Обитатели Живгорода (буффонада)

Автор: Голем (Главы из повести)

Глава ПЕРВАЯ.
ОТСТАЛЫЙ ПУТНИК
* * *
Рейсовый «пазик» уже с минуту как хлопнул дверью и умчался, расталкивая тупой белой мордой горячий воздух, а я всё ещё осознавал происходящее. Стоило ли так рисковать, спрашивал я себя удручённо, всё равно умирать от жажды пока что не собираюсь… Интересно, какая тварь придумала задраить в обед единственную пару ларьков возле автовокзала? Мысленно махнув рукой – лень было расходовать себя в такую жару – я припал к ледяной баночке с живительной влагой.
– Со мной можешь поехать, земеля! Ты вроде в Лазаревку собрался? – окликнул меня чей-то голос.
Я кивнул, не глядя: точно, в Лазаревку!
Потом, преодолевая сонное оцепенение, обернулся на зов.
На только что опустевшей площади автовокзала, неведомо откуда взявшись, стояла на двух велосипедных колёсах посеревшая от старости телега. Возле телеги с запряжённой в неё пегой лошадёнкой с куцым, потрёпанным хвостом, полным репьёв и дорожной пыли, стоял серенький от той же дорожной пыли мужичок, держа поводья в руках.

Наряд возницы смотрелся, по местным канонам, весьма гламурно.
Он был одет в застиранную белую футболку с оскаленной волчьей мордой и надписью «Аарон Мейден», выполненной славянской вязью. Гардероб дополняли вытертый кожаный жилет и полотняные серые брюки свободного покроя с обтрёпанной бахромой на концах штанин. Окликнув меня, мужичок уселся на край телеги, обнаружив пару грязно-синих кроссовок. Носков он явно не признавал, шнурки в кроссовках тоже вели себя довольно развязно…
Осталось добавить, что селянин был сильно лыс, загорел и небрит, а окутавшая лицо густая щетина затухала где-то в районе бровей. В крепких жёлтых зубах его дымилась сигарета без фильтра, безжалостно изжёванная, точно гаванская сигара.
– А когда у нас отправление? – спросил я, проворно забросив сумку и вещмешок в телегу, где уже теснились три разномастных, по виду тяжёлых деревянных ящика.
– А считай, уже едем, – мужичок цыкнул слюной и встряхнул поводьями. – Куревом не богат?
– Считай, уже куришь, – сказал я миролюбиво. – Пять пачек «Примы» подойдут?
– И бутылка водки! – с готовностью подхватил мужичок. – Деньги-то мне ни к чему, их и дома вечно недостаёт...
Подивившись его нехитрому софизму, я уселся в телегу. Солнце палило нещадно.
Бросив прощальный взгляд на привокзальную площадь, я отправил допитую банку лимонада в единственную на площади ржавую урну, и мы тронулись в путь.

В Лазаревку я ехал взглянуть на дом, который продавал мой городской сосед по лестничной клетке. Езды на автобусе от райцентра под названием Корезань, что раскинулся на стыке Вологодской и Псковской областей, было, по словам соседа, от силы полчаса. То есть, прикидывал я, морщась от нещадной тряски в телеге, километров эдак семнадцать-двадцать… Стало быть, такса за провоз представлялась вполне умеренной.
Ехали мы не спеша, курили и молчали. Говорить в жару не хотелось: даже мухи устали нам докучать. Михайла, так представился мужичок, вёз домой запчасти к мопеду. Возвращаться в Лазаревку Михайле не хотелось: судя по намёкам и редким смешкам, в райцентре у него имелась молодая зазноба. Дома Михайлу ждали вечно голосящие дети, надоедливая жена и нескончаемый ремонт сельхозтехники, которую местным властям, по словам возницы, просто жаль было выбросить. Я терпеливо слушал его излияния: меня-то дома никто не ждал!

Бывшая жена, Рита-Ритуля, полгода назад сбежала с немцем-светотехником, с которым она, будучи профессиональной переводчицей, познакомилась на выставке по долгу службы. Детей у нас не было, а друзья и родные Риты, узнав о семейном скандале, мгновенно исчезли из виду, чему я только обрадовался… Под вечер, изнывая на солнцепёке, я предложил Михайле перекурить, покуда я пробегусь «вон в тот заманчивый ельник». Стояли последние денёчки августа, и мне не терпелось застать самый лакомый, первый слой осенних грибов.
Июльские грибы, называемые в народе колосовиками, брать я побаиваюсь.
Ненормальные они какие-то… что это за грибы, в июле?!

Ельник встретил блаженной прохладой.
Всё-таки чудо этот лес, привычно размышлял я, озираясь по сторонам. Ни жары в нём никогда не бывает, ни мороза. Ни дождя, ни сильного ветра… Как ни придёшь, в лесу отличная погода! Разве что весенний лесной пейзаж, весь в чёрных сучьях и грязно-зелёных проталинах, я совершенно не выношу. Зато в начале осени, в самую урожайную пору, хоть домой не уходи...
А вот и грибы! Я выломал пять-шесть красноголовых вешкарей, как на Вологодчине издавна называют подосиновики, бережно рассовал их по карманам брезентовой куртки. И порысил дальше… Смотри-ка, даже рыжики есть!

Доберусь в Лазаревку, подумал я, переночую у соседовой тётки, а утром – в лес.
Дом, ясное дело, не убежит. Это была моя последняя логическая мысль...
Дом-то, разумеется, и не пробовал убегать.
Зато телега с Михайлой и моими скромными пожитками куда-то исчезла.
Я ещё раз проверил оставленные приметы.
Не вхожу никогда в незнакомый лес, не оставляя ориентиров на выход!
Тем более, когда поблизости – ни шоссе с оживлённым движением, ни железной дороги… Вот сосна с расщеплённым стволом. Вот ветки, заломленные мной на ивовом кусте!
А вот и промоина у самой дороги, где Михайла поил конягу.
Ни Михайлы было не видать, ни коняги...

Между тем в лесу начинался вечер.
Звенело надо мной комариное племя, радуясь прохладе и грядущей поживе. Нет уж, просто так я не сдамся. Вон они, на дороге, следы от двух велосипедных колес Михайловой телеги… Ага, змеятся и дальше! Но следы пропали, словно телега вознесла возницу на небо, вслед за Ильёй-пророком. Я брёл, устало озираясь по сторонам. Дорога постепенно заросла, превратилась в широкую тропу, потом и тропа раздвоилась, разбежалась паутинками...

Впереди светлело, начинался лесной прогал. Пойдём-ка мы по прогалу, сказал я себе.
В чаще леса давно стемнело. Оказалось, за прогалом был перелесок. А потом лес и вовсе закончился. Ура! Стоило мне выйти на опушку, как показался ряд почерневших, вросших в землю домишек. За домами виднелась низинка, завершённая тростниковой порослью вдоль берегов еле заметной речушки. Надо же, подумал я мимолётно, а сосед даже не обмолвился, что в Лазаревке есть речка. Ничего, это мы по возвращении выясним…
Лес-то какой грибной!

Дома мутно желтели окошками, но стоило мне подойти к ближайшему плетню, увешанному горшками на кольях, как свет в окнах разом погас.
Дежурный пионервожатый скомандовал отбой, подумал я, усмехаясь.
– Никакой не вожатый! – раздался голос из темноты, заставив меня вздрогнуть от неожиданности. – У нас электричество по лимиту. Как дизель в эмтээс заглохнет, мы разом – по койкам...
– Вы что это, по вечерам чужие мысли читаете? – рассеянно откликнулся я, размышляя, почему человек не задаёт мне вопросов.
– А о чём вас расспрашивать? – нехотя откликнулся невидимый голос, и у меня тоскливо заныло под ложечкой… ничего себе! Это нытьё – природный дар, доставшийся мне от бабки-ведуньи и служивший верным признаком грядущих неприятностей.
– С дороги сбились? А нечего в одиночку по рыжикам шляться! – сварливо сказал голос.

