Настенька

Автор: НАСТЕНЬКА

За стеной моей каморки под названием «кабинет», в соседней конуре «жил» майор Ляховский. У него было трое детей. И поэтому он пил. Как зайдешь в его комнатенку – на деревянном столе, покрытом листом оргстекла, початая фляга со спиртом. На ободранном линолеуме - мягкий засаленный стул-калека. Подоконник усеян трупами мух, и на нем - пыльный маленький радиоприемник, орущий что-то из репертуара радио «Ретро». Из гильзы артснаряда выкромсана самодельная пепельница - вся в окурках. Из нее вьется задумчивый дымок. В атмосфере гуляет запашок из фляги. Самая солидная вещь в его кабинете – железный несгораемый сейф. Вокруг него все полки завалены какими-то старыми бумагами и книжками по артиллерийской стрельбе. Такой у моего соседа натюрморт.
Майор Ляховский – командир артиллерийской батареи, правда, кадрированной. Это значит, техника, орудия – есть, а людей нет. Имеются в подчинении только четверо лейтенантов-призывников - «пиджаков». Пиджаки - это простые гражданские умные ребята, попавшие на два года после окончания какого-нибудь провинциального института в наш дурдом. Они, эти ребята, заслуживают, конечно, отдельного повествования. Но в этот раз, мой герой – майор Ляховский. Он очень гордился тем, что наконец-то получил майора. В тот день когда ему присвоили звание, Ляховский деловито нагнал меня на песчаной тропе, ведущей в бригаду, и, подбоченившись, подставил мне на обозрение свое пятнистое плечо. Обычно мы все отмахивались от него, когда он навязывался в попутчики. Но в этот раз я не смог противостоять его святой наивности. В его глазах был блеск, такой же редкий и тускловатый, как у той металлической звездочки, которая одиноко осела на его погоне.
Теперь частенько бывает, в курилке за плацем он с деловитостью старшего офицера выловит новенького лейтенанта – и рассказывает ему про то, как служил в Забайкалье, как там пьют все не просыхая, и какая плохая там вода. Под конец лекции он любит напоминать обалдевшему от прослушанного литехе, предварительно крякнув, что офицеров, начиная с майора, хоронят с оркестром. Курит он много. В моей памяти он навсегда останется с сигаретой марки «Тройка» в пожелтевших редких зубах.
Майор Ляховский – седые густые усы, узенькое осунувшееся худое лицо, впалые глаза. Сам он низенького росточка, маленький, чуть сплюснутый сверху. Зимой он путался в сборках и затяжках бушлата, как котенок в раскрытом мешке – только ушки торчали. И опаздывал. Когда его тонкая стебельковая фигурка наконец появлялась в утреннем тумане из недр лесной просеки, комбриг орал на него перед строем: «Бе-гом! Бе-гом! Сво-лочь!» И Ляховский начинал бежать. Вы никогда не видели бегущих майоров? Надо сказать, это ужасное зрелище. Наверное, так убегал самовар от старухи Федоры в известном произведении, громыхая и скрипя составными узлами и деталями. Глядя на моего соседа Ляховского, я бы никогда не подумал, что это горе – отец троих детей.
И все же – мы любили его. Просто за то, что он, хоть и был занудой, оставался порядочным добрым человеком.
Помню как под Новый год я был Дедом Морозом. Меня со Снегуркой развозили в военном грузовом КАМАЗе по утонувшему в колючей зиме военному городку. Таким образом мы делали праздник для гарнизонных детей.
В своем облачении я был настоящий военный Дед Мороз. Поверх камуфляжа – красный тулуп, весь в кумачовых заплатках. Из-под этого импровизированного халата типа «коммунист Ходжа Насреддин» торчали кирзовые сапоги. И, конечно, самодельная борода из ваты, посох и мешок.
Тогда я побывал во многих офицерских жилищах. Занесенные снежными сугробами, кургузые косые блочные пятиэтажки. Пустые глазницы-окошки. Застывшие в немом вопле, воняющие ссаньем рты-подъезды. Когда я вместе с морозным паром ввалился в крошечную промерзлую квартирку офицерского семейства Ляховских, навстречу мне сразу же выбежала их младшенькая – трехлетняя Настенька. Протопав куцыми валеночками мне навстречу, она сразу схватила меня своими цепкими ручонками за рукав, подняла на меня свои большие голубые глазенки и картаво пролепетала: «А где подалок?»
