Осужденный

Автор: «Товарищи офицеры!» - раздалась зычная команда в тактическом классе – и все, кто был в аудитории, разом подскочили и вытянулись по стойке «Смирно», лицами к классной доске, висевшей здесь же и сплошь испещренной белыми линиями. Тишина. Металлические потертые звездочки на пятнистых плечах поблескивают тусклым серым светом. Головные уборы – в ряд, затертые до замши офицерские сумки тут же аккуратно сложены. Перед тобой - «параллельно-перпендикулярная» зеленая масса, выстроившаяся строго по ранжиру за выскобленными и недавно в очередной раз покрытыми лаком деревянными видавшими вилы столами. Трудно представить, что только пять секунд назад здесь было гомонящее броуновское движение. Все блестит – не роскошью – аккуратно вычищенной неприхотливостью.
Начальник штаба Иван Иваныч, подав команду, откровенно порадовался, выдавая, однако, свое возбужденное состояние только сиянием цепких огоньков-глазок. Какова дисциплина! У всех! От лейтенанта до подполковника – взгляд тупо целеустремленный, с примесью патриотизма. А хотя, нет… Не у всех…
Вот он, оппозиционер, как недавно назвал его на очередном подведении итогов наш психолог бригады, стоит в левом углу напротив всех. Иван Иваныч обернулся на понурую фигуру в камуфляже, стоявшую напротив всех, со взглядом «в никуда». «Стоит хоть и смирно, но патриотизмом тут и не пахнет, - отметил про себя начальник штаба, - взгляд уверенный, злой. Впрочем, вида не подает, не нарывается. Значит, остались еще какие-то зачатки непривитой субординации. И чему их там учат, в этих военных училищах?»
Тишину и размышления начштаба прервало отдаленное скрипение сапожек, затем старческое кряхтенье – и в тактический класс сначала вплыла начищенная золотом блестящая бляха на кожаном ремне, а потом пятнистый камуфлированный выпуклый дородный живот. В проеме входной двери живот остановился, крякнул. И тут окончательно вошла вся тяжелая фигура комбрига. Его мясистое крупное загоревшее лицо с уставшими самодовольными глазами не дрогнуло ни одним мускулом. Комбриг выждал паузу и небрежно махнул рукой:
- Товарищи офицеры… - ухнула с понижением голосового тембра его убеленная сединами голова на широких толстых плечах, подпираемая большими трехзвездочными погонами с обеих сторон. Это означало, что офицерам, стоявшим во фрунт, можно было теперь чуть-чуть согнуть одну ногу в колене и перенести вес тела на вторую, прямую ногу. Но команду должен продублировать начштаба – и потому все уставились на него, ожидая, когда же он, наконец, насладится собой и перестанет держать попусту народ по стойке смирно.
Иван Иваныч оглядел аудиторию победным взглядом вожака-марала, выигравшего все состязания между молодыми самцами на пути спаривания с заветной целью. Он чувствовал сам, как хорош он был в этот момент: стройный, слегка пружинистый, моложавый коротко стриженный подполковник в новеньком камуфляже и начищенных до рези в глазах полуботинках с высоким берцем. А главное, что выдавало его с головой, и за что его, кстати, недолюбливали в бригаде – это чувство обладания и превосходства, и одновременно – покорность и преданность хозяину.
Комбрига, впрочем, Иван Иваныч нисколько не волновал. Эдакого зубоскальства и льстивого лоска он нагляделся достаточно за все годы своей службы, и самодовольство начальника штаба не радовало, а скорее наоборот, утомляло комбрига. Хотя приятно, угодил Иваныч старику – вон как выстроил этих.
Тусклые пронзительные глаза комбрига абсолютно никак не реагировали на вытянувшихся в струнку офицеров, они были устремлены вправо, к окну, на него – лейтенанта, стоящего напротив всех. В этот раз ему специально определили место там – не со всеми.