Привыкнув к темноте, я разглядел сидевшего на лавочке тщедушного рыжего человечка в продранном ватнике, жевавшего пустыми губами догоравшую самокрутку и поглядывавшего на нежданного гостя, как мне показалось, с удивлением и досадой.
Глаза человечка поблёскивали, словно лунные блики падали на контактные линзы.
– Не приютите, хозяин, путника, отставшего от гужевого транспорта? У вас что там, в ельнике, работает скрытая камера? – не понимая, что происходит, я стал потихонечку раздражаться.
– Отсталый вы какой-то, а не отставший… Он ещё спрашивает! В дом пожалте, коль уж на пороге стоите. И не возникать без приказа! – буркнул рыжий человечек, вставая и направляясь к дому, но вместо обиды я почувствовал непонятное облегчение. – Зов давно выключен, так что разъяснять вас придётся...

Выкинув из головы последнюю фразу, как нечто совершенно бессмысленное, я молча последовал за рыжеволосым и взобрался по ступенькам на крыльцо, состоявшее из шаткого пола и четырех жердей, накрытых дрянной исхудалой крышей.
Оставалось толкнуть дверь, но на пороге я почему-то замешкался и оглянулся. Всё дышало тоской и заунывной уверенностью в себе. Войдя в неосвещённые сени, я со звоном опрокинул пустое ведро и здорово ушиб ногу – как мне показалось, о невидимую гирю.
Экая бесхозяйственность, подумал я с досадой. Прибираться, наверное, некому...
– Хозяйки нет, это вы правильно угадали, – пробормотал шедший предо мной человечек, и я решил, что размышляю вслух. С голодухи, что ли?
– А вот поесть вам скоро дадут, – сказал, не оборачиваясь, въедливый телепат. – Обещайте только не пить ничего взахлёб!
Дверь в комнату распахнулась, и я застыл на пороге, машинально кивнув в ответ.
Горели по стенам свечи. Я выпрямился, больно ударившись макушкой о низкую притолоку, и растерянно огляделся. В единственной комнате стояли длинный и узкий стол, ободранный шифоньер, кургузая печь и лавки, стоявшие вдоль окон.
За столом, убранным давно не стиранной кумачовой тканью, вызывавшей в памяти лозунговые растяжки времён гражданской войны, сидели трое смутно знакомых граждан. С лёгкой оторопью я опознал ушедших своих вождей – членов Политбюро, словно оживших в глянце партийного агитплаката: густобрового и мясистого Брежнева; высохшего, теребящего узкие губы Пельше и розоволицего, мягкогубого Романова…
Впору было перекреститься!

Простенок между подслеповатыми окнами был занят раструбом старинного репродуктора.
В углу виднелась занавешенная икона.
– Вернитесь-ка в сени, товарищ Панов, и доложите, как положено! – просипел Пельше.
Я ощутил, что рыжеволосый человечек, ухватив меня за рукав, тащит назад за дверь.
– Вы кто? А они кто?! – ошеломлённо спросил я рыжеволосого, в котором легко угадывался хозяин избы. Только хозяин, некстати мелькнуло у меня в голове, и помогает вещам обрести покой именно такими вот, небрежно-уверенными жестами… Рыжеволосый поставил в угол ведро, которое я уронил, и произнёс:
– Я – сын врага народа Тимофей Панов! А это члены ревтрибунала. Мне предстоит их осудить и вынести приговор...
– Это Лазаревка? – спросил я охрипшим голосом.
– Это, товарищ, Живгород! – отчеканил рыжеволосый.
Он распахнул двери настежь и громко сказал:
– Встать, суд идёт! Приступаем к допросу свидетелей...
Даже не пробуй ничего принимать взахлёб, напомнил я себе и бодро шагнул в комнату.

Глава ВТОРАЯ.
В ГОСТЯХ У ВРАГА НАРОДА
* * *
– У Наоми только ляжки крепкие, а талия сразу перетекает в бёдра! – успел я расслышать горячечный шёпот Пельше, обращённый к Романову. – У меня в сороковом горничная была...
Соседствовавший с Пельше Брежнев, упершись локтями в стол, ощутимо посапывал.
В комнате пахло церковным воском.
– Ат-ставить!!! – рявкнул Панов, перешагнув через порог, и я, протопав за ним, машинально встал по стойке «смирно». Парочка за столом испуганно стихла.
– Часовой! – продолжал Панов. – Ввести в строй свидетеля Чуйкина!

Пробухали по половицам окантованные железом ботинки, которыми так удобно крушить подследственным рёбра во время допросов, и откуда-то, как мне показалось – из-за печки, вышел, сделав три строевых шага, высокий сутулый человек в защитного цвета галифе и полувоенном кителе без погон.
– Товарищ сын врага народа! Сержант государственной безопасности Чуйкин для дачи показаний по делу прибыл! – чётко отрубил вновь прибывший.
– Вольно, – сказал рыжеволосый Панов, и человек устало перенёс вес тела на правую ногу.
По серому, безжизненному лицу Чуйкина безостановочно катились мелкие бисеринки пота. Заметно было, что он регулярно не высыпается и крайне измучен.
Я огляделся, желая присесть возле печки в надежде отыскать на плите что-нибудь скоромненькое и под шумок это скоромненькое уничтожить, однако товарищ Романов искоса глянул в мою сторону и мотнул головой назад-вбок: на лавку садись! Я подошёл к окну и сел, опершись на руки и решив ни во что не вмешиваться. Но моментально занозил ладонь. Вам что, хозяева, краски на лавку жалко? Политбюро из себя разыгрывают...

– Кому вы зачитывали донос, сержант Чуйкин? – спросил Панов.
Присутствующие, как мне показалось, разыгрывали поднадоевшую им комедию, с минуты на минуту ожидая развязки.
– Товарищу Пельше! По материалам дела проходили товарищи Пельше, Романов, Горбачёв и Черненко, – равнодушно, но чётко ответил Чуйкин.
– Материалах… дела! Анекдотец, небось, стравил корешам твой родственник, – выпалил вдруг очнувшийся Брежнев. – Не про меня одного, значит, байки ходят… Пельше! А помнишь, как я тебя после промаха на охоте обозвал сраным латышским стрелком? Хи-хи-хи...
– Так точно! – бухнул Чуйкин. – Так ваш отец, Матвей Никифорович Панов, в гостинице и рассказывал! Горничная Веригина прибиралась в соседнем номере, от неё поступил донос… То есть, я хотел сказать, донесение! Вообще-то Веригина уже с полгода у нас работала, как штатный агент. По связям с иностранцами.
– Вдвойне, значит, за постелю берёт! – констатировал Пельше. – С вас, со шпиёнов задрипанных, а заодно с товарищей иностранцев...
– Продолжать! – рявкнул сиплым тенорком рыжеволосый Панов, и Пельше осёкся.

– Ваш отец, Панов Матвей Никифорович, был осужден, как враг народа, и пал смертью храбрых в лагере общего режима близ города Саранск Мордовской АССР, – монотонно отрапортовал Чуйкин. – Но статья, конечно, у Матвей-Никифырыча была уголовная, за мелкую кражу...
– Кто перед судом дал указание отправить отца в дурдом? Ат-вичать!!! – завизжал Панов.
У меня занемели даже пальцы на ногах. Звякнули рюмки в невидимом мне буфете.
Брежнев молча ткнул корявым ногтем большого пальца в сторону Романова.
– Не лгите массам, дорогой Леонид Ильич! – мягко возразил Романов, но по вздувшимся на румяных щёках тугим желвакам было заметно, каких усилий стоит бывшему первому секретарю Ленинградского горкома партии сохранять спокойствие. – Все подобного рода указания давались на уровне инструктора райкома партии… Стал бы я о проходимца руки марать!
Пельше вздрогнул, и Романов было осёкся...

