Катарсис

Автор: Крокодилдо Сижу, значит, дома. Кушаю торт «Птичье молоко». Тут вдруг «дзинь-дзинь» — в домофон звонок. Поднимаю трубку, слушаю. — Аллё, — говорю.
- Здравствуйте, — в домофоне голос говорит один.
- Вы только трубку не вешайте, — и другой голос говорит в домофоне.
Я молчу себе тихо, не спешу кнопку жать, чтоб дверь им открыть. Осторожничаю немного скрытно.
- Ну, мы, знаете ли, тоже — не дураки. Раз трубку вы подняли, значит, вы – дома. Мы, вам, гражданин, не перепись населения, чтоб не пущать и обманывать, — это оба голоса ехидно так.

Делать нечего – нажимаю на кнопку, впускаю их в подъезд и даже дверь в квартиру распахиваю. На пороге двое: один чуть повыше, другой немного пониже. Хотя оба, прямо сказать, не великаны ростом.
- Здравствуйте, — рыжеватый говорит.
- Мы – из Органов, — это уже шатен поддакивает.
А я стою, треники подтягиваю, «Птичье молоко» дожевываю, и крем на линолеум роняю.
- Мы к вам по делу, — в синем плаще комитетчик говорит.
- Но не с пустыми руками, — в серой куртке коллега его подтверждает.
Тут они ловкими движениями одновременно удостоверения раскрывают, и торт мне протягивают. Удостоверения убедительные, чин-чинарём. А торт — «Наполеон».

Сняли верхнюю одежду, разулись, на кухню прошли. Я чайник поставил. Жду развития продолжения беседы.
Который зеленоглазый с утиным носом и говорит тут веско:
- Вы, товарищ, не беспокойтесь. Мы пришли к вам как друзья. Но с важной государственной миссией.
А с серыми печальными глазами сотрудник вставляет меж тем свою ремарку:
- Знаем, что вы её давно убить хотите. Это натурально не секрет для нас совершенно.
Я молчу, сижу себе на стуле индифферентно.

Рыбеглазый гражданин меж тем дальше гнёт свою линию:
- Убить её мы вам поможем. Это дело нетрудное. Плевое, в общем-то, дело для нас. Привычное до рутины. А главное – вполне в рамках актуальной программы об искоренении паскудства и борьбы с аморальностью и блудом. Те гражданки женского полу, которые своих гражданских мужей ради всяких сомнительных субчиков бросают, достойны всяческой смерти, преимущественно лютой.

А у которого взор грустный, мысль его развивает:
- Только вы потом на нас работать будете. Как говорится: око за око и одним миром мазаны. Вы как, товарищ, согласны с таким нашим предложением?
Я обратно молчу себе, даже вот ещё более индифферентно как-то.
- Мы и не сомневались, что вы, товарищ, не манкируете гражданским своим долгом, — это они хором грянули.

А дальше — просто всё. Адрес и имя её они знали и так знали. Операцию на завтра назначили, чтоб в долгий ящик не откладывать. Мне и готовиться не надо было: только будильник на девять утра завести велели.

Назавтра встал я, умыл лицо. Бриться не решился, но яичницу с ветчиной скушал. Кофе чашку ещё растворимого выпил с тортом. У меня как раз ещё кусок оставался. Немного заветренный, но вкусный всё равно. Ровно в 9.15 – звонок на мобильный: спускайтесь, мол, уважаемый, машина у подъезда.

Выхожу. Сажусь в «Ладу Калину» канареечного цвета с номерами грязью заляпанными. Нарочно видимо. Едем. За рулём – который рыжеватый.
- А где, — говорю, — товарищ, товарищ ваш?
- Не волнуйтесь, — говорит, — товарищ мой завсегда на месте.
Едем дальше. Я ещё подумал сначала: «А что ж это наши Органы на таких помойках ездят?» А может и не только подумал, но и вслух сказал, потому, как он отвечает мне несколько через губу:

- Ну, во-первых, «Калинка» — машина довольно неприметная. Казуальная, так сказать. А во-вторых, и если по правде и по совести: фонды у нас сократили здорово. И автопарк, и зарплату. Так что, почитай только за идею голую и работаем, вот и приходится ездить на такой вот профанации технического прогресса. Погрустнел он даже от воспоминаний о неблагоприятных временных трудностях, и дальше стал мне уже инструкции об деле давать. Так, незаметно, мы и до дома её добрались.

