Ветер

Автор: stremka ***

Ну вот, на дворе очередная весна… И хочется плакать… И хочется тихонько улыбаться. Я совершила открытие: “Весна…”

Ты так был похож на ветер. Ветер начался с утра. Сумасшедший теплый ветер. Все газеты, кроссворды, ценники пришлось прикрыть тяжелыми “штучками”. На дороге, слава богу, уже все высохло, и ноги, соответственно, были сухими. Ветер теплый, и людей не так много. Вообще, все эти условия: сухость ног, хорошая погода, количество покупателей – очень важны для меня. Я сижу у метро и с лотка продаю разные газетки, журналы, кроссвордики и т. д.
Вот и в тот день я сидела там. Волосы зализаны в хвост, лицо ненакрашенное, подростковая курточка. Чистые руки с аккуратно подстриженными ногтями, без лака.
В промежутке между днем и вечером (смеркалось) порыв ветра чуть не снес меня вместе с лотком. И вдруг все стихло. Мир окружающих вещей отдалился. У меня иногда бывает такое, что вдруг оказывается – ты здесь, а весь мир за чертой – там. Нити, соединяющие меня с реальностью, вдруг исчезли. Сижу, смотрю, как потеряли свое значение метро, дорога, фигурки бредущих куда–то людей.
- Здравствуйте!
Я вздрогнула. Редко, кто с нами здоровается, кроме, конечно, знакомых. Да еще я в таком трансе сижу, и тут, возникший ниоткуда, этот странный мужчина…
- Добрый вечер, — скорее по привычке ответила я.
Он усмехнулся, смотрит в глаза… И я, как-то, не отдавая себе отчета…
- Каким ветром вас занесло?
- Юго-западным, – отвечает. И снова усмехается.
И мне неловко как-то от этой усмешки, и оттого, что он ничего не покупает, стоит и смотрит на меня, словно мы встречались где-то, и я забыла его, а он меня помнит.
- Дайте газету, — протягивает деньги.
- Вам какую? – спрашиваю.
Он как-то странно поводит плечами, словно я сказала бестактность, потом пробегает глазами по лотку и тыкает пальцем в журнал “Cosmopolitan”:
- Вот эту.
На меня наваливается дурнота. Я присаживаюсь и опускаю голову. Начинаю пересчитывать деньги, которые он мне дал. На минуту темнеет в глазах. Сумасшедший порыв ветра приводит меня в себя. Еле успеваю удержать лоток. Поднимаю глаза. Никого рядом нет. На улице темно, и ясно, что рабочий день кончился, время сумерек — тоже. Начинает накрапывать дождик, дует резкий порывистый ветер… Но… Никого рядом нет. Нет “Cosmo”, лежавшего на лотке… В потной ладошке моей – смятые деньги. Как волшебный сундучок, раскрываю ладошку, догадываясь, что увижу нечто странное. И вижу три стотысячных бумажки.

Ты так был похож на ветер.
Я всю ночь проворочалась в кровати, в полудреме. В 9 вечера отключили свет. Из ребят, с которыми я снимаю комнату, никого не было. На улице лило, как из ведра, и завывал ветер. Эти три бумажки не выходили у меня из головы. Я, конечно, рассеянный человек. Да и к тому же, в том состоянии мне все, что угодно, могло померещиться. Но последовательность событий отсутствовала. Я знаю только, что один журнал “Cosmo” я кому-то продала за триста тысяч, что просил его продать мужчина с усмешкой на лице (такая вот отличительная черта), что я не видела, откуда он появился, куда исчез, не видела, сколько он дал мне денег, как брал журнал. Он назвал его газетой, и вообще, — бред. Только со мной могло случиться такое! Да, в конце концов, какого черта?! Пропью лишние триста тысяч, и все…
Черная киса спала на моей подушке. На улице были дождь, ветер и ночь. Свет отключили. По радио пела “Агата Кристи”. Потихоньку я задремала.

