Это рокнролл, детка

Автор: Арлекин

Есть два мира. Один нам показывают, другого мы не видим. Этот, другой, прячется в нас самих, но мы не привыкли
слушать себя, а смотрим только наружу. Внутренний мир говорит правду, внешний – не разговаривает. Он просто
показывает тебе себя, предлагая самому рассматривать и изучать. В мире внутри тебя – всё то же самое, что и
снаружи, но в нём, как в чертеже, прочерчены все существующие взаимосвязи, причины и следствия. В мире внешнем
этого нет – оттого и внешний, что это только оболочка, красивый ликвидный фантик. Если тебе никогда не был интересен
мир вокруг тебя, ты его не изучал и не знаешь до сих пор, то внутри у тебя тоже всего мало. Огромное пустое
пространство, делай, что хочешь. Смысл таков, что внутренний мир формируется из познанного внешнего.
Ты создаёшь его сам, вынося опыт извне. Полноценную приватную вселенную со всей разметкой ты получаешь после
того, как перелопатишь всё во вселенной общей. Там, внутри, темно, но там у тебя нет глаз,ты видишь всё и так.
Короче, полноценная Темень есть не у каждого, а ещё многие даже после всего так и не обращаются к себе.
Маша

Утром Маша приносит мне рюмку баклажанного рассола.
– Отведай, полегчает.
Я опрокидываю рюмку в себя и морщусь от ядовитого зелёного вкуса.
– Отвратительно.
– А ты что хотел? Это ж лекарство.
– Хочу на воздух.
– Что же тебе мешает?
– Я немощный, Маша. Ты не знала? Меня под ручку выгуливать надо.
– Подумаешь, притомился слегка. Дети, когда растут, тоже спят по полсуток. Вставай, давай, пенсионерка. Я тебе загонное место покажу.
– Что за оно?
– Загон.
– Ну?
– Загон.
– То есть?
– Загон для скота.
– И?
– В центре города.
– Муть.
– Чистая правда. Сама недоумеваю.

Улица оживляет. Даже походон шаркающего старика превращается в пружинистую припрыжку.
Спустя полчаса Маша приводит меня на центральную улицу города. На главной площади, немного с краю, сгрудилась огромная куча народу.
Из разноцветной толпы, как два огромных склона, вырастают рампы, над которыми то и дело взмывают мешковатые фигуры молодёжи на роликах, скейтах и велах. Метрах в пятидесяти рабочие наводят блеск на арматурную конструкцию сцены.
– А почему нет ограды? – спрашиваю я. – Что, фест благотворительный?
– Не знаю. – Маша поворачивает голову в сторону рамп. – Мне вчера твой художник его проанонсировал.
– Ещё тот анонсист.
Маша ухмыляется. По другую сторону площади стоит множество автобусов. Около них в изобилии валяются большие дээспэшные листы. Движуха обещает быть масштабной.
Мы проходим мимо танцпола и рампы. Двигаемся к сцене. Представляю, какое здесь будет пекло.
У края сцены спиной к нам стоит очень знакомая волосатая личность. Что-то кричит, машет то одной рукой, то другой. Рабочие натягивают огромное полотно – лого феста. В верхнем правом углу этого паруса отчётливо виден отпечаток большого пальца правой руки, белый на фоне синего квадрата – личный трэйд-марк Художника.
Руководитель монтажа опускает одну руку, другую он собирает в кулак и показывает большой палец.
Увидев одобрительный жест, я вдруг понимаю, что рад его видеть. Пропала сонливость. Художник, видимо почувствовав мою улыбку спиной, оборачивается, замечает нас и улыбается ещё шире. Садится на корточки и смотрит на нас сверху. Его волосы стянуты кожаным ремнём.
– Ну что, живые?
– Смотря, как на это посмотреть, – отвечает Маша.
– Сейчас и посмотрим. Поднимайтесь.
Он протягивает руку Маше, мне. Мы спрыгиваем с мониторов, выложенных по краю сцены. Проходим мимо гитарной стенки и огромной басовой. Между ними на пьедестале возвышается барабанка. Рядом с ней – широкий ди-джейский пульт. Набираются сил перед боем. Художник заводит нас в богадельню. За кулисы мы попадаем в отлаженном движении рабочих. Шевеление, перетаскивание, постукивание. В глубине – слабо различимые гитарные рифы. Мы идём на звук. Он всё сочней, всё качовей. То ли звук, то ли запах... чувствуется что-то знакомое.