Выхожу из машины, надеваю перчатки – всё строго по инструкции. Этаж, квартира, всё как полагается. Звоню в дверь. Там не спрашивают – сразу открыли. На пороге, само собой сероглазый стоит (я уже знал, как он туда попал: у членов Органов от всех квартир и домов отмычки есть специально секретные). Прохожу в прихожую. Сероглазый тряпкой следы мои вытер, и бахилы дал специальные. Как в больнице, только целлофан потолще и в зеленоватость отдают цветом колера.

Тут он говорит:
- Она в шесть вечера только вернётся. Но вы не стесняйтесь: проходите пока в комнату, осмотритесь, подготовьтесь морально. Делайте, в общем, что хотите, я вам мешать не буду. А сам сел в прихожей на пуфик, книжку достал. Джеймса Х. Чейза «Нет орхидей для мисс Блэндиш». И добавил успокаивающе:
- Не волнуйтесь, когда она придёт, мне сообщат. А если вдруг форс-мажор – коллега задержит её, якобы документы проверить.

Ладно. Походил я по комнате. Вспомнил, как мы с ней встречались. И как два месяца назад она меня на иуду эту проклятую променяла. Погоревал. На кухню зашёл, в холодильник залез. Супа поел. Такой на меня на нервной почве жор напал – спасу нет. Всё кастрюлю выхлебал и даже вкуса не разобрал.

Смотрю на часы: мама дорогая, и часа не прошло. В комнату вернулся. Хотел на постель прилечь – но тут такие воспоминания на меня накатили, аж обратно не по себе стало. Заново пригорюнился. Даже убивать её расхотел – до того духом ослаб. Тут сероглазый ко мне подходит, руку на плечо кладёт и вкрадчиво так:
- Знаю я, мил-дружок, что на душе у тебя творится. Все мы люди, понимаем вполне инерцию твоей психики. Только ты вот поверь мне, как старшему товарищу: назад дороги нет, решено – делать теперь надо.

Я в плечо его уткнулся и вроде как даже плакать захотел.
А он и говорит:
- Есть вернейшее средство от слабости воли. Проверено: сам прошёл через такую мутную душевную загогулину. Тут только одно спасение: повнимательней постель её понюхай, почётче вчуй дух. Сказал он слова эти, а сам тактично опять в прихожую вернулся, книжными страницами зашелестел. И ногу ещё почесал зачем-то.

Понюхал я ложе страсти повдумчивей. До спазмов ноздрей носа. И вот среди её аромата пряного учуял я дух чужой. Козлячий такой, кислый. Сатанинский прям. И вот вроде духа этого немного, но сразу он её запах перебил. Сердце у меня сразу посуровело. Окреп я заново.

А время-то всё ой как медленно тянется – десяти ещё нет. Я к нему: — Можно ли, дескать, телевизор включить?
Он глаз от книги не отнимая, кивнул утвердительно. И ногу опять всё чешет.

Включил я телевизор. «Модный приговор» посмотрел. Потом заскучал, опять давай комнату шагами мерить.

Туда-сюда. Туда-сюда. Туда-сюда.

На «Casio» свои я глянул: без трёх двенадцать электроника высвечивает беспристрастно. Что ты будешь делать, скудный какой хронометраж только минул! Стал я книги её изучать: Мураками там всякие, Павичи, и прочие Грошеки. И тут – раз, как поддых меня двинули: поэта Сергея Есенина сборник, который я сам ей подарил на женский день восьмое марта.
Раскрыл, зачитался. «Письмо к женщине» особенно мне запомнился стих:
Вы помните,
Вы всё, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.

Да что там говорить – велик Сергей Есенин. А «крестьянским поэтом» и «гением от сохи» его только дураки называют, в литературе ни черта не смыслящие.

