Hyperpathos 1/4

Автор: Арлекин Кофе остыл и превратился в коричневые помои. Он не приносит удовольствия, я пью его через силу. Сон уходит нехотя. Дремота за кухонным столом и смутные кошмары, которые донимали меня всю ночь и продолжили витать в голове с утра, утащив назад в забвение. Смутные видения как мерзкие, паскудные зверьки, которые с удовольствием чинят мелкие хулиганства и неприлично хихикают. Злобно шипя, они возвращаются в подсознание.
Никогда прежде я не отключался после того, как почищу зубы и умою лицо. Имеется объяснение – трёх часов явно недостаточно для моего бедного тела, потрёпанного двухдневными отходняками, да и ночные кошмары, в которых я куда-то бесконечно долго шёл, а потом пришёл и бесконечно долго ничего не делал, нихуя не способствуют здоровому отдыху.
Высасывая последние тёмные капли кофейной гущи, я вспоминаю, что Кортасар считал самым удивительным вспоминать, как ему снилось, будто он забыл о предыдущем сне, и что тот сон, о котором он вспоминал, он должен был забыть.

Слишком рано кому-то звонить. Пока можно выпить ещё чашку правильного кофе – только на этот раз так, чтобы насладиться и вкусом, и температурой, то есть непрерывно бодрствовать во время процесса. Затем выйти прогуляться по окрестностям, провентилировать крошащиеся мозги и попробовать срастись с окружающей средой. Заниматься такой балансировкой нескучно – гармония никогда не наступает в полной мере, и я могу развлекаться так до бесконечности. Тогда как любая игра подразумевает хотя бы минимальную диалектичность, гармонизация является абсолютно бестолковым занятием, поскольку не только никогда не даёт результатов, но даже не выражает процесс в полном смысле этого слова.
Я заливаю порошок молотых зёрен водой и закуриваю в ожидании новой порции тонуса. Тучи за окном постоянно меняют форму, но по их безобидному нежному оттенку ясно, что дождя можно не опасаться. Я выдыхаю вверх, и дым лениво вьётся над столом, образуя почти идеальный геликоид. Не находя выхода, он пластается по потолку, почему-то сторонясь уютных углов, отгороженных хозяйственным пауком Георгием, которого я принципиально не лишаю жизни, хотя многократно имел такую возможность. Георгий пользуется моим уважением, потому что всегда прячется от гостей и показывается только, когда я остаюсь в одиночестве.
Я делаю частые, нетерпеливые глотки, сжимая теплую чашку рукой, в которой догорает сигарета. Так и подмывает залить всё содержимое чашки в рот и выскочить из дома в прохладный сырой город. Никаких особых дел – просто осуществлять какие-нибудь действия вместо того, чтобы сидеть в унылой прокуренной кухне. К выполнению заранее определённых установок питаю стойкое отвращение – пусть даже эти установки определил я сам. Меня прельщает спонтанность. А страшная моя лень имеет и оборотную сторону – я панически боюсь полного бездействия, которое в моём представлении равнозначно коматозу. Так что, допивая кофе, я выбираю золотую середину: весь день посвящу совершенно бесполезной инициативе. Буду слоняться по улицам, блуждать по книжным магазинам, пить пиво с нелепыми сладостями вприкуску. Я рассчитываю выцепить кого-нибудь после обеда и выпить или пыхнуть. Поговорить о нарочито бессмысленном. А ближе к вечеру соберётся уже целая ватага, и на этот счёт планировать мудно.
Чашка перемещается в раковину, чтобы составить компанию чудовищно грязной тарелке, которая томится в обществе шести вилок – по количеству приёмов пищи со времён последней мойки. Выщёлкиваю окурок в форточку, куда выползает рассеянный дым. Обуваюсь, выхожу и захлопываю дверь.

Ветер в лицо. Утро куда-то испарилось, оставив после себя тоску по времени, когда рядом со мной были многочисленные друзья, когда я мог позвонить кому-нибудь ранним утром, зная, что ворчливый голос на другом конце провода смягчится, стоит только его хозяину уловить смысл моих слов, скажет: «Да, хорошо, договорились, смотри, не опоздай». Это было давно, и это было чудесно. Время юности и честных откровенных отношений. А сейчас свежо и сыро, потому что всю прошлую неделю лили дожди. Тротуары с сухими плешками смущённо извиняются за свой непристойный вид. Город дышит чистотой. И когда я ступаю на асфальт, что-то во мне шепчет неязыковые заклинания жизни. Асфальт спрыснут оранжевыми рефлексами и действует отрезвляюще. Похмельный синдром понемногу утрачивает свои вяжущие свойства. Глубоко и с наслаждением дыша, расправив плечи и улыбаясь, я шагаю в магазин болезненно бодрой походкой.

