РЕЙС

Автор: *Ъ! Все знают, как жить. Редко встретишь человека, который пожмёт плечами и улыбнётся, в ответ на прямую просьбу помочь советом.

Я пошёл в лётное, по совету отца. Армия должна была сделать из меня мужчину. Отец считал, что без неё мне мужчиной не стать. Но уступая матери, отец, через небольшенький семейный блатец, устроил меня, по окончании, в штабе ВВС нашего округа завхозом. Мать считала, что так безопасней. Отец особенно не возражал – была бы форма, а мужчиной можно стать и на складе. Ко времени окончании училища, кроме советов отца и связей матери, за моей спиной не было ничего.

И то, что сейчас я сижу за штурвалом грузовой вертушки, низко идущей сквозь предрассветный туман над рыже-красными хребтами Гиндукуша, можно смело назвать судьбой. А может случайностью. Но это только если не знать, что ни того ни другого не существует, а существует лишь заявление Соболева Виктора Николаевича с просьбой о переводе.

Ну и вот он я, привычно глохну от грохота мощных винтов, натужно перепахивающих туманную взвесь, вывожу тяжёлую восьмёрку на посадку. Теперь, за моей спиной двадцать четыре человека. И так каждый раз, когда я выполняю рейс аэропорт-высота 173 А. Всего, за время что я здесь, за шесть с половиной месяцев, на моём счету четырнадцать безаварийных рейсов. Двадцать восемь раз, я взлетал и садился, бехз происшествий. Это не моя заслуга, просто везение, наверное. Но это так. Мой борт – единственный, даже ни разу не «раненый». Эта «восьмёрка» пришла на базу вместе со мной и с тех пор мы вместе возим, документы, медикаменты, продукты, снаряжение, еду, почту. И людей. Я вожу живых людей на войну и раненых и мёртвых, с войны, домой.

Дом, это такое место, где как мне рассказывали, люди обычно бывают счастливы. Даже когда ты наконец ткнул своим раздолбаным жигулёнком, в тротуарный бортик около своего дома, как обычно при этом задев краем колеса старую покосившуюся клумбу, уставший и замотаный, ты счастлив. День закончился, ты почти дома. Осталось только втиснуться, на одном дыхании, чтобы не тянуть в себя кислую вонь кабины, в лифт и на нём доползти до родного пролёта, до родной двери, где ещё по эту от неё сторону, тебя встречает запах ужина. Три щелчка замка и всё – тепло, чисто, обнимают, наскоро целуют в щёку, ребёнок бежит по коридору, навстречу, подхватываешь его и тоже обнимаешь и целуешь. С кухни тебя привычно спрашивают, как и что, ты умываешь руки и лицо, отвечаешь громко и невпопад, выходишь из ванной, привычно хлопнув рукой по выключателю по-сильнее – заедает, всё не достаёт времени починить, вновь поднимаешь ребёнка на руки и идёшь отвечать на вопросы, на кухню. А на самом деле идёшь смотреть на того, кто их задал. Смотреть, как она режет овощи на суп. Как нож дробно отстукивает по доске, и аккуратной полудолькой отпадает от лезвия морковка, свёкла, картошка, лук. Тонкие длинные пальцы в разноцветном соке, но ни кусочка не падает на пол, ни капли не попадает на любимый халат, она стоит, привычно опираясь в пол-бедра о кухонную стойку, волосы в высокой букле на голове, непослушная длинная прядь, падает на плечо. Обе ноги в одном тапке — левая ступня кончиками пальцев, опирается на правую. У неё узкие, тонкие, совершенной формы ступни. Сейчас, смешно и до боли знакомо ухватилась растопыренными пальчиками за край разношенного тапка, слушает в полуха, вся в работе, Улыбается, кивает, под твои ответы. На плите кипит, жарится и скворчит, старинная вытяжка не справляется, на кухне жарко, но окно она не открывает, не любит сквозняков.

И ты отвечаешь на вопросы, разомлев от тепла и счастья осознания собственной необходимости на этой крохотной тесной кухоньке, в этом огромном непростом мире. Сажаешь ребёнка на стул, подходишь к жене сзади, обнимаешь, втягивая расширенным от жадности ноздрями её запах, целуешь, за ухом.