Художник открывает дверь в прицепной фургон и звук молниеносно и сильно бьёт по ушам. Секунду спустя прекращается. Раздаются приветственные вопли. Художник и музыкант прокручивают отработанную комбинацию движений. Отлаженное, но слегка подзабытое приветствие. Наверное, старые друзья. Они перекрикивают друг друга и машут руками.
Музыкант отбрасывает дредлоки за плечи и протягивает мне руку. Он до сих пор улыбается под впечатлением от встречи.
– Аська, – говорю я и улыбаюсь в ответ.
– Пеня, можно Пень, – представляется гитареро и протягивает руку Саше.
– Маша, – говорит Маша.
– Пеня, – говорит Пеня.
У них серьёзные лица и узкие щёлки вместо глаз. Поиграв в штирлицев, оба смеются.
Через полчаса рассказов выясняется, что они вместе играли в университетской банде, но Пеня вылетел на третьем курсе и ушёл в музыку. Он поступил в колледж, и вот уже года три как является музыкантом со средним специальным по классу электрогитары.
Пеня достаёт из маленького холодильника по бутылке холодного пива. Разговор течёт ещё свободнее и непринуждённее. Художник и Маша трут об изобразительном, а мы с Пеней – о музыкальном.
– Представь только, сегодня на эту сцену сойдут боги брутала! Они же всю планету крутят! Вчера был саундчек, мы всей бандой охуели! Кстати, они будут часа через три.
Дрэды закрывают ему лицо, нависают над коленями. Он сидит на подушке напротив меня в позе лотоса.
– Ну прикинь, мы угашенные стоим и слушаем Tired Of Sleep в живом исполнении! – Он снимает с руки широкую резинку и собирает дрэды в хвост. – По-моему первый альбом у них лучший.
– Да, там они ещё в поиске, – говорю я, разводя знаменитость на базар.
– Тысячадвухсоткилограммово! Там в каждой теме столько придумок, столько нестандартных ходов в построении композиции! И это не только у них, так у многих. Первые работы – самые смелые. В последующих они уже, типа, нашли себя, и звучание стало довольно ярким. Конечно, мелодические партии – более читаемые и цепляющие, профессиональные, если это слово уместно в сочинении. Но всё-таки эта незаконченность – лучшее, что может быть... Еле заметная фоновая мелодия, не выведенная неопытным продюсером на передний план, андеграундный, не обрезанный попсовыми рамками, скрэтч, фонтанирующая эмоциями, ещё пока не надменная, считка. И совершенно безбашенный гроул...

Он говорит и говорит, делится впечатлениями о наших общих кумирах, но я уже потерял момент, где я устал слушать этого фанатика.
Внезапно дверь с треском распахивается, и в фургон вваливаются четверо мутноватых коровцев. Бороды, пирсинг, дикий гогот наполняют фургон, который и без того опух от ора Пениного комбаря. До концерта остается полтора часа.
– Пень, можно тебя? – спрашиваю я, перекрикивая народ.
– Куда? – отзывается он, выглядывая из-за чьей-то головы.
Секундная пауза – и все хохочут, похлопывая Пеню по спине, приговаривая «Куда пожелаешь, Пень, куда пожелаешь».
Мы выходим из зоны слышимости. Он нетерпеливо, но заинтересованно смотрит на меня, переминаясь с ноги на ногу.
– Ну, чё хотел? – спрашивает он в манере услужливого завхоза.
Я принимаю позу добродетели и, улыбаясь, торжественно предлагаю:
– А давай-ка, Пень, я тебя напалю.
На его лице проявляется бесспорная заинтересованность.
– Давай. Только мне играть скоро.
– Вот и хорошо. Даже лучше отыграешь. – Я увлекаю его за плечо подальше от народа. – Пойдём, пойдём.
Пень опасливо озирается, боясь конфуза.
Я протягиваю ему образцовый косяк:
– Взрывай, раз пришёл, – говорю я, копаясь в кармане в поисках зажигалки.
Мы выдуваем вокруг себя ароматное облако, которое обволакивает нас и пропитывает наши волосы, одежду, кожу своим запахом. Как-то долго дым не рассевается, кажется, я даже теряю из вида Пеню. Сердце барабанит по вискам, подкатывает паника. Я опять ничего не вижу. Только моста не хватает.
– Что это? – с трудом борясь с обмороком, Пень выкашливает дым.
– Это кули. Настоящий.
– Где ты нарыл такую гадость? Чувак, это же смерть просто!
– Вчера пригостили немного. Редко, когда такой хороший тул попадается. Тебе посчастливилось, цени: этот гандж – не для продажи на улицах.
– Да, хороший, – соглашается Пень. – Обалденный просто. Чёрт, меня наглухо накрыло. Аська, валим отсюда, пока кто не увидел.
– Могу одно место показать. Как раз то, что нужно, отвиснуть только, пока тебя попустит.
– Да я рук не чувствую, понимаешь?! Я сдохну щас! Вот, блин, полкосого!
Я волоку его во двор рядом с площадью, усаживаю на скамейку в тени неухоженного кустарника. Он бестолково вращает глазами и барабанит по земле ногами. Ему действительно плохо. Не привык он, видимо, к такой силе природы.
Я присаживаюсь на корточки напротив него и, найдя глаза, говорю, гипнотизирую:
– Пень! Не втыкать, слышишь! Смотри на меня, понятно? Не своди с меня глаз! Успокойся, не надо, не дёргайся. Ты просто слушай меня, а это всё само пройдёт. Не отвлекайся. Смотри на меня. Слушаешь?
– Да.