По заведенному обычаю, пока я развлекал детишек всякими забавами и стишками, топая с ними вокруг елочки по затертому скрипучему паркету и горланя песенки, зрелая офицерская чета подсовывала Снегурке подарок, припасенный ребенку. В обязанности Снегурки вменялось незаметно переложить подарок в мой мешок. Такая, знаете ли, конспирация.
Эти Ляховские, как и тысячи офицерских семей, жили бедно. Жена майора сидела с детьми – не нашла работы в гарнизоне. Зарплаты, или как это правильно говорится - «денежного довольствия» Ляховского хватало только на еду. Сам он питался с солдатского котла в бригадной столовой.
На конкретно поставленный вопрос Настеньки я молча испрашивающе взглянул на Ляховского. Тот, в мятых, советского покроя трико и застиранной тельняшке, стоял и давил на лице улыбку, пожимая плечами. Снегурка растерялась. Стало ясно, что подарка от папы не будет.
Отплясав вокруг елки, по сценарию, с Настенькой и ее двумя старшими братьями – худощавыми, одетыми в какое-то тряпье, ребятишками шести и восьми лет, мы подобрались к финалу. Пора бы «дедушке» и подарочки дарить. Ляховский все это время мялся, как червяк на удочке, то вскакивал, то садился на табуретку. Видно было, что ему неловко. Он понимал, что праздник будет для их детей ущербным. И порой он глядел на меня глазами загнанного, затравленного зверька.
Снегурка-дура совсем потерялась. Мне приходилось втихаря то поддавать ей легонько пинка коленом, то наступать своим кирзовым сапожищем на ее обтянутую дермантином ножку - дабы она не тормозила и продолжала улыбаться, создавать праздничное настроение, что бы не происходило. К слову, Снегурка пребывала в шоке. Пока я развлекал детей, задавая им загадки, она с полуоткрытым ртом осматривала убогое пристанище Ляховских. Сучий холод. Из швов панелей под окном задувало. Щели в плинтусах и стенах были заткнуты какими-то смерзшимися тряпками. На грязном полу – вздутый от неоднократного затопления паркет, кое-где без плиток. И запах. Знаете, главное, что создает комфорт и уют в жилье – это запах. В квартире Ляховских пахло залежавшимся постельным бельем, клопами, нафталином и сыростью.
От увиденного я стал стараться еще больше. Укутанные то ли пуховыми платками, то ли шарфами, изъеденными молью, ребятишки были в восторге. Они дружно учили Деда Мороза есть бананы, которые я извлек из мешка, раскрывая передо моим носом их шкурки. Ватная борода предательски забивалась в рот и ноздри, но я с неподдельным любопытством наблюдал как офицерские дети радовались невиданному для них фрукту. А потом детишки наперебой набивали этими бананами рты и сладко жмурились от вкуснотищи, словно боялись, что это все сон, что я сейчас испарюсь джинном - и останутся они одни и без праздника. Ссутулившийся на табуретке Ляховский глядел во все глаза на это действо – бананы были не запланированы. Мне показалось, что и он, как ребенок, не понимал, откуда они взялись.
Напоследок, заговорщицки улыбнувшись, я полез рукой в свой холщовый мешок. Дети в компании со Снегуркой, открыв рты, глядели завороженно на мои манипуляции фокусника. Папа-Ляховский, изумленно выпятил свои стеклянные глазищи из небритого лица. Выудив из мешка три пузатеньких блестящих целлофановых пакета, я вручил увесистые свертки худощавым тростинкам-мальчикам и Настеньке. И еще – вдобавок ей, младшенькой – маленького плюшевого медвежонка, набитого ватой.
За прошедшую неделю мне удалось удачно подработать в райцентре в ночные смены. Зная, что мне предстоит «морозить», часть заработанных денег я, заглянув в районный универмаг, превратил в подарки, закупив игрушек, конфет, шоколада, фруктов и прочих сладостей, запаковав все это в глянцевые шуршащие пакеты. Про запас, на всякий случай.
Мою мимолетную новогоднюю встречу с Настенькой я запомнил на всю оставшуюся жизнь.
