Серафим Скобарь

Автор: Голем * * *
Загребая туфлями булыжную мостовую, сухонький прелат летел что есть мочи в собственную опочивальню. На лице его, багровом и утратившем благочестие, упрямство боролось с ужасом от содеянного. Развевались под нескромным утренним ветерком полы фиолетовой рясы. Собранная в кулак десница плотно была прижата к груди, словно исповедуя Символ Веры. Прелат действительно спешил, как на исповедь, но исповедоваться ему хотелось лишь самому себе – дабы не покориться, но противостать.
– Мы создадим Вселенную! – бормотал кардинал Мадзини, так звали прелата. – Верую, Господи! Во исполнение воли Твоей кому-то нужно стать плотиной в русле реки, и вот я… э-эх!
Лицо прелата исказилось от боли. Правая рука разжалась – что-то, звеня и подпрыгивая, покатилось по булыжному звукоряду. Священник крутанулся на месте, сгибаясь, как от удара, и рухнул на спину. Лицо его понемногу разгладилось, словно разрешив все сомнения. Предмет, оброненный Мадзини перед смертью, откатился к шедшей ему навстречу маленькой туристической группе. Один из туристов, вихрастый длинноногий блондин, рассеянно глядя по сторонам, наклонился и, подобрав предмет, машинально сунул его в карман. К умирающему священнику бросились люди, но помочь, увы, были не в состоянии.
И тогда турист…

… ага, и тогда я понял, до чего же здорово итальянцам! Круглый год лето, и что они тараньку не вялят?! Пиво тут неплохое, но пива они не пьют. А от вина я сильно трезвею… о чём это? Да! Перед отъездом на историческую Родину Люся определённо соглашается дать. А ведь всего два дня назад, на обносках, как его… Капитолия, прокричала что-то странное: ни за какие сестерции! И заржала, как конь Калигулы. Я так и не понял, чья была сестерция – коня или самой Калигулы? У экскурсовода спосить постеснялся, поэтому молча снёс обиду и смыл её кровью, то есть раскрыл коричневый бумажный пакет с текилой и выпил без закуси.
Поверьте мне, как писал товарищ Ленин морякам-кронштадцам… поверьте мне, к Люсечке я буду относиться всерьёз и надолго. Только вот – оно того стоит? Плюс ко всему, Италия что-то здорово осточертела. И Ватикан этот – та же Москва, только в пределах Садового… государство в государстве. Разница, пожалуй, только в форме одежды. Что мы здесь забыли, хочу спросить, кроме опиума для народа? Однако в шортах сюда ни-ни. Люся вон платок на плечи набросила. А у неё, я скажу, та-акие плечи… конные гвардейцы оборачиваются.
И всё же в номере Люсином перед отъездом ни черта у меня не вышло. По объективным причинам. Пришли две Люсиных подруги, озверелые сплетницы, и с ними вечный их попутчик с усами из Нальчика. От дагестанского коньяка я только трезвею, но увы, на сей раз это не подтвердилось… Самолёт в Россию доставил нас вовремя, несколько сгладив впечатление от поездки.

Отдавая костюм в химчистку – гамарджоба из Нальчика спел-таки в него хабанеру! – я, как всегда, прошарил напоследок карманы и наткнулся на небольшой, по виду серебряный перстень с изображением рыбака, забрасывающего сеть. Рыбку-то, небось, хотел золотую? Пожав плечами, я тут же вспомнил, откуда взялся перстень. Обращали внимание, как наши затруханные костюмы иногда освежают память? Примерил перстень, и пришлось как раз впору. Даже майку в тон пришлось поменять, на более свежую. Перстень что-то мурлыкнул, но это уже с похмелья…

За стенами коммуналки любилась пара глухонемых.
Гуркотали, как голуби, убеждённые, что их никто не услышит. Да отомрите вы, вздохнул я. Всё у нас было по-прежнему, привычно-противно. Подобрав с пола авоську, я вышёл в длинный заставленный коридор, ведущий к холодильнику и плите – глянуть, что у нас в холодильнике завершилось. Сыру, может, взять, или снова забубенить яичницу?
Женский голос за стенкой, где жили глухонемые, отдышался и произнёс застенчиво: «Это всё?»
Вместо ответа мужчина с грохотом рухнул на пол…

Меня зовут Серафим Скобарь.
Имя с фамилией придумали завуч и завхоз в полуразваленном псковском детдоме, куда меня подкинули в трехмесячном возрасте. Постоять за себя я в тот момент оказался не в состоянии, и имечко было увековечено. В пять лет меня зачем-то усыновила семейная пара Аристарха и Ольги Макаровых. Машина у них, видите ли, на пол-дороге в Питер сломалась. Как признавался папа-Аристарх, известный энтомолог, да ещё и кобель, как позже выяснилось, феерический, моя головенка, мелькавшая в поле средь высоких стеблей иван-чая, показалась ему похожей на диковинную южно-американскую бабочку…
Мама-Ольга умерла от рака через два года. Следующие двадцать лет мы прожили вдвоём с папулей довольно сносно. Но затем Аристарх умудрился где-то в сельве подцепить невиданную коросту и теперь лежал в ней, как в глухом чёрном панцире. Для лечения папы мне пришлось продать нашу шикарную квартиру в центре Питера и переехать в две смежных коммунальных комнатки. Впрочем, лечение плодов не принесло, если не считать передач с яблоками, и теперь медсестра Агата, как обычно по средам и пятницам, обмывала-протирала папу, словно рыцаря, захиревшего в неверно понятом поясе верности. Это было тоже привычно и противно.
Надев кроссовки, я заглянул к папе в комнату: вдруг ему захочется портера?