– Ты – музыкант. Ты живёшь в музыке. Ты этим дышишь. Так? Ты создаёшь. Пытаешься творить, анализируя и синтезируя всё, что видишь вокруг, внутри себя. У тебя сейчас пора галлюцинаций. Ты сейчас можешь вселенную представить, если захочешь. Посмотри. Нет, не туда. Закрой глаза и смотри прямо вглубь себя. Видишь, женщина идёт по траве с венком из полевых цветов? Она одета в белое, её светлые волосы заплетены в косу. Её грустный взгляд блуждает, она толи скорбит, толи тоскует. Её ноги босы, она ступает по траве, и белое платье развевается впереди неё, потому что ветер дует ей в спину, будто подгоняя. Вокруг огромное поле. Смотри, женщина идёт по направлению к лесу, который ещё так далеко... Небо над ней голубое, но почти всё закрыто облаками, белыми и пушистыми, как из ваты.
Вдруг женщина улыбается, начинает смеяться. Она подкидывает венок, смотрит, как он закрывает солнце на мгновение и пропадает, а потом появляется в виде чёрного силуэта. Она смеётся и пританцовывает, потому что осознала: то, что её печалило – это только повод для огорчения, но никак не его причина. Ей не нужно грустить. Солнце ведь светит и жизнь прекрасна.
Посреди поля внезапно возникает балаган. Скоморохи и трубадуры веселят сами себя, потому что публики вокруг нет. Женщины-прислужницы пляшут под их задорную музыку, позабыв про свои дела.
Женщина моргает и балаган пропадает. А за ним, за видением, её зовёт лес. И она двигается к нему уверенно, больше не веселясь и не тоскуя. Идёт с серьёзным лицом и с чётким осознанием своей цели.
Она сейчас поняла, что должна сделать, и это внезапное знание успокоило её и наделило уверенной суровостью.
Теперь она подходит к лесу и останавливается у самого первого дерева. Она подходит к нему вплотную, обнимает его, прижимается к нему щекой, гладит его ствол. «Прости», – говорит она шёпотом. – «Прости, но я ухожу. Прощай». И она входит в лес.
Балаган опять возникает у неё перед глазами. Бородатые мужики продают леденцы карапузам. Родители пляшут, обнявшись. Люди выпускают накопившийся пар наружу, они веселы и довольны, потому что пьяны. И снова всё пропадает.
Женщина углубляется в лес, преодолевает заросли кустарника, больно колет стопы о сухие хвойные шишки, царапает ноги острыми ветками, которые упорно пытаются её раздеть, раздеть грубо, как опустившийся сапожник – свою пятнадцатилетнюю падчерицу. Она продирается сквозь баррикады валежника, сквозь хвойные чащи и земляничные полянки, она целеустремлённо идёт вперёд.
Снова балаган. И снова без публики. Нет никого. Усталые артисты спят в своих фургончиках, аттракционы покинуто поскрипывают на ветру, вспоминая снова и снова все формы насилия, пережитые за день. Директор шайки лицедеев сидит в своём вагончике-кабинете и считает выручку.
«Пошёл вон», – говорит женщина и образ исчезает.
Она минует полоску леса и выходит к высокому утёсу. Там, внизу, навалены груды камней и погибших деревьев.
Она разводит руки в стороны и позволяет ветру проникнуть ей под платье, обласкать и остудить тут же. Она откидывает голову назад и её белые зубы, обнажённые в счастливой улыбке, сверкают на солнце.
В её голове проносятся вереницы мыслей, её тело легко и гибко, она тянется вверх, к солнцу, приподнимаясь на цыпочки. Тёплые лучи освещают её молодое открытое лицо, её прекрасные волосы.
Она наклоняется чуть вперёд и, слегка оттолкнувшись, бросается вниз. Её одежда, разодранная во многих местах, срывается окончательно потоками встречного воздуха, которые тут же подхватывают то, что сорвали и белой птицей уносят прочь.
Женщина закрывает глаза. Она не перестаёт улыбаться.
Её тело разбивается на острых камнях. Камни медленно затягиваются в красную пленку. Она лежит там, одиноко и безжизненно улыбаясь последней мысли, озарившей перед смертью её угасающие глаза.
Мягкий поток толи воздуха, толи божьей воли приносит в это ущелье её венок и аккуратно кладёт ей на безжизненную грудь.
Потом заунывный такой гитарный соляк, затихающий постепенно и резкий взрыв толпы – вам аплодируют абсолютно все.

