Adieux

Автор: Лев Рыжков 31 августа 1941 г., Елабуга
По дворам спозаранку принялись ходить люди в форме.
- На аэродром! — говорили они. — Граждане хорошие, все идем маскировать аэродром!
- А эвакуированные? — забазлала во дворе баба Настя.
- Эвакуированных тоже касается, — бубнил старший над людьми в форме.
Марина Ивановна, отодвинув белую, почти без бурых потеков, занавеску смотрела во двор. На кряжистую, ширококостную бабу Настю — нестарую еще женщину. Вроде, как даже и ровесницу. На ее детей, устроивших возню с лопатами в чулане.
На первых порах баба Настя была дружелюбна. Хлопала Марину Ивановну по коленке. Рука бабы Насти была в тяжелых крестьянских мозолях.
Первоначальное дружелюбие квартирной хозяйки по отношению к эвакуированным — Марине Ивановне и Муру — переросло во враждебность. Не прошло и недели. Вдруг выяснилось, что пайков ни жиличке, ни сынку ее не положено. Да и взять с них особо нечего. К тому же к этому времени бабе Насте, несомненно, сообщили, что квартирантка — еще и порченая. Эмигрантка, жена белогвардейца, которого меньше пары месяцев назад наконец-то судили как изменника родины и неизвестно, к чему приговорили.
С того времени баба Настя стала намекать на выселение.
Люди в форме шли к дому через двор. Старший — рябой мужчина с пшеничными усами на плутовской физиономии, шумно сморкался в нечистый платок.
Марина Ивановна совсем не разбиралась в советских армейских нашивках. Если судить по возрасту, усатый был капитаном. Или даже майором. А можно ли представить майора царской армии, шумно прочищающим нос, который забили отвратительные сопли? Мог ли гвардии майор царской армии комкать нечистый платок и торопливо засовывать в карман, к документам? Мог ли утирать повисшие под носом остатки соплей тыльной стороной ладони, которую потом — об штаны, об штаны?
Когда арестовывали Алю, один, в форме, тоже продувал нос. Впрочем, той ночью соседи, понятно не спали. Так что простуженный службист никого не разбудил… А вот когда уводили Сережу сморкачей было аж двое. Но оно и понятно. Сержа они считают организатором шпионского центра. Важная птица… Знали бы эти, в погонах, как этот горе-резидент империалистических разведок клянчил у жены на папиросы. Впрочем, кого бы это убедило? Дурак-идеалист Сережа Эфрон работал за идею даже когда был настоящим шпионом. Только советским, и в Париже.
А здешнее, советское начальство имело много привычек. Помимо сморкания начальство почесывалось, со значением ковырялось в носу. Начальники побольше считали хорошим тоном шумно портить воздух в кабинетах подчиненных. Начальники поменьше шумно и хрипло отхаркивали в глотке комки слюны, а потом смачно сплевывали его, не думая, куда упадет слизь из их глоток.
Харкателем, немного не доросшим до сморкача, был и вчерашний председатель колхоза. Марина Ивановна ходила к нему спросить насчет работы. Председатель, конечно же, все про нее знал. Даже не выслушав, бросил: «Местов нет!» Хотя в конторе ему нужен был грамотный писарь. Марина Ивановна слышала на базаре, что нужен. Уже у двери Марина Ивановна услышала, как председатель чистит горло. Неожиданно со всей отчетливостью она поняла, что сейчас ей плюнут в спину. Съежилась. Чуть не разрыдалась.
- Гражданочка, возьмите вот…
Председатель протягивал ей мятую пятидесятирублевку. Принять ее Марина Ивановна не могла.
Эти клоуны хотят победить Гитлера… Самых дисциплинированных офицеров и солдат. Которые моются, не чешутся, не ковыряют в носу и не щелкают блох на досуге.
Марина Ивановна ни на секунду не сомневалась, что немцы в самом скором времени будут не только в Москве, но и здесь, в Татарии.
