Кокон. Глава 12 (конец)

Автор: Немец Глава 11

Лёня и в самом деле уехал. Я не ждал, что Алёна тут же бросится в мои объятья, с её стороны это было бы слишком легкомысленно. Требовалось потерпеть какое-то время, так что я не торопил события, выжидая, когда девочка созреет и сама сделает первый шаг. И три недели спустя дождался — она позвонила.
В тот понедельник 5 мая стояла чудесная погода. От земли еще шла прохлада, но ослепительное солнце наполняло пространство сиянием, а небо — прозрачной голубизной. Я неторопливо шел на работу, тихо радуясь запоздавшей весне. Бродячие собаки грелись в лучах солнца, лениво распластавшись на теплом бетоне тротуаров; шумная молодежь торопилась на занятия, обгоняла меня, бросая на ходу: «Здрасте, Павел Витальевич»; стая сизых пузатых голубей, воркуя, вальяжно копошилась на обочине, выискивая среди юной травы корм, — день обещал быть хорошим, и это поднимало мне настроение.
Алёна позвонила, когда я миновал ворота лицея. Она сказала всего четыре короткие фразы, но этого хватило, чтобы меня прошиб колючий холодный пот. Я добрел до крыльца, уцепился в перила, достал сигарету, поспешно подкурил. Я чувствовал себя так, словно мне вскрыли грудную клетку и оросили легкие азотной кислотой.
Дурные вести всегда приходят к нам очень тихо, — как-то написал Мураками. Идиотская фраза, одна из тех, которую раз прочитав, запоминаешь на всю жизнь. Запоминаешь именно потому, что она нелепа и бессмысленна. Дурные вести не могут приходить очень тихо, — они всегда возвещают о своем появлении криком отчаянья.
Я думал об этом, чтобы не думать о звонке Алёны, который ждал три недели, надеясь совершенно не на те слова, которые услышал. Четыре коротких фразы, — они вернули меня на год назад, в те времена, когда я знал, что подарков судьбы не бывает, и если сейчас тебе хорошо, то назавтра придется расплачиваться. То было время, когда я осознавал и чувствовал, что жизнь — это океан дерьма, в котором мы барахтаемся с рождения и до самой смерти. Теперь же я расслабился, размяк, выполз из кокона и позволил куче людей — подростков, войти в мою жизнь. Войти и поселиться в ней. Но пуская человека в свою жизнь, ты берешь на себя ответственность за него. Нет, лучше быть одному, потому что невозможно ничего потерять, когда у тебя ничего нет.
— Павел, ты уже знаешь? — спросила Алёна после моего стандартного: «Грек у аппарата».
— Что?
— Твоя ученица — Наташа Коблова. Её изнасиловали и чуть не убили. Она в реанимации.
Вот что мне сказала Алёна по телефону.

Урок уже начался, но я не торопился. Мне казалось, что мои ноги одеревенели, да и звук шагов в пустых коридорах напоминал удары биты в барабан. Я говорил себе: она мне никто, мне плевать, мне, черт возьми, плевать, что там с ней стряслось! Я не хочу в это лезть, я не обязан во всем этом вариться! На кой хрен мне чужие проблемы!.. и видел Наташу перед собой, с распахнутыми удивленными и немного испуганными глазками, прижимающую к груди томик Орлова; несчастную наивную девочку, в дешевой блузке и двумя хвостиками на затылке, но такую милую и приятную взгляду…
В классе стояла гробовая тишина, двадцать восемь пар глаз моих подопечных из 11-го «Б» смотрели на меня; подростки были придавлены тяжестью жестокой реальности, и ждали от меня… чего? Защиты? Твердой руки? Уверенности, что с ними не произойдет тоже, что произошло с их одноклассницей?.. Чего, черт возьми, они от меня хотели, что я мог им дать?! Как я мог всех их защитить, уберечь?!
Я подошел к столу, оперся на него руками, минуту стоял неподвижно и смотрел в раскрытый журнал, зачем-то пытаясь прочесть список учеников, затем поднял глаза, обвел молодежь взглядом, на пустующем месте Наташи задержался.
Почему эти ублюдки выбирают самых беззащитных? Почему они выбирают самых ранимых?.. Меня начало колотить. Мне хотелось найти этих отморозков, и переломать им все кости, отрезать яйца и затолкать им в глотки, а потом содрать с лиц кожу. Я ненавидел их, за то, что они сделали, и я ненавидел мир, который заставлял меня так ненавидеть.