Взгляда комбрига, упорного, прямого, властного лейтенант, хоть и готовился к нему внутренне, не выдержал – глаза опустил.
- Командуйте, Иван Иваныч, – процедил сквозь зубы комбриг и грузно уселся со скрипом за командирский стол напротив стоящих.
Начштаба скомандовал, все сели, загрохотав старыми потертыми стульями, заерзав ими по выцветшему оборванному линолеуму класса. Лейтенант, тот, что не со всеми, не присел, остался стоять, и теперь они оба с начштаба, как на дуэли, стояли друг напротив друга. Аудитория безмолвствовала. Ждали приказа.
- Разрешите начинать, трщ комбриг? – сладострастно обратился Иваныч к комбригу, явно предвкушая предстоящее мероприятие словно заморский деликатес. Видно, ему доставляла удовольствие вся эта экзекуция.
Офицерская публика ждала, но без энтузиазма – у всех полно своих проблем. Так нет же, согнали в самое рабочее время в тактический класс на эту «отбываловку». Солдаты, поди, у лейтенантов-«пиджаков» опять с мест занятий и работ уже поразбрелись. С утра еще этим офицерским судом чести все уши прожужжали – солдаты сразу смекнули, что всех офицеров сгонят в класс – лови халяву. Вот сейчас проторчим здесь всё самое пахотное время, а потом начпрода не найдешь – уедет проверять, как в колхозе собирают урожай солдаты. А это означает, что паек вовремя опять не выдадут. Зампотыл тоже смоется – вон садится в свою новенькую «Волгу» за окном, каждый день ездит на генеральскую дачу – он там старший, там солдаты баню возводят какому-то генералу из штаба армии. В аренду сдали, в общем, этих солдат с нашим зампотылом вместе. И все молчат в тряпочку, будто так и надо.
Так думал каждый из рядовых офицеров, сидя за столами-партами в тактическом классе словно школьники. Командиры подразделений младшего офицерского звена и вовсе потупились, угрюмо подперев коротко стриженные головы руками – расписание занятий опять к сроку не подготовят. А как ни старайся на занятиях с солдатами – если расписание, этот здоровенный никому не нужный клок ватманской бумаги, в котором какой-то лампасный идиот из штаба округа приказал оформлять все записи чернилами разных цветов - это единственная цель службы, получается. Потому что хоть ты сам семи пядей во лбу, хоть у тебя все солдаты отстрелялись хорошо и по службе не «залетают», если расписания нет, или если, не дай Бог, какая-нибудь запись в этом расписании оформлена не зеленым цветом, а, допустим, коричневым – жди выговор. А за выговор наш комбриг любит делать всякие нехорошие вещи с офицерами. Сколько всякого можно сделать с офицером за выговор! И лишение 50-процентной надбавки за «сложность и напряженность» - это самый простой и тупой способ натянуть вожжу на офицерской шее.
Старшие матерые офицеры - подполковники, которым до увольнения осталось-то год-два, не более, да у которых должности не пыльные, без личного состава, переживали по поводу потери драгоценного дневного времени меньше всех. У них вся служба – построились с утра, до обеда разбрелись по кабинетам. И все время до построения на обеденный перерыв – в разговорах да мемуарных беседах о том, как они служили лейтенантами, как стояли бригадой в Чехословакии, в Венгрии, в ГДР, как их боялись все, когда они выезжали там на учения, как хорошо жили раньше и какая теперь пошла непутевая офицерская молодежь, необученная, не желающая служить. Ну а после обеда – там уж два часа дотянуть до вечернего построения – и домой.
- Ну, докладывайте, Иван Иваныч… - прервал тихое молчаливое роптание офицеров хриплый голос комбрига. И Иван Иваныч начал.