Жизнь. Ты подкидываешь моей душе гордиевы узлы. Ты приводишь меня к пепелищу того, что еще недавно было хоть и убого, но трепетно воссоздано и согрето теплом человеческим, хрупким дыханием.
Я ни разу так и не увидел жены Ляховского. Ляховский никогда не рассказывал о ней, хотя я, из-за соседства с ним частенько оказывался его бытовым собеседником. Местные сплетницы из узла связи, этой обители разврата, рассказывали мне, что жена Ляховского очень больная женщина и «не в себе». Я не знал, отчего она больна, но мне рассказали, что после нескольких голодных дальневосточных зим, без отопления и еды, с двумя детьми и новорожденной Настенькой – она «тронулась». И я ощущал нутром, как тихушные разговоры о семье Ляховских полушепотом расползались по бригаде шипящими змеями.

В тот злосчастный день, спустя всего три месяца после Нового года, случилось несчастье. У жены моего соседа случилось обострение не леченной годами из-за хронического безденежья психической болезни. Ляховский всю зиму летал по нарядам – попал на орбиту, да и просто комбриг держал его за козла отпущения. Пару раз я был свидетелем картины, где Ляховский умоляюще бежал за комбригом, топавшим по бригаде походкой Петра Первого, и просил нашего «Троекурова» выходной – присмотреть за детьми, объясняя комбригу в сотый раз, что жена его была совсем плоха. Вот и в тот день он, как бы предчувствуя неладное, опять увязался за комбригом, в последней попытке пытаясь выпросить несколько свободных часов в дневное время.
- Я же сказал – нет. – перед носом Ляховского захлопнулась дверь УАЗика. Взвизгнув тормозами, машина с комбригом начала удаляться. Ляховский стоял и смотрел вслед уезжающему командиру. Вдруг, не проехав и тридцати метров, автомобиль внезапно остановился. Дверь приоткрылась и из железного чрева высунулся комбриг.
- Начштаба! – проорал он на весь плац.
- Я. – отозвался ему подобострастный голос. И сразу же – топот подбегающей к УАЗику пары сапог.
- Ляховского, сейчас же, на танковые полигоны – старшим. На три дня. Чтоб не мозолил мне глаза своим нытьем.
- Есть!
Через три часа Ляховский был оловянным солдатиком воткнут в бескрайнее полигонное поле одиноким старшим ремонтной команды. В сорока километрах от нашего поселка.
Жизнь привела меня снова в пристанище Ляховских спустя три дня после трагедии. Ступая на пепелище их квартирки, меня прошиб пот. Выгорело все.
В день, когда Ляховский был услан на полигон, его жене, при очередном приступе, начало казаться, что в их каморку изо всех щелей лезут змеи. Под моим сапогом хрустели битые выжженные осколки посуды, повсюду валялись обугленные останки нехитрой мебели – отмахиваясь от «змей», она била посуду и крошила мебель. Старшие ребята, увидав, что с мамой творится неладное, в испуге успели выскочить из квартиры. Настеньку же мама заперла на кухне, включила на полную мощность старую газовую плиту, подожгла газеты и стала отгонять проклятых пресмыкающихся в комнате, «спасая» ребенка. Нехитрый скарб, сваленный ветошью по углам комнатенки вспыхнул как факел. Настенька, напуганная до смерти, сжалась в комочек в углу кухни и не смела от страха сделать и шагу. Обожженную и бьющуюся в неистовстве мать чудом вытащили из огня соседи, прибежавшие на шум и запах пожара, выломав входную дверь. Настенька задохнулась на кухне от дыма и сгорела.
Вместе с патологоанатомом и следователем мы, едва сдерживая подкатившие к нашим кадыкам комки блевотины, робко шагнули в обугленную клетушку кухоньки.
Недавно я вновь заглянул к своему в одночасье поседевшему соседу. Теперь я часто навещал его. Ляховский все также сидел и задумчиво давил окурок в самопальной пепельнице. Я положил руку на его худое плечо.
- Ну как ты?
- Да вот, дали теперь отпуск три дня – поеду в Н., навещу ее.
- Она так и лежит там?
- Да. Ее признали невменяемой, отправили туда на принудительное лечение. – Ляховский улыбнулся и поднял на меня свои потухшие стариковские глаза. – Такой будет у меня путь. Сначала в Н. - к ней, потом на наш погост - к Настеньке.