Я умолкаю и выжидающе смотрю в его полные ужаса глаза. Пень делает глубокий вздох, наклоняется и блюёт.
– Пойдём, – говорю я, помогая ему встать. – Тебе играть скоро.
Пеня пытается сказать что-то, но его мысли слишком сбивчивы. Доносится только немного раздражённое бормотание. У меня раскалывается череп. Сейчас треснет. Бедный Пень.
– Ты не понимаешь... Урбанистическая философия... – он не видит, куда ступает. Я веду его по площади, сумасшедшего. Он усердно гнёт свою линию, почти повиснув у меня на плече. – ...Нельзя упрощать её до фольклорного смысла.
Его речь становится более ровной, но идти он ещё почти не может.
Проходим к сцене, мимо собирающегося народа. До концерта остаётся час. Узнав своего раздрэдлоченного кумира, одуревшая толпа радостно орет. Это приводит Пеню в себя и заставляет его почувствовать силу в заплетающихся ногах и расплетающихся дрэдах. Он неопределённо машет рукой, тыкает сложенную в букву U клешню, протыкает пальцами вечерний воздух. Теперь уже кажется, что он просто отвисает перед концертом. Он типа «уже убит, и смерть ему не грозит». Я, будто вспомнив о том, что Пень – воротила хардкора, меняюсь и перестаю напрягаться. Хочется покоя, почувствовать себя гостем закулисья. Передать бразды.
Когда мы оказываемся у фургона, у нас уже идёт бурная дискуссия на тему честности использования сэмплов. Народ, видимо хорошо забухавший, рогочет, как умалишённый. От перегара режет глаза. Художник ржёт и, тыкая пальцем на нас, выдавливает из себя:
– Точно напалил!
Пеня ржёт в ответ, а мне становится неудобно. Я уже собираюсь подвиснуть, но Маша успокаивающим жестом показывает на окружающих, потом на свои глаза, и говорит:
– Ты думаешь, мы вышли прогуляться с утреня? Ты, наверное, действительно не помнишь, что мы должны были на фест выдвигаться? Мы же прошлой ночью добакланились с ним. – Она показывает на Художника; тот уже трёт с Пеней, и не обращает на нас ни малейшего внимания. – Как бы то ни было, – продолжает маша, – с данного момента можешь расслабиться, я подготовилась к движу. Запаслась ла-а-а-ки... – Она улыбается, слегка сгибается пополам, и из этого положения произносит: – Они все угашенные!
Я тупо киваю, наконец, поняв, что от меня требуется. Сажусь на подушку около комбаря, на котором разыгрывался Пеня. Я молча подожду экшн. Посижу, отдышусь перед бурей.