- Итак! Товарищи офицеры! Сегодня мы собрались с вами не случайно, а по случаю недостойнейшего поведения члена нашего коллектива – товарища лейтенанта. Решением командира бригады решено провести показательный суд чести офицеров, на котором решить всем коллективом судьбу…
Иваныч разошелся, говорил он всегда много и долго, особенно когда готовился к выступлению, удивительно ухитряясь постоянно тавтологично вести свои речи, чем всегда вызывал потаенные усмешки в строю и среди офицеров и среди некоторых смышленых солдат. Говорил начштаба долго, но главного так и не сказал. Ему был важен сам процесс, но отнюдь не его результат. А главным было то, что лейтенант написал рапорт с просьбой уволить его из рядов Вооруженных сил.
Сперва он отнес его, как и положено, в строевую часть. Там прочитали, ужаснулись и отказались его регистрировать, что, впрочем, было незаконно и противоречило Инструкции по делопроизводству. Лейтенант уже давно воевал со строевой частью, пытаясь заставить закостенелых теток в прапорщицких погонах регистрировать все обращения военнослужащих к комбригу, и тем самым добиться правды и для себя и для простых смертных, которые не сидят в штабе, а возятся в боксах с личным составом. Но порочная бюрократская практика хронического нерегистрирования всего, пока оно не будет подписано комбригом, давно уже поразила штаб бригады.
Теперь ему мстили – тетки-прапорщицы из строевой части не могли простить лейтенанту его рвение, и с ухмылкой послали его напрямую к комбригу, так ничего и не зарегистрировав.
Лейтенант вспомнил, как вытянулось тогда опухшее лицо комбрига, когда тот прочел содержание рапорта, как комбриг долго орал на него, брызгая слюной на застиранный лейтенантский камуфляж.
А Иваныч все говорил. И в обветшалой аудитории тактического класса, в котором секретные стенды были аккуратно завешены самодельными шторками из брезента на шнурочках со слепками, то и дело гулко отдавались эхом отдельные отрывки речи Иваныча: «Начав службу достойно…», «… в середине апреля резко изменил свое отношение к службе…», «бессовестное поведение…».
- Короче. – хлопнул жирной красной ладонью по столу комбриг, бесцеремонно прервав на половине демагогии начальника штаба, который тут же застыл как стоп-кадр в кино. – Товарищи офицеры. Лейтенант не желает служить. Раз в три дня появляется на службе. Это позор бригады, к тому же он разлагает своим поведением остальных молодых офицеров. Я собрал Вас всех для того, чтобы Вы все публично выразили ему прямо в лицо свое мнение по поводу его порочащего честь офицера проступка.
На этих словах комбриг пристально поглядел на всех затаившихся офицеров, как удав на бандерлогов. Конечно, это всё заранее спланированный спектакль. Вчера вечером начальник штаба, пользуясь отсутствием лейтенанта на службе, объявил всем от имени комбрига (сам комбриг лично мараться не пожелал, подставил начштаба, чтобы самому не отдавать такие приказы), что те, кто не будут принимать участия в осуждении офицера, будут безжалостно полностью лишены единого денежного вознаграждения по итогам года (а это целых три месячных офицерских оклада).
И лейтенант, теперь стоявший напротив всех, это знал – ребята-«пиджаки» - лейтенанты-двухгодичники «обрадовали» его сценарием шоу. Теперь осталось просто ждать и наблюдать, как люди продаются за три офицерских денежных оклада.
Первым поднялся исполняющий обязанности заместителя комбрига по воспитательной работе (все в бригаде называли его по-старому - замполит), подполковник Маковкин. Он давно уже рвался на должность замполита бригады, не останавливаясь ни перед чем, пытаясь выслужить милость комбрига.
- Я осуждаю, глубоко осуждаю Ваш поступок, товарищ лейтенант. Но я до сих пор не могу понять, почему? Вы же служили почти целый год так хорошо, не имели взысканий по службе, и тут!