Позавчера Марина Ивановна имела неосторожность сказать при бабе Насте, что скоро здесь появятся немцы. Произошло это, когда они вдвоем курили на скамейке, во дворе. Баба Настя смолила самокрутки с махоркой и считала жиличку, курившую «Беломорканал», аристократкой. Квартирохозяйка, до того неспешно бормотавшая свою обычную провинциальную ахинею, вдруг замолкла. И даже отвернулась.
… Люди в форме шагнули в дом. Усатый офицер отодвинул занавеску, отделявшую шестиметровую комнатушку, где обитали Марина Ивановна с Муром. от остального дома. Прищурившись, обозрел убожество.
- Доброе утро, товарищи эвакуированные. Собираемся, на улице строимся. Лопаты лучше свои…
- Но… но у нас нет лопаты, — слабым голосом произнесла Марина Ивановна.
- Ничего. Обеспечим вас инвентарем.
Огромными и беспомощными глазами смотрел на маму Мур.
- Я не пойду, — сказала Марина Ивановна.
От неожиданности усатый стал прочищать горло. «Значит, не майор все-таки», — поняла Марина Ивановна.
- Это почему? — спросил будущий победитель Гитлера, сплевывая в сени, за занавеску.
- У меня ноги болят, — сказала Марина Ивановна. — Очень сильно…
- А жопа у тебя, гражданочка, не болит? — гаркнул усатый.
- Не смейте так разговаривать с моей мамой! — простонал Мур.
Сердце сжалось. Сейчас их изобьют. Или, наконец, арестуют.
Конфликта, однако, не произошло. Один из подчиненных что-то зашептал усатому.
Марина Ивановна не умела читать по губам и уж подавно не владела телепатией. Однако она практически дословно могла угадать, что за слова сейчас едким ядом льются в немытую, поросшую жестким волосом ушную раковину капитана-сморкача.
«Контра это. Муж у нее — белогвардеец. Сама аж из Парижу. Муж и дочь — арестованы за шпионаж».
Усатый презрительно и оценивающе прищурился, смерил Марину Ивановну взглядом, от которого холодели внутренности.
- Ладно, гражданочка, — произнес он. — Пожалуй, не стоит вам на аэродром-то идти… А вот сынок пусть собирается.
«Нет!» — хотелось воскликнуть Марине Ивановне. Видит Бог, она могла бы спасти Мура от унизительной возни с лопатой в грязи.
- Мама, я пойду! — решительно произнес Мур, быстро собираясь.
- О, а ты не в пример маманьке, — усмехнулся офицер. — Наш человек, да?
Мур молчал, затравленно глядя в наглые глаза усатого.
- Сколько годков-то, архаровец? — допытывался офицер.
- Шестнадцать.
- Почти боец. Скоро в армию, да? А как тебя звать, боец?
- Мур.
- Это что за имя такое… кошачье? Человеческого нет, что ли?
- Георгий.
- Пошли, Георгий. Аэродром большой. Хорошо, к вечеру закончим.
«Должны там покормить», — поняла Марина Ивановна. Она ничего не ела, можно сказать, двое суток. Мелькнула предательская мысль о том, чтобы самой попроситься на работы.
Люди в форме вышли.
Марина Ивановна смотрела во двор и чувствовала, что душа ее пылает не огнем даже, а вулканом. Мура было жалко. Такого утонченного, деликатного. О, Марина Ивановна видела взгляды детей бабы Насти. Взгляды насмешливые. Эти чудовищные подростки будут смеяться над Муром. А, может, и издеваться.
«За что нам этот ад?» — мысленно спросила себя Марина Ивановна.
Некоторое время на улице ревели грузовики, раздавались отрывистые команды. Моросил слякотный осенний дождик, заставляя утопать в липкой, чавкающей грязи омерзительную Елабугу.
Марина Ивановна вчера бурно ссорилась с Муром. Ругались по-французски. Баба Настя с семейством перетирала на кухне жмых. Подслушивала, несомненно. Но понять ничего не могла.
- Мама, я не могу больше здесь находиться! — стонал Мур. — Ты же вчера говорила, что мы переедем в Чистополь, к литераторам! Давай уедем!