Она невольно отстраняется, но потом, уже осознанно прижимается ещё крепче, смеётся — щекотно, аж мурашки по спине. И ребёнок смеётся, бежит к вам, просится на руки. Возьмите. И не отпускайте их. Пусть они притихнут в ваших руках, и закрыв глаза, прислушаются. Вы тоже прислушайтесь. Звеня, бесценные мгновения, червоным золотом падают в копилку ваших жизней и, переполняясь благодарной нежностью, бьются ваши сердца. Задохнитесь, благодарно. Запоминайте, что есть силы. Это ваше счастье.

Моё же выглядело совсем по другому. Счастье, как оказалось бывает такое разное, что подчас его сразу и не распознаешь.

Вот тебе девятнадцать лет, ты рядовой очередного весеннего призыва, ты стоишь перед доской объявлений и перечитываешь, перепроверяешь, в который уже раз водя пальцем по оргстеклу, свои имя и фамилию, на соответствие указанному в списке номеру. Перепроверяешь, потому что если всё верно, то через неделю ты летишь в Афганистан.

Весь мир моментально делится на тех, кто летит и остальных. Остальных немного. На их лицах, ты отчётливо видишь – счастье. Плохо скрываемое, но вполне себе настоящее. Они счастливы, что никогда не узнают, каково это, знать что ты едешь на войну, когда на улице, в огромных лужах плещется весна, и жизнь везде и даже асфальт там, на улице, пахнет жизнью. Когда вчера ещё было письмо из дома и всего пол-года до дембеля, а теперь неделя до Афгана.

Ты оглядываешься, украдкой ища своих. Тех кто летит. Находишь. Вас таких, большинство. Вы идёте курить. Вам всем очень страшно. Но страх постепенно проходит, на людях. За неделю, от него не остаётся почти ничего, так, слегка неудобное воспоминание. В конце концов, на войне всегда больше тех, кто возвращается.

И потом, когда отсидев семь часов в трюме «Антея», разминая затёкшие в новеньких полуботинках ноги, ты соскочишь на пыльную, раскалённую бетонку ВПП города Кандагар, страха не будет.

И даже когда после месяцев учебки вас распределят по ротам и вертолётами повезут, по своим частям, на места, страха по-прежнему не будет.

И не страх, а любопытство, заставит тебя с интересом наблюдать, как над пегим от времени и солнца покатым скалистым гребнем блёкло полыхнет, и густая, белая выхлопная струя ракеты, проложит в ярко синем небе пологую кривую, конечная точка которой – ты. Если тебе ещё немного повезёт, ты так и не почувствуешь страх.

Я записался сам, чтобы не бояться. И уже через пол-года, став пилотом «восьмёрки» понял, что бояться, всё таки придётся. Не за себя, так за других. Особенно за тех, кого везу с войны. Кому до дома, осталось только задержать дыхание. Ведь мереть на пороге дома – это как умереть вдвойне.

Мой бортовой номер А3, позывной «Грач». И говорят я счастливчик. Говорят, некоторые сдавали свои очереди, лишь бы лететь на высоту или с высоты, со мной. Да мало ли говорят. Говорят, есть жизнь после смерти. Не знаю, может и есть. Но вот что смерть есть при жизни, так это точно.

Когда колёса коснулись бетонки, парни заговорили разом вполголоса, кто то пошутил, хохотнули. Потому что тоже счастье, когда просто жив.

Сегодня у меня за спиной, опять все живы. Никто не благодарит, может только по плечу хлопнут. Что говорить то.


Откатили дверцы, начали разгрузку. Я сдал машину техникам, и пошёл в столовую.

- Соболь!

Клички здесь липнут сами. Мне, например, досталась по фамилии. Но бывает по-разному. Вот например, штурман Костя Дробышев.

Однажды один из техников, пробуя машину после ремонта, запустил винт. Забытую на лопасти, и привязанную к ней зачем-то, тонкой бичевой, открытую банку говяжьей тушёнки, через пять секунд вышвырнуло вон с такой силой, что она, пробив фанерную стену туалета, так и осталась там торчать. Когда из туалета, весь в тушёнке, медленно вышел, озираясь по сторонам, Костя Дробышев, все полегли. Ну а когда выяснилось, что именно Костя и оставил обед на лопасти, Костина участь была решена. Пять нарядов вне очереди и новое погоняло — Костя Тушёнка.