Но слово, известное дело, не воробей.
Хозяин молча потянул с печи угловатый и длинный свёрток в холщовой мешковине, развернул его – это оказалась винтовка системы Бердана. Затвор лязгнул, однако никто и не шелохнулся. Только сержант Чуйкин, стоявший навытяжку, зажмурился и даже заткнул себе уши руками.
Такое впечатление, что вождей в избе Панова расстреливают чуть ли не ежевечерне и они к этому как-то попривыкли, подумал я. Но промолчал: не мне же расстреливать!
– Ещё чего, ежевечерне, – сказал деловым тоном Панов, скосив глаза в мою сторону.
Я даже вздрогнул: вот гад, телепат чёртов…
– Три раза в неделю! – продолжал Панов. – Я гляжу, у нас порядок опять нарушен. Сержант Чуйкин, а ну, встать в строй… Часовой! Веригину ко мне!
Чуйкин строевым шагом подошёл к столу и уселся на лавку, прямо напротив вождей.

Из-за печки, теперь я в этом был совершенно уверен, на зов Хозяина выкатилась шустрая, разбитная и полногрудая девица с водружённой на голове халой из пережжённых светлых волос, одетая в розовое платьице из шифона, больше похожее на расшалившуюся ночную бабочку, и лёгкие белые туфельки на шпильках. Протараторив каблучками по полу, девица замерла в центре комнаты, играя грубо-смазливым личиком. Это, увы, не Мата Хари, с неожиданной тоской подумал я. Это всего лишь проститутка по зову сердца… по велению партии.

– Вот именно! – сказал вездесущий Панов… вот как он это делает, гад? – Шлюха ты, Нонка!
– А если этот проходу каждый день не даёт! – сказала Веригина, и я содрогнулся от отвращения, с которым Чуйкин покосился на доносчицу. – Сам инструктирует, сам и под юбку тянется. Меня эта работа вполне устраивает! Утром спишь, вечером нерусь какой-нибудь в ресторан тянет. Дорога не польза – дорого внимание! Бывает, немчура и сболтнёт чего… Языком я хорошо владею, а языками не пробовала! Запишу, что примерно слышала, и Чуйкину принесу. Тот раз с Пановым убиралась я как раз в коридоре. Ложу ковёр, а в триста семнадцатом – детский крик на лужайке… Пьют водку, бесы, и анекдоты травят!
– На русском, говоришь, в номере крик стоял? – хмуро спросил Панов.
– Да хоть на венгерском! – хмыкнула Веригина. – Наших-то балбесов я по сопению в подушку определю! Ой, что-то не то говорю… дайте стаканчик виски!
– Ещё чего! – вскинулся полусонный Брежнев. – Чайком перебьёшься! Пельше, плесни-ка ей водки в стакан с заваркой...

Пельше послушно долил бурую заварку в одном из тонкостенных чайных стаканов, стоявших на столе, прозрачной влагой из маленького графина. Веригина удовлетворённо кивнула, зажмурилась, подняла стакан и одним глотком осушила приготовленное пойло. Опустевший стакан лопнул и разлетелся вдребезги, а Нонка уронила руки и мешковато рухнула на пол.
Мертвецки пьяна, просипел чем-то донельзя довольный Пельше.
Брежнев с Романовым выдохнули и молодецки крякнули, а Пельше нагнулся, пытаясь сорвать с неподвижной Нонки розовое облачко шифона. Ничего не пейте взахлёб, припомнилось мне.
Хозяин подобрался к упавшей Нонке и сильным ударом ноги разбил ей лицо.
Обозлённый Пельше выпрямился и сел на своё место, протирая очки. Видно было, что нанесённый Нонке удар потряс его до глубины души. Полежав с минуту, Веригина застонала и, утирая окровавленные губы, кое-как встала на колени. Поискала глазами и, не найдя чего-то привычного, поднялась на ноги. Затем Нонка быстро сунула руку в печную нишу.
Вытянула оттуда крохотный никелированный «вальтер» и трижды выстрелила в упор, целясь Чуйкину в левую часть туловища…

Сержант Чуйкин, ахнув, стремительно подался вперёд, сунулся мятым лицом на стол, прямо в скомканные бумаги. Я тоже ахнул от неожиданности, вскочил на ноги, промычал что-то бессмысленное… и снова опустился на лавку.
Пельше молча покосился на меня, предостерегающе помахав пальцем тонкой сухой ладошки – тихо-тихо, не суетись… Я почувствовал, что в руку ткнулось что-то твёрдое – подошедший Панов молча сунул мне белую фаянсовую тарелку с кусочками мяса и подсыхающим по краям пюре.
В пюре была небрежно воткнута древняя алюминиевая вилка с отломанным зубом. Есть в этот момент мне совершенно не хотелось! Поэтому всё, что было в тарелке, я уничтожил в одну минуту. Брежнев угрюмо покосился на труп Чуйкина и, засопев, произнёс:
– Баррель им подавай по семьдесят… А введи мы тогда, в восьмидесятом, войска в Ирак, сразу после Афганистана, да сделай баррель по десять тугриков, как сделали американцы? В какой бы заднице вы оказались, господа отщепенцы, вместе со всей мировой экономикой?!
– Завоевания социализма вовремя охранять надо! – наставительно просипел ему Пельше.
– Под пулемёты… и колючей проволокой в три ряда! – прохрипел Романов.

И тут я заметил, что он, не отрываясь, смотрит на «вальтер», всё ещё зажатый в руке неподвижно стоявшей Нонки. Кровь на лице у неё давно унялась, и Нонка рассеянно теребила сломанный ноготь. Почувствовав, что мы с Романовым смотрим на неё, Веригина игриво усмехнулась разбитым ртом и сказала:
– Мужиков надо было охранять, а не бесов тешить… испортили генофонд! Зарплату не платят, работы никакой – да с вами же любой Микоян сопьётся!
– Политбюро не трожь!!! Не мы, насиделись бы всей страной в лагерях… – надрывно просипел Пельше. Обычно белесое, невыразительное лицо его налилось желтоватой кровью.
На минуту воцарилась общая тишина.
– Часовой! Коменданта лагеря позови, товарища Дыгало, – выпалил Хозяин резким, неприятным для слуха голосом.
– Папа, я писать хочу! – раздался слабый детский голос, и все сразу насторожились.
Из угла с иконой прошла к столу маленькая белоголовая девочка в светло-зелёной ночной сорочке до пят и, шмыгнув носом, смущённо уставилась на присутствующих.
Я тёр и тёр глаза: где она пряталась там, в углу?!
– На двор не ходи, Симочка: темно уже. Ведро в сенях… – ласково отозвался Панов.
Взяв за руку, он вывел девочку в сени, стараясь, чтобы лежащий головой на столе Чуйкин не попадался ей на глаза. Дождавшись, пока девочка снова появится в комнате, Панов бережно вернул её в угол с иконой, где Симочка и исчезла, как я ни вглядывался…

Вернувшись, Хозяин погладил берданку, которую не выпускал из рук, и произнёс:
– Дыгало! Я сказал, Дыгало...
– Да здесь я, начальник! – раздался трубный глас.
Казалось, стены этого дома, да и любого Иерихона рухнут, если этот тип рявкнет в полную мощь.
– Осужденный Дыгало, Семён Эммануилович, шестьдесят восьмого года рождения, статья сто пятьдесят восемь-прим, часть вторая: мошенничество со взломом… Осуждён условно-досрочно. Три года по рогам, с конфискацией трудового лагеря!