- Я не знаю, — заламывала руки Марина Ивановна.
- Неужели Асеевы нам не помогут?
- Они помогли, чем могли, — вздохнула мать. — Николя пробил нам разрешение переехать.
- Так за чем же дело стало?! — возопил сын.
- За тем, что там негде работать. Совершенно.
Скрепя сердце, она рассказала Муру, что не далее, как 26 числа устроилась в писательский буфет, посудомойкой. И что хватило ее ровно на полдня. И не в стыде дело, Бог с ним, со стыдом. Просто разболелись ноги, а потом и спину прихватило. Что пришлось уйти, никому ничего не сказав.
- Мама! Сейчас я тебя просто ненавижу! — запальчиво крикнул Мур.
Бедный мальчик! Здесь ему было очень плохо. Может быть, в Чистополе, среди литераторских детей он и смог бы найти себе компанию. Но в глухой, застроенной деревянными трущобами, Елабуге друзей даже искать не стоило. К тому же в Москве у Мура осталась любовь. Девочка, из-за которой он ходил ночами дежурить на московские крыши.
Конечно, можно было переехать в Чистополь. Еще несколько дней назад городок, куда эвакуировали писателей, казался Марине Ивановне этаким парадизом. Как она волновалась, когда отплывала туда по реке. Однако вожделенный рай оказался не так уж и приветлив. По сути он ничем не отличался от обшарпанной, прогнившей Елабуги. Разве что тем, что в Чистополе жило несколько десятков литераторов.
А вот о чем Мур не знал, а только догадывался, так это об унизительных походах матери в НКВД. Туда Марина Ивановна несколько дней назад направилась сама, навести справки о Серже, которого к чему-то все-таки приговорили. Конечно, там Марину Ивановну могли и арестовать. Но такая перспектива почему-то больше не пугала.
Как выяснилось, поступила Марина Ивановна правильно. Местные товарищи все о ней знали, листали папочку. А потом вдруг стали предлагать… работу.
- Здесь будет лагерь для военнопленных, — откровенничал с Мариной Ивановной прилизанный энкавэдэшник, не забывавший, в соответствии с занимаемым положением, чесаться и сморкаться. — Нам нужны люди, знающие немецкий язык. Нам нужны переводчики. Вы немецкий язык — знаете?
- Знаю, — безжизненно отозвалась Марина Ивановна.
Энкавэдэшники оказались настолько приветливы, что разрешили курить и даже подвинули пепельницу.
Марине Ивановне дозволят переехать в Чистополь, устроят на работу в концлагерь. Работа государственная. Паек — усиленный. Взамен — кое-какие услуги. Наблюдать за писателями, сообщать о настроениях, разговорах. Запоминать и фиксировать.
- Но я же сама у вас под наблюдением? — удивилась Марина Ивановна.
- Ну и что? — Прилизанный энкавэдэшник чесался уже двумя руками. — Одно другому не мешает. Так что вы скажете о нашем предложении?
Марина Ивановна зажмурилась и произнесла:
- Нет, конечно.
Она чувствовала, что падает в бездну.
***
Нельзя сказать, что мысль о том, чтобы повеситься, посетила Марину Ивановну впервые.
Этой мысли было не меньше десяти лет. «Если что, повеситься всегда успею», — думала Марина Ивановна. Но именно сегодня она осознала, что так будет лучше для всех.
Для Мура, которого она поручит заботам Николя Асеева. Мур сможет переехать в Чистополь. Это ли не предел его мечтаний? Может быть, НКВД оставит его в покое.
Лучше будет даже бабе Насте. Просто ли ей жить в одном доме с белогвардейкой, женой (или вдовой) шпиона? Ведь когда за Мариной Ивановной придут, может достаться и бабе Насте, и всей ее семье. А разве они такие уж плохие люди?
Марину Ивановну охватило странное воодушевление, как всегда бывало, когда находился выход из трудного положения.