Или вот Саша Немоляев, техник-наладчик, по кличке Точка. За вечную приговорочку, в конце фразы « и точка». Батур – второй стрелок, потому, что казах. Муза – Солнцев Миша, потому –что музыкант. Сова, Сашка Комаринский, хорошо видит в темноте. Облако. Киндер. Всё не просто так. Люди. Вехи жизни.

И только Сонечка, всегда была Сонечкой и красавицей, каких поискать. Маленькая, ласковая, рыжая. Настолько, что ходили слухи, что Сонечка переспала со всей казармой и офицерами. Но я слухам не верил. Сонечка была совершенно порядочной кошкой и подкинуть ей кусочек мяса, считалось чуть ли не долгом каждого выходящего из столовой.

- Соболь! К Чуганцеву. – крикнул кто-то из ребят.

- Прямо сейчас?

- Да нет что ты! Послезавтра! – это Натан Кац, по кличке Нос. Нос, потому что… потому-что Натан Кац. Нос наш клоун. И по совместительству, наше радио-всё. Гениальный радиотехник. Ну и клоун тоже неплохой.

Есть хотелось очень и по идее, мне никто ничего не сказал бы, наведайся я вначале в столовую, а потом уже, к майору. Но Чуганцев бы это запомнил. Не то чтобы Чуганцев сволочь. Нет… вроде. Но как сказал, однажды, Натан, «Чуганцев человек хороший! Но Сонечка лучше.»

- Товарищ полковник! Лейтенант Соболев, по вашему приказанию, явился! – Чуганцев не перебивая, дослушал до конца. «Вольно» не дал, а ведь знает, что с задания, что четыре часа в воздухе, над холмами, в жаре висел. Прав Натан. Сонечка лучше.

- Соболев – полковник пожевал тонкими губами -. Тут такое дело. Тебе в рейс через три часа. Полетишь с Носом. Координаты по пеленгу. Туда пойдёшь с тушёнкой и лекарствами, обратно с рисом. Всё, как обычно. Детали – здесь.

На стол шлёпнулась штурманская координатка – планшетка с данными.

- Всё ясно, лейтенант?

- Так точно!

- Свободен, Соболев. Выполняй.

В столовой меня уже ждали суп гороховый, на первое, макароны рожки с бифштексом на второе, компот из сухофруктов, неистребимый запах принудительной, не домашней чистоты и ещё горячие и мягкие от горячей воды, алюминиевые приборы. И конечно, Камаль с Киндером.

-Куда-когда? – трёхзубой вилкой гоняя по тарелке последнюю макаронину, не глядя на меня, спросил Киндер. Ясно, что когда-нибудь макаронину Киндер всё таки поймает, но пока той удавалось довольно ловко избегать судьбоносного удара вилки-трезубца. Игра завораживала. За ней сосредоточенно и молча наблюдал Камаль. Камаль Угоев вообще мало говорил, много слушал и ещё больше улыбался. Редкое качество вообще, а для штурмана, так и вовсе незаменимое.

- Подвинься – ответил я усаживаясь. Планшетку бросил рядом на стул. Киндер сразу потянулся за планшеткой. Киндер, он Киндер и есть. Зато стрелок хороший.

-Ни надо – веско повторил Камаль. – Сичас, ни надо. Потом, перид рэйсом. Прымета плахой.

-А топлыво запрывляд пэрид рейсом — прымета хорошый? Мне знать надо, куда летим, Кама. Не суетись.

Вообще, Камаля старались не дразнить. Но Киндеру можно. Камаль и Серёга, друзья с детства. Вместе призывались в Грозном, вместе в учебке, вместе здесь. Серёга высокий, тонкий, насмешливый. Камаль невысокий, плотный и всегда улыбается. Пытались их как-то с Киндером прописать, в учебке. Киндеру тогда сразу в голову табуретом прислали, он и отключился.

Очухался Киндер, у себя в койке, а Камаль рядом, на соседней сидит, гимнастёрку разорванную подшивает и головой покачивает. Губа у него, вроде бы, опухла. Деды-то где, спрашивает Серёга, прописали уже или ещё прописывать будут? Деды, говорит Камаль, все по бабкам разбежались. А прописывать, наверное ещё будут. Раз на этот раз, не получилось. А может, и не будут. Может, надоело им.

