Маёвка.

Автор: дважды Гумберт Пришла пора сделать твёрдые выводы, чтобы жить в согласии со своей природой. Я уже не девочка. Я выяснилась и отстоялась, и теперь, заглянув в себя, сквозь хрустальную глубину, вижу мозаику из круглых синих камней, утонувший башмак из нефрита и стайку стремительных пираний. Все, что мне нужно, уже есть во мне, дано мне по праву рождения. Надо только быть спокойной и упрямой. Чтобы не смутить внутренней ясности эхом чуждых мне вер. Чтобы брать то, что моё. Чтобы сосредоточенно двигаться дальше.
Я смотрю на себя в зеркало. Я удовлетворена своим видом. Не красавица – лучше. Это тело – я. Свое юное гибкое тело я упражняю плаваньем и ушу. Моя кожа манит, как просторы космоса. Я украшаю ее капельками бриллиантов, тонкой кисточкой наношу на нее знаки удачи. Я заплетаю в волосы бусы, монеты и ленты. Теплый соленый ветер любит их тормошить. Самую малость обвожу и без того прелестные губы и серебрю веки. Мне это к лицу. Мне говорят, что у меня жестокие глаза и высокомерная осанка. Значит, так надо. Зубы ровные, белые, без изъяна, хорошо подвешенный язычок. Ничего лишнего.
Утром, сделав гимнастику и поблистав в бассейне, я направляюсь в библиотеку. Там, в уединении и тишине, я изучаю забытые языки и читаю настоящие книги. Потом я встречаюсь с друзьями, мы валяемся на траве, на песке, прыгаем на асфальте, шутим, поем песни и обсуждаем горячие темы. Раньше я употребляла разные волнующие наркотики, в сочетании с антиводкой, которая снимает зависимость. Но однажды я поняла, что искусственные состояния мешают общаться с Софией, отчуждают меня от текущей насыщенной общественной жизни – и без труда соскочила. Строителю коммунизма наркотики ни к чему.
Сегодня, после учебы, мы натянули водоступы и бегали по воде наперегонки. Это очень дурацкое и веселое занятие. Тут нужна большая сноровка, крепкие мышцы, развитое чувство равновесия и невесомости. Потом мы, всей нашей оравой, с большой бутылкой психо-*Байкала* залезли в корзину факультетского *чёрного ворона* и взмыли в охряное, потекшее небо. На высоте в три сотни саженей речь, разумеется, зашла о судьбах русской культуры. Зажигал один полноватый и очень начитанный мальчик Петя Бутылкин.
- Великая русская культура, — важно начал он и, поправив великоватые очки с бирюзовыми линзами, продолжал в том же высокопарном стиле. Но тут вмешалась Надя Светлая, девочка с желтым тюльпаном на правом плече, и предложила называть русскую культуру Сонечкой. Все согласились.
- Сонечка родилась в стране с суровым, почти нечеловеческим климатом, в сословном, почти кастовом обществе, при феодальном, почти рабовладельческом строе, под прессом восточной деспотии, нередко переходящей в тиранию, — медленно произнес Петя.
Я села на край корзины и, зацепившись ногами за борт, повисла вниз головой. Эйфория из области поясницы мигом наполнила всё мое тело. Корзина дирижабля чуть накренилась, и дирижаблик побежал по тихому воздушному океану навстречу неведомой и прекрасной земле. Тело моё ликовало, праздновало свободу, взаимность. Я думала о Софии.
- Сонечка сроду была на побегушках, ходила в золушках, вечно избитая и голодная, обезьянничала, скрытничала, сквернословила, но у нее было большое, доброе, отзывчивое сердце, готовое в любую минуту взлететь и унестись, — донесся хрипловатый, сорванный речёвками голос Светы Крайновой.
- Сонечка набрала разгон и удивительно похорошела только к концу 19 века. Но её сердце было исполнено мрачных предчувствий, а ее наряд — пошит из дурных предзнаменований. Возможно, она сама виновата в том, что с нею случилось. Накликала, притянула беду, — подал реплику Стас Батарейкин.
- Самый разгар выпускного бала. Сонечка только что состоялась, вошла в фокус и вкус, обрела большой стиль. Закипела, как самовар. Но тут пришел злобный мелкий рябой мстительный недоумок-грузин и все обосрал. Нашу муху в уголок поволок. Долго пытал, бил и насиловал нашу Сонечку, пока не замучил ее до смерти. И стала наша Сонечка гальванизированным трупом, ходячей развалиной, манекеном, который можно было нарядить как угодно, — грустно подвел итоги Петя.