Так, за чтением, я ещё пару часов скоротал. Тут вспомнил, зачем мы пришли — затошнило меня. Едва до раковины успел – вывернуло. Суп, кстати, рыбный оказался. Из консервированной промысловой рыбы кильки в томатном соусе. Тут опять он из коридора выходит, смыл блевоту тщательно, с «Fairy» всё сполоснул на всякий случай, и говорит:
- Блевать, — говорит, — блюй себе, товарищ, на здоровье, но вот следов оставлять не надо. Не в тоталитарном, чай, обществе живём, чтоб, значит, в открытую барогозить в чужих квартирах. А потом плейер мне протягивает. Не mp3 новомодный, а винтажный «Walkman», в двух местах поцарапанный.

- На вот, — говорит, — послушай лучше музычку. — Успокаивает здорово, — и опять по плечу меня потрепал. И вот так не то чтоб покровительственно, а вот именно дружески, по-братски даже. Сел я в кресло, плейер включил: ансамбль «Therapy?» и их магнитоальбом «Infernal Love».

Послушал. Сначала вроде опять как нахлынуло: толи блевать, толи плакать захотел. Ещё подумал, что кислый дух в постели её – от того сатаны идёт вредоносного, который её у меня отнял. От того и пахнет плевком его нутряным. Гнилостной смрадной слизью. Озлобел я обратно до чрезвычайности. Радость меня охватила гневливая. Ненависть решительная. Сложное на вкус чувство, словно портвейн «Букет Молдавии». Я «Walkman» на реверс поставил и раза четыре кассету погонял.

Туда-сюда. Туда-сюда. Туда-сюда.

А время-то, слава богу, идёт себе, идёт. Около трёх уже. В прихожую я вышел, плейер ему вернул. А он и говорит: — Кстати самая правильная песня я считаю на альбоме — «Bowels of Love». Прям за душу берёт, а? Вот сам подумай, что есть гаже чужого запаха в постели дамы твоего сердца? Воистину – харкота дьявола. Сказал, и замурлыкал под нос себе: «There’s nothing darker than love that’s gone sour, Satan’s spit». А сам тоже погрустнел, видно сразу, что человек духовный, романтически-сентиментального складу.

Но встряхнулся быстро: — Есть оперативная информация, что она на работе немного задерживается, начальник попросил презентацию доделать. Так ты б, может, покемарил немного? Я разбужу, когда надо будет.
- Какой, — отвечаю, — кемарить-то, друг? На нервах я весь.
Он языком поцокал и таблетку мне суёт. Красную такую. – Поспи, поспи, мол, крошечка-хаврошечка.

Взял я таблетку, на кухню пошёл, из чайника запил. А вода невкусная, тепловатая и железом отдаёт. Мёртвая какая-то вода.
Ну и прям, что называется, в сон я провали…

Рой изумрудных мух, сверкая радужными крыльями, кружит над медью древних канделябров, над заросшим седой паутиной холстом.
Алые свечи чёрной истомой прольются: огнеопасно.
Та, кто не здесь,
Та, кто не тут,
Как ты прекрасна.
Рама скрипит, позолотой (фальшивых!) зубов
Вцепившись в эскиз натюрморта.
Смерть как иллюзия, гибель особого сорта.
Кильки в томате, вам ведь из плена — никак?
Розовый страх.

Всё это — месть шелкопрядов, принцесса.
Ты — как сестра мне, и нам не уйти от инцеста.
Липкая, красная боль.
Хочешь – изволь!

Тут чувствую – трясёт кто-то меня, по щекам хлещет.
– Просыпайся, — говорит, — товарищ, она уже в маршрутку села, ровно через тринадцать минут здесь будет. А я спросонья чумной совсем, головой туда-сюда мотаю, в себя придти не могу. Он улыбнулся и другую таблетку мне протягивает. Синюю. Я её без воды проглотил (чуть не подавился, в горле-то пересохло совсем). И вот что характерно: сразу подействовала таблетка. Вскочил я, задёргался, рукой левой задрыгал отчаянно.