Надо было что-то сказать. Я еще раз обвел учеников взглядом, заглядывая каждому из них в глаза, остановился на Антоне Горевском, тот сосредоточенно рассматривал свои ногти.
— Смехуёчки закончились, детки. Добро пожаловать в грёбаную взрослую жизнь, куда вы так отчаянно рвались, — сказал я и не узнал собственный голос, он стал каким-то хриплым и треснутым. Затем, все еще пристально глядя на Антона, мрачно добавил. — Мне нужны имена. Мне нужны имена этих ублюдков. У вас есть друзья и знакомые в других школах, старшие братья и сестры, кто-то что-то слышал или видел, кто-то что-то знает. Это ваш экзамен во взрослую жизнь.
Больше я им ничего не сказал, развернулся и поплелся к выходу. Уже на крыльце лицея мобильный запиликал сигналом вызова, на автомате я включил связь.
— Павел, зайди ко мне после урока, — это была Инна Марковна.
— Нет. Я иду в больницу. Да и вообще — я увольняюсь.
Директриса что-то еще пыталась сказать, но я разорвал соединение, а следом выключил телефон.

В регистратуре госпиталя я узнал, что ночью Наташу перевели в палату интенсивной терапии. Врачи стабилизировали её состояние, но… но она была в коме. Не знаю, зачем мне это было нужно, но я испытывал потребность взглянуть на девочку. Что бы я там увидел? Неподвижное тело, упакованное в плотный кокон бинтов, синие опухшие губы, черные веки, воткнутая в вену капельница и куча датчиков, проводов и трубочек, подключенных к аппарату поддержки жизнедеятельности, — жуткое доказательство хрупкости человеческого тела.
Я не выношу больниц. Там всегда слишком много людской слабости и горя, отчаянья и безнадеги. Помноженные на удушливый запах медикаментов, этот адский коктейль действует на меня угнетающе, — достаточно пятнадцати минут, чтобы под его воздействием я впал в депрессию. И, тем не менее, я взял пропуск, напялил бахилы и отправился на третий этаж.
В палате было тихо и сумрачно. Наташа выглядела точь-в-точь так, как я и предполагал. Даже хуже. Бинт на правой брови и левой скуле пропитался мазью, и лоснился, словно там были гнойные фурункулы; если грудная клетка девочки и вздымалась, то я не мог этого заметить, и казалось, что Наташа на самом деле мертва, мало того, — её нет вообще, а вместо неё положили восковый манекен, какой-то нелепый и жуткий реквизит из фильмов ужаса. Я почувствовал, что еще немного, и сам впаду в кому; поспешно отвел взгляд.
У окна сидел крепкий парень в форме сержанта ППС, и внимательно за мной наблюдал. На вид ему было лет двадцать пять. Черты его лица выказывали напряжение, словно он готов был броситься на меня с кулаками в любую минуту. Я подошел ближе, спросил:
— Тебя что, поставили ее охранять?
— Вы кто? — проигнорировав мой вопрос, довольно жестко спросил он.
— Дед Пихто! Чего ты напрягся? Я — ее учитель.
Несколько секунд парень взвешивал услышанное, затем сказал уже спокойно:
— Вы — Павел Грек? Наташка рассказывала про вас. Вы ей компьютер подогнали, и книги давали читать разные… Нет, я не на посту. Она… Наташа — соседка, на одной лестничной площадке живем, двери напротив. Я утром после дежурства сразу сюда, маму ее, Веру Семеновну, сменил, она сутки без сна тут сидела, Наташу же еще вчера утром нашли…
Вчера утром… Вчера было воскресенье, в лицее никто не мог обнаружить пропажи такой прилежной ученицы. Кроме матери, разумеется… Значит, все случилось в субботу вечером.
— Не знал, что у нее есть парень, — сказал я. Неделю назад такая новость вызвала бы во мне интерес, теперь она казалось совершенно незначимой.
— Да нет… — отозвался сержант с грустью. — Просто, выросли вместе. Она мне как сестра. С детства ее защищал, ну… и вообще, присматривал.
— Да… вся беда в том, что когда ты действительно оказался нужен, тебя рядом не оказалось.