При этих словах члены Политбюро синхронно вздрогнули и, повернув головы, уставились на Дыгало.
– Что, прямо взял и отдал весь лагерь? Списочный состав заключённых? – негодуя, спросил товарищ Романов. – Всё, что было набрано непосильным трудом!
– Так ить всего, что было набрано, гражданин член, ни в каких руках не удержишь… – отозвался товарищ Дыгало, невесть откуда взявшийся здоровенный мужик с уже упоминавшимся трубным басом. Комендант Дыгало был наголо выбрит, одет в тельняшку, морской бушлат без погон с оборванным хлястиком и ватные брюки. Ноги были обуты в огромные, до колен, кирзовые сапоги второго срока. Лицо коменданта светилось грозным подобострастием.
– Политбюро! Член Политбюро… Извольте правильно обращаться! – заверещал Пельше.
– Да чего уж тут, Тамарочка… член как член, – миролюбиво отозвался Брежнев, не просыпаясь, и заливисто всхрипнул. Никто даже не улыбнулся.
В комнате повисла напряжённая тишина.

– Кто определил заключённого Панова на выгрузку угля? – спросил Панов.
– Кум определил… виноват, заместитель коменданта по расходной части майор Степаненков! Он у нас точно знал, кого и сколько политических в расход пустить, – сказал Дыгало и виновато опустил голову. – Кто мог знать, что доходяга этот… Панов, в смысле – не откинется, а силикоз лёгких подхватит! Провозились с ним на больничке. А как пенициллин кончился, кончился и доходяга.
– Вы бы ещё йодом его помазали, остолопы! – с тоскливой ненавистью сказал Панов.
Побелевшее лицо Хозяина в ярких оспинах подёргивалось, словно от острой боли.
– Дак, а чё? Йодом-то мы и так всех мажем, – невозмутимо отозвался Дыгало.
Никто по-прежнему не улыбался. Все словно ждали решительного момента.

– Пельше! Товарищ Пельше… Привести приговор коменданту Дыгало в исполнение! – сказал после затянувшегося молчания Панов и сунул Пельше берданку прикладом вперёд.
Я зажмурился, боясь, что Пельше сейчас выстрелит в живот самому Панову. Послышались неторопливые шаги, бормотанье: да ну, опять ты подоконник хочешь кровью забрызгать… Звонко ударил выстрел. Я открыл глаза: прямо у меня, под ногами, дёргалось в агонии громадное тело коменданта Дыгало. У печки подрагивал Пельше с дымящейся берданкой в левой руке, скачущими пальцами правой он пытался совладеть с очками на переносице.
– А можно, я спать пойду? – спросил в углу сонный детский голос.
Хозяин устало оглядел гостей и сказал:
– Иди, деточка. Я скоро…
– Пожалуй, я тоже пойду! Спать, в смысле, – неожиданно для себя сказал я, чувствуя, что сносить безучастно весь этот кошмар больше не в состоянии.

– Он что, неразъяснённым останется? – спросил вдруг Брежнев высоким, ясным голосом, ткнув в мою сторону указательным пальцем с очерченным жёлтым ногтем.
– Этот гость – фигура зависимая, – нехотя сказал Панов. – Его уже многие оболванили...
– Пусть тогда выскажется по существу! – сказал Брежнев тем же ясным голосом.
– По существу давай!!! Ставь на голосование! – отозвались Романов и Пельше.
– Расстреливать я не буду, – сказал я придушенным голосом, о существовании которого даже не подозревал. – А расстрелять меня не за что...
– Была бы жертва, вина для неё найдётся, – сказал Романов снисходительно.

Прочие члены Политбюро, и даже Веригина, застывшая, прислонясь крепким задом к остывшей печке, одобрительно заулыбались. Хозяин, дёрнув меня за рукав, вновь вытащил за порог – всхрапнув с облегчением, я втянул в себя промозглую, затхлую вонь сеней, показавшуюся мне, после церковного свечного чада с запахом крови дыханием розовых лепестков…
Панов подвёл меня к дряхлой лесенке и подтолкнул: давай наверх! Вскарабкавшись по ступенькам, я толкнул головой небольшой квадратный лючок, затем просунул голову и плечи в образовавшееся отверстие и увидел небольшой, изрядно запаутиненный чердак с беспорядочно набросанными кучками прошлогоднего сена. Собрать сено и прикрыть его какой-то расползающейся ветошью было делом пяти минут. Я с наслаждением улёгся и прикрыл глаза. Последней мыслью было: всех ли они заслушали?
И что же постановили?

Глава ТРЕТЬЯ
НУ, НАХ, ТАК НАХ…
* * *
Цивить, цивить! Чиу, чиу-чиу-чиу! Ку-очч, ко-ко…
И всё в таком духе. Тишина в деревне, нечего сказать.
Я раскрыл глаза и осторожно глянул перед собой.
В пыльном мареве чердака виднелись балки и доски кровли с чёрными клочьями толя.
Петухи-то где, интересно, подумал я… когда орут петухи, прочая птичья мелочь уважительно помалкивает. Но петухов отчего-то в этой деревне не было. Ну да, как её…
Живгород, вспомнил я. Ну и ну. А как же Лазаревка? Мать честная…
Я вчера общался с покойниками!

– Эй, плуталый! Молока будешь? – в отверстии люка появилась голова Тимофея Панова.
– Да, непременно! – откликнулся я, вскакивая с охапки сена. – А ещё, пожалуй, хлеба краюху с крупной солью. И луку пёрушками!
– Хлеба Симочка нарежет. А луку сам на грядке нарвёшь… – сказал Тимофей и исчез.
Снизу, из сеней, глухо донёсся его удаляющийся голос:
– Я на станцию, за пенсией пойду. Погуляй тут пока.
– Постойте! Я лучше с вами, я с этими не останусь! – заорал я в ужасе и, судорожно цепляясь за перекладины, почти скатился в лючок и затем по лестнице.

– С какими ещё с этими?! С тех пор, как Лизка, моя бывшая, в город сбежала, мы с Симочкой вдвоём здесь остались, – недовольно сказал Тимофей, полуобернувшись ко мне.
При свете дня лицо его поблекло, осыпаясь веснушками.
– А как же Политбюро? И эти… Чуйкин, Веригина, – растерянно сказал я.
– Ты вчера как ночью припёрся, я только и успел, что на чердак тебя затащить, – сказал Тимофей и захлопнул покривившуюся калитку. – Не балуй тут! Симочка за тобой присмотрит...
– Идёмте, дядя, – сказала юная Симочка. – Вы на постой к нам надолго определились?
– Пока не знаю, – сказал я, ошеломлённый её серьёзным тоном.
– Столоваться сами будете или на полный пансион? – продолжала деловитая Симочка.
– Сколько тебе лет, деточка? – спросил я, нагибаясь к её гладко причёсанной белой головке.
– Пять. Спросили бы лучше, сколько за ночлег надо платить! – строго сказала Симочка, и я почувствовал, что мой ночной кошмар продолжается.
– Пять… э-э, то есть сколько? – сказал я, стараясь не прогневать странную мажордомшу.
– Ишь чего, пять! Двадцать пять рублей, – победоносно сказала Симочка.

