Кому не спится в ночь глухую?..

Автор: Голем * * *
Едва удалось задремать, кто-то пнул меня ногой в бок:
– Ты чей, потеряшка?
Усевшись, протираю глаза, вглядываюсь в ранние сумерки.
Против света, у колена трубы стоит бомж, рожа его кажется смутно знакомой. Судя по началу беседы, наклёвывается нечто вроде прописки.
– Чего тебе, дитятко? – огрызаюсь я, нарочито зевая. – Обновкой пришёл похвастать? Или мама на горшок не высадила?
– Вставить тебе пришёл, босота! – скалится бомж.
И тут я вспоминаю: это он, красавец, оборвал мне в туннеле накладной карман с папиросами! За что и огрёб. Вот так встреча… ясен пень, не к добру. Я смолкаю, не подавая виду, что взволнован. Но и собеседник явно мозги не полностью пропил.
Признав знакомца, бомж довольно ржёт:
– Ты, везунок, большой придурок! Должок решил занести?
– Всем, кому я должен, прощаю...
Подобный разговор нельзя вести с позиции силы либо дать слабину – беседовать надо на равных, как с огромным, непредсказуемо грозным псом.
– Ты блок курева мне торчишь, баклан! – вскинулся абориген. – И штраф причитается… за побои. Три фофана водки!!!
– Пару п…дюлей я тебе торчу, гандон. Жаль, что я их с собой не захватил! – отрезаю я и снова заваливаюсь в импровизированную постель.
Будь что будет, а покамест надо поспать.

Собеседник тем временем давится злостью, словно цепной пёс.
К счастью, добра здесь тоже не забывают. За спиной бомжа возникает новая тень, и сиплый бас проводника, приведшего меня в жерло Дантова ада, успокаивает:
– Да ладно, Чмырь! Суббота – правильный пацан! Глянь, выпивку нам поставил. Кто старое помянет, тому глаз на жопу, а яйца набок! Давай накатим, я уж и стаканы помыл…
С этими словами соратник обнимает Чмыря за плечи и уводит. Проводив их глазами, я поёживаюсь: не угодил ли, чего доброго, в гости к обиженкам? Говорят, что петухи и после зоны держатся кодлой.
Ладно. Разберёмся, ещё не вечер...

… и были вечера, и было утро… а впрочем, непрерывный был вечер.
Не проходил он ни днём, ни ночью.
Вот, ближе к полуночи, шарю однажды рукой по полу в поисках закопченного чайника… ага, вот он. Наливаю тёплой воды в чашку, делаю глоток, ещё один: жаль, что брюхо кипятком не обманешь! Да и чайник опустел, пора вскипятить. В качестве кипятильника — классическая заготовка из провода и бритвенных лезвий. И как чаёвников не поубивало к чёртовой матери?! Обжигаясь, растворяю в чашке завтрашнюю порцию сахара и с наслаждением выпиваю чуть сладковатую жижу. Вместе с сахаром приходит ощущение сытости. Глюкоза, мышечная энергия, бормочу я полузабытую чепуху. Ощутив прилив сил, укладываюсь на ночлег. Тут из-за выступа стены доносятся бормотанье, скрип ящиков и взрывы смеха. Что за притча? Оказалось, что бомжовские шлюхи, Рюха с Тунгуской, решили в качестве развлечения обменяться страшными историями на ночь.

Возле женщин, усевшихся на перевёрнутые ящики, скопилась разномастная ребятня от восьми до пятнадцати лет. Бежин луг, усмехаюсь про себя: версия-два, подвальная. За выступом трубы я незаметен, но способен наблюдать и слушать происходящее.

– Так вот. Сажают этих крыс штук пятнадцать… в стакан такой, или, может, в колодец. Пускай в колодец, какая разница: одна даёт, другая дразнится! – перекрывает шум мальчишеский голос.
Это, разумеется, Ванька, претендующий на роль любимца публики, норовящего опробовать любую дрянь! Ох, попадись мне сука, подбивающая мальца на клеевые подвиги...

