Удар милосердия

Автор: Яблочный Спас …а потом были похороны. Парень в расстегнутой рубашке, выпрыгнул из кабины газика, пьяно демонстрируя ловкость. Поскользнулся на мокрой траве, упал. Дождь был сильный, июнь.
Пассажиры, мать их. Пожалуй, к десятку подходит. Я не считаю, конечно. Водки на всех хватит, но…

Что «Но», блядь, что? Жалеешь?
Нет. Не жалею.
Тогда что?
Лишние они, лишние.
Да? А они так не думают.
Ну и ладно. Пусть будут. Бог простит.
Богу все равно.

Помню, забивали сваю. Кладку опять снесло, когда уходил лед, и в этот раз основательно. Пришлось делать с нуля. Воды по пояс, в руках баба. Двумя руками, натужно, вверх. Вниз силы прикладывать не нужно. Летит сама. На выдохе. Удар отдается в предплечьях. Брызг пока нет, только дрожащие, проволочные круги по ледяной воде. Сначала свая идет легко. На дне торф, сантиметров тридцать. Потом, наткнувшись на суглинок, замирает. Каждый выдох – сантиметр. Периодически меняемся. Один придерживает, чтобы не повело, другой забивает. И так до тех пор, пока оранжевый спил ольхи, не приблизится к воде.

Нелепо как то.
Почему нелепо?
Да мог бы пожить еще, нет?
Перестань – сценарии давно прописаны.
Разве это справедливо?
Ты где то видел здесь справедливость?
Нет, но…
Тогда заткнись.

Было время, когда я пил можжевеловую водку. Похожа на джин. Стратегический запас был обнаружен на чердаке. От трубы два шага к окошку, потом шаг направо. Ничего хитроумного. Просто чемодан из коричневой фанеры с металлическими углами. На крышке химическим карандашом выведено имя. Обратный наклон, почерк крупный, детский. Ногой пошевелил – звякнуло. Вскрыл отверткой, и вот он, рай. Старый загашник. Газеты Призыв и Правда, серая оправа плюсовых очков с привязанной резинкой, хром — ванадиевый ключ на двадцать четыре. Надежный сплав. И водка. Все. Память сжалась до размеров чемодана, поднялась облачком пыли и растаяла в изрезанной лучами солнца тишине чердака.

Я хочу снять это. Можно? Вот так. Иди ко мне. Я хочу тебя. Я тоже тебя хочу.
Первая любовь на старых бабушкиных пальто, пропахших сыростью и нафталином. Страх быть застуканными, хотя кому может прийти в голову мысль подниматься на чердак. Первое прощание. До крови в прикушенной губе. До исцарапанных спин. До клятв, падающих в пустоту. Скрипящие ступени, разорванная фотка. Куда же ты, солнышко. Не уходи… Дрянь.

Что-то изменится.
А что изменится?
Ну как…Все, наверное.
Не говори чушь. Все будет по-прежнему. У каждого свой путь.
Он свой уже завершил…
Забудешь.
По моему, я не смогу забыть.
Сможешь. Вопрос времени.

Нужно, чтобы свая погрузилась в воду сантиметров на пять. Потом, сверху лягут свежие доски, притянутые серебристыми гвоздями. Теперь бью один. Хлюпая болотными сапогами, ты вернулся на берег. Поднимая бабу, я иногда не могу удержаться и вижу, как ты стаскиваешь их и переворачиваешь, выливая воду. Скоро полдень. Солнце начинает робко припекать. Начало мая, поэтому не в полную силу, но ощутимо. Я уже вырос и могу закончить сам. Гордость за то, что могу и злость за то, что бросили. Детские обиды, жалобы на равнодушие, украденная пачка беломора. Прости.

Теперь, при каждом ударе, брызги ледяными прутьями секут лицо. Рукоятка, наскоро выструганная из толстой палки, начинает скользить в горящих ладонях. Уже скоро. Почти все. Последний удар шлепком разносится по поверхности озера, и в этот момент, через стену воды поднятую бабой, я вижу выглядывающее из-за облаков солнце.

Я пойду один. Не хочу вместе со всеми.
Ты не хочешь вместе с ним. Так будет правильней.
Да, скорее всего так и есть. Я не хочу с ним.
Тебя зовут.
Пошли они на хуй.
Так нельзя. Теперь ты отвечаешь. Иди.

Мать рассказывала, ты смотрел как я гоняю прутиком воображаемых врагов. Случайный взмах, короткий свист зеленой лозы, внезапно прижатые к глазам ладони.Я подбежал и повис на твоих руках, пытаясь отнять от лица, вернуть обратно, переиграть. Это не я. Это случайно. Понарошку. Ведь не больно? Нет? Правда? Ну скажи, скажи, скажи…
Время иногда тянется как больничные коридоры. Извилистые, темные. Грязно-белая дверь с треснувшей табличкой. Камера предварительного заключения. Транзитная станция. Вещи можете оставить.