- Да, пожалуй, после смерти Платонова и Шостаковича… — вздохнула Надя.
Простор эфира наполнен слабыми отголосками, графиками интонаций, призраками слов. Радио *Галактика* шуршит и поскрипывает. Моя перевёрнутая голова работает как усилитель и дешифратор. Короткое платье съехало до подмышек. Вид земли с тусклым шероховатым зеркалом искусственного моря поражает, как безмятежная катастрофа. Стоит мне выпрямить охватившие борт ноги – и я стану частью ландшафта, соединюсь с мировым разумом и русской идеей. Смерти нет, потому что где-то по этой земле ходит София.
Мне хорошо, оттого что я, негритянка, стала своя, прижилась в Советском Союзе-2, возрожденном в цифре закона. Оттого, что я вешу над землей, подарившей мне мир и чувство свободы, над своей Родиной. Но чу! — я выловила из эфира цельный смысловой объект, чьё-то стихотворение. Я резко сокращаю мышцы пресса и хватаюсь рукой за оснастку.
- Есть! – сообщаю я. — Слушайте. Называется: Операция «Глянец».
Мои товарищи смотрят на меня с лукавством и недоверием. Они не верят в то, что я получаю стихи из пустого, невидимого эфира. Думают, что я сама сочиняю. Но это не так. Я расправляю стихотворение в голове, как измятую бумажку. Одёргиваю платье, делаю глоток психо-*Байкала* и смирным голосом начинаю читать:
Тело стало, как антитело.
Всё цвело, журчало и блестело,
до потери форм,
когда ему дали хлороформ.
Тело сделалось, как алмазное.
А другое, мясное, наказанное,
манило гнилостных папарацци.
В то время как он видел сны,
танцы луча на глянце.
- Танцы луча на глянце, — поморщившись, повторил Петя.
- Фигня! – хмыкнула Света. – Чупа-чупс.
- Ерунда. Буржуазная жалость к своему телу, — выразил мнение Стас Батарейкин и подмигнул мне подбитым в спортивном единоборстве глазом.
- А мне понравилось, — призналась Надя.
Бурое солнце парит, точно губка, вытянувшая из земли прорву информации. *Чёрный ворон*, снижаясь, совершает круги над тихой пристанью.

Сегодня ночью на площади перед универом состоится маёвка. Жаль, что со мною не будет Софии. Она где-то далеко, в похождениях и исканиях. Но я, все равно, чувствую, что это прекрасное далёко, что она со мной и во мне. Куба далеко, Куба далеко – Куба рядом. Душная темнота падает с неба, но ее встречают мириады световых призраков, морозная свежесть надежды. Мы направляемся в Дом Одежды, где сегодня выставлен весь цвет мировой моды. Женоподобные галантерейщики расхваливают свои изделия, рады вырядить нас, золотую советскую молодежь, забесплатно. Я перебираю строгие темные вещи, в стиле «дивизия радости», я хочу выглядеть, как боевая подруга неизвестного солдата. Чтобы как-то выделяться из темноты, я изыскиваю на лотках сверкающие аксессуары. В этот раз, популярна тема «завтра была война»: обагренное хаки, пробитые пулей береты, массивные кожаные ремни и портупеи, прочая славная чушь. В итоге, на мне легчайшая гимнастерка чуть ниже бедер, летучие македонские сандалии, пилотка с ликующей звездой Давида и подчеркивающий груди никелированный патронташ. Мы пихаемся, осматриваем друг друга и ржём как сумасшедшие. А с площади уже несутся мощные аккорды песни «Моим солдатам 20 лет». Она неофициальный гимн маёвки.