При этих словах Маковкина лейтенант грозно сверкнул на него глазами. Действительно, почему? Да ведь все же знают, почему. И этот же самый Маковкин прекрасно знает, что приехал лейтенант в августе в гарнизон, после окончания ВУЗа проходить службу. Как это часто бывает и воспето в лирике офицерской под названием «романтика офицерской семейной жизни» – не один приехал, а с женой. Какой самый первый вопрос для любого живого существа, очутившегося в лесу и создавшего «ячейку общества»? Естественно – конура, мало-мальски пригодная для жизнедеятельности этой самой «ячейки». Пожалуй, всем известно, что жилищный вопрос – самый больной вопрос. И наши вооруженные силы – не исключение. Даже в лесу, среди болот, при отсутствии перенаселенности, мы умудрились создать жилищную проблему. Жилья, естественно, не дали. Потому что жилье – это ого-го какой стимул. А какой же начальник откажется от стимула. Жилье в армии вообще не принято давать просто так. Жилье в войсках дают тогда, когда офицер уже начинает выть как подзаборный пес, будучи обросшим скарбом и детьми. Но однако ж в положение вошли – где ж ему, сорванцу, питаться, спать, размножаться наконец?
Командование поморщило большой мозг… и поселило лейтенанта в деревянный барак-времянку на территории бригады, который стоит уже десять лет вместо положенных ему два года. Надо сказать, в бараке жили все кому не лень – солдаты-дембеля, разведенные потасканные прапорщучки с узла связи, холостые майоры, вечно развеселые и пьяные лейтенанты-«пиджаки». И еще дети. А в придачу - местная живность в виде крыс, тараканов, клопов, а кое-где и вшей.
Отдельного повествования заслуживает история о вселении в общежитие. Жена лейтенанта впервые переступила через порог этого местного рая под названием «офицерское общежитие», наконец обрадовавшись, что теперь-то она сможет не слышать каждый раз, как за картонной стенкой перегородки барака дико скрипит под сержантом Алхантынбековым ржавая солдатская койка. Койка за перегородкой отзывалась ритмичным солидарным поскрипыванием в те моменты когда офицерская ячейка общества проходила тренировку на размножение. Видимо, Алхантынбеков рьяно переживал и радел за результаты всеми фибрами своей кавказской горячей души.
Кое-как справившись с первым барьером офицерской дистанции, лейтенанта ждал второй – зарплата. С зарплатой получалась очень веселая арифметика. Сам лейтенант получал тысячу восемьсот рублей в месяц, да жена две тысячи в месяц, работая здесь же в бригаде бухгалтером у толстого еврея-начфина. По всему гарнизону ходили слухи, будто его настоящая фамилия Зингман - он в свое время не растерялся и, скоропостижно женившись, взял фамилию жены.
Потихоньку на спящий лесной гарнизон опустилась зима, окутав своими холодными колючими лапами избушки-казармы, бараки и штаб. Кстати, оказалось, что командование не всегда помнит о том, что, для того, чтобы выполнять боевую задачу, офицеру надо что-то кушать. Проблема была решена однозначно. В бригаде выдают продовольственный паек – сладкая картошка, консервы, но есть-то их можно. Впрочем, не беда, что после зимы у лейтенантской жены от консервов стала облазить кожа с кистей рук – авитаминоз.
Казалось, ничто не могло сломить пыл и молодой офицерский крепкий дух. Но…. Как говорится в старой русской пословице: «где двое, там и третий». Закономерный результат: молодая офицерская ячейка стала ждать прибавления. И это в холод. А холод – первый враг женского хрупкого здоровья. Кстати, по штату в гарнизонном госпитале совершенно не предусмотрены должности ни акушера, ни гинеколога. Ради интереса лейтенант справился у молодых женатых офицеров с детьми о «материальной стороне деликатного дела» и узнал, что его месячной зарплаты хватает ровно на половину детской кроватки. На все его безжалостно прямые и хлесткие, попадавшие в цель, словно пули снайпера, вопросы офицеры дружно, как один, потупляли взоры на свои замасленные от гуталина сапоги и уклончиво бормотали, что «сами не помнят как…», «как-то выкручивались…», «благодаря родителям и женам…». Хорошо же живут российские лейтенанты, если на свою зарплату не могут пусть даже хоть как-нибудь содержать семью.