Я растерянно кивнул: эх, и в кого только Тимофей родное дитя превратил…
Воистину, враг народа!
– Ты мне качели починишь? – неожиданно спросила Симочка.
Я даже засмеялся от радости. Не всё, значит, потеряно с этим необыкновенным ребёнком!
Наскоро разобрав устройство, я поменял истёршуюся верёвку, и качели снова взлетели в небо, разнося по всей округе торжествующий визг Симочки. Не буду пугать её расспросами про покойников, решил я, наблюдая, как девочка самозабвенно летает над травой и зарослями малины возле забора.
– Скажи мне, Симочка, – начал я осторожно. – Большая у вас деревня?
– Это не деревня! – прокричала, взлетая, Симочка. – Это Живгород!
– А домов у вас много… в Живгороде?
– Что ли, купить хотите? Сходите к фашисту! Он всё расскажет, – сказала Симочка, захлебнувшись воздухом и замедляя полёт.
– Откуда в Живгороде фашисты? – спросил я, пытаясь оставаться серьёзным.
– Это фашистов сын, – ответила Симочка. – Да вы садитесь за стол, поешьте – сами всё и разузнаете. В Лещинке можете искупаться! Я в доме останусь… не бойтесь, уже привычная...
Молоко и хлеб с луком показались мне просто изумительными.
Не жаждете поутру отведать ледяного молочка с погреба? Не видать вам царства божьего – по крайней мере, в русской деревне!

Дом фашиста стоял неподалёку и был таким же хмурым, поникшим и вросшим в землю, как дом Панова. Я постучал в окно, но никто не ответил. А ну вас всех, решил я – пойду-ка лучше на речку!.. И день пролетел незаметно. Утомившись на солнцепёке, я старательно нырял в омуток на Лещинке, окаймлённый жёстким тростником, и, накупавшись, вновь в изнеможении валился в траву. Мне хотелось верить, что вчерашний кошмар постепенно изгладится из памяти, что всё это просто привиделось и нынче же вечером я уеду в Лазаревку – либо останусь здесь ещё на пару дней, погостить у странного Хозяина и его белоголовой, чересчур самостоятельной дочери…
К немцу всё же надо сходить.
Эх, жаль, что я такой же болван, как Веригина – в том смысле, что языкам не обучен...

– Эй, камрад! То есть, приезжий… дранг нах Москау! Гебен зи мир битте айне цигареттен, ферфлюхте думкопф! Короче, есть закурить? – поведал мне из зарослей бодрый мужской баритон.
Я перевернулся в траве на спину и сказал, глядя в затухающее вечернее небо:
– Ну, нах, так нах. Фатер-фатер, ком цурюк! Цвай зольдатен муттер флюкт.
– Варвары, дикое скопище пьяниц, – недовольно сказал баритон, и на берегу Лещинки появился горделиво накачанный молодой мужчина в серебристых плавках с индийской стилизованной свастикой.
– Всё ещё надеетесь на аншлюс Независимых Североамериканских Штатов? – лениво поинтересовался я. – Возродим еврейский ку-клукс-клан, и всё такое?
– Перекупались в речной водичке, гнедике фрау? – вежливо осведомился качок со свастикой. – Положительно, в этой дыре разводят приезжих психов… вместе с индюками и овцами.
– Вот и разведите себе парочку индюков! – сказал я. – Будет с кем покурить. Кстати, я почти что у вас в гостях. Вы ведь фашист? То есть фашистов сын, да?
– Меня зовут Ульрих фон Дитце, – сказал качок и приосанился, насколько это было возможно. – Ну, если угодно, то фашист. Точнее, древнеарийский воин!
– Ага. Я тоже по выходным – Илья Муромец! — сказал я независимым тоном. – В смысле, полежать могу лет несколько. Поплевать в прохожих.
– Какое низменное животное… эй, вы, ундины чёртовы! Скоро там? – заорал фон Дитце, обратившись широким торсом к тростниковым зарослям.

Из кустов потянулась вереница полуобнажённых блондинок с развевающимися полу -расплетёнными косами. На плече у каждой была огромная ивовая корзина, как оказалось – со свежевыстиранным бельём. Не обращая на меня ни малейшего внимания, ундины, общим числом их оказалось пятеро, уселись на бережку. Не спеша омыли головы проточной водой, внимательно следя, чтобы белокурые локоны живописно струились в Лещинке, затем вывалили на бережок груду постельного белья, усеянного разноцветными пятнами, и принялись его размашисто полоскать.
– Плоховато у вас со стиркой, – выдавил я, стараясь побыстрее одеться. – Столько пятен в постельном белье!
– А-а, это Лорелея вечно завтрак в постель таскает, – улыбнулся Ульрих. – Ну что, идём ко мне? Маус, маус, ком хераус… Жахнем водки, если дворецкий Фридрих весь остаток не выжрал!
– Я своему дворецкому сроду такого не позволяю! – сказал я с чувством, стараясь не рассмеяться.
– Да? Будете увольнять, возьму к себе! Без рекомендаций, – промолвил Ульрих фон Дитце, поддёрнув плавки, и мы отправились назад, в Живгород.

Глава ЧЕТВЁРТАЯ.
ДУЭЛЬ И ПРОЧАЯ ЧЕРТОВЩИНА
* * *
– Тебя как зовут? Чего молчишь, истукан? Никак не зовут, ты сам в гости ходишь! – пьяно осклабился Ульрих, когда мы выпили по шестой. По здоровенной такой шестой...
– Странные у вас манеры, у фольксдойчей! – отозвался я, полулёжа в огромном кожаном кресле. Сидеть было очень покойно, несмотря на то, что со всех четырёх ободранных, завешанных кисейными занавесями стен пялились предки Ульриха в тирольских шляпах, а вперемешку с ними торчали лосиные и оленьи головы с вытаращенными стеклянными глазками.
– Позвать человека в гости, а потом сидеть-бахвалиться горячо придуманным прошлым!
– Я происхожу из очень древнего рода! – гордо поведал Ульрих.
– Я тоже, – спокойно ответил я. – Мне даже собственную родословную на руки не выдают… только для служебного пользования!

Зазвучал, хрипя в невидимых динамиках, искренне ненавидимый мной вагнеровский «Полёт валькирий», и два уродливых тролля внесли громадное блюдо с рубленым мясом.
Такое впечатление, подумал я, что эскадрилья валькирий попала в изрядную мясорубку, и от этой мысли я едва не захлопал в ладоши. Здорово же мы накачались… Ульрих наклонился над блюдом, но, поскольку закусывать был уже не в состоянии, насторожённо принюхался. Блюдо выглядело очень аппетитно, однако ни малейших эмоций не вызывало.
Вяло пережёвывая листик салата, я размышлял, как бы приступить к делу.

Громко икнув, ариец выпрямился в кресле и заявил с хмельной воинственностью:
– Бароны фон Дитце, чтоб ты знал – уроженцы Бреслау! Ещё в одна тысяча шестьсот тридцать девятом году...
– Э, да ты из-под Вроцлава! – заорал я, чувствуя себя осчастливленным. – Ты такой же немец, как французские духи из Сызрани! Как липовый познанский «Наполеон», который мы глушим весь вечер… с тетеревятиной! Прозит.
– Говорю же, шнапс Фридрих выдул! Я его на конюшне высеку, доннер-веттер… Вроцлав? Какой там Вроцлав, великие маги! – пьяный Ульрих взмахнул руками, сбросив на пол блюдо с жареной курицей в павлиньих перьях, которую ариец упорно именовал «тетеревятиной». – Гении фатерланда предотвратили гибель цивилизации! Вроцлав… Кали-нин-град! Осталось только Иммануила Канта до кучи переименовать в Сёму-Хлястика… варр-вары, скопидомы!
– Так и сделаем! – пообещал я. – А Германию переименуем в Западную Пруссию… Все лучшие земли, герр Ульрих, профуканы старо-германцами в наступательных войнах. Так что сиди уж, нацик, в русском плену и не чирикай! Может, продашь мне свой дом, дезертир с поля боя? Заберёшь с собой лосятину с тетеревятиной! И тирольских предков до кучи… ло-лло-рехи! Я провожу вас до канадской границы.
– Мой дом? Форпост великого Остеррайха?! – взревел неугомонный ариец. – Зачем? Купи себе Корезань! Зайдёшь в комитет по земельным ресурсам, скажешь Лёлечке… от меня, мол! От барона. Заверните. И тебе принесут перевязанные бантиком тысячу восемьсот гектаров первоклассного леса… райцентр с ментами и сто шестьдесят деревень с крестьянами, и-ик!
– Вы круглый дебил, барон, – сказал я, разглядывая похабный витраж, выполненный цветными фломастерами на одном из окон. – Я не собираюсь возрождать удельные княжества. Мне нужен обычный домик в деревне. Рыбалка из окон! Грибы в палисаднике. И никакой лосятины!
– Бароны не бывают дебилами! – насупился Ульрих. – Эй, кто-нибудь! Шпаги, свечу, перчатку! В рожу что-то наглецу надо бросить, а посуда вся, последний сервиз…
– Принесите мне дубинку с шипами! – попросил я. – Славная будет дуэль, клянусь распятием...