Словно почувствовав мой настрой, Пеня двигается к гитаре. Он тоже должен подготовиться.
Народ смотрит на него. Я окидываю их взглядом со стороны. Похоже, что Маша напалила их всех, один Художник глушит водяру. Хотя нет, с ним ещё басила и драмер.
Пеня извлекает звук. Он рвёт барабанные перепонки. Сначала некоторые пытаются продолжать разговаривать. Для этого необходимо орать и напрягаться. Сразу видно, кто пил. Разговор пытаются поддерживать в основном девушки, появившиеся бог знает откуда. С ними заодно Художник и его собутыльники.
Вокалист, ди-джей и Маша втыкают в запилы Пени.
Он очень необычно использует этот почти классический инструмент. Он воспринимает гитару, прежде всего, как электроинструмент. Он играет на самом звучании, он не запиливает, как Мальмстен. Играет безумный риф, от которого хочется лезть на стенку. Паузы, скрэтчи ребром медиатора о струну, дикий двойной теппинг, постоянное внимание рычагу, активное использование педали. Даже край у него звучит по-другому.
Постепенно народ устаёт бороться с искусством и удаляется разыгрываться. Остаются только вокалист и Художник. Маша идёт к ди-джею и басиле. Те, как оказалось, мутят свой драмнбэйс-проект, и уже около недели разлабываются вместе. На их замут двинулись все девушки, и у Пени стало спокойно. Развалившись на подушках, я долго втыкаю в совместный джаммин гитарреро и вокалиста. Художник дрыхнет. Приходит в себя только, когда все начинают выдвигаться на сцену. Слегка муторного, я вытаскиваю его к сцене и прислоняю к девушкам, стоящим около Маши. Я соединяю тусовку и объявляю, что иду на смерть. Видимо, догоняет одна только Маша – стебово пожимает мне руку. Я прошу её подтянуть народ и направляюсь в пекло. Уже спиной я слышу Машино оу-кей, и, со спокойной душой, иду рубиться.

Первые звуки раздаются ещё в относительной тишине. Потом всё утопает в рёве и металлическом лязге.
Вспышки света, лучи прожекторов. Толпа ревёт и качается в диком слэме.
Я перестаю слышать и отстранённо наблюдаю это сумасшествие. Лица людей искажены, они открывают и закрывают рты, жилы проступают на их шеях, их глаза неотрывно следят за действием на сцене.
В одну секунду вверх вырываются сотни тысяч рук. Живая масса начинает прыгать. Это просто дико. На мгновение многотысячная толпа зависает в воздухе, а потом все одновременно приземляются на несколько сотен тысяч ног.
Земля под ногами не просто дрожит. Она стонет и прогибается под нами.
Я не слышу всех этих звуков – я только чувствую ногами дрожь, сильнейшие вибрации. В тот самый момент, когда толпа, в очередной раз подпрыгнув, обрушивается всей своей тушей вниз, начинает очень тихо звучать спокойная мелодия. Лёгкие музыкальные наброски и какой-то космический женский голос, выводящий бесконечную ноту.
Я как будто контужен и, умирая, смотрю финальную сцену своей жизни в фильме про себя же.
Мракобесие.
Меня засасывает в пучину обострённых переживаний и сознание моё помутняется.
Во мне не остаётся сил. Всё без остатка вбирает толпа. Высасывает и бросает на съедение массе.
Я плыву в густом аморфном киселе. Для выживания все мыслящие организмы объединяются в амёбу. Она рычит и воет, как испорченная пластинка. Огромная массивная харча входит в транс. Тотальное зомбирование. У толпы нет лица, настолько всё запущено. Народ не чувствует ничего, ни малейшей вспышки волнения, никакого опосредования.
Нет ничего, только волна высвобожденной энергии гуляет по глади людей. Ударяясь о границы, она вспенивается то там, то здесь. Эти всплески энергии напоминают движение ложноножек микроорганизма.
Вспоминается пелевинский Оранус. Я вижу, как куча огромных одноклеточных титанов налипают друг на друга. Границы между ними стираются. Они образуют клейкий гигантский шар, приплюснутый на полюсах. Я всматриваюсь и замечаю себя. Липучие сферы сливаются в соединения и молекулы, собирают всю энергию в светящееся ядро. Новообразовавшаяся сфера сияет изнутри. Вселенная собирается в примитив с отрицательным показателем. Жизнь и смерть в этом инфракосмосе смехотворно невесомы.
Если развитие здесь идёт в иную сторону, то что же мы делаем? Я ощущаю себя деградировавшей мелочью.
Опять вспышка яркого света. Я понимаю, что это новый этап упрощения. Понимаю, что не перенесу этого. Я могу лишь раствориться в этом.
Мне становится страшно. Я пытаюсь вырваться отсюда. Я больше не могу. Опять вспышка света. Ещё одна. Я захлёбываюсь в панике. Машу кулаками, рвусь напролом. В висках пульсирует кровь. Заполняет всю голову и медленно ползёт, гоня моё сердце в пятки. Голова сейчас взорвётся. Адреналин бьёт по ушам.
Ещё вспышка. Рёв толпы, жужжание, рык. Погго. Я замечаю берег людского потока и забываю обо всём. Только желание жить бьётся в висках. Я гребу из последних сил и, как пробка из бутылки, вылетаю из толпы. Я откашливаюсь и отхаркиваю воду. Всю одежду пропитала морская соль. Кожа жадно дышит вечерней прохладой.
Подняв голову, я замечаю сцену. Осветительные приборы выхватывают взрывы энергии на поверхности толпы.
Я живее всех живых и мертвее всех мёртвых. Я ходячий труп.
Расслабленно улыбаюсь и бросаю взгляд на беснующегося Пеню. Он мечется в круге яркого света. Я сощуриваюсь и внезапно вспоминаю чьи-то слова: «А что, если ты, сощурившись, смотришь на солнце?» При этой мысли появляется тяжёлое тоскливое чувство.
Моя эйфория уравновешивается как стандарт. Я ни рыба, ни мясо. Всё как всегда. Я устал. Я измотан.
«Иногда мне кажется, что жизнь на земле – это просто первый круг ада». Сейчас это очень похоже на правду.