Ну и под занавес, для полного комплекта, в обветшалой, облупленной как разбитая яичная скорлупа, гарнизонной поликлинике для гражданских дородная упругая местная врачиха как гвоздь вбила в молодую офицерскую семью еще один до боли знакомый вердикт: «ложиться на сохранение».
И все это как снежный ком в одночасье свалилось на лейтенанта, так же как и на тысячи других по всей России-матушке.
Лейтенант очнулся от своего молчаливого возмущения и нахлынувших на него воспоминаний, когда на повышении тона в заключении речи в него уперся неожиданный вопрос комбрига: «Почему Вы отсутствовали на общебригадной вечерней поверке?»
- Я ездил в районный центр – договариваться по поводу трудоустройства, – уже ничего не скрывая прямо в глаза сдавленно сказал лейтенант.
И тут волнами пошло тихое роптание по пятнистым рядам. Какая дерзость! Комбриг повернулся в полоборота - грозно зыркнул сначала на лейтенанта, потом перевел взгляд на толпу. Тут же поднялся командир первого батальона. И ему зуделось в одном месте что-нибудь этакое сказать лейтенанту. И понятно почему. Был должок.
- А что же Вам, товарищ лейтенант, мало денег, что ли, Ро-ди-на платит, что Вы ее бросаете и бежите на «гражданку» как крыса с тонущего корабля? Вам что, деньги важнее Оте-чес-тва?! – чересчур внятно и по слогам протянул комбат первого, седой прожженный майор с пропитыми глазами-стекляшками, специально растягивая слова, ударяя интонацией на словах «Родина» и «Отечество», пронзая воздух таким тоном, каким разговаривают учительницы младших классов с нерадивыми мальчишками-двоечниками.
- А я предпочитаю, в отличие от некоторых, прямо и в глаза доложить о своем нежелании служить и о нежелании занимать чужое место, а не сливать втихую соляру с техники и не продавать ее по ночам на трассе! – вдруг, сам от себя не ожидав такого, выпалил на одном дыхании лейтенант.
Вдруг все затихло, да так, что стало слышно как бьется о б оконное стекло одинокая муха.
- Что-о-о-о??? Товарищщ лий-ти-нант!!! – взвизгнул комбат первого, выпучив глаза. - Как Вы смеете! Я боевой офицер! И… И… - майор начал задыхаться, побагровев и расстегнув от возмущения грязный, засаленный, давно утративший былую белизну и свежесть, подворотничок. На красной шее майора выступила толстой жилой сонная артерия.
Кто хотя бы раз видел это незабываемое зрелище, когда вдоль автомагистрали на Москву поздно вечером стоят в ряд господа офицеры из частей постоянной боевой готовности – командиры подразделений, замы по технической части - с канистрами, полными мутной маслянистой жидкости под названием «соляра» - не смог бы потом, наверное, без кривой и злой усмешки смотреть идейные слащавые телепередачи о возрождении и укреплении нашей армии.
После этой фразы лейтенанта начштаба серьезно заволновался – спектакль пошел явно не по сценарию.
Младший офицерский состав начал потихоньку хихикать на задних рядах тактического класса, ситуация явно стала выходить из-под контроля. Комбата первого осадили и посадили, так и не дав продолжить. Он уселся, повернулся тотчас к соседу по парте - старому начхиму, и сразу же начал, как будто оправдываясь, лопотать вполголоса: «Ну сопляк, ну зелень лейтенантская, дезертир хренов, он еще у меня попляшет, меня - перед всем офицерским составом, перед товарищем комбригом…» Его, однако, прервал и начхим, указав тихонько: «Михалыч, ты это, не зарывайся, знаем мы все это… ведь одним дерьмом измазаны…»
Начштаба встретился взглядом с комбригом – тот, скрестивши руки на груди и навалившись всем весом на стол, сидел молча и в упор уничижающим взглядом глядел прямо в переносицу Иванычу.