На завтра на строевой, подлетает к Камалю капитан. Молодой, весь новенький, форма колом стоит, не мятая, погоны на солнце горят, глаз от рвения блестит, и давай Камаля при всех на голос брать, мол, ты что ж это, зверь нечеловеческий, свои горские порядки тут устраиваешь, людей ногами избиваешь? Почему, говорит Камаль, ногами? Руками. Да и не бил я. Так… отбивался. Как же, орёт капитан, не ногами, если у пострадавших на рожах отпечатки твоих полуботинок остались? А так, говорит Камаль, не ногами. Руками. Я обувь чистил. Я её по особому чищу. Ботинки на руку надеваю и о тряпку тру.

В строю уже ржут все, а капитану всё неймётся.

А связал зачем, орёт. Так чтоб дочистить дали, объясняет, Камаль, я не успел же, они прибежали, про прописку какую-то орали. Ну в общем, дали Камалю пять суток на губе, и пять нарядов, вне очереди. Вышел Камаль и со всеми, даже теми дедами, которых как раз с больнички отпустили, продолжал вежливо здороваться, как ни в чём не бывало. Добродушный он, одно слово — Облако.

- Ты не летишь, Киндер.

- Как не лечу? А на луче кто? – На пеленге то есть.

- Нос. Чуганцев распорядился.

- А ну Нос… ну тогда я за вас спокоен и свободен подрыхнуть.

Киндер встал. Как есть обиженный ребёнок. На войнушку а не взяли.

- Отставить, сержант Бондаренко. Дрыхнуть пойдём мы. А ты машину проверишь, техникам на ушко шепнёшь, чтобы аппарель проверили, заедает. Координаты здесь, топливо рассчитаешь, дашь команду. Готовь вылет, как боевой. Две подвески, по пять палок. Через два часа...- я глянул на часы – с половиной, нас разбудишь. Всё ясно, сержант?

-Ясно, товарищ лейтенант! Разрешите выполнять?

-А то как же – говорю я – выполняйте!

Киндер встал и помаршировал, отмахивая рукой, как на плацу, к дверям столовой.

Уснул я сразу. Снилась мне, виденная однажды, в журнале, актриса. Ну она мне снится, часто. Тонким росчерком вписанный в белизну высокого лба изгиб брови, чайкой летящий над изумрудным взглядом в камеру – ах, какая я. Ах, какая она. Я даже имени её не знаю и так и зову её про себя, с большой буквы — Актриса. Мы как раз шли с ней куда-то по парку, я весь в медалях, она в чём-то белом и облегающем, как меня разбудил Киндер.

Я поднял Камаля и мы вышли на площадку.

Вечеров здесь не бывает. Буквально полчаса сумерек и наступает ночь, одинаково глубокая и тёмная, на всём своём протяжении, от заката, до рассвета. Когда я принял машину, внизу наступила ночь.

Перебросился с ЦУПом обычным «Грач» «Гнезду», разрешите, разрешаем, и моя «восьмёрка», поднялась в воздух. Набрали высоту, упали на курс, отметились и пошли вперёд. Полтора, примерно, часа полёта.

Хотите знать, что я вижу перед собой? Если у вас есть достаточно терпения, найдите большой, оранжевый, утомлённый собственной спелостью апельсин и подвесьте его к потолку, на леске. А внизу всё, от края до края, застелите белым овечьим пледом. Затем сделайте несколько разного размера неравномерных конусов из плотного папье-маше, и покрасьте их в чёрный. Продырявьте плед и в нечастые прорехи, вставьте эти конусы. На окне нарисуйте бледно голубой серп месяца. Встаньте посередине, так, чтобы серп на окне был бы у вас за спиной, а апельсин, спереди. А теперь представьте себе, что всё это настоящее.

Позади вас, светится призрачной синевой серп убывающего месяца, плед овечий – облака ярко белые, густые. Редкие чёрные конусы – скалы Гиндукуша, чёрными кривыми пальцами протыкающие облака снизу. Впереди туго плавится оранжевым, солнце-апельсин. И для вас, толи движущихся, толи просто висящих посередине между призрачной твердью облаков, полупрозрачным серпом месяца и закатным солнцем, больше не осталось никаких ориентиров движения, кроме переспелого солнечного плода, повисшего далеко впереди, в кажущейся неподвижности.