Я покупаю бутылку пива и занимаю свободную скамейку на грохочущем бульваре. Вонь отработанного топлива вдруг стала слишком явной и медленно обволакивает меня, заползает в ноздри и вызывает жжение в глотке. Я тушу саднящую слизистую глоток за глотком, пока на время совершенно не теряю чувствительность ко всему.
Ветер немного утих, и звуки города подчёркивают технократическую тишину, в которой никогда не бывает умиротворения, присущего так называемой живой природе, и совсем нет даже намёка на покой. Наоборот, с исчезновением ветра, пропадает шум воздуха в ушах, и нездоровый шелест желтеющих листьев превращается в шёпот, задавая атмосфере характерную фатальную напряжённость. Внешне сохраняя свой праздный вид, я тоже, синхронно со всем окружающим, подобрался и приготовился к встрече чего-то, что никогда не придёт. Это механическая реакция на воздух, и она не подразумевает какого-либо развития, то есть представляет собой всё ту же диалектическую спираль, которая, ни к чему не приводя, только натягивает нервы. Возбуждения, поступающие от рецепторов, поступают непосредственно в мозговой ствол, стимулируя фантазию, и та рождает ярчайшие картины армагеддона. С огромной скоростью образы проносятся через моё сознание, как предчувствия глобальных потрясений. Я жду перемен, но ничего не предпринимаю. Моё состояние – результат исключительно гармонизации. В то время, как всё моё нутро сжимается от необъяснимого напряжения, на лице сохраняется выражение скуки и безразличия. В конце концов, ничего ведь не происходит.
Это состояние непрерывной накрутки может продолжаться бесконечно, если только вибрация мобильного не выведет, как сейчас, из оцепенения.
– Ты дома? Я щас приеду.
Это Инна. Она очень старается произносить слова внятно, но трогательная искренность и жалобные интонации голоса выдают её с потрохами.
– Ты что, бухая? Куда ты приедешь? Ты что, до сих пор пила?
– Я приеду. Будь дома. Можно?
– Алё, ты слышишь меня? Инна, ты меня слышишь? Я не дома. Ты не можешь сейчас приехать. Тебе никто не откроет. Я не дома, ты понимаешь?
– Пожалуйста, можно я приеду? Мне плохо.
– Сейчас восемь часов утра. Ты напилась?
– Напилась, – неожиданно весело подтверждает она.
– Как сильно?
– Так, – веско произносит она и вдруг икает.
– Когда ты будешь?
– Щас. Щас я буду. Меня мальчики привезут.
– Э, постой. Никаких мальчиков, понятно? Приезжай, если ты одна, а если ты с кем-то, то пусть они о тебе и позаботятся.
– Но я...
– Я серьёзно. Тебе это понятно? Никаких мальчиков.
– Хорошо.

Инна меня не удивила. Вчера вечером она вместе с подругой была у меня в гостях. Мы распили бутылку греческого коньяка, а потом они ушли. Ничего особенного. Медленно напиваясь, мы сидели на диване и болтали. Мы с Инной понимали, что происходит, а вот её подруга – вряд ли. В её глазах это, вероятно, выглядело как недолгий визит к гостеприимному знакомому, небольшой раскачкой перед клубной ночью. Но я знал, что она пришла не просто переждать вечер. Между нами что-то есть. Это что-то не имеет ничего общего с желаниями плоти, это влечение другого рода.
Спустя какое-то время после нашего с Инной знакомства, нам стало понятно, что та неутолимая жажда, которой каждый из нас по-своему мучился, начинает идти на убыль. Внешне это ничем не отличается от целомудренных дружеских отношений, но, по сути, дружба значит для нас гораздо больше. Общение позволяет нам утолить жажду, вызванную недостатком того, чем никто другой не может нас обеспечить. Наш случай – это образец полной духовной совместимости, мы отнимаем друг у друга громадные количества энергии, но не становимся от этого беднее. Мы настолько устали от постоянной неудовлетворённости окружающими нас людьми, что, открыв друг в друге недостающие нам качества, стали жадно сосать друг из друга соки. Со стороны этот вампиризм ничем не отличается от живого общения, обычной дружеской болтовни, но на самом деле содержание наших разговоров не имеет для нас принципиального значения. Мы можем и не говорить вовсе, и делаем это только в силу усвоенных социальных программ.
В последнее время мы видимся редко, и, наверное, она проголодалась сильнее, потому что сама позвонила и напросилась в гости.
Коньяк пили только мы с Инной, подруга же только скромно улыбалась, сидя на краешке дивана. Насколько я понял, девочки планировали насыщенную культурную программу, собирались зажечь сразу в нескольких клубах подряд. И вот, я проснулся сегодня в седьмом часу утра от первобытной жажды, совершенно не выспался, мучился от жестокого похмелья и, по большому счёту, был всё ещё пьян, а Инна прекратила свои похождения только сейчас. Для неё это вполне типично, но я никак не могу привыкнуть к тому, что эта хрупкая симпатичная девушка способна находиться в пьяном угаре так долго. Если бы я вчера принял ещё хоть сколько-нибудь сверх выпитого, наверняка бы погас, как умирающий глаз биоробота, предварительно наблевав под стол, и находился бы в робокоме до сих пор. А она – всего-навсего в жопу пьяна в этот жёлтый утренний час.