«Недоволен!..» - в ужасе подумал начштаба.
По классу пошел полушепот-полуворчанье. Однако, никто во весь голос не решался выразить что-либо против и сказать что-нибудь этакое в отместку лейтенанту. Наконец Иваныч сообразил и прервал этот внезапно возникший бардак.
- Товарищи офицеры! Попрошу тишину! А Вы, товарищ лейтенант! - лихорадочно забегав глазками по недоуменным офицерским лицам аудитории, Иваныч выхватил из толпы обалдевших от такого лейтенантского нахальства офицеров прямой поддерживающий взгляд начальника бригадной артиллерии, седого, кое-где залысевшего подполковника Стелькина, - Вы пока еще, между прочим, в войсках! Так что попридержите язык в разговоре со старшим офицером и извольте не дерзить! Не забывайте, что Вы – лий-ти-нант! И вообще Ваше дело сегодня – слушать! Вам слово предоставят потом. А сейчас слово предоставляется подполковнику Стелькину Василию Петровича.
Неуклюже поднялся со своего места Стелькин, рукой придерживая измученную ревматизмом поясницу.
Лейтенант, уже потеряв охоту что-либо отвечать на выпады этого нестройного офицерского поголовья, молча исподлобья уставился прямо в глаза подполковнику.
Стелькин. Что он-то скажет? Двадцать восемь «календарей» намотал Стелькин за время службы, из них двадцать четыре провел на границе с Китаем в глухом заброшенном поселке – командиром укрепленного артиллерийского пункта. Вся молодость, вся мужская зрелость прошла там – в тайге. Съела таежная служба его молодецкую удаль. Подкосило здоровье и несчастье – рожала его жена в таежном походном госпитале, родила сына – а диагноз поставили - ДЦП. Вот после этого и сломало Стелькина - простуженные косточки стали прихватывать. Под конец жизни перевели его-таки служить в этот глухой гарнизон. И вот пора ему уже на пенсию – выхлопотал себе льготное увольнение – по достижении предельного возраста пребывания на военной службе. Хотел по состоянию здоровья уволиться – вся медкнижка в диагнозах. Не дали. Запросили в госпитале такую сумму, сколько он даже и в руках-то никогда не держал за всю свою жизнь. Одна надежда у Стелькина – получить жилищный сертификат да прикупить на него обветшалую квартирку на окраине города Н.
Начал хлопотать Стелькин – везде посылают восвояси. В КЭЧи отказали – не положено. Даже разговаривать не стал начальник КЭЧи, жирный заплывший подполковник. Просто матом послал, а теткам своим бультерьерского вида, сидящим в приемной, сказал, чтоб и вовсе Стелькина не принимали впредь.
Вот и обратился Стелькин к лейтенанту – помоги. В таких случаях всегда вспоминают про юрслужбу. Одна дорога осталась – через суд выбивать сертификат.
Ах, наше русское судопроизводство! Безумный гибрид, впитавший в себя талант Кони и Покровского, а на изгибе перехода к рыночной экономике оскоромившийся в затхлых узких коридорах среди выкриков секретарей из судейских кабинетов. Взялись. Подали жалобу. Выиграли дело. Хотя это тоже в двух словах так просто – выиграть дело. Сколько пришлось поездить лейтенанту в гарнизонный суд, сколько простоять в очередях к судьям, сколько наслушаться всякого от секретарей судебных. Помогла и подготовка, и напористость. Но главное в России – случай. Приняли жалобу – пошло дело. Хоть и противилась бюрократская армейская система в погонах, хоть и скалила зубы телефонными угрожающими звонками жирных тварей лампасных – выиграли дело. Эх, Стелькин, Стелькин. И ты тоже продался за три офицерских денежных оклада?