Угрюмый тролль или, может, гремлин, волоча за собой связку шпаг, внёс зеленоватый бронзовый канделябр с горящими свечами. Отвесив общий поклон, слуга отстегнул от пояса кожаную перчатку, которой Ульрих тут же стеганул меня по лицу. Я перехватил его руку и, отобрав перчатку, обмакнул её в кетчуп, поданный на стол в глиняной миске. Ульрих окаменел, растерянно глядя на меня. Я подошёл вплотную и не спеша вывозил кетчупом всю его круглую арийскую физиономию. Зазвенели шпаги. Ульрих взревел, я расхохотался ему в лицо. Наверное, с полчаса мы резвились от души, прыгая по столам и подоконникам. Ульрих непрестанно атаковал, и я всё время ощущал уколы его шпаги – то в грудь, то в плечо, то в руку… Но брезентовая куртка не пропускала удары, взбешённый Ульрих то и дело орал мне: презренный, ты в латах вышел на битву! А всё туда же, мнишь себя рыцарем… И прочую чушь.
Я-то, разумеется, ни малейшего представления о фехтовании не имел.
Чтобы как-то уравнять шансы, я вообразил, что держу в руке обычную палку, и, стараясь не предпринимать глубоких картинных выпадов, дабы не свалиться по пьяни, размашисто хлестал арийца шпагой по спине, голове, плечам…
– Прекратить бедлам!!! – внезапно прогремел чей-то голос.

Мы остановились, созерцая созданную нами картину разрушения.
Вряд ли средневековый трактир, интерьер которого напоминало жилище Ульриха фон Дитце, подвергался подобному набегу варваров… Высокая чёрная фигура с рожками на макушке, неизвестно откуда взявшись, подошла к нам, выхватила наши шпаги и хлестнула нас поочерёдно чуть ниже спины.
Мы взвизгнули, как выпоротые дети, и уселись обратно в кресла.
Высокий чернобородый мужчина в опереточном чёрном плаще застыл пред нами, картинно скрестив на груди руки в блестящих перчатках. Я приготовился слушать арию… э-э, Растроповича?
Но наступило молчание.
– Скажи мне, Фауст, – сказал мужчина, прозаично глядя в мою сторону. – Довольно ли будет тебе бессмертия, если мы превратим тебя в бездушного олуха?
– Совсем не довольно, ваша честь! – ответил я, вспомнив, наконец, фамилию персонажа и смутно догадываясь, что подселенец дитцевского трактира вообразил себя Мефистофелем. – Денег бы получить с вашей милости, на разживу! У нынешних болванов вечные проблемы с работой...

– А что нам делать с его душой, Мефисто? За дрова и свет уже полгода не плачено, – недовольно промычал Ульрих, утирая со щёк остатки кетчупа. Мефистофель брезгливо сморщился, но промолчал. Я тоже скорчил что-то презрительное.
– Молчи, вождь краснокожих! – шепнул я перемазанному кетчупом Ульриху, перегнувшись в его сторону. – Иначе кина не будет! Тут ведь что намечается? Переселение душ, происки индийской мафии… сиддхартха-бодисатва-камасутра и всё такое.
– Шутить изволите? Над Мефистофелем?! – раздался рассерженный голос чернобородого.
Лицо его залилось мертвенной белизной, подчеркивавшей идеальную форму бороды и усов.
На минуту мне стало жаль классического персонажа. Глупо, конечно, но по пьяни я добрый...
– Что уж там, забирай Кемску волость! Только тяжело вам со мной придётся, – сказал я. – Жена восемь лет внушала, что я сухарь бездушный. И в это можно поверить!

Мефистофель, побледнев ещё сильнее, откинул полы шёлкового одеяния.
Сверкнула алая подкладка, и комната залилась ослепительно ярким светом.
Я почувствовал неясную тревогу, но было уже поздно. Мефистофель толкнул по полу ногой в мою сторону неведомо откуда взявшийся бархатный мешок, глухо звякнувший металлом. Это же выкуп, прошелестело что-то внутри. Я почувствовал, как горло сдавила внезапная тоска. Уходили в никуда страх за будущее и сожаление о прошлом. Не нуждаясь больше ни в любви, ни в надежде, сердце стало биться медленнее и чётче. Я поднялся с кресла и с торжеством взглянул в сторону Ульриха.

Теперь его дом не вызывал во мне ни малейшего интереса – он вообще не вызывал у меня никаких эмоций. Мне стало страшно от нарастающего бесчувствия. Но и страх постепенно уходил, оставляя какие-то прорехи в пространстве, занятом раньше чувственным несовершенством… Последние толчки уходящих эмоций, в которых я с трудом распознавал злость, нетерпение и зависть, побуждали к немедленному действию. Потерять эмоции – значит, потерять себя! И что же остаётся взамен? Стать ничтожнее любого бомжа, утратив последнюю волю к жизни….
Я поймал торжествующий взгляд Мефистофеля и пнул обратно мешок с деньгами:
– Остаюсь смертным!
Мефистофель поморщился, будто я с размаху прыгнул ему на мозоль:
– Какой же ты, к чёрту, Фауст?!
– Какой-какой… Среднерусский! – сказал я, с радостью ощущая, как душа наливается прежней суетой эмоций.
И Мефистофель исчез.

Утомившись дуэлью, Ульрих задремал в кресле.
Голова его поникла, раздался лёгкий храп. Я решил, что могу теперь незаметно откланяться. Только разочек выпью на дорожку… У нас как-то не принято оставлять вино недопитым.
Звякнув графином о стакан, я налил себе неизвестного, но, судя по вкусу, недорогого креплёного вина и медленно проглотил его. Потолок качнулся, я ухватился за подлокотники. Кресло подо мной оторвалось от пола, поднялось вверх и полетело под потолком, аккуратно облетая лосиные морды. Эк меня вштырило…

С треском распахнулись двустворчатые двери, и в комнату влетела полураздетая барышня с распущенными белокурыми локонами. Пришпоривая такую же, как она, растрёпанную метлу, барышня принялась отчаянно гоняться за мной.
– Вы, наверное, Лорелея? – робко поинтересовался я.
– Я-то Лорелея! А вот ты ответишь мне за спаивание древних ариев, – спокойно пообещала девица, постепенно увеличивая скорость вращения.