Вопрос веры. Ну конечно. Я даже не знаю, был ли ты крещен. Возьми зерна и отдели от плевел. Как то так. Интересно, если сорняков окажется больше, что будет делать Бог? Простит, дабы снова обратились они? Или сожжет? Все это не имеет ни значений, ни смыслов. Богу все равно. Нет конечных целей. Да и не было никогда. Ты говорил, делай как дОлжно и будет как дОлжно. Наверное, да. Лично я предпочитаю коньяк в граненых стаканах. По крайней мере, для меня это цель. Можжевеловка давно кончилась. А ты уже достиг всех, намеченных. Наверное, так дОлжно.

Отсюда реки не видно. Можно лишь догадаться, что она там. Вечером, над омутами, белым пузырем вспухает туман и иногда, протяжно стонет выпь. От дома до речки километра полтора, и мы едем. Ты — на вечном дорожном. Наверное, вы ровесники. Я – на дребезжащем школьном, который умрет совсем молодым. Живцов можно проверять и вечером. Можно, конечно, и утром, но когда делать абсолютно нечего, а нетерпение тугой пружинкой сжимается в районе пупка, то можно и вечером. Я иду вдоль реки, иногда утыкаясь носом в болоньевую спину, когда ты резко останавливаешься, чтобы не наткнуться на острые ветки. Твой вечный беломор. От комаров, ты говорил. Помнишь? Жалят, заразы… Разочарование при виде вяло болтающихся лесок с сорванными живцами, и дикий восторг, когда уходящая в черную бездну омута туго натянутая жилка дрожит, сдерживая страх и ярость пытающейся освободиться щуки. А потом, снова полутора километровый путь домой, в тяжести склизких килограммов, переложенных свежей травой. Когда мы возвращались, кладбище было по правую руку. Там лежал дед. Там лежала твоя мать. Вместе, мы не заходили туда ни разу. Сегодня первый.

Поп уехал. Водку допивают. Пойдем домой?
Я останусь. Посижу пока.
Что толку, он все равно не услышит.
Я просто посижу. Потом до речки дойду, может.
Не забудь только, что торопиться не надо.
Я знаю. Знаю. Он подождет.

Два непринятых вызова. Наверное, ты хотел что-то объяснить, закончить давно начавшийся спор, убедить в своей правоте. Просто поговорить.
А я — нет.
Скользнувший в шестнадцатиэтажную пропасть мерцающий прямоугольник…

Свая. Только что была недавно проснувшейся ольхой. А теперь, один конец, обточенный топором, сочится по весне чем-то живым, липнущим стружками к белому лезвию. Второй, пока оранжевый и свежий, под тяжелыми ударами бабы скоро превратится в мочало. Загнанная в темечко стальная десятка, завершит страдания.
Сoup de grace. Удар милосердия.
С жизнью отдельно взятой особи можно не сравнивать. Все ясно и так. Сроки просто разные.

Я вхожу в запой плавно. Так, на рассвете, в сонную гавань, входит корабль, вернувшийся из кругосветки. Город, широкими террасами белых домиков, спускается к морю. На пирсе, бережно поддерживая заспанные лица и укладки, стыдливо кучкуются жены. Наспех собранный оркестрик, вразнобой выдувает капельки росы из отсыревшей меди. Местечковая идиллия. Шлепки волн по гниющим доскам. Простишь?
Штопор со скрипом вворачивается в имитацию пробки. С вина начинать легче. Не так стыдно. Нектар богов, Франция, золото виноградников, Амьен. Руки вспоминают похмельную дрожь, и краповые брызги летят из пластикового стакана на траву. Похмелье вернется, а пока это только нетерпение. Предвкушение счастья, отмахиваемого верстовыми столбами соток.

Ты точно решил?
Решил. Насчет точно, не знаю.
Может, ну его к бесу?
Пожалуй, нет. Два года прошло. Я не могу больше.
Устал жить нормально?
Устал от себя, нормального.
Тогда, в путь.
В путь.

Оставив привкус свинца, вино растворилось во мне в три приема. Можно остановиться. В монотонном, нарушаемом лишь хлопком по зудящей шее, гудении комаров. В пахнущих мятой картинках детства. У меня остались наши фотографии. Всего несколько. На последней мне шесть лет. Я беззубо смеюсь в объектив с твоих плеч. Черно-белая осень, клетчатый драп пальто. Тридцать пять лет назад. И все. Больше мы не фотографировались вместе. Где-то в этой точке наши векторы разошлись, образовав непрерывно растущий угол, заполненный сумятицей редких встреч и взаимным раздражением. Не так, не с тем, не с той. Неправильно.
Обычное дело, вообщем.
Удивительно трогательное зрелище – забытая в угаре поминок бутылка.

***

Стало быть, все?
Все.
Скучать будешь?
Нет. Плакать тоже. Не умею.
Водка еще осталась. Дома.
Значит пора.
Домой?
Домой.

Ветер взъерошил березовую рощицу. Крупные капли просыпались на голову и, превратившись в ручеек, стекли по щеке. Слышишь, я все равно не умею плакать. Это не я, это просто заболтавшийся с листьями дождь. Да какая теперь разница. Поговорим при встрече.