Она написала три записки — Муру, Асееву и эвакуированным. Аккуратно сложила их на столе, пересчитала деньги в сумочке — 450 рублей, указала в записке сумму. Конечно, записка — слабая гарантия. Скорее всего, сопрут. Но хотя бы Мура в Чистополь отвезут.
Веревка нашлась у бабы Насти. Бельевая, толстая, серого цвета.
Марина Ивановна бросила веревку в ведро с водой. Баба Настя носила воду из колодца, но пахла та почему-то склепом.
А вот мыло было откровенно паршивое. Дегтярное. Сколько Марина Ивановна ни пыталась, пены на веревке так и не появилось.
Почти час Марина Ивановна вязала скользящий узел. Когда, наконец, удалось изобразить некое подобие, веревка успела высохнуть.
«Была не была», — думала Марина Ивановна, прилаживая веревку к потолочному крюку.
Накинув на шею петлю, Марина Ивановна некоторое время просто стояла на шаткой табуретке. Она не знала, сколько прошло времени. Казалось, что много. Бросив взгляд в окно, Марина Ивановна заподозрила, что начинает темнеть. Мог вернуться Мур. И баба Настя с семейством. К тому же захотелось курить. В картонной пачке оставалась еще две папиросы. Одна — целая, вторая — скуренная до половины.
«Покурить, что ли?» — подумала Марина Ивановна и оттолкнула ногой табуретку.
Боли не было. Лишь странное чувство какой-то беспомощности. Казалось, что чья-то невидимая рука стаскивает кожу с головы, как чулок. Вдруг потемнело в глазах, а в животе лопнул какой-то горячий пузырь и, лопнув, излился горячей жидкостью.
Перед глазами мелькнула вспышка. А потом стало темно.
Марина Ивановна куда-то летела. Притом очень быстро.
Где-то впереди светилась крохотная белая точка, которая, по мере приближения, превращалась в…
В лицо.
Лицо было морщинистым, но холеным. Его обрамляли достаточно длинные волосы с проседью. Лицо жестко и надменно улыбалось тонкими губами.
Марина Ивановна ни секунды не сомневалась в том, что видит Бога.
***
Бог был импозантен. Черный, гладкий костюм сидел на его чуть худощавой фигуре безукоризненно. Шарма добавляла белая сорочка и шейный бант.
Сначала Марине Ивановне казалось странным, что она представляла Его совсем другим. Потом — что она могла представлять Его как-то иначе. Далее она поняла, что любит Бога и никогда с ним не расстанется.
Бог мягко хлопал в нежные и мягкие ладоши.
- Браво, Марина Ивановна! Вы блистательно, непревзойденно справились со своей ролью.
- Ролью? — Оставалось только удивляться.
- Да, дражайшая моя Марина Ивановна, — расплылся Бог в тонкогубой улыбке. — Вы прожили замечательную жизнь. Уверяю вас, вы войдете в историю, как величайшая поэтесса. Ве-ли-чай-шая!
- Да бросьте! — потупилась Марина Ивановна.
- А я знаю, — грозил Бог пухлым пальчиком, — знаю, что ни стихам, ни прозе вы не придаете значения. Но поверьте мне: вас будут помнить. Будут. Можно сказать, что из всего вашего времени потомки будут вспоминать только вас. Ну, и еще некоторые имена. Очень немногочисленные, замечу.
Голос Бога был вкрадчив, высок и очень богато интонирован. Бог разговаривал, как актер-трагик, готовящийся выйти на пенсию по выслуге лет.
- Правда, есть одно «но», — продолжал Бог. — Ваша смерть.
- А что не так? — удивилась Марина Ивановна. — Разве ваш замысел был не таков?
- Примерно таков, — Небожитель кокетливо покрутил ладошкой и вдруг тонко и как-то ухающе засмеялся. — Но умерли вы некрасиво. Обойдемся без эвфемизмов. Момент расставания с телом омрачило… кгхм!.. расставание с калом. Понимаете?
Марине Ивановне показалось, что она густо покраснела.
- Я прекрасно к вам отношусь, Марина Ивановна! — вкрадчиво продолжал Бог. — Поэтому я хочу переиграть вашу смерть. Вы должны умереть блистательно! Никак иначе! Ваше adieux сталинской России должно стать пощечиной. А кал как елей — не для ваших, если так можно выразиться, мощей.