Здесь закат наступает чуть позднее, чем внизу. Внизу уже темно, а у вас тут величественные и бесконечные оранжево-багровые сумерки. К этому невозможно привыкнуть, сколько ни смотри и это невозможно забыть, увидев хотя бы раз.

Здесь должен звучать только ветер и грохот лопающих от разности температур, чёрных скал. Но мы тут летаем и грохот наших винтов, вторгается в первозданность не наших красот. И там внизу, есть те, кому он режет слух. Они слышат нас. И видят. Возможно, сейчас кто-то выцеливает нас в видоискатель прицела ракетной установки. Они не хотят, чтобы мы тут летали. Но мы каждый день, всё равно, летаем.

- На подлёте через десять минут. Пеленг устойчивый. Площадка маленькая, естественная, почва каменистая. – Нос взглянул в планшетку.– Указано, груз средне-габаритный, рис в мешках, по весу килограмм пятьсот. Встречающих трое. Все местные.

- Что, наших никого, что-ли? – переспросил я, хотя хорошо знал, что никого.

-Никого, товарищ лейтенант.

-Ясно. Ладно.

Через десять минут, с земли – точнее с площадки на гребне перевала, яркой точкой сморгнул луч карманного фонарика. Мы зажгли габариты, врубили прожектора. Внизу на небольшой площадке, стояли трое местных, заслоняясь руками от белого слепящего света и вихря поднятого мощными винтами «восьмёрки». Посадить машину на этот клочок, при таком боковом ветре было не просто, но мы справились. Заглушились, погасили огни. Скрипя аппарелью – козлы техники – открыли грузовой люк.

- Никому не выходить. – отдал я команду – я проверю.

Местные были нам, в общем, знакомы. Уже третий раз мы забирали у них рис и специи и привозили на базу, расплачивались говяжей тушёнкой и медикаментами. Но проверить стоило.

Я спустился по аппарели и спрыгнул на землю.

- Ассалом уалейкум, Виктор!

- Уалейкум ассалом, Саид. Ты как всегда, на осликах? – я кивнул на трёх спокойно стоявших неподалеку животных, чьи тени в неверном свете сложенного за каменным природным парапетом костерка, причудливо метались по каменной стене, отвесной уходящей вверх, в ночь. Один из осликов иакнул и пряднул головой, звякнула упряжь.

Саид кивнул, чуть улыбнувшись.

-Как всегда, Виктор, как всегда. Ослики умные. Знают дорогу. А машина..– Саид кивнул головой в сторону вертолёта – глупая. Она без человека ничего не может. Помочь, не может. – Саид говорил по-русски хорошо, со значительным, но приятным, арабским акцентом, окончания, как большинство из местных не глотал, наоборот, старался произносить слова чётко и ясно.

- Ну давай распрягай, Саид, осликов и запрягай людей. На всё про всё, у вас пол часа.

Саид кивнул. Пока его люди работали, я подошёл к осликам. Животные смирно стояли, за небольшим каменнным уступом, будто специально созданным здесь природой, для парковки осликов. Один из них, пегий, с грустными глазами, тот, что прядал головой, потянул ко мне длинную морду и ткнулся мягкими губами в пустую ладонь.

Я достал из нагрудной сумки бутерброды. Ко мне из темноты, подтянулись ещё две ослиные головы и получив каждая, по бутерброду, благодарно зажевали. Я гладил их пыльную, жёсткую шерсть, наблюдая, как работают местные.

Вначале, я выстрела даже не расслышал, увидел только, как разлетелась калёными брызгами кабина вертолёта и внутри, багрово полыхнуло. С левой стороны лопнули колёса шасси и машина, тяжко вздрогнув, просела. Ударной волной меня отшвырнуло за уступ, но я почти сразу поднялся на колени и в зареве пламени увидел, как по узкой тропинке быстро и сосредоточенно, поднимаются какие-то люди, с автоматами наперевес. В голове звенело, колоколом, во рту кислое крошево. Я с трудом встал на ноги, и неловкими руками, наощупь, достал пистолет.