Мы выходим на площадь и смешиваемся с пёстрой и родной толпой. На большом экране, установленном над сценой, появляется белое, как лунь, лицо Ксении, председателя Земного Шара. Она обращается к нам с ритмизованной речью. То и дело слышится дружное «ура!», и сотни рук поднимаются в салюте. Мне приятно, потому что я одна из тех, кто писал эту речь и редактировал. На губах Ксении дрожит загадочная материнская улыбка, а у нее за спиной встают неприступные отроги гор, разворачивается панорама зачарованной долины. Мне кажется, что Ксения различает меня из толпы моих братьев и сестер, что она мне слегка кивает. Но, наверное, так кажется каждому, кто ей внимает, каждой единице творческой молодежи. Ксения говорит о том, что благодаря нашему единству, терпению и трудолюбию, Временная Автономная Зона продолжает свое победное шествие по зачумленной планете, что свободные поселения появляются и растут в других уголках плотного мира. На повестке дня – две новые ювенильные республики, туда уже направляются, там уже высадились и принялись наши доблестные красные гипно-бригады, вооруженные льдом, русской идеей и магией перманентной революции. После выступления Ксении, начинается телемост, и экран озаряют лица моих старых подруг – Анфисы Кропоткиной и Маруси Климовой. Они уже в настоящей военно-полевой форме. У них за плечами реальный мир, без дураков. Анфиса (такая клёвая, что я чувствую, как соски мои накаляются) ведет репортаж с многострадальной земли Палестины, с родины героя нашего Иисуса Христа. Вокруг нее всё дрожит и вспыхивает, полыхает и расподобляется, и вообще творится что-то неописуемое. Она говорит, что к этому часу древние территории, заряженные святым духом свободы, полностью очищены от перволюдей, что цепочка застав и блокпостов планомерно модифицируется в непреодолимый железный занавес. Сбылась вековая мечта свободных людей, Гроб Господень отвоеван, да здравствует новая Советская Палестина! По толпе пробегает ревущий грозовой фронт эйфории. Моё сердце трепещет, пищит от гордости. Анфиса машет нам с экрана коралловой веткой Палестины, хрупким ростком из кровавого инея.
Потом я вижу Марусю Климову, на ней лихо подогнанный по фигуре гермокостюм, в руках АК и знамя свободной славянской республики Косово. При виде ее отважных светло-зеленых глаз, двух озер неотвратимой справедливости, сердце мое выскакивает из груди и мечется над площадью, как спущенный шар, от зависти, энтузиазма и восхищения. Почему она там, а я еще здесь? Как бы я сейчас хотела оказаться на развалинах Приштины и за рулем БелАЗа-бульдозера опрокидывать и давить ветхий мир. Узнав меня в толпе, Маруся делает одной мне понятный знак и взмахивает АК с пучком черной полыни с Косова поля.
Официальная часть завершена, теперь гала-концерт и танцы. А потом – общий, объединяющий сон, демонстрация. Я не в духе, мне что-то никак не танцуется, хотя я люблю это дело. Грусть изымает меня из коллектива и влечет в лес, в тишину, пропитанную прелым духом природы. На опушке я обхожу стороной несколько сладких парочек. Теперь мне кажется, что всё, что сейчас творилось, вся эта феерия не имеет ко мне отношения. Высоко вверху перелетают векши-хамелеоны, создания универовской генной лаборатории. Говорят, что они очень умны и умеют петь песенки. Я прислушиваюсь, но ничего. Я устала. Я думаю о Софии. Я думаю, что вот сейчас проснусь – новый, осмысленный мир схлынет, как добрый попутный призрак, и я больше ее никогда не увижу. Я вспоминаю первые наши с ней дни, ко мне возвращается их привкус – ощущение концентрированного небывалого счастья, высасывающего силы, мысли, время. Нет, постоянно быть с ней я бы не смогла. Превратилась бы в полый кокон, невесомую оболочку, фенечку. Меня бы не стало. А пока я хочу быть. Я вспоминаю слова Софии о том, что самое главное в жизни – наши близкие люди, те, кто нам доверился, у кого с нами образовался коммунальный мостик, общий тупичок. Когда мы о них думаем, мы думаем о себе. Другого собственного значения у личности нет. Она лишь кусочек смальты в мозаике общего дела.
Звонок. Это София.
- Ты где? – спрашиваю я, пытаясь скрыть волнение.
- Далеко, — отвечает она, и правда, её потрескивающий голос сквозит из бездны. Кажется, у нее появился иностранный певучий акцент.
- А я на маёвке тусуюсь.
- Здорово.
- Когда будешь?
- Скоро. У тебя грустный голос.
- Нет. Мне весело. Правда.
- Я очень хочу обнять тебя. Очень, очень.
- Аналогично, — говорю я.
- Береги себя, — голос Софии вязнет в шумах внутри моей головы.