– Пойми, у человека есть лимит, лимит по всем параметрам. Сколько бы ты ни копал, ты будешь возвращаться на старт. Мы все зациклены, просто циклы у каждого свои.
Почему-то я вспоминаю о месячных. Маша это замечает и снисходительно улыбается мне в ответ.
– Мы возвращаемся на круги своя, как и всё в нашем мирке. Или мирище, если так больше нравится. Наша цель нам неизвестна, а мозг нам дан только для того, чтобы её увидеть. Ты понимаешь? Ты должен видеть своим рассудком, глаза нужны телу. Но именно телу нужен разум. Единство, понимаешь? Не борьба. Ты постоянно ходишь кругами, как все и вся. Мы зациклены в знак бесконечности, чтобы жить было не скучно. Вечно катаемся на одной и той же карусели, и удивляемся, что испытываем чувство дежа вю. Я не говорю про ограниченность временем, это и так понятно. – Она внимательно смотрит мне в глаза. – Посмотри на этот цикл со стороны.
Она и друг, и учитель. Мне становится спокойно.
Мы возвращаемся в движуху. Там остались только девушки. Художник, по их словам, допил водку и убежал рубиться. Четыре незнакомых девушки и мы с Машей. Да, прикольно. Нас мало, но мы в тельняшках.
Двое из них встречаются с ди-джеем. Они ехидно посмеиваются над Машиными шутками, разглядывая её голодными глазами. Жутковато.
Другие две не знакомы с окружающими и друг с другом. Одну провёл пьяный басила, другая шапочно знакома с беглым Художником. Приятельница басилы не показывает ничего, кроме модельной внешности. Зато знакомая Художника оказывается интересным человечком. У неё уверенная осанка и пытливый взгляд. Этот взгляд слегка настораживает. Он, как хороший парфюм, постепенно раскрывает свою глубину.
Всё становится на свои места, когда выясняется, что она ведёт музыкальную колонку в каком-то журнале. Тут же я замечаю маленький фотик, висящий у неё на шее. Аппарат слегка прижимает её майку к груди, и я замечаю, что она без лифчика.
Журналистка признаётся, что проглотила два колеса.
Я понимаю, что уже открыл на неё охоту.
Она сама прекращает флирт после концерта, когда ловит мой взгляд и говорит:
– Пошли.
Она произносит это вслух, но за шумом толпы и галдящих друзей, её голоса не слышно. Это слово я без труда читаю по её губам.
– Пошли?
– Да. Пошли. Это ведь рокнролл.
Она встаёт, уходит. Я ухожу с ней. Она молча выходит с площади, ведёт меня безликими дворами. Я иду в метре от неё, позади.
Мы заходим в какой-то подъезд, поднимаемся по лестнице. Она отпирает дверь, приглашает внутрь.
Мы сразу идём в спальню. Молча раздеваемся. Она ложится на живот, я опускаюсь сверху.
«Summer In The City» группы Looving Spoonful играет на повторе всё время, пока мы трахаемся.