- Пожалуй, да, — согласилась Марина Ивановна.
- Посему я возвращаю вас обратно, — провозгласил Бог. — Из вашей памяти сотрется наша встреча. Чувствовать мое присутствие вы сможете разве только интуитивно. Ваша задача — умереть, но сделать это каким-либо другим способом.
- А каким? — сдавленно произнесла Марина Ивановна.
- Давайте подумаем. Кстати, что хранится у бабы Насти в чулане?
- Я… не знаю…
- Не затрудняйтесь. Я уже вижу этот чулан. Так… Старый самовар, мешок с хламом, углем. Не то… А вот! Топор! Хм! Мне нравится эта мысль. Так как, Марина Ивановна? Попробуем топором? Разворачиваете лезвие к себе и резко бьете себя по голове.
- Ну, не знаю, — произнесла Марина Ивановна без особого энтузиазма.
- А вы попробуйте!
Перед расставанием Бог поцеловал Марине Ивановне ладонь.
А в следующий момент перед глазами стало темно, и Марину Ивановну с огромной скоростью понесло обратно, в мир живых.
***
Марину Ивановну охватило странное воодушевление, как всегда бывало, когда находился выход из трудного положения.
Она написала три записки — Муру, Асееву и эвакуированным. Аккуратно сложила их на столе, пересчитала деньги в сумочке — 450 рублей, указала в записке сумму. Конечно, записка — слабая гарантия. Скорее всего, сопрут. Но хотя бы Мура в Чистополь отвезут.
Мысль о том, чтобы повеситься, которой было лет десять, не меньше, Марина Ивановна отвергла. Она вспомнила, как Сергей рассказывал о повешении дезертиров во время службы. Оказывается, в момент наступления смерти расслабляются все мышцы. Тело больше не держит свои отходы.
«Я не хочу, чтобы расставание с жизнью омрачалось расставанием с калом! Я должна умереть блистательно!» — думала Марина Ивановна.
Мысли казались какими-то чужими. Их Марине Ивановне будто нашептывал кто-то невидимый.
«Кстати, что хранится у бабы Насти в чулане?» — подумала Марина Ивановна.
Дверь в чулан оказалась не заперта. Марина Ивановна чувствовала себя несколько неловко. Чуть ли не воровкой.
Она зажгла спичку и огляделась. Увидела самовар, дерюжные мешки не то с каким-то хламом, не то с углем. Вдруг на фоне дерюги что-то блеснуло. Какое-то лезвие.
Топор!
Теперь Марина Ивановна по-настоящему чувствовала, что больше не принадлежит себе. Она, будто сомнамбула, взяла топор и направилась к выходу из чулана.
Лезвие блестело и словно гипнотизировало Марину Ивановну.
Она выдохнула и что было сил ударила себя топором в лоб. На некоторое время боль поглотила Марину Ивановну. К тому же ощущение чужеродного предмета в голове очень раздражало. Марина Ивановна попыталась вырвать из головы топор, но то ли тот накрепко застрял, то ли просто не хватило сил.
Потянув за рукоятку, Марина Ивановна потеряла равновесие и упала на пол.
Дальше были темнота, стремительный полет, лицо Бога.
***
- Нет, Марина Ивановна, драгоценнейшая моя, — увещевал Бог. — Я вынужден признать, что заблуждался. Топор не годится никуда. Ни-ку-да! Я запрещаю вам умирать таким образом. Мы с вами сделаем вот что…
***
Наиболее неприятным занятием оказалось разбивать с разбега голову о бревенчатую стену дома.
Падение с яблони тоже не принесло удовлетворения ни самой Марине Ивановне, ни небожителю.
В какой-то момент Бог погнал ее на улицу Ленина — бросаться под один из немногочисленных городских автомобилей. Смерть получилась грязная, медленная, мучительная.
