Евлампий (окончательная версия теперь кириллицей, надеюсь) РЕПОСТ

Автор: Dudka Глава 1. Дао де Цзин.
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
С.Есенин
Вырвали у Евлампия сердце – зубами выгрызли,… порвали в ошмётки аорту, расплескали кровь на грудной клетке, прикрыли лохмотьям и ушли, дожёвывая клапаны с желудочками. Давясь предсердиями с засохшей в чёрный камень кровью. Шурша длинными полами плащей…
– Мозг, мозг мой скушайте, – кричал Евлампий, а вместо слёз на спёкшиеся губы лилась серная кислота, – Вернитесь!
Вернулись… Сверкнули изумрудно-зелёными глазами. Клыками проткнули правый глаз и выпили мозг. Засыпали в черепную коробку трухи. А главный, с белым как мел лицом, как-то недобро причмокнул клыком, и долил в глаз свинца. Наверное, чтоб голова слишком лёгкой не казалась, подумал Евлампий. Чем же подумал, если у него мозгов-то нет, спросил бы какой-нибудь любопытный читатель. На это Евлампий не нашелся бы что ответить. Как и не было у него ответа на вопрос: как он живёт бедолага, без сердца-то? Живёт! Живёт Евлампий, только редко теперь голову вверх поднимает. Носит её обычно на груди. А глаз правый совсем ничего не видит. Закис, запух, покрылся лаковой такой корочкой. Смотрит Евлампий на мир глазом левым, периодически выковыривая грязными ногтями из него гной.
Да-да читатель Евлампий не умер! Не потому что не хотел, а потому что как-то не вышло. Живёт. Сначала долго лежал и неотрывно смотрел в небо. И чувствовал, как умирает змей у него внутри. Удивительно, но только сейчас, когда уже без сердца… когда вместо мозгов свинец и труха… Только сейчас ощутил Евлампий змея, жившего в нём. Но змей уже исходил агонией и он отпустил его болезного прочь.
Потом, когда пришла ночь и высыпали на небе звёзды, Евлампий понял, что трубы делятся на холодные и тёплые. Перелез на тёплые. Лежал и считал звёзды. Считал три ночи. На чётвёртую ночь было ему видение. Как будто спустился к нему с небес старик с длинной и тонкой как китайская ваза бородой. В правой руке держал старик желтую самиздатовскую брошурку, а в левой – бутылку с какой-то бормотухой.
– Лао, – тихо сказал старик и протянул тонкую пергаментную руку для приветствия.
– Евлампий, – также тихо отозвался с труб Евлампий и посмотрел на старика почему-то виновато.
– А я книжонку тебе принёс, – тихо продолжал старик и мерно кивал иссушенным лицом.
Всё в этом старике было сухим. И руки, и лицо, и тело под древнекитайской рваниной. И только глаза его горели ярким беспощадным огнём, который выжигал Евлампию последние недогнившие внутренности. В этих глазах, казалось, вмещалась вся Вселенная. Вся жизнь бурлила в этих двух чёрных точках на сморщенном и жёлтом листе лица. Здесь был и бесконтрольный гнев разъяренного животного и всепрощающая доброта святого; и похоть блудницы и робость девственницы; и мудрость старца и наивность ребенка; и яркость пёстрой жизни и монументальная таинственность смерти. Всё было в этих глазах и, взглянув в них Евлампий бы конечно мгновенно погиб в их огне, если бы не хотел так есть. Жрать просила его душа, жившая эти дни в желудке. Жрать!
– Что мне книжка твоя, старик? Мне б мясца. Кишки он ламбаду танцуют.
– Все блещут способностями, один я как дурак ничтожный. Вижу прок в еде – тем и отличаюсь от других. Сыра вот тебе принёс, – старик достал из складок своих лохмотьев кусок вонючей брынзы и Евлампий набросился на этот кусок зелёного зловония и съел его даже не прожевывая. Хотя впрочем жевать ему было не особо чем. Зубы вываливались из парадонтозных дёсен.