Ты так был похож на ветер.
Мы вчера вечером, наконец-то, попали в Р-клуб легально. И успешно там набрались до состояния пофигизма и словоблудия. Было весело: кто-то пытался погладить меня по голове, кто-то лез целоваться, кому-то я клятвенно обещала встречи, ночи, любовь. У кого-то стрельнула сигарету, и выбралась на улицу из перегара, дыма, крика и духоты. Стою значит, курю. Ветер чуть не сносит, аж качает. Да, в общем, понятно – выпито-то сколько. Вдруг над самым ухом:
- Добрый вечер.
Я чуть не ударилась головой о выступавший в стене кирпич, так резко повернулась. Он стоит и усмехается.
- Здрасьте. — не очень вежливо ответила я.
А сама думаю: “Вот встреча. И главное во время. Я пьяна, раскрашена, одета, как на съем… Рядом никого… Жуть”. Смотрю, а у него усмешка сползла с лица. И глаза стали тоскливыми-тоскливыми.
- Вы, — спрашивает, — испугались?
Я головой киваю и сигарету от “бычка” прикуриваю. А он:
- Вы знаете, там, наверное, шумно. Может, поедем куда-нибудь?
А я, как будто все нормально, говорю, что мне неудобно друзей бросить, и все такое. Он опять усмехается. И глаза у него серые. Кажется, я поняла это в машине, когда мы неслись черт знает куда, и странная музыка играла в продуваемом насквозь салоне. В общем, не помню, но я поехала с ним. Мы катались на какой-то штуке по Москве-реке. И там была карусель, вино, цветы, которые сыпались из рук, пуховый вязаный жакет, невесть откуда взявшийся, его сильные руки и его смех. Он так заразительно смеялся, так сверкающе, так, что у меня аж сердце смеялось. Потом все смутно. Снова мы ехали куда-то, вроде, ко мне.
В общем, проснулась я в своей кровати. Пуховая жакетка на голое тело. Волосы растрепаны. Но лицо не опухшее. Провела рукой – чистое, – значит умыться вчера успела. Сижу и чувствую себя полной идиоткой. Как я попала домой? Откуда он взялся там, у клуба? Куда делся, кто раздел меня? Вопросы без ответа. Но память не отшибло. Вроде бы, где-то помню, что он довез сюда меня, что умыл, что прощался, и глаза были грустные. Помню, что тела моего чужие руки не касались, что никто вчера не целовал моих губ. Только так это все неестественно и туманно, словно во сне. Возникает спасительная мысль: “Сон?!” Ага, конечно, только жакет откуда, из сна?

Ты так был похож на ветер.
Я бродила по комнате голая, в твоей жакетке, и курила. Зазвонил телефон. Я подняла трубку.
- Алё.
- Здравствуйте. Это Вы?!
- Да… я.
- Можно, я приеду к Вам?
- Можно…
Короткие гудки, как продолжение его голоса. В голове несуразность разговора: “ Позвонил. Приедет. В голосе тоска. Приедет! Скоро?” Кладу трубку. Вдох. Выдох. О боже! Какая я глупая, чекнутая. Ну, хватит, все. Все нормально. Надо расчесаться, одеться. Подхожу к зеркалу. Смотрю. И опять странное-странное чувство. Мир – отдельно, я – отдельно. Мир – там, я – здесь. Не понимаю, отчего со мной такое, может и вправду сумасшедшая...
Звонок в дверь. Слишком быстро. Ничего не успела. Ну, что делать. Кидаю “прощальный” взгляд в зеркало. Там огромные зеленые глаза на бледном лице и тревога. Иду к двери. Открываю…

На улице почему-то идет снег и вечер. Странно, снег. В горле комок. Так хочется напиться до беспамятства. Так хочется вернуть кусочек утра. Утро — потом вечер. А между утром и вечером — Я и Ты, Мы: секунды как дни, минуты как годы, — день отнявший у меня всю мою жизнь, перечеркнувший ее, словно учитель орфографическую ошибку в слове…