Медсестра молча и безразлично обмывала обнажённый хитин папиного торса.
Папа, так же молча, но вожделенно, заглядывал Агате в разьём разъехавшегося халатика.
Я открыл рот – и закрыл его. Что принесу, то и выпьет.
Зажмурившись, я устало и скорбно произнёс про себя: истинно говорю тебе, грехолюбивый Аристарх – очистись от амазонского дерьма, встань и иди! Повернулся и вышел.
Папа, словно молодящийся броненосец, сбросил с плеч хрупкую хитиновую оболочку и, блестя розовым тельцем новорождённого, обратился к Агате:
– Девочка, а как насчёт вечернего моциона? В смысле, сбросить халатик и перейти, так сказать, на ты?
Не меняя равнодушного выражения лица, Агата что-то черкнула в рецептурном бланке и показала папе. Папа-Аристарх обрадованно кивнул и завалил, не раздевая, Агату в сторону широкого подоконника… одним глазом, впрочем, кося в разбросанные по полу папки, словно собираясь мчаться в лабораторию.

На остановке сорокового трамвая стоглаво жался народ.
Я кивнул самому себе и двинулся в сторону розового круглосуточного полуподвала: не поеду нынче в универсам! Пассажиры сдуру могут и покалечить, всё же с работы едут…
Невесомый сарафан перебегавшей трамвайные пути красавицы озарился медным заходом солнца и сделался совершенно прозрачным. Девушка тут же утратила всякую притягательность… вот почему так? Недосказанное обретает многозначительность. Недопоказанное — глубину… когда-то я проучился два курса на философском. Потом выгнали, потому что я нежданно сделался гедонистом и ницшеанцем, то есть по каждому поводу только поплёвывал.
Трамвай подъехал, замер, потом панически дёрнулся дальше, убоявшись набежавшей толпы. Вернись и обрети народ свой, строго приказал я убегающему трамваю. И усмехнулся себе, а зря…
Трамвай вздрогнул, как беглец, которому пуля угодила в затылок. И, отчаянно звеня, как-то судорожно переступая колёсами, вернулся на остановку. Я покачал головой и стал спускаться по ступеням в продуктовый полуподвал. Что-то непрестанно беспокоило меня… и только в очереди за ливерной колбасой я осознал, что именно. У ТРАМВАЯ НЕТ ЗАДНЕГО ХОДА! То есть технически, наверное, есть — но ведь он им не ездит!
Кто-то высоко, на уровне чердачных окон, непрерывно хихикал.
У Бога что, тоже есть чувство юмора?

Хм-м, так мы желания выполняем, сказал я пульсирующему под перстнем удивлённому среднему пальцу. И он, оттопырясь, среагировал соответственно… Кольцо Аладдина, бля. Пещера Тутанхамона! Тьфу ты, нечисть. Тогда мне, срочно, кэшем и без налогов – три лимонуса в лиловеньких деревянных пятихатках. Квартиру обратно хочу!
Но ничегошеньки не произошло. То есть всё другим, а мне ничего?
Кольцо обрадованно сжало мой палец: ишь, какой ты догадливый!
Тогда что? Сделаться благодетелем человечества?
Кольцо заюлило, словно развопившись от ужаса.
Разинув на ходу банку «туборга», я сделал пару глотков и с пронзительной ясностью ощутил: ну нет, не могу! Не желаю я жить в придуманных (или созданных?) обстоятельствах! Да к тому же, придуманных (или созданных?) лично мной… Я снял колечко и, оглядевшись, сунул в задний карман.
Надо бы посоветоваться с папой, прежде чем выкинуть перстенёк, размышлял я, развлекаясь грохотом дверного замка… вот только где он, блудный сын Амазонки? И что это за дикие крики? Отмороженная медсестра или прозревшая глухонемая? Я рухнул на диван и постарался отвлечься.

Забытый папой телевизор в череде обычной невнятицы произнёс вдруг нечто знакомое. Я прислушался: да это же Ватикан! Смерть Папы сопровождалась рядом таинственных обстоятельств, вещал продажным голосом Чонишвили. Епитрахиль Папы и серебряный перстень, носящий имя Кольцо Рыбака – атрибуты и неотъемлемые признаки папской власти – со смертью очередного понтифика уничтожаются. Таков Завет. Таковы незыблемые правила Ватикана. С Епитрахилью так и поступили, продолжал Чонишвили, но Кольцо Рыбака куда-то-то исчезло! По словам очевидцев, следы исчезновения ведут куда-то в Россию…