– Что за книжка? – спросил он наконец старика, отрыгнув брынзой и довольно кивая на самиздат.
– Дао, – тихо сказал старик, и зачем-то повторил еще тише – Дао…
– Что за даун? Эх, старая ты галоша. Винца бы… – сытость желудка вернула Евлампию былую наглость.
На старую галошу старик не ответил ничего, а только молча протянул бутылку с бормотухой и тихо молвил:
– Вот!
И луна налилась лимонным соком, а над взъерошенной сединой старика заиграл нимб, когда Евлампий глотнул жидкости из бутылки.
– Что за пойло, Лао?
– Настои из женьшеня. Помогают открыть Дао.
– Да чо за хуй это Дао твое? Китайская ты морда, – настои женьшеня взбодрили Евлампия.
– ДАО, которое может быть выражено словами, не есть постоянное дао.
– И?
– Когда все в Поднебесной узнают, что прекрасное является прекрасным, появляется и безобразное…
– Не знаю как там в Поднебесной, а безобразное я и тут познал, – женьшень развязал Евлампию язык, – Вот Инкины приспешники, вампиры значит, убили меня…Инка моя ведьмой была, гыль – Евлампий зашелся болезненным смехом, который плавно перешел в рыданья, потом в конвульсии, а потом всё утихло и только луна наливалась лимонным соком и играла радуга над головой Лао Цзы.
– Я говорил о познании, – сказал старик и забрал бутылку из послабевших Евлампиевых пальцев.
– И что я познаю?
– То, что слабые побеждают сильных, а мягкое преодолевает твердое, но мне однако пора… – сказал старик и исчёз, оставив после себя облако светлой пыли и тонкую самиздатовскую брошурку с начерченным чёрным фломастером на обложке «ДАО ДЭ ЦЗИН».
Глава 2. Во мрак.
***

Шли дни. Жизнь шла своим чередом. Всё налаживалось. Нашёл мусорку за речвокзалом и три недели сибаритствовал. На четвёртое воскресенье пришли три бомжихи и били его кирпичами, а также длинными железными прутами.
– В печень не бейте, – кричал Евлампий и плевался зубами, – Последняя.
Не послушали. Били и в печень, но когда упал, сжалились.
– Убили, бабоньки, – крикнула та, что с прутом.
– Та не-е жив-о-о-й, – охнула другая, выбрасывая кирпич.
И слышал Евлампий, как тонет звук «о-о» в её гнилых внутренностях. Тогда же обнаружил он странную вещь. Левый глаз его видит не только поверхность вещей, но видит и нутро. Видел Евлампий как бултыхались кишки бомжих, как текла по их телу «Зелёная марка», пожирая эпителий тканей. Видел, и ужас холодной, железной рукой сдавливал всё сильнее его горло.
– Ты умрешь через три дня, – проскрипел он бомжихе с кирпичом, – У тебя тубик лёгкие съел.
А левый глаз его неотрывно смотрел на бронхиальное дерево, по которому сыпалась сажа.
– А ты через месяц, – сказал он той, что с прутом и, шаркая разлезшимися ботинками, отлез к стене автовокзала, – В желудке у тебя дырка.
– Чё несешь? – закричала та, что с прутом и зловоние забило ноздри Евлампию. Он испуганно подтянул под себя непослушные ноги и тихонько заскулил. Чёртов левый глаз неумолимо скользил по протухшему желудку и остановился на каком-то листочке под ним. Листочек гнил и расползался на глазах.
– И поджелудочная у тебя наебнулась, – наконец выдохнул Евлампий и закрыл глаз.
– Ах ты, сука бородатая! – в воздухе, рассекая зловоние, засвистел железный прут.
– Стой! – крикнул голос третьей бомжихи и прут остановился в полуметре от Евлампиевой головы, – А я как?
Евлампий разлепил левый глаз и одними губами сказал:
– А ты – Лида!
Почему он это сказал, Евлампий не понял.
– Она Машка! – рявкнула удовлетворенно бомжиха с прутом и, с видом на славу поработавшей барыни, присела на перевёрнутый ящик от помидоров – А ну вали отсюда пока живой!