Именно тогда, с накренившейся подвески объятой пламенем «восьмёрки», громко щёлкнув зажимами, сошла первая ракета. Она ударила в стену, прямо над людьми карабкающимися по тропке. В пламени разрыва я увидел разлетающиеся куски человеческих тел и камня, и меня снова швырнуло на землю. Рядом со мной упал автомат, его рукоять крепко сжимала, оторванная по сгибу, чья-то кисть. Я снова начал подниматься на ноги, когда сквозь гулкую вату в ушах, отчётливо услышал, как звонко щёлкнули зажимы — сошла вторая ракета. На этот раз, я успел упасть на землю сам. Взрыв. На меня, сверху упало что-то большое и тяжёлое, впечатав меня в землю, всей тяжестью. Голова взорвалась болью, что-то огромное, чёрно- красное, хрустко лопнуло в ней и я потерял сознание.

Спас меня именно тот самый, пегий. Это он, бедняга, отдал свою ослиную жизнь, приняв на себя весь град каменных осколков. Превозмогая боль, я вылез из под ослиного трупа. на краю глаза висело и пульсировало большое, багровое пятно. Стоило на нём сфокусироваться, как пятно истаивало, почти пропадало. Я сел, прислонившись к ослику. Через минуту, может чуть больше, пятно съёжилось и ушло, куда-то за границу зрения. Я встал на ноги и огляделся. Ярко горело растёкшееся по площадке топливо и в свете пожара, повернув голову к вертолёту, я увидел пустую, дымящуюся подвеску. Значит, сошли все пять.

Сильно болела левая нога. Хромая, я медленно вышел на середину площадки. Прямо возле машины догорал труп Саида. Я узнал его по американским чёрным военным полуботинкам. Тряпьё, в которое был одет Саид, видимо набрало достаточно топлива и вспыхнуло. В ярком свете, я заметил, что тропинки по которой пришёл сюда Саид с людьми, и те, кто напал на нас, больше не существует – огромный скалистый козырёк, нависавший над ней сверху, теперь обвалился, не выдержав прямого попадания. Я сделал шаг вперёд. Под ногой зашелестело. Опустив голову вниз, я увидел деньги, американские доллары, целую пачку, обгоревшую по краю. Я огляделся вокруг. Вся площадка передо мной была усыпана, американскими деньгами, вывалившихся из банок с говяжей тушёнкой. Деньги валялись пачками и отдельными купюрами, некоторые, те что пропитались топливом, горели.

Нагнувшись я подобрал одну пачку.

За спиной хрустко подался, под чьим то неловким шагом, щебень. Я отшатнулся, оборачиваясь. Неловко растопырив дрожащие от напряжения и ужаса ноги, позади меня, стоял ослик. Животное стояло и смотрело на меня двумя огромными от ужаса глазами, в которых криво отражаясь, плясало пламя. На ослике едва висела, сползая на правую сторону, поклажа из двух огромных мешков с рисом — не успели распрячь. Это, по видимому и спасло животному жизнь. Я подошёл к ослику ближе. Тот стоял, дрожа всем телом и не смея даже двинуться. Запас его ослиной смелости и сил, видимо исчерпал себя окончательно. Из дырок в мешках на его спине, тоненькими струйками сочился рис. Я подставил ладонь. Очень скоро, она наполнилась полупрозрачными длинными зёрнами. Я закрыл глаза.

Из живых здесь, только я, и ослик… Шуршание истекающих из мешка рисовых зёрен, вдруг прекратилось.

Я открыл глаза. Вместо риса, в мою ладонь теперь сыпалась мука. В свете пламени, мука казалось грязно желтоватой. Я поднёс пальцы ближе к носу — мука сильно пахла бензином.

Медленно и тяжело, я осел на землю, у ослиных копыт. На меня, из черноты афганской ночи, холодно пялились чужие звёзды. Сколько так сидел, не помню. Каждому из нас, рано или поздно в жизни приходиться остановиться, столкнувшись на узкой тропке жизни с правдой, подчас настолько уродливой, что поверить в неё оказывается невозможно.И тогда мы поворачиваем назад. Туда, где нам было так удобно и хорошо верить, что всё не так. Но бывает так, что вернуться — просто некуда.