- Нет, нет! — махал Бог пухлыми ладошками. — Чем дальше, тем хуже. Марина Ивановна, что же нам с вами делать? А давайте попробуем самосожжение? Я организую в чулане керосин…
Самосожжение оказалось очень гадкой смертью. Марину Ивановну продолжало дергать, даже когда она предстала в очередной раз перед Богом.
- Очень, очень плохо, — печалился Бог.
- Может, хватит? — возмутилась Марина Ивановна.
- Я понимаю вас, — Бог стал гладить ее руки пухлыми ладошками. — Но поймите, я действую в ваших же интересах. Кстати, может быть вскроем вены?
- …Ладно, давайте перережем горло…
- … Ужасающе. Марина Ивановна, я решил: мы топимся. В колодце. А? Разве не гениально?
- …Признаю, к гениальности эта мысль не имела никакого отношения.
Тут Бога неожиданно прервали.
К небожителю подошла молодая женщина в искрящемся и коротком, выше колен, платье. Ангел?
- Эдвард Станиславович-IV-б! — обратилась она к Богу. — У нас заканчивается лимит искривления реальности. К тому же через полчаса надо отдавать материал монтажерам.
«Какое странное имя у Бога!» — благоговейно подумала Марина Ивановна.
- Хорошо! — Бог хлопнул в ладоши. — Я все решил. Марина Ивановна! Обрадую вас. Все-таки мы повесимся. Но! Предварительно вы сходите в нужник. Очень тщательно оправитесь. И закончим на этом…
- А почему у вас такое странное имя? — спросила Марина Ивановна.
- Вы находите его странным? — засмеялся Эдвард Станиславович-IV-б.
- Имя-отчество еще куда ни шло. Но что означают дополнительные цифры и буквы?
- Сложные вопросы под конец трансляции, — покачал головой Бог. — Но вы имеете право знать. Я — лишь четвертая версия подлинного Эдварда Станиславовича. Притом, из разряда резервных клонов. Вообще четвертая версия «радзинских» была самой прогрессивной и, не побоюсь этого слова, навороченной. Если бы не генетический сбой основного клона, я бы перед вами не стоял…
- Я ничего не понимаю, — призналась Марина Ивановна.
- И не надо! Не думайте над этим!
- А что такое трансляция? — Марина Ивановна хотела отсрочить момент очередной смерти.
- Трансляция — способ сделать так, чтобы за вами наблюдал весь мир! — певуче провозгласил небожитель. — Раньше мы передавали одно лишь изображение. Но сейчас вместе с вами ваши страдания будут переживать миллионы астралозрителей. Миллионы, Марина Ивановна!
- То есть, за моими конвульсиями кто-то наблюдает?
- А как же! Для кого мы, по-вашему, стараемся?
Марина Ивановна почувствовала приступ злости. Хотя, может, это была обычная женская истерика.
- Вам пора! — заявил Эдвард Станиславович-IV-б, и Марину Ивановну снова засосала темнота.
***
Марину Ивановну охватило странное воодушевление, как всегда бывало, когда находился выход из трудного положения.
Она написала три записки — Муру, Асееву и эвакуированным. Аккуратно сложила их на столе, пересчитала деньги в сумочке — 450 рублей, указала в записке сумму. Конечно, записка — слабая гарантия. Скорее всего, сопрут. Но хотя бы Мура в Чистополь отвезут.
Мысль о том, чтобы повеситься, которой было лет десять, не меньше, Марина Ивановна отвергла. Она вспомнила, как Сергей рассказывал о повешении дезертиров во время службы. Оказывается, в момент наступления смерти расслабляются все мышцы. Тело больше не держит свои отходы.
«Я не хочу, чтобы расставание с жизнью омрачалось расставанием с калом! Я должна умереть блистательно!» — думала Марина Ивановна.
Мысли казались какими-то чужими. Их Марине Ивановне будто нашептывал кто-то невидимый.
«Наверное, стоит сходить в нужник!» — подумала Марина Ивановна.
Зловонный сортир на задворках бревенчатого строения воспринимался Мариной Ивановной как издевательство. Загаженный, скособоченный, неудобный. Марина Ивановна предпочитала уходить в лопухи, только бы не пользоваться этим, более, чем сомнительным удобством.