- О! — говорю, — вот ведь фармацевтика до чего дошла: мгновенно бодрит и натурально сил придаёт нечеловеческих.
А он и говорит: — Да таблетка-то не причём тут вовсе. Красная, это да – сильный транквилизатор на основе вещества морфий. А синяя – совершеннейшая пустышка с дыркой от бублика. «Плацебо» называется такой специальный научный самообман.

Тут ему на пейджер сообщение какое-то пришло. Он даже читать не стал, только мне чуб взъерошил для куражу и говорит:
- Ну, всё, через три минуты она дома. На вот тебе спицу. Бей куда хочешь, но лучше – в печень. Я лично завсегда в печень бью изменщиц предательских, — тут он как-то лицом заледенел немного и уголком рта задёргал. Но быстро переборол слабость секундную и дальше продолжает инструкцию давать:
- Я, — говорит, — в шкаф залезу, подстрахую, если что. Хотя уверен: ты – справишься.

Взял я спицу. Хорошая такая спица: ржавая, изогнутая на мотив турецких сабель, и рукоятка из пластмассы под слоновую кость. Или, наоборот – из слоновьей кости под пластмассу.

А тут и — вжик-вжик — ключик её в замочке зазвучал. Я от неожиданности заметался по комнате налимом. Не в смысле – перетрухал, а в смысле – не знаю, как вести себя. Вроде бы убивать её надо, а вот не могу — хоть ты тресни. Как будто стесняюсь, что ли.

Тут она с дверью справилась, отворила. И – запах! Запах такой пошёл её аромата, что я ослабел сразу и спицу выронил:

«Бляяяямммммммммммммм»

Растерялся я, что уж тут говорить. Даже можно сказать — совсем пропал.
А она ничего не предвидит. Пальто снимает и вроде как про себя говорит: — Ой, задержалась я что-то на своём рабочем посту, а мне ж еду ещё готовить надо. Скоро ж мой чуткий и умелый любовник нагрянет, чтоб любиться нам всю ночь бесстыдно.

Ну, то есть она этого не говорила, но вот плечами так повела кокетливо, что всё ясно мне стало.

Ладно. Эти слова непроизнесённые мне вроде как мощи придали. Понял я, что раз баба, которую я любил под одеялом тёплым, вместе с которой бздел во сне глубоком, вдруг другому суп рыбный готовит из промысловой рыбы кильки – то тут нечего рефлексии интеллигентские разводить. Ясно всё тут.

Заслужила участь свою, сколопендра предательская!

Поднял я спицу с пола. А дальше всё как-то само собой пошло. Словно всю жизнь я души отнимал.

Она на кухню. Я – за ней следую, как бы в кильватере.
Она ко мне задней частью стояла, начала было на шум шагов моих оборачиваться, а я уже – вот он нарисовался, хрен сотрёшь, руку занёс. И тут вот какая оказия случилась, будь она неладна: глаза…

Глазищи её серо-зелёные в упор на меня уставились, и не совсем удался мне акт возмездия и справедливости: заместо решительного удара в печень я как-то вот вяло её в область пупка ткнул. Однако всё равно это действие возымело: забулькала она горлом, ровно как кастрюля на плите, заклекотала пигалицей дурноголовой…

Потом я вроде как не помню ничего, только вот голос сероглазого:
- Зря, — говорит, — в глаза ты смотрел этой гражданочке. По этой причине, — говорит, — и смалодушничал немного. Не совсем туда ты, — говорит, — попал, уважаемый. Не в самую печёнку, а несколько в другое место. По этой причине мадам дышать ещё стремится и ртом воздух ловить норовит.

Поправил он ошибку мою: в шею, где жилка синяя билась у ней неровно, ткнул уверенной рукой. И вот как сразу подействовало: чуть всхлипнула она и всё – молчок.

А потом что? Потом — ушли мы.

Подвезли они меня до самого метро. Похвалили ещё раз за выдержку и безжалостный настрой социального мстителя.
- Молодец, — говорит рыжеватый, — товарищ! Ловко ты обряд вендетты совершил. — Держи и впредь нос поветру, а хвост – пистолетом. А насчёт того, что мы давеча тебе говорили, что ты на нас теперь работать будешь – это мы тебя испытывали. Крепость твоей морали и нравственность лояльности. Да и не так-то легко, брат, к нам в Организацию членом попасть. Для этого не одного человека убить надо, а многие тыщи.