Я беспомощно огляделся по сторонам: чёрт его знает, а вдруг она и вправду меня догонит… Похлопал себя по карманам – ничего подходящего. Тогда я начал обрывать с брезентовой куртки крупные металлические пуговицы и швырять ими в Ульриха. После серии прямых попаданий ариец наконец-то поднял голову – и моментально побагровел. Ощущение было такое, будто я вновь измазал его физиономию кетчупом...
– Я же запретил летать по субботам! – закричал Ульрих. – Лицензию не продлили! Того и гляди, лётные часы подорожают. Оставь ты этого неуча! Он не спаивал меня, наоборот – я сам всё выхлебал… вот жлобяра, здоров же ты вино трескать!
– Что за тон, Ульрих?! – закричала Лорелея.
Отвлёкшись, ундина нечаянно сбила черенком метлы один из портретов в рамке, разлетевшийся вдребезги, и они с арийцем принялись отчаянно орать друг на друга. Я решил, что неугомонное летающее кресло ожидает некоего приказа, и принялся заклинать его свистящим шёпотом: стоп! Форвертс! Нохайнмаль… Да стой ты, старая кляча! После этих слов кресло, резко затормозив, отчаянно толкнуло меня под зад, и я слетел на пол, крепко ударившись плечом и коленями.
– Матрёна! – закричал ариец. – Прибери здесь всё… Подай плащ и проводи гостя!

В комнату вошла маленькая беременная негритянка.
Как же вы надоели со своими сюрпризами, устало подумал я, пытаясь усесться поудобнее...
Негритянка ласково погладила меня по голове и протянула чистый носовой платок.
Я промокнул им пот с лица, ощутив прозрачный аромат вербены.
Негритянка потянула меня за руку, и я послушно двинулся следом за ней.
В спину нам полетела отборная немецкая ругань – совершенно непереводимая, но понимаемая дословно. Я подошёл к дверям, и они послушно отъехали вбок, похрустывая в пазах. Сени были ярко освещены длинной лиловой лампой дневного света. От некрашеных бревенчатых стен остро пахло мышами и прелью. Я вышел на улицу, и летний вечер охватил меня тёплыми лапами...
Интересно, что у Симочки на ужин?

Возле калитки раздалось рычание, и я застыл на месте.
По дороге в дом Ульриха я обратил внимание на громадную собачью будку, но никто из неё не показался, и я благополучно выкинул её из памяти. Похоже, погорячился...
Громадный ротвейлер сидел возле забора и спокойно глядел на меня.
Он уже знал, что я отчаянно трушу, и ждал только момента, пока я подойду поближе.
Я беспомощно огляделся: может, Матрёна и здесь могла бы помочь?
– Матрёна! Проводи гостя… – выкрикнул я заветную формулу.
И заклинание не подвело.

Негритянка, переваливаясь по-утиному, подошла к громадному псу и, ухватив его за ухо, преспокойно снесла ему голову. Я вытаращил глаза, но Матрёна ласково покивала мне и указала на выход. То и дело оглядываясь, я вышел за калитку, но любопытство заставило вернуться к забору и посмотреть, что будет дальше. Негритянка подождала, пока мои шаги затихнут, потом не спеша приладила голову пса на место. Вытащила из карманчика ловко сидевшего на ней цветастого фартука пульт дистанционного управления, нажала кнопку… Пёс сразу ожил, ласково завилял хвостом и бросился к своей будке.
А я вернулся к своей… точнее, к дому Пановых.

Глава ПЯТАЯ.
ФРАЕРА В ЗАКОНЕ
* * *
На ужин у Симочки оказался творог и щи с головизной.
Панов из города вернулся несколько навеселе, поэтому вечер прошёл спокойно.
Я тянулся рассказать про увечного разумом Ульриха, но Симочка только досадливо отмахивалась. А Панов заунывно тянул вполголоса: тин-тирли-вын-тирли, прушки-тютюшки – где же вы, где же вы, рожки да ножки… Конструктивной беседы не получалось, и я, махнув на всё рукой, отправился баиньки в сено на чердаке. Сон меня почему-то не брал. Считать придурковатых овец всегда казалось мне унизительным, какой из меня чабан? Я прикинул состав и сметную стоимость переустройства Корезани в каскадную гроздь домов отдыха. Оценил вслепую подъёмную силу летающего кресла и ощупал карманы: не выудил ли Мефистофель под шумок что-то более осязаемое, чем души прекрасные порывы. Ничего не помогало.

Самое странное, что окружающее я воспринимал некритически, словно всё, что происходило вокруг, ничего из ряда вон выходящего собой не представляло. Промаявшись так с полчаса, я вышел во двор и залюбовался сияющим звёздным небом.
Стрекотали кузнечики. Мир отдыхал от людской беспомощности.
Оглядевшись по сторонам, я заметил за домом небольшую пристройку и от нечего делать решил заглянуть в неё. Я почему-то был уверен, что, если и проснётся Панов, то за вторжение ругаться не будет. За соседским забором глухо тявкнула собака, но тут же поперхнулась и затихла: ещё бы, в эту пору, того и гляди, огребёшь за бдительность хозяйский сапог…
Я потянул на себя заскрипевшую дверцу. В углу, в паутине, тускло блеснул металл.
Оказалось, Панов в пристройке хранил мопед – видимо, неисправный, раз Хозяин ходил пешком… Либо в бачке бензин закончился.

Я присел возле мопеда, вдыхая родные с детства запахи машинной смазки и пыльной резины. Сколько вёрст было намотано по лесным дорогам на таком же моцыке!
Подумав, я выкатил мопед из сарая и осмотрел его. Поболтал – бензобак пустой.
Что ж, надо бы сходить за бензином… Я прислонил мопед к стене, сел рядом в мягкую, густую траву. Как здорово, вдыхая, совсем не ощущать воздуха… пьёшь и пьёшь.
Разбудил меня лёгкий толчок ногой. Рядом стоял Панов и испытующе пялился на меня:
– Сбежать надумал? Бензин нужен. А бежать всё равно некуда! Везде одно и тоже.
– А кто тут бензином горазд? – поинтересовался я, вовремя сообразив, что гроза миновала.
– Да Хрынь его знает… – ответил Панов.
– Хрынь, в смысле – хрен? – уточнил я, решив, что просто не разобрал.
– Хрынь, в смысле Хрынь! Богатеи там. Вон она, хрыневская хибара стоит, сразу после колодца.

Доев молоко с хлебом-солью, я зашагал мимо колодца к Хрыню, размышляя попутно, не расспросить ли и его по части домов. Надеюсь, мы с ним не напьёмся, как с Ульрихом… Странно, но похмелья после вчерашнего застолья совершенно не ощущалось.
Деревенский воздух избавлял от мучений?
– Жареного бекона с хлебом поешь: запросто снимет любое похмелье, – сказал мне в спину шлёпавший куда-то Панов, как всегда, запросто прочитав мои мысли.
Хорошо, ответствовал я, не разжимая губ. Буду иметь в виду… О чём можно думать, если тебя всё равно подслушают! Вот и дом Хрыня. Я прошёлся вдоль острых кольев, перевитых ивовым корьём, однако калитка не обнаружилась. Обогнул дом по периметру: опять ничего.
Что они, прыжками в высоту занимаются? Сразу за домом начинался симпатичный березнячок, и я, постояв-подумав, углубился в него.

Грибы начали попадаться не сразу, но мне повезло, на переходе от березняка к симпатичному ельнику отыскался целый выводок подберёзовиков. Я выложил найденное добро на траву и сразу же почувствовал голод. Эх, жаль – пропали вешкарики, собранные по дороге в Лазаревку…
Я отогнал непрошеные воспоминания: мысли о пропавших вещах и неприступной Лазаревке вызывали во мне лишь лёгкое сожаление. Передохнув, я разложил небольшой костёр, нанизал на прутики и разложил на углях самые симпатичные грибочки, присыпав их солью с перцем из хранящегося в отдельном кармане спичечного коробка.
По устоявшейся привычке ношу в кармане соль и спички...
– На ужин не пригласите? – прозвучал кокетливый женский голос.
Вздрогнув от неожиданности, я заметил возле костра молодую, стройную женщину в жёлтом парусиновом плаще и бейсболке. Лицо её поражало неопределённостью черт, как у хорошей актрисы. Она как будто напоминала очень многих, но никого в отдельности.
Я назвал себя и жестом пригласил занять место у костра.