- Да, товарищи офицеры! Просто позорный поступок совершает этот несознательный юноша в офицерских погонах. Ведь Родина его выучила, выкормила, и на его совести еще почти четыре года нужно отдать по контракту Отечеству. А он – погнался за легкими деньгами. Денег ему захотелось. Что ж, идите, товарищ, крутите колесо индустрии. – Так начал речь Стелькин. И посмотрел в глаза лейтенанту, и даже глазом не моргнул. Это очень модное выражение сейчас в войсках – «крутить колесо индустрии».
«Каз-з-з-злы…» - одна мысль мелькнула в мозгу лейтенанта.
И говорили еще долго, и поднимались каждый еще раза по два. И только один человек молчал и все слушал – психолог бригады, майор Вовка Щербинин. Вернее, их было двое таких молчавших – он и лейтенант.
Натрепались все. Под конец и комбриг, подытоживая это сумбурное собрание, решил додавить избитую и изрядно потрепанную стойкость лейтенанта, дав слово видному оратору, известному в бригаде человеку, острому на словцо – тому самому психологу бригады.
Вовка был моложавый, живой, жаждущий и радующийся жизни майор. Хлебнул и он, правда, службы. Послужил в двести первой дивизии в Таджикистане, причем в самые горячие таджикские годы. Но не отчаялся, был два раза женат, оба раза не успешно. Жены сбегали как тараканы от дихлофоса из тех мест, где служил Вовка. К себе Вовка располагал остроумием, образованностью, развитой эрудицией. Был он прекрасно развит физически. Редкость для офицера – практически не пил! И потому выглядел максимум на тридцатник, хотя было ему почти тридцать семь.
С комбригом у Вовки не пошла служба. Испугался комбриг такого инициативного смелого майора – начал давить его, прижимать по службе. А тому только того и надо – у него жизненное кредо – борьба. И пошло-поехало. Начал Вовка и по нарядам летать, и взыскания получать. Вобщем, старые счеты у них теперь с комбригом. И вот собрался Вовка в Академию в Москву поступать – расти до подполковника. Решил – хватит гнить ему в болотах. А тут комбриг его решил на крючок поймать. Поставил условие Вовке, зная его острый безжалостный язык – охаешь литеху на суде чести, как умеешь – будет тебе направление в Академию.
Получается, Вовка сегодня – гвоздь программы.
И вот он встает, оглядывается на окружающие его подобострастные рожи, довольные от того, что дали им вдоволь поглумиться и наболтаться. И все смотрят на него, и комбриг с ухмылочкой сидит – предвкушает. И начштаба глазками радостными взирает. Эх, никто так ладно не умеет говорить, как Вовка! Молодняк офицерский вытянул шеи – будет хохма!
И тут Вовка изрекает:
- А что, товарищи офицеры… а по-моему, так прав лейтенант! Он молодой свежий парень. Что ему среди нас – старых трухлявых пней, гнить в глухом лесу. А служба наша – ни денег, ни квартиры, ни семейного счастья - а ему, между прочим – дите на ноги поднимать, семью кормить. Так что, молодец, лейтенант! Так держать! …
Ну, что потом было, каждый может сам себе представить. Были и хриплые вопли, и обморочные ахи, и бессильные вздохи, и брызги слюней, и веселая улыбка лейтенанта, и крики дикие – в общем, всполошил майор болото.
Улыбающемуся лейтенанту запомнилось только посиневшее, с дико выпученными глазами, лицо комбрига, в бессильной злобе процедившее сквозь зубы:
- Ну, су-у-у-у-у-ука, майорррр!!! Будет тебе академия! Заживо сгною в болотах…..

2003 год