Тем временем то ли Машка, а то ли действительно Лида, зарыдала-заплакала и отвернулась. Пользуясь смятеньем во вражеских рядах, Евлампий сделал ноги.
Три дня отходил от побоев. Читал «Дао дэ Цзин» и тихо стонал, когда на выдохе нож внутри распаривал исходивший зудом желудок.

***
«…в ту ночь Чжуан Цзы приснился сон. Во сне он был бабочкой, порхающей над цветами и собирающей пыльцу. Проснувшись, Чжуан Цзы спросил учеников: «А может на самом деле сейчас я уже бабочка, которой снится сон, что она человек?»...
На этом плохо пропечатанный текст заканчивался, а под ним красовалась крупная и корявая надпись красным фломастером: «Нам снится сон, что мы люди! Талалаев». Кто такой Талалаев и что он делает в этой, в общем-то сугубо китайской книге, Евлампий не знал. Может быть переводчик.
Последние страницы были вырваны, сзади на обложке был нарисован сильно смахивающий на подольских бомжей китаец со вспухшими глазами, а под ним подпись гласила: «Возможно это портрет Лао Цзы». Евлампий матюгнулся и выбросил книжку в жухлые, поржавевшие чигири за трубами…
***
Хотелось есть. Надо признать, что чувство голода у Евлампия было непреходящим, но особенно припекало к вечеру, часам эдак к шести. Тогда он поплотнее затягивал на животе веревки, заменявшие ему пояс и, щурясь левым глазом, наблюдал за мостом, проходившем сверху над трубами. Оставалось дотерпеть до глубокой ночи.
К шести вечера на мосту образовывалась плотная пробка из сигналящих во все клаксоны автомобилей и маршруток, в которых Великий художник Город прорисовал унылые и измученные лица «пассажюр». Наблюдая эту картину маслом, Евлампий взбадривался и даже как-то приосанивался на трубах. Естественно он ощущал себя гораздо счастливее и веселее офисных крыс, спешащих домой к ворчливым мужьям, вечно недовольным женам, больным родителям, торчащим детям и прочим домочадцам. Он ведь никуда не спешил и его никто не ждал. Есть необъяснимое чувство счастья в том, что ты никому не нужен и тебя никто не ждёт. Поначалу конечно тяготишься, вырванный из общего жизненного потока, а потом… Потом свобода и творческий полёт мысли под мостом и выше. Вот только есть хочется, чёрт бы его побрал... Желудок-то язвенный.
Вечер длится нестерпимо долго, как эта пробка на Московском мосту. Киев долго не может уснуть…
***
Маленькие городки засыпают к десяти вечера. Спят мертвецким сном, и разбудить их может разве что пожар на полгорода. В маленьких городках ночью – кладбище. И если вы часа в три ночи встретите кого-то где-нибудь в Конотопе, Ржищеве или Тамбове знайте – это ходячий труп. И ничего хорошего от него, конечно, не ждите.
Большие города засыпают где-то ближе к часу ночи. Спят, конечно, не без задних ног, как пгт или райцентры, но временами им снятся кошмары и тогда они орут во сне как оглашенные и сучат ножками, аки младенцы.
Столица засыпает к трём. Неохотно, ворочаясь с боку на бок, но засыпает. Спит, правда, ох как беспокойно: храпит, разговаривает во сне пьяным бредом, будит чутко спящих Чёрных Ѓотов зубовным скрежетом, просыпается час от часу, шарахая спящих на ходу блюстителей ночного порядка. А к шести часам уже на ногах. Как штык, только рожа с утра опухшая. В праздники столица засыпает к пяти, а во сне блюет алкогольными осадками и сожранным за ночь харчем.