Открываю дверь. Ты стоишь на пороге, в руках пакеты, цветы – ненужные, холодные, колючие – 1-я секунда. Цветы падают – 2-я секунда. Третья секунда – ты улыбаешься, в глазах мука и большая серьезная радость. 4-я секунда – ставишь пакет. 5-я — раскрываешь руки, распахиваешь.
Прошла минута, мы стоим, обнявшись, за порогом квартиры. Дверь открыта, ты прижимаешь меня к себе. Я вдыхаю твое тепло, запахи ветра, дыма. Я не вижу твоего лица. Кончиками пальцев глажу по затылку, по щеке, по губам. Кажется, сердце лопнет.
- Тебе же холодно!
Твой надтреснутый голос, постаревший родной голос. Начинается вторая минута. Ты берешь меня на, нет — в руки, как бабочку, и несешь в комнату. Усаживаешь в кресло, идешь в коридор, возвращаешься с пакетом, цветами. Я начинаю плакать, и начинается третья минута. Я понимаю, что ты прощаешься. Мне плохо, больно, а твои губы и руки отнимают эту боль, а вместе с болью что-то еще.
Черный юмор: на четвертой минуте на деревьях начали набухать почки, на небе звезды, а в воде рыбы (от икры). Вода облизывает берега рыбьими плавниками. Меня трясет от гладкой твоей кожи – гладкой и горячей. Меня колотит от ощущения врастания в тебя, прорастания насквозь. Твои глаза серой грустью выхватывают меня из темноты на все четыре стороны лопнувших почек. Ты шепчешь слова, и мне кажется, что они похожи на слезы. 821-я секунда – я приподнимаюсь на локте, ты лежишь на боку и мелкими поцелуями жжешь мне плечо. 822-я секунда – я рисую глазами контуры – твои, такие неповторимые контуры – рисую, с таким трудом подбирая цвета. Распахивается настежь окно и ветер треплет мои волосы. Ты дрожишь, начинается землетрясение. Что же, и у земли есть право на голос и на песню…
Мир взрывался и рождался снова. Что-то происходило: таяли ледники, извергались вулканы, трескалась кожа, уставая сдерживать кровь. Вопило небо, побеждая гордых и неуступчивых титанов.
А потом, когда я потеряла счет времени, начали проявляться предметы: кусочек шкафа, отголосок сломанной розы, бутылка мартини со своей пустотой.
- Я хочу пить – говорю шепотом (на улице сумерки, тревожно).
Ты встаешь. Возвращаешься из-за шкафа одетый, с открытой, наполненной бутылкой. Я стараюсь не плакать и долго пью с закрытыми глазами. Ты гладишь меня по голове. Рука дрожит. Я наконец-то проглатываю комок слез вместе с мартини. Отрываюсь от бутылки.
- Но ты ведь вернешься? – спрашиваю.
Ты берешь мое лицо в ладони, притрагиваешься губами к губам и шепчешь: “Да!” Уходишь и оборачиваешься: “Да, вернусь!”
А потом, через какое-то время – время, выкуренных мной сигарет, начался снег. Просто и нагло начал спускаться с неба большими хлопьями. И я поняла тогда, что надо закрыть окно. Теперь в комнате уже темно. Откуда-то выявилась забытая кошка. Сидит рядом.

Ты так похож на ветер. Я не знаю, когда ты вернешься, но ты ведь вернешься?