А который меня в квартире подстраховывал, тоже не молчит, обратно рот кривит в обиде: — Что ж вы, граждане, Органы наши так опасаетесь боязливо? Бренды нам всякие обидные присваиваете: «кровавая гэбня», «ежовские прихвостни»? Нам это ведь обидно, понимаешь?

- Ну и помни, — из-за руля рыбеглазый заявляет, — что мы всегда незримо рядом. — Кстати, дай хоть на прощанье мы представимся тебе: Вовчик и Димон нас звать.

Тут они оба руки в приветственном рот-фронтовском приветствии в кулачки сжали, на клаксон надавили три раза и укатили прочь.

Ну а я заспешил было в метро спускаться. Потом гляжу вверх: мать честная, в небе вроде как дождь собирается. И кажись, даже подснежниками попахивает. Ну вот, граждане, ей-ей, вот хоть и зима, а весенняя такая непогода наступила, на радость клонящая. И я не я стал под землю спускаться, а пешкодралом решил дальше продвигаться. На своих, значит, двоих.

Шкандыбаю я себе по снегу талому, вдруг они меня на «Калине» своей догоняют. Обдают снежной грязью и кричат всячески. Я от неожиданности даже немного вроде как испугался малость. Тут Димон из окна высовывается:
- А вот мы забыли ещё! Обмыть успех операции!!
- А главное — на счёт алиби дать тебе инструкции! – это Вовчик, из-за руля его поправляет.

Зашли в чебуречную, по паре крепкого пива «Охота» взяли. Димон захмелел сразу, начал залихватски о подвигах своих геройских рассказывать и в субботу всех к себе домой зазывал — запеканку есть творожную. А Вовчик, тот не пригубил даже, ибо за рулём, да и вообще он алкоголя не признаёт, чтобы с курса верного не сбиться.

Вовчик-то мне визитку ихнюю с гербом затейливым и дал. А ещё на прощанье указание мудрое рассказал:
- На случай, — говорит — если вдруг следователь спросит: «Чем, дескать, ты, такой-сякой, занимался, когда твою бывшую сожительницу убивали жестоко? Где, щучий ты сын, алиби твоё?» — Так ты ему отвечай смело и решительно: мол, ни ухом, ни рылом. Да и вообще, дескать, весь день пиво пил с Вовчиком и Димоном. Он сразу и отвянет, как хризантема в декабре.

Еще раз поблагодарил я их сердечно и уже окончательно домой зашагал.
И вот иду я себе уверенно к дому и песни ещё пою. Мысленно, конечно. А кругом – радость такая, что вот глаза буквально слепнут. То есть сейчас пока не совсем ещё радость, ещё пока снежно на улицах и площадях, и не совсем даже уютно человеку. Но главное: это вот предчувствие ожиданий. Неотвратимость, так сказать, свершений чувств!

Уже вот дятлы стучат где-то себе, периферийно слышимо. Люди местами без головных уборов. Ветер иногда на влажную теплынь переходит, запашок несёт мартовский. Коты, опять же вздыбились, глядят угрожающе. Дритатушки-дритату, отрежем яйца мы коту!

Иду я, и пульс биения бытия ощущаю до самых печёнок. И через это у меня прям эмоциональное какое-то перерождение. Охота мне чего-нибудь такое откаблучить. Не в смысле — дебош или непотребство, а вот в смысле — нечто созидательное, вроде как искусство, что ли. Картину, может, нарисовать попробовать. Стих или повестушку накалякать. Творческая, как говорится, радость.

А главное: такая меня любовь вселенская охватила – спасу нет. Прям вот под ложечкой сосёт и голова идёт кругом – до того люблю я всех. Легко мне, словно крылья за спиной отросли, так и тянет вот весь мир обнять, потискать человечество дружески за щеки, облобызать слюняво и проорать задушевно:
«Дорогие мои, хорррошие! Родненькие человеченьки! Как же я вас всех люблю! Всех! Слышите?! Всех-всех-всех люблююю!!!»