Ну за чем я это сказал? В чем виноват был этот юноша? Это только в голливудских сказках герой всегда появляется в последнюю минуту, чтобы спасти свою принцессу. В реальной жизни принцессу ждёт изнасилование, а то и смерть, потому что «герой нашего времени» занят. Занят работой, или семьей, или одиночеством, когда он прячется в своей квартире, глуша в одно лицо алкоголь, успокоенный непробиваемой логикой, что то, чего он не видит — не существует. Да, современный герой способен на подвиг и благородство, но он настолько упакован в кокон благоразумия, что не знает, где своё благородство применить. Как бы там ни было, все это было не важно. Вот этот парень, который готов был перегрызть глотки тем подонкам, — он безнадежно опоздал. И это изменит его, потому что это как раз то событие, которое формирует кокон — первый камень в Китайскую стену ксенофобии.
— Проклятые ублюдки! Подонки, отморозки! — рычал сержант, спрятав лицо в ладонях. — Я найду их! Я порежу их на лоскуты!..
Мне нечего было ему сказать, потому что и сам я испытывал примерно то же самое. Я положил ладонь ему на плечо и почувствовал, как его тело дрожит, — он и самом деле готов был порвать ублюдков на куски.
— Как тебя зовут? — спросил я только для того, чтобы что-то сказать.
— Сергей…
— Еще увидимся, Серёжа, — заверил я его и побрел на выход, не представляя, куда мне идти, неверное — домой.

На следующий день я на работу не пошёл, и на послезавтра тоже. Я вообще решил с преподаванием завязать. Хватит уже, наигрались. Телефон я не включал, а на звонки в дверь реагировал только Ларион, я же не помышлял никому открывать. Все, чем я был занят, это — своей собакой, выгуливал её, кормил, а все остальное сидел на кухне с бутылкой коньяка и предавался депрессии. Но на третий день, возвращаясь с ночной прогулки с Ларионом, я заметил в почтовом ящике белоснежный конверт, избавленный от каких-либо марок, или даже надписей, и потому, очень не похожий на счета за квартиру или телефон. Я извлек его, и, зайдя в квартиру, вскрыл. На девственно чистом листе бумаги формата А4 было напечатано лазерным принтером имена и фамилии двух мужчин, совершенно мне не известных. Я таращился на этот лист минут пять прежде, чем до меня дошел смысл этого послания. На следующее утро, часов в семь, я отправился в дом Натальи Кобловой, но не к её матери, а в квартиру напротив.
На дверной звонок я жал несколько минут, наконец дверь, открылась, и моему взору предстал Сергей, одетый только в спортивные штаны. Выглядел он злым и раздраженным, как тысяча чертей, к тому же от него слегка попахивало перегаром. Он долго рассматривал меня, очевидно, пытаясь понять, кто я такой и что мне тут нужно.
— Вы, — не то спросил, не констатировал он.
— Ты еще хочешь порвать ублюдков на лоскуты? — спросил я, и потому как он задохнулся, понял, что — да, его желание мести не улетучилось.
Я протянул ему лист бумаги, Сергей развернул его и долгую минуту молча рассматривал, затем поднял на меня глаза — в них пылал огонь.
— Я стар уже для преследования, — сказал я ему. — Но если найдешь ублюдков, дай знать, я поучаствую.
Он кивнул, свернул лист вчетверо, спрятал в кармане штанов.
— Только без проколов, — добавил я. — Убедись на сто процентов, что это они.
— Не беспокойся, — ответил он уверенно, — все будет чётко.
Я протянул ему клочок бумаги с номером моего мобильного, развернулся и пошел домой.

Правильно я поступаю или нет, меня не интересовало. Наташа могла и не очнуться, кома — это лотерея с высоким процентом проигрыша, а правосудию требуются факты, улики, свидетели, — слишком много составляющих, слишком сложное уравнение, чтобы результатом однозначно стал обвинительный приговор. А ублюдки были виновны, и должны были понести суровую кару. Как не крути, а правосудие и справедливость — это не одно и то же.
Но Сергей мне не позвонил. Возможно, он не хотел, чтобы в столь щепетильном деле принимал участие мало знакомый ему человек. Я ждал до пятницы, затем понял, что звонка не будет, и все что мне оставалось — покупать газеты и читать колонку криминальной хроники. И уже в воскресной газете я нашел заметку о двадцати трех летнем парне, покончившим с собой. Он бросился под поезд. Его имя стояло первым в списке, который я передал Сергею. Я не сомневался, что вскоре подобная участь настигнет и второго отморозка.