Сегодня среда на растрёпанном «Кулинарном календаре», а значит на охоту можно выходить в пол-третьего. Часами наручными Евлампий не разжился. Да и незачем теперь они ему. Те, что в голове никогда его не подводили. Никогда! Сейчас восемь и пробка на Московском медленно ползёт червяком огней…
***
Дни Евлампий считать разучился. Свет сменяла тьма. Тьму – свет. Так оно и шло. Мерно пересыпались в голове тирса со свинцом. Периодически хотелось есть и пить. С каждым днём Евлампий постигал простые житейские истины. Например, что счастье есть ловкость ума и рук. И что самое главное это успеть. Успеть подхватить бутылку из-под пива, успеть унести ноги от ментов. Да что менты? Главное не попадись на глаза собратьям и коллегам по ремеслу. Иначе каюк... Он и не попадался. Левый глаз не только всё видел, но и в какой-то мере предвидел. Не Нострадамус конечно, но что его ждёт за углом, Евлампий знал. Левый глаз не давал ни минуты покоя. Вон девочки пьют пиво на лавочке. Заливисто смеются. Подождать бы Евлампию пять минуток, подхватить бутылочку, извиниться и смыться без последствий. Ан нет, глаз левый видит – у девочки, что с краю на лавочке – рак. Рак мозга на последней стадии. Первое что подмечает глаз – чёрные круги под глазами. Дальше больше – глаз в секунду трепанирует череп и вот уже наблюдает Евлампий из-за кустов, как рассыпается в порох мозг девочки, распадаются полушария, расширяется чёрное дупло мозжечка. Небось уже и заговариваться начала бедолага. Стиснув зубы, вылезает Евлампий из-за кустов, хватает пустую бутылку, кричит: «Смерть варягам на бренном пути» и бежит прочь, как собака, выхватившая кусок мяса. Правда, в последнее время всё меньше случается таких эксцессов с девочками. Выходит Евлампий на охоту лишь ночью. Когда девочки по улицам с пивом не ходют. А только женщины и мужчины в форме. Форма, правда, у них разная и женщин опасаться стоит больше. Они на работе не халтурят.
***
Десять вечера! Пустота на месте сердца болит и ноет. Вскипает кровь на ошмётках аорты, а в черепную коробку, заваленную тирсой и свинцом, влезает червь воспоминания. Поджимает Евлампий ноги и дрожит всем телом. Вспоминает…Кого вспоминает? Спросите вы… Её! Он всегда вспоминает только её и тот чудный вечер на Андреевском спуске 16 декабря 2005 года. Да еще песню, искаженную до хриплого пердежа, динамиками старенькой Nokia 7610. Песню Крематория:
Ты умна, а я идиот
И неважно, кто из нас раздает.
Даже если мне повезёт
И в твоей руке будет туз,
В моей будет джокер.

Так не бо-ойся милая,
Ляг на снег.
Слепой художник
Напишет портрет,
Воспоё-ё-т твои формы поэт
И станет звездой
Актёр бродячого цирка…
Воспоминания подхватывают Евлампия и несут вдаль. Несут прочь от грязных труб, сквозного ветра под мостом… Несут туда, где нет вечно зудящей кожи и больной пустоты в черепной коробке, а есть её, накрашенные чёрным лаком ногти, зелёные с блеском глаза и снег. Белый, ослепительно белый снег. Такой белизны никогда не бывает в природе. Да, впрочем, это всё далеко не природа. Это фантасмагорический мир, придуманный им. В природе ведь нет, не только такого белого снега. В природе не существует уже и её. А здесь вот она заливисто смеется и щурит глаза...
– Это, линзы?
– Нет, Евлампушка, нет. У меня мамины глазки…
И смех…смех. Смех, пронизывающий иголками, до какой-то неизмеримой глубины естества. Куда-то за пределы души.
***
Потом мир выключается. Гаснет как перегоревшая лампочка. И тогда снова слышит Евлампий голос старика, повторяющего речитативом одну и туже фразу:
– Все освещено кругом, только я один погружен во мрак…
И тишина…Лишь изредка нарушаемая свистом ветра под мостом. Пройдёт еще несколько часов и веки глаз поднимутся, как тяжёлые портьеры. Искалеченное тело заскрипит на трубах и двинется на охоту. Внутренний будильник срабатывает точно в 2.30. И еще никогда не было сбоев. Никогда.