На автостоянке перед домом тихо и почти пусто. Я измерил шагами периметр и обе диагонали серой площадки, выкурил три сигареты, и собираюсь набрать её, чтобы повозмущаться и пожаловаться на холод, но тут во двор въезжает раздолбанная колымага с Инной на пассажирском сиденье. Она производит впечатление живого человека. Кроме водителя, с Инной в салоне ещё трое невменяемых распиздяев. Почуяв неладное, я сооружаю на физиономии нечто грозное и готовлюсь вежливо, но решительно развернуть парней, с Инной или без неё, но подружка меня не подводит. Махнув мне ручкой в знак приветствия, она адресует тот же жест своим кавалерам, но уже прощаясь. Она выходит на улицу и, с трудом удерживаясь на ногах, ещё раз благодарит ребят за всё, а потом лучезарно улыбается. Это её коронный фокус: когда каждый уверен, что эта улыбка предназначена персонально для него и преисполняется ложными надеждами. Виляя из стороны в сторону, компания катит прочь, а Инна повисает на моей шее и принимается во всю силу лёгких декламировать какие-то любовные стихи. От неё прёт по-настоящему чёрным перегаром, который моментально раздраконил моё похмелье.
– Пожалуйста, кричи не так громко. У меня в голове каждый раз что-то отмирает от твоих воплей.
– О! Выбери меня! – орёт Инна, вырываясь и пытаясь куда-то убежать. – Выбери меня, как плод! Все люди – всего лишь оболочки!
– Инна, только восемь утра. Сегодня воскресенье. Весь дом ещё спит.
– Просыпайтесь! Сорвите меня, как плод, оболочки! У вас внутри пустота!
– Пошли, слышишь, красотка? Почитаешь мне стихи, лёжа на диване, ладно?
– Да пошли вы все!
– Бля, мне из-за тебя потом весь мозг прополощут.
– Да плевать на них!
– А на меня?
– Не-ет, на тебя не надо плевать. Ты хороший.
– Разве я хочу выслушивать жалобы всего дома?
– Ты не обижайся. – Она икает. – Я пьяная!
– Ах вот оно что...
Я волоку её в квартиру и укладываю на диван. Тот всё ещё пахнет коньяком, которым мы вчера его немного окропили. Инна стягивает с себя кое-какие вещи, я накрываю её пледом. Но она не собирается облегчать мне жизнь.
– А ты что будешь делать?
– Не знаю. Почитаю, наверное.
– Пить хочется.
Я приношу ей воды.
– Ну а теперь закрой свои красивые глазки и поспи.
– Погоди, посиди со мной. Я одна не усну.
Я сажусь рядом, приобнимаю её, чтобы пьяница расслабилась и поскорее отключилась. Еле ворочая языком, она пересказывает приключения прошедшей ночи. Она выпила огромное количество водки и коньяка и, в чём она уверена не до конца, пару бокалов мартини. В этом нет ничего нового – вполне привычные для Инны нагрузки. Наш общий знакомый по имени Цубер, обычно продающий билеты на большинство мероприятий в стенах этого заведения, предложил ей покурить, и она, вопреки своим принципам, согласилась и позволила увести себя в туалет. Эта деталь меня не на шутку тревожит – ведь любая, даже самая лёгенькая наркота всегда была для Инны категорически противопоказана. Она может пить литрами, но вот однажды выкурила вместе со мной пяточку, и ходила потом пришибленная почти целый месяц.
Постепенно она делает всё более длинные паузы между эпизодами, потом несколько минут бормочет что-то невнятное и, наконец, засыпает.
А я сижу рядом, глажу её мягкие волосы и с грустью вглядываюсь в её изнурённое алкоголизмом бледное, но всё ещё красивое лицо.