Удовлетворения не было, но я на него и не рассчитывал, потому что месть никогда к нему не приводит. Если по улицам города носится стая бешеных псов, их нужно локализовать и пристрелить, — это вопрос не справедливости, и тем более не этики, это вопрос самосохранения, и, как следствие — выживания вида. Мы хотим быть гуманны, а потому даём бешеным псам возможность реабилитации, тем самым превращая гуманизм в чудовищный фарс. Наш гуманизм — это иллюзия. Я не верил в него, и был твердо убежден: смертельно опасное заразное животное всегда заслуживает немедленной смерти.
Я долго лежал на диване, с горечью ворочая в голове все эти мысли, пока не забылся хмельной дремотой. Разбудил меня пёс, он тявкал и цокотал когтями о пол. Я открыл глаза и узрел Алёну; она сидела в моем рабочем кресле и спокойно дожидалась моего пробуждения, а Ларион радостно прыгал вокруг незваной гостьи.
— Что ты тут делаешь? — спросил я, переводя себя в сидячее положение, и размышляя, каким образом Алёна умудрилась просочиться сквозь запертые двери. Но затем я вспомнил, что у Михайловых всегда были запасные ключи от моей квартиры.
— Пришла узнать, живой ли, — отозвалась Алёна. — На работу не ходишь, на звонки не отвечаешь.
— Скорее живой, чем мёртвый.
— Ты плохо выглядишь. Уже все деньги пропил?
Во мне начала подниматься волна раздражения.
— Я уже взрослый, мамочка! — довольно грубо бросил я и пошел в ванную. — И вообще, иди домой.
Умыв лицо, я взглянул на себя в зеркало. Я и в самом деле выглядел неважно. Волосы взлахмочены, куцая недельная щетина, болезненный блеск в глазах и нервные губы. Требовалось срочно выпить. Я пошел на кухню, плюхнул в стакан коньяку, сделал два глотка, но раздражение не проходило.
Алёна пришла следом, на пороге остановилась, и, скрестив на груди руки, молча меня рассматривала. Уходить, как я понял, она не собиралась.
— Марковна сказала, что ты увольняешься, — толи спросила, толи утвердила она.
— Разве она еще не уволила меня за прогулы?
— Паша, прекрати заниматься ерундой. Ты нужен им.
— Кому «им»? Ученикам? Зачем?! Что, чёрт возьми, такого они от меня ждут?! — я с грохотом опустил стакан на стол, Алёна вздрогнула. — Они уже взрослые люди, могут позаботиться о себе самостоятельно!
— А ты можешь позаботиться о себе самостоятельно? Спрятался в своей квартире, как крот в норе, отгородился от жизни, и боишься на улицу нос высунуть! — Алёна повысила голос, её глаза сверкали.
— Да, чёрт возьми! — мое раздражение уже переросло в злость, я почти кричал. — Чтобы случайно не узнать, что твоего ученика ночью нашли с проломленным черепом, или в луже блевотины от героинового передоза, а ученицу изнасиловали и убили угашенные отморозки, или продали в турецкий бордель! Что с этим делать?! На кой хрен мне это знать, когда все равно ничего нельзя изменить?! Эта блядская жизнь все равно перемелет каждого из них, нагадит им в души и выкинет на помойку! Какого хрена ты пришла сюда, чего ты хочешь?! Чего ты лезешь в мою жизнь, мне сто лет не нужны твои проблемы и душевные муки?! Мне сто лет не нужны проблемы их всех! Или ты думаешь, что ёбаная любовь и доброта спасёт мир?! Чему их учить? Христианскому смирению?! Чтобы они возлюбили своих насильников?! Или наоборот — озлобленности, чтобы они дрались до конца, перегрызали глотки своим врагам?! Ты сама что выбираешь?! Что ты будешь делать, когда какой-нибудь отморозок с ножом в руке поставит тебя на колени в темном подъезде и засунет в твой чудесный ротик свой вонючий хуй?! — я орал это перепуганной Алёне в лицо и толкал её в комнату, уже не совсем понимая, что я говорю, и что делаю. Меня накрыла волна ярости, ослепительной и всепоглощающей. Все, что накопилось во мне за последнюю неделю, теперь смрадным потоком било наружу. — Так что?! Что ты будешь делать?! Прикроешь глазки, и будешь послушно сосать?! Так ведь и будет, верно?! Хорошо быть правильной, спрятавшись в коконе своего уютного мирка, а когда доходит до жестокой реальности, оказывается, что ты просто грязная сучка!..