Лес, нескончаемый лес. Говорят, что если идти долго-долго в одном направлении, как упрямый робот-пионер – этот лес незаметно сделается другим лесом, и невидимая стена между двумя мирами будет пройдена. Я думаю о первых людях, Адаме и Еве, которые совершили побег из ада. Поколения рождались только затем, чтобы попытаться улизнуть из-под контроля мстительного творца. Самого крупного собственника. Нескончаемый прибой поколений. У каждого была только одна попытка. Я ловлю в себе отголоски божественной мании. Меня одолевают мелкособственнические эмоции – тоска, ревность, злоба, отчаяние. Я создала Софию, воспитала, сообщила ей ускорение. А она ушла от меня в полную неизвестность. Она больше для меня не прозрачна, не тешит меня, не поёт мне хвалы, не приносит мне кровавые жертвы. Жалкий, маленький бог! Ты больше не нужен, как устаревший инструментарий. Я посажу тебя в золотую клетку и отдам в музей научного атеизма.
Я уже погрузилась в лес на расстояние в сотню криков. В моё сознание, отколовшееся от коллектива, начинает проникать страх – основное мелкобуржуазное чувство. Что-то изменилось. В воздухе пробежал железистый ветерок. Под ногой брякнула пустая бутылка из-под виски. Еще несколько шагов – и я различаю в нахлынувшем жёлтом тумане очертания страшного бога. Нет, никто от него не сбежал! Советский лес, общее достояние трудового народа, кончился. Воздух перестал подрагивать и переливаться от флюидов свободы. Вот-вот со всех сторон навалится прежнее жалкое потребительское существование. Я снова стану заключенной в капиталистическом концентрационном городе. Проституция, наркотики, нищета, эфемерность завтрашнего дня, отчуждение, подневольный труд, частная собственность. Ложь. Смрад, срам и угар. Это не вольный русский лес. Этот лес – частная собственность! Он принадлежит богу-варвару, богу-капиталисту, богу-отчиму. Я снова слышу визг тормозов, волчий вой полицейской сирены, треск и грохот пальбы. Лес, как пожаром, охвачен облавой.
До того, как я познала Софию, я жила в бредовом и страшном городе Чикаго, где живого человека не отличишь от мёртвого. Она пришла ко мне в пьяном сне, вспыхнула искрой жизни среди мертвечины и указала путь вечной юности. Я присоединилась к вооруженной борьбе с белыми угнетателями. Но сеть была раскрыта. Все мои товарищи погибли. Я ушла одна.
Несколько миль я бегу по лесу, озаренному столбами света. Пули шипят и щёлкают о стволы деревьев. Я охвачена ужасом, потому что нет на свете ничего более страшного и отвратительного, чем наёмники капиталистического государства. Лучше быть растерзанной стаей акул, дикими пчёлами, радиацией. Эти люди пахнут своим нечистым богом, выбивающим из них полное повиновение. От брезгливого ужаса тело моё испаряется, истлевает, рассыпается золотыми брызгами. Я вижу знак, поданный мне Софией – скрещенные серп и молот на подсвеченной табличке, и бросаюсь в какой-то глубокий овраг. Я спасена. Кувыркаюсь и угораю. Злобный бог, околевший от изумления, навсегда остался за чертой моей жизни.
Я слишком далеко загуляла в лес и словила нехилую измену.
Просто контакт отошел, и возникли помехи.
- Ну, куда ты пропала? Мы тебя уже все заждались, — упрекает меня Света Крайнова.
Стас Батарейкин громко, на всю камаринскую, поёт:
- Мы Чикаго расхуячим на дрова!
Берет гитару за гриф и кладет ее себе на плечо.
Они за руку тащат меня к астрономическому павильону, где с минуты на минуту начнется первомайская демонстрация. Мне стыдно – я по блудливости своей едва не поставила под угрозу важное коллективное мероприятие. Но вот все до одного улеглись в спальные мешки. Медленно погасли светильники. Купол обсерватории раздвигается – и звёздный душ проливается на мечтательно улыбающиеся юные лица. Сердце мое замирает от восхищения перед необъятной вселенной. В бездне я различаю лицо Софии.
Каждый из нас понимает, что София принадлежит только ему.
Музыка сфер. Дальних миров позывные. В космосе мы разделимся, но не нарушим строй, не потеряем связь. Потому что космос – это коммуна.