Мне много лет. Я стар, слишком стар и устал, для того, чтобы обманывать маленьких девочек. Глупый, старый идиот. Заварил кашу, теперь самому ее и расхлебывать. Кода я увидел ее, мне было так весело, весна опять же… Люди, как свежевымытые окна, кажутся прозрачными...
Я опять не о том. Вы, конечно же, не поймете, как я обратил внимание на эту невзрачную девочку. Мне показалось, она меня увидела чуть раньше, чем я этого захотел, и у нее был такой пытливый взгляд, взгляд, светящийся радугой, с самого начала оторванный от асфальта. Это потом уже, она показалась обыкновенной серенькой мышкой. Ха! Знаем мы эти приемчики самозащиты. Все девочки, когда-либо задиравшие юбку выше колен, взрослея, думают, что на их прелести будут постоянно посягать, если не превратить себя в пугало. Значит, эта «красавица» гонялась когда-то за нашим драгоценным вниманием, а по ней и не скажешь. Все мысли мои по этому поводу привели к тому, что я, мигом превратившись в очаровательного незнакомца, устроил маленькое представление. И исчез.
Весь следующий день я так жалел об этом. Маленькая, еще не утратившая веры в чудо, женщина. Ее образ не давал мне покоя. Мне захотелось снова ее увидеть. Но во всех известных мне местах ее не было. На улицах не было ее тени, как я ни приглядывался, а из окон домов не доносилось ее голоса, как я ни прислушивался. Я ее не находил. Наткнулся на нее чисто случайно. Сначала даже не поверил. Из какой-то какофонической забегаловки вывалилась девица, пошатнувшись, стала прикуривать на ветру сигарету. О, Господи, ну и видок! Да, это же она! Потерянная, испуганная и пьяная. Я не дал себе времени на раздумья. Никто из нас этого не ожидал. В машине, остывая от небольшого шока, я испугался: “А что же мне теперь с ней делать?” Но шальная погода совращает с пути истинного. Я пошел на еще одно преступление: я взял ее собой, в картинку моего веселья, моей радости.
Голос охрипшего ветра, музыка ветра юго-западного, безумная, шальная, чудесная, искрящая. С переливами женского сопрано, с 12-й гитарной струной, с эхом простуженного органа и чистейшим, солнечным, ля-минор трубы. Музыка, настолько ощутимая, что мурашки бегут у людей по затылку. Словно прием опытного каратиста, эта музыка выбросила тебя (прошу прощения за смену лица, но ведь художник-то – я, я так вижу) за рамки реальности. Только что ты была еще здесь и осознавала, что едешь в машине, и сзади, из колонок, несутся странные звуки. Миг – и бархатный, весомый звук органа перенес тебя на реку. Машина стала огромной баржой. Труба зажгла огоньки сверкающие вокруг немыслимой конструкции, которая раньше звалась темой произведения, а теперь превратилась в качели, выплывшие из твоей памятной прогулки в Парк Горького. Сверкающие качели над темной рекой и мои шалости! Я старался показать все, на что способен: раскачал эти качели, разметал твои волосы, окружил тебя своим безграничным непостоянством, я хохотал и змеился тысячью маленьких ветренных воронок. Разнес эхо вальса господина Штрауса по постелям всех влюбленных пар и дал тебе возможность увидеть чудные последствия моей шутки. Они улыбались, эти странные люди. Я срывал шляпы с прохожих и заигрывал с дворовыми кошками. А в результате допрыгался до того, что согнал своими порывами все тучи к пьяной весенней Москве – Москва промокла и заблестела, словно глаза ребенка, предвкушающего праздник. Я, как истинный джентьмен, смешал свой фирменный коктейль из грома и молний, добавил туда пыльцы еще не распустившихся цветов, приправил все это невинными детскими иллюзиями, собрал себя воедино, опустился на колено и поднес свое творение тебе. А ты, хохочущая, мокрая, растрепанная и абсолютно голая, почему-то, выпила все это и на несколько секунд растворилась, перепрыгивая темной тенью с тучи на тучу. Хорошо, что я вовремя опомнился. Топнул ногой, призвал тебя к серьезности и, наконец, целостности. Мне просто чудом удалось вернуть тебе твой прежний облик, вместе с некоторыми деталями одежды. Ты, все еще клубясь и похохатывая, заявила, что чуток подмерзла после последней прогулки по облакам. Пришлось заглянуть сквозняком в какой-то магазин… Надеюсь, мой подарок пришелся тебе по вкусу? Пуховый жакет, вязанный из самого мягкого пуха. Ах, как я был горд своим подарком, ах, как я был рад тебе.