Пересилив себя, Марина Ивановна, присела над деревянным отверстием.
Мысль о самоубийстве больше ее не радовала. Почему-то казалось, что она уже раз десять-пятнадцать убивала себя. Хотя это ощущение было, конечно же, полной чушью.
Оправившись и подтеревшись карикатурным изображением Гитлера, напоминавшего хищного суслика, Марина Ивановна направилась в дом.
Веревка нашлась у бабы Насти. Бельевая, толстая, серого цвета.
Марина Ивановна бросила веревку в ведро с водой. Баба Настя носила ее из колодца, но пахла вода почему-то склепом.
А вот мыло было откровенно паршивое. Дегтярное. Сколько Марина Ивановна ни пыталась, пены на веревке так и не появилось.
Почти час Марина Ивановна вязала скользящий узел. Когда, наконец, удалось изобразить некое подобие, веревка успела высохнуть.
«Была не была», — думала Марина Ивановна, прилаживая веревку к потолочному крюку.
Не оставляло в покое ощущение дежа-вю. «Все это уже было, было, было!» — понимала Марина Ивановна. На секунду-другую перед мысленным взором мелькнуло тонкогубое холеное лицо. Марина Ивановна ни разу не видела этого человека, тем не менее, он был ей знаком.
Накинув на шею петлю, Марина Ивановна некоторое время просто стояла на шаткой табуретке. Она не знала, сколько прошло времени. Казалось, что много. Бросив взгляд в окно, Марина Ивановна заподозрила, что начинает темнеть. Мог вернуться Мур. И баба Настя с семейством. К тому же захотелось курить. В картонной пачке оставалась еще две папиросы. Одна — целая, вторая — скуренная до половины.
«Покурить, что ли?» — подумала Марина Ивановна.
Она сняла с шеи петлю и направилась к сундучку, где хранились папиросы.
Выйдя во двор, Марина Ивановна села на лавочку и с наслаждением затянулась крепким дымом. На мгновение ей показалось, что она приблизилась к пониманию того, что с ней происходит. Какая-то высшая сила хотела, чтобы Марина Ивановна покинула мир живых. Играла с нею.
«Да идите вы на хуй! — с неожиданной злостью подумала она. — На хуй! Не буду я вешаться! Уеду ближайшим пароходом в Чистополь. Вместе с Муром. И будь, что будет!»
Она решительно встала со скамейки.
- Марина Ивановна! — окликнули ее из-за забора.
Подняв взгляд, Марина Ивановна увидела давешнего прилизанного энкавэдэшника.
- Здравствуйте! Что вы… э-э… хотели?
Энкавэдэшник открыл калитку и вошел во двор. С ним было еще двое, вооруженных, с пистолетами.
- Да, в общем-то, того же, что и вы, — криво усмехнулся прилизанный.
Его помощники схватили Марину Ивановну и поволокли в дом.
- Отпустите! Немедленно! — возмущалась она.
Сопротивляться, однако, не получалось.
Энкавэдэшники поставили ее на стул. Прилизанный набросил петлю на шею и легким толчком ноги выбил у нее из-под ног табуретку.
Марина Ивановна ощущала злость и бессилие.
***
- Браво! — жеманясь, воскликнул Эдвард Станиславович-IV-б. — Даже брависсимо, дражайшая Марина Ивановна! Это то, что было нужно.
- Теперь все? — устало спросила она.
- Да, — удовлетворенно произнес Бог.
И в ту же секунду его лицо рассыпалось миллионами разноцветных искр.
***
Марина Ивановна, вися в петле, ощущала беспомощность.
Комната была пуста и даже не хранила следов человеческого присутствия.
Только теперь Марина Ивановна поняла, какую совершила глупость. Мобилизовав остатки угасающих сил, она схватилась за петлю.
Но было поздно. Какая-то неимоверная и неизвестная сила уносила Марину Ивановну в темноту, где в отдалении блистала крохотная, яркая точка.