– Хрынь, Маргарита Захаровна… весёлая вдова. Можете просто – Рита, – представилась женщина, и я подивился насмешливой судьбе, второй раз приводящей прямо к объекту поисков.
– А я ведь к вам, Маргарита Захаровна! – не признаваться же, что от «Риты» меня моментально вытошнит: вспоминаю исчезнувшую супругу… – Хотел у вас бензина стрельнуть. Жду, жду целый день… а встретил здесь, да ещё сходил за грибами!
– Вы с грибами, а я с нахлебниками, – улыбнулась Маргарита.
Из сумерек вынырнули и уселись возле костра несколько разномастных мужчин.

– Это мои рыболовы! – продолжала вдова. – Фомушкин, бильярдист (грузноватый, высокий мужчина слегка поклонился мне). Дальше – Лёва-Ливерпуль, профессиональный скокарь (малыш, одетый в брезентовый плащ до пят, расправил плечи и степенно кивнул). Нитя-Ной… (она произнесла оба слога как бы вразбивку, со значением. Однако Нитя внешне был никакой! Даже не о чем вспомнить). Нитя у нас в авторитете, в лодке на руле обычно сидит. Прочими ремеслами пока не владеет! И вот ещё, полюбуйтесь: Гася-Расторопша (худой, длинноносый дядя с усиками дёрнул в мою сторону головой – то ли приветствуя, то ли отмахиваясь от комаров). Гася, повернись к свету, тут все свои! Гася – наше светило карманного бизнеса… Такие люди всегда немножко в тени.
– И что за рыбку ловить изволите? – поинтересовался я немного растерянно.
– А всё, что в сетку взбредёт! – хрипло ответил Лёва, блеснув глазами.
Рядом с ним стояло пластиковое ведёрко с водой.
– Грибы я ваши доела… вку-усно! – сказала Маргарита Хрынь. – Не пора ли к нам, на ушицу?
– А давайте, – сказал я, преодолевая искушение дать тягу из этой пёстрой компании. – Если только я не выступлю в роли премудрого пескаря...

Все четверо вежливо захихикали.
Вряд ли кто из них знаком с салтыковскими сказками, подумал я… но интонацию чувствуют.
Вот черти. Маргарита посмотрела на меня с немым укором и встала, отряхивая хвоинки.
– Гасим свет, пионэры! – сказал Гася.
Похрустев длинными пальцами, Гася расстегнул штаны и с хохотом показал, что он, собственно, имеет в виду. Маргарита негодующе фыркнула и отвернулась. Я выплеснул в костёр остатки воды, которую набрал из лесного ручья в свёрнутый кулёчком лоскуток берёзовой коры. Чаю лесного захотелось сварить… с брусничным листом.
Костёр тоже фыркнул, весьма негодующе, и погас.

Мы подошли к дому вдовы уже в полной темноте.
Над крылечком внезапно вспыхнул прожектор, и его острый луч вонзился в кучку столпившихся перед забором людей. Кто-то – по-моему, юркий, разворотливый Ливерпуль – толкнул ногой один из кольев, и часть ограды провалилась внутрь. Я бы неделю пропинал эти колья в поисках входа-выхода… Грузно шагавший передо мною Фомушкин устремился к темнеющей за оградой поленнице. Набрал, не останавливаясь, с десяток поленьев и размеренно двинулся дальше.
Я заторопился следом за ним по тропинке.

С другой стороны поленницы оказался жёлтый микроавтобус с чёрной надписью «Реанимация». Двое дюжих санитаров в белых халатах и шапочках, не обращая внимания на темноту, выгружали колотые дрова и аккуратно складывали их в поленницу. Завидев подходившую Маргариту – как и прочие, не обратившую на выгрузку ни малейшего внимания – санитары встали и рявкнули хором: наше вам, почтеннейшая! Маргарита молча кивнула и прибавила шагу.
– Кто это? – спросил я у Фомушкина, невозмутимо тащившего охапку дров.
– А, это так… мокрушники. Отвлекают на себя всю охоту, – откликнулся бильярдист. – Вообще-то бесы они! Отморозки.
Я сделал вид, что ничего не понял из объяснения бильярдиста, и поспешил войти в дом.

Впятером, без хозяйки, мы расселись за круглым столом, обтянутым плотным зелёным сукном. Сверху стол закрывала яркая лампа в огромном гобеленовом абажуре, увешанном тяжёлыми золотистыми кистями. Прочие детали интерьера оставались в тени, как и все присутствующие за столом. Видны были только локти, уставленные в сукно, и кисти рук.
– Грибочков пожарим, гость дорогой? – подал голос Лёва.
– Натюрлих! – спохватился я. – С картошечкой, разумеется! И с лучком.
– Ливер, а картошку на чём – на скипидаре прикажешь жарить? – спросил молчавший до сих пор Гася-Расторопша. – Ты же маслице фарцанул!
– Гася, змей… Не буди лихо, пока оно тихо, – отвечал Лёва с большим достоинством. – Я постным маслом фарцанул не просто так, а с пользой для обчества. Маслице, азухен-вей! Не было бы маслица, не жил бы еврей… а скипидара мне не жалко – вы солидол не трогайте! Ещё раз потянете с кладовой солидол навынос, душары – заставлю всю коробку сожрать. Шесть пол-литровых банок! Очень, знаете ли, помогает от заворота кишок… Вон там, под швейной машинкой – пузырёк с льняным маслом. Жарится не хуже любого-прочего!
– Сам, Лёва, жри льняное! А на солидоле картошку Карасёву можешь пожарить. Что мы, совсем таёжные?! – пробурчал Расторопша. – Разве что этим маслом клизму Ливеру захерачить...
– Или! – буркнул Лёва, вставая со стула и разминая кисти рук.
– Цыть, божедомы – а ну, нишкни! – властно сказала появившаяся Маргарита. – В морозилке сливочное масло возьмёшь, Гася. Аккуратней режь, не кромсай… И сразу же кусок обратно положишь. Уха сегодня из нототении, господа!
Из нототении?! Где они сегодня ловили? В морозилке универсама? И где тут, спрашивается, универсам… Промокнув поджатые губы вышитым рушником, Маргарита снова исчезла.
Гася хмуро кивнул ей вслед и тоже вышел.
Остальные продолжали сидеть, лениво храня молчание.

Я рассеянно водил пальцами по сукну.
Очень хотелось встать и уйти, но бензин… из кухни нарастающе потянуло рыбными ароматами.
– Чет или нечет? – обратился вдруг ко мне Фомушкин.
– Нечет… В каком смысле? – спохватился я.
– Прохезал, фофан! – заржал Нитя-Ной. – Что на кон ставишь? Не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался.
– Не за то отец сына бил, что воровал, а за то, что попадался! – гогочущий Лёва с грохотом придвинулся к столу, тасуя появившуюся из воздуха колоду карт.
– Видишь, как всё обернулось, фраер, – сказал мне Фомушкин, потирая ладони. – Спит Розита и не чует, что на ней матрос ночует...
– На что сыграем? – хором спросила троица.
Держа в руках хрустальное ведёрко с горкой маринованных помидоров, в комнату вошла Маргарита. Услышала обращённый ко мне вопрос, горестно охнула и отвернулась к окну.
Ах так, решил я… И отчеканил:
– На среднее ухо! Расплелись мне тут, фраера в законе...