Правда, на смену этой радости под утро пришла печаль. Я чувствовал впереди боль. Уж слишком хорошо мы веселились, слишком просто все это было, естественно. Я давно уже не ощущал такой податливости, такого искрящего прикосновения души. Она понимала каждый мой вздох, каждый всхлип моего смеха. Так доверчиво шла за мной эта девочка. Я потерял осторожность. Это все из-за нее. Женщина знает, что делает, даже когда толком ничего не понимает. Она была пьяна и заснула у меня в руках. А я нес ее домой, умывал и раздевал ее. Маленькая, полусонная, улыбающаяся женщина. Она ни на что не претендовала, ничего не требовала, ни о чем не просила, она просто верила мне. О! Господи! Ну, вы должны меня понять. Ведь меня даже никто не спросил! В меня просто зарылись, как в теплое одеяло.
Я полз обратно. Полз, потому что на улице уже светало, и эти суматошные люди, суматошные даже в субботу, уже куда-то бежали, спешили. А она в этой комнатке, теплой и уютной от ее дыхания, свернувшись калачиком, смотрит сны про мою нежность. Мне хотелось прочь с солнечной улицы, в ее комнатку, хотя бы в кресло у кровати. Чтобы, когда она проснется, сказать ей “доброе утро”. Я потащился на запад и, где-то между Европой и Аталантикой, понял, что вернусь к ней, даже если мне придется спорить с Господом Богом. Я — старый сентиментальный козел, захотел сказать женщине “доброе утро” впервые в жизни. Звонил ей уже от метро. Загадал: спросит что-нибудь — не пойду к ней. Все равно пошел бы. Но она не спросила. А я так обрадовался ее голосу, возможности слышать этот голос и тому, что увижу ее через какие-нибудь несколько минут… Наверное, я был похож на идиота, несущегося навстречу своей смерти, когда бежал покупать цветы, вино и фрукты.
Как трудно в это поверить… Вот она — на пороге. Тень моей тени, радость моя сонная, протягивает руки мне навстречу. Пакеты сыплются на пол, и я забываю сказать ей “доброе утро”.
Мне не хочется двигаться. Я тяну время за хвост, но сколько может длиться секунда? Сколько ее пальцы тянуться к моей щеке. В момент прикосновения секунда кончится. А я не отпущу время, и начнется следующая секунда. Весь этот день: с момента моего прихода до позорного бегства, — впервые, наверное, в жизни секунд, у них появились имена. Секунда ее испуга, Секунда прикосновения, Секунда падения цветов, Секунда легкости ее тела…
Я снова несу ее в комнату, как и несколько часов назад, но теперь уже вместе с собой, со своим дрожащим от нежности ртом и руками, которые не в силах оторваться от ее тела. Рисунки шизофреника-извращенца Дали — цветочки, по сравнению с тем, что творилось в этой комнате. Я буду всегда благодарен времени за то, что оно не сорвалось, когда я потерял контроль и над ним, и над собой. Тактично отвернувшись, время стояло в сторонке. Вот фразочка прилипла: «Она сделала меня мужчиной». Она сделала меня мужчиной, тем самым, которого ждала так долго, тем, кого хотела с момента рождения, будет хотеть до момента смерти и никогда не найдет. Она позволила мне быть, чувствовать на себе кожу, и под кожей — красную, человеческую кровь. Я наконец-то понял то, чего мне никогда не удавалось понять раньше. Понял, почему трава каждую весну так стремительно и радостно прорастает сквозь землю… Вряд ли мне когда-нибудь «хватит цинизма или сентиментальности» для того, чтобы хоть с кем-нибудь поделиться трогательными, жгучими и нелепыми подробностями «сотворения Мира».
Я уходил. Она ревела, запивая слезы вином. Ну, что вы на меня уставились? Я должен был уйти. Что прикажете делать мужчине, которому столько же лет, сколько матушке земле, который, вообще, и не мужчина даже, а просто ветер, да к тому же, юго-западный? Я вылетел и заплакал. Чем выше я поднимался, тем холоднее становились мои слезы. Так что, приношу свои извинения, дамы и господа, за неуместный и не запланированный снег в июне месяце, после одной из самых жарких ночей.

Я обращаюсь ко всем мужчинам и женщинам: “Если вы прочли этот рассказ, не судите меня строго. Как можно хорошо написать о том, чего никогда не было?” Никого не было и ничего. Просто, однажды весной, каждой весной, во время сумерек в мире проявляется порыв теплого, влажного ветра.

14 марта 2000г.