Я сорвал с нее блузку и толкнул на кровать, сам повалился следом. Ларион в панике тявкал и метался, Алёна в ужасе закрылась руками, а я… меня колотило, меня скрючило, словно в эпилептическом припадке, мышцы во всем теле напряглись до максимума, и казалось, еще немного и они порвутся. Алёна хлестала меня по щекам и что-то кричала, но я не обращал на это внимание, какой-то древний дикий зверь, таившийся все тридцать шесть лет, вдруг прорвался наружу и теперь бесновался. Я сорвал с Алёны бюстгальтер, просто порвал его пополам и отшвырнул в сторону. Алёна больше не сопротивлялась, она закрыла ладонями лицо и не шевелилась, а на меня смотрели два стыдливых нежно-кофейных соска. И в этой покорности, беззащитности и ранимости было что-то такое, что подействовало на меня отрезвляюще. Я вдруг осознал, что чуть было не изнасиловал женщину, которую любил. От ужаса этого понимания меня прошиб ледяной пот, я без сил рухнул на Алёну, зарылся лицом в её волосы и разрыдался, как сопливый ребенок.
— Господи!.. Алёна… Что я натворил!..
Рыдания били меня еще долго, а потом я вдруг ощутил Алёнины пальцы на своей спине, она гладила меня, успокаивала. Я не мог в это поверить, но это происходило, — Алёна прощала меня.
— Это просто нервы, — тихо сказала она. — Тебе дороги твои ученики, они тебе, словно дети. Всегда больно, когда с детьми случается что-то ужасное. Но надо жить дальше. И… ты им нужен.
Я ничего не ответил ей, потому что по-прежнему не хотел возвращаться в лицей. Я просто лежал, вдыхал сладковатый аромат её тела и успокаивался.
— Пойдем, — сказала Алёна, — мне нужен хороший глоток коньяка.
Я не стал возражать, мне и самому глоток коньяка не помешал бы.

Полчаса спустя, когда мы сидели с Алёной на кухне и пили кофе, дверной звонок издал осторожное «дзинь». Я пошел открывать. На пороге стояла Ира Бажанова и Антон Горевский. Выглядели они обеспокоенно.
— Привет, молодежь, — сказал я. — Как жизнь?
— Более-менее, — отозвался Антон. — Мы так — проведать. А то вас неделю уже нету.
— Можно подумать — соскучились, — я грустно улыбнулся.
— Ну да. Мы не одни, там все, — сказал Ира, и кивнула в сторону выхода.
— Вот как? Ладно, сейчас выйду.
Я обулся и спустился на улицу, Алёна спустилась следом. Весь класс, все двадцать восемь человек, стояли перед подъездом и смотрели на меня. Только Наташи Кобловой не хватало. В их взгляде угадывалось участие, словно они пришли навестить тяжелобольного пациента; мне стало как-то неловко. В следующую секунду они принялись наперебой здороваться.
— Ну ёлки-палки… — вырвалось у меня. — Ладно, ладно… Все нормально. Идите лучше погуляйте в парке, погода хорошая. Завтра в школе увидимся.
— Так вы придете завтра? — спросила Ирка.
— Приду. Куда ж я без вас. И учите информатику, завтра спрошу.
На лицах моих учеников появились улыбки.
— И вот что, детки, — добавил я, галдеж стих, молодежь внимательно меня слушала. — Заботьтесь друг о друге, потому что больше о вас заботиться некому. А теперь проваливайте.
Я повернулся к ним спиной и встретился взглядом с Алёной. Она пристально смотрела мне в глаза и улыбалась.
— Так ты идешь завтра на работу? — спросила она.
— Придется. А ты домой собираешься?
— Я остаюсь. Буду тебя стеречь, чтобы ты не сбежал и завтра пошел на работу.
И она осталась. А на следующий день мы вместе отправились в лицей.

— конец —