Так случилось, что именно на той крохотной площадке перевала Гиндукуш, где полыхая догорала моя «восьмёрка», трупы моих друзей, врагов, американские деньги, я первый раз в жизни задумался о настоящих причинах этой бесконечной войны. Сотни, тысячи молодых ребят, полили своей кровью бесплодные скалы Афганистана и то что выросло, после той поливки, теперь всматривалось в моё лицо, нагло ухмыляясь тысячами причин, следствий, оправданий и ещё чем-то, чему нет названия, но что только и делает, что разит, смердит и гниёт и только затем и существует, чтобы всё вокруг него тоже разило, смердило и гнило. Сколько людей было убито здесь, на чужой им войне? Я не знаю. Много. Сегодня, к ним присоединились и мои друзья, Облако и Киндер.

А в ту ночь, сидя посреди этой площадки, до тех пор умирал Соболев Виктор Николаевич, лейтенант ВВС СССР, пока окончательно не умер.

И уже совсем другой человек, не он, встал, освободил ослика от мешков, собрал все мешки, что смог найти, и бросил, по одному в огонь. Ждать пришлось долго — оказывается, героин горит плохо.

Человек стоял и смотрел на пламя. Не было в человеке больше, ни отчаяния, ни надежды. Только пустота и вонь чадящего топлива. Ослик, постояв немного, вдруг зацокал в сторону своих мертвых собратьев и не обратив на них никакого внимания, исчез за каменным парапетом. Насколько мог быстро, человек, хромая, направился за ним. Заглянув за парапет, человек увидел, что животное исчезло. Кое как, из тряпья и автомата соорудив самодельный факел, он поджёг его и зайдя за бортик, поднял высоко над головой. При его свете, совершенно невидимая в темноте, резко вправо и вверх, уходила узкая тропка.

Ослики умные. Ослики помогут.

За пол часа человек собрал уцелевшие доллары, вскрыв все до единой, что смог найти банки с «тушёнкой». Была там и обычная тушёнка. Её человек тоже взял. Деньги не считая, запихал в один из холщовых мешков, освобождённых от героина.

Закончив, он снял с одного из трупов афганский наряд, скинул свою форму, переоделся, оставив только ботинки, нашёл и проверил, автомат.

И не оглядываясь, пошёл за осликом.

Я не буду рассказывать вам, как человек со сломаной ногой и животное, трое суток добирались до ближайшего жилья. Как человек вначале не смог уйти из той глухой деревни, из-за травмы, а потом перевалы Гиндукуша, завалило снегом и уйти стало невозможным. Как человек заново учился ходить. Как принял новое имя и веру. Выучил чужой язык.

Как, через долгие пять лет, оказался в России.

И как однажды обнаружили, к тому времени уже генерал-майора Чуганцева в своей собственной шикарной московской квартире, с перерезанным, от уха до уха, горлом. Во рту у генерала нашли обгоревшую стодолларовую купюру и несколько грамм белого порошка, остро пахнувшего бензином.

И как человек, взял билет на рейс из России, домой. Обратно, в ту далёкую деревню. Я не знаю, точно, зачем он так поступил. Но я когда-то знал этого человека. И могу предположить, что возможно, он улетел, чтобы было кому охранять одну узкую, неприметную тропинку затерянную в вечном молчании гор.

ПРИМЕЧАНИЕ(источник — ВИКИПЕДИЯ)

После вторжения войск США и НАТО, производство наркотиков увеличилось в несколько раз. Сегодня именно Россия и страны ЕС являются главными жертвами героина, поступающего из Афганистана. Отмечают, что бурный рост потребления наркотиков в России в последние десять лет произошёл именно за счет наркотрафика из Афганистана.

По данным UNODC, в Афганистане производится уже более 90 % опиума, поступающего на мировой рынок. Площадь опиумных плантаций составляет 193 тыс. га. Доходы афганских «наркобаронов» в 2007 году превысили 3 млрд долл. (что, по разным оценкам, составляет от 40 % до 50 % официального ВВП Афганистана). Площадь посевов опийного мака в Афганистане сейчас превосходит плантации коки в Колумбии, Перу и Боливии, вместе взятых.