Мы с Инной открыли друг друга примерно два года назад. К тому времени, как это произошло, мы уже были достаточно близки, чтобы безо всяких задних мыслей пойти куда-нибудь вдвоём, вместо того, чтобы встречаться сугубо во время полномасштабных тусовок.
Вопреки своим обычным движениям, я в тот день весь день пил. Курил только ранним утром, и да, надо признать, это был крышеснос, но затем я начал пить. Первые полтора литра пива были куплены по случаю её прихода. Она была мила и обаятельна. Позже собралась компания. Все улыбались и кружились вокруг меня на алконаркотической карусели. Общими силами настроение удерживалось в позитиве. Вскоре в моём желудке осело ещё полтора литра. Люди вдруг куда-то засобирались, закрытая квартирная движуха вырвалась за свои рамки и мы с Инной остались одни.
Мы немного повалялись на диване, пьяно пообнимались, потом стали названивать всем подряд без разбора, и в итоге выцепили знакомых студентов, которые пригласили нас к ним в общагу. Я метнулся мыть бокалы и одеваться. Инна спала.
Готовый и обутый, я стоял у дивана и любовался её спокойной и естественной позой. Потом присел, взял её за руку. Она всё ещё спала. Я разбудил её.
Купив по дороге в общагу ещё пива, мы забились в тесную студенческую комнатушку с тремя койками, из которых, в сущности, и состоял весь интерьер.
Я постепенно пьянел. В какой-то момент я лёг рядом с Инной на одной из коек, задрал её майку и ласково вылизал ей пупок. Я гладил её упругий живот, нежно водил ладонью по её гладкой щеке, облизывал палец и отправлял его в экспедицию под пупок. Моя ладонь изучала форму и фактуру её сексуального животика, а она делала вид, что не обращает на это внимания и вполне адекватно общалась со студентами, но я слышал, с какой частотой бьётся её сердце.
Несколько раз я терял самообладание и дотягивался губами до её бархатистой кожи, или едва заметно облизывал её нижнее ребро, или осторожно вёл пальцем по коже у самого пояса джинсов, которые она обычно носила так низко, что, казалось, ещё чуть ниже – и можно будет лицезреть её клитор. Я не испытывал ни возбуждения, ни похоти. Мой член стоял колом, но это была исключительно механическая реакция, не имеющая ничего общего с моими желаниями.
Я совершенно не хотел её трахать.
На самом деле, мне хотелось, чтобы студенты оставили нас одних и заперли за собой дверь. Мы бы разделись, я бы целовал её тело, продолжая свои маниакальные исследования. Постепенно дело дошло бы до кунилингуса. Потом я бы аккуратно ввёл свой член ей во влагалище. Фрикции были бы медленными и торжественными. Пока она не начала бы меня царапать – тогда бы темп ускорился. Стали бы раздаваться характерные шлепки, мы пролили бы пиво на ковёр. Она стонала бы, я бы, потея, трудился. Затем – общий вздох, мы выравниваем дыхание, одеваемся и выходим в коридор покурить. Со смехом мы бы разобрали действо на составляющие, критикуя отдельные его части...
Да, я не испытывал никакого возбуждения и никакой похоти. Наше совокупление, если бы оно когда-нибудь осуществилось, имело бы значение некого ритуала, эксперимента над собой, но не имело бы ничего общего с так называемой еблей. Я точно знал, что это бы непременно случилось, если бы студенты всё-таки вышли из комнаты.
Но этого не произошло, как не происходит ничего из того, что нарушает гармонию. Студенты остались в комнате, я продолжал свои скромные исследования в области её животика, мечтая о продолжении изысканий и прекрасно зная, что оно не последует.
Я слушал её учащённое сердцебиение, а Инна гладила мою спину, делая вид, что увлечена беседой со студентами. Люди готовы рисковать, чтобы избежать потерь, но всегда стараются избежать риска, даже если он сулит им приобретение. Такова жизнь. Здесь следует смеяться.