– Крыс этих не кормят, не поят! – продолжает Ванька, боевито затянувшись чинариком. – Голодают крысы, бесятся, а что поделаешь? Начинают драться – короче, ведут свои разборки по понятиям. Кто у них конкретный пацан, а кому и под шконку! Съедят сперва меньших крысиков, а потом и друг друга жрут. Остаётся в конце один здоровенный барбос, вот этот всех и сжирает! Потом его вынимают, осторожненько – он же совсем бешеный! Люди сами его боятся… запускают в трубу или в подвал, где тварей этих навалом. Ну, как у нас. А он крыс ловит, одну за другой, и жрёт, пока всех не съест. Вот этот-то боров и есть крысиный король… а Сява только по ушам ездит! Двухголовый крыс?! Ха-ха. Спинками они срослися! Этот, как его… ты ещё щелкунчика вспомни, бар-ран!!! А срать он, по-твоему, как будет, двухголовый крыс?!

Огольцы ржут, сопя и харкая. Где-то в темноте хихикают шлюхи.
Побрякивают невидимые жестянки с чифирём и суррогатным кофе.
– Это не страшно, крысы! Вона их сколько, – вступает в разговор Рюха. – Возются, да и пусть себе. Лишь бы не лезли, так-то я их не боюсь. Разве по ночам… но вот по малолетке я здорово смалодушничала! Конфет захотелось, страсть… и сейчас конфеты очень люблю. А тогда ещё малая была. Лёшик с компанией меня подговаривал: едем да едем в Тайцы! Ага. Дом там был у него. Ну, поехала с ними, а Лёшик возьми да и проиграй меня Валику. Грузин был такой, Валико. Ну, все его – Валик да Валик, а кое-кто даже Валенок. На Валенка он обижался, ага. Мог по щам надавать запросто. Золотозубый, огромный… мохнатый, как взаправдашний валенок. Что? В секу проиграли, ага.

Голос кого-то из пацанов постарше: и почём встала?
– Да недорого… тебе зачем? Валика этого я, конечно, сразу послала: на хера сдался-то мохножопый?! Пацаны меня побили за это немножко, а потом на хор поставили… ага. Я тогда ничего была, помоложе-покрепче. Зубы все свои. Отлежалась немножко… проблевалась, само собой. Всё ж таки пятеро кто куда отымели, вместе с Лёшиком. Отлежалась я… а потом возьми да и выколи Лёшику глаз двузубой вилкой. На столе была, огурцы ей в банке ловили. Ох, и отдубасили меня тогда – страсть! Хорошо, сознание я сразу потеряла. Потом в лес отвезли, выкинули из машины. А осень была, как сейчас, заморозки… прикончить бы, но патроны жаль на меня тратить, ага. Я уж и попрощалась со всеми, кого припомнила: кирдык, думаю, Варя!.. этим-то, конечно, ни слова. Брезгую, значит. Пидары мои постояли, похихикали: эка, мол, невидаль! Полежит-полежит, да сама издохнет. С тем и уехали. Провалялась я до ночи. Всё боялась, вдруг пацаны вернутся! Как стемнело, поползла вдоль дороги. Гляжу, старичок по обочине идёт, блестит себе лысинкой… ага. Я его испугалася, а он меня – да того пуще! Да не ржите вы… Там неподалёку кладбище, вот ему в голову и взбрело, старому дурню: ползёт, мол, оживший покойник… Сами в штаны небось бы наклали, герои сопливые! Смехуёчки вам… а я ползу вся в крови, ободранная и грязная, хуже покойницы. Испугался старичок, обмер, а я давай его обнимать! Иван-Савельичем звали, сторожем был на кладбище, ага. Прожила за ним больше года – всё равно как замужем побывала! Выпоил меня Савельич лечебными травами. Выходил, царство ему небесное… А как помер, дружки его окаянные отодрали меня во все дырки, прости-Господи, да и выгнали: вали, Рюха-Варюха, куда хочешь! Прибилась вот к этим… чертям немазаным. Всё одно, осень пройдёт, зима, а летось махну на юга! Пропадайте тут без меня. На югах миссии… эта, как её, благотворительность. Подберут, хотя бы и санитаркой! Горшки менять везде пригожусь: и зарплата, и харч! С харчами не пропадёшь… армянское радио слышали? Вопрос: а что, в Армении с мясом плохо? Радио отвечает: в Армении с мясом хорошо – без мяса плохо! А что тут с вами? Туберкулёз один.

Все вздыхают: положим, у Рюхи СПИД, но туберкулёз здешним обитателям намного страшнее, чем СПИД или сифилис. Всеобщее мнение таково: ну, СПИД… а чего СПИД? Болел-болел да и помер. Сифон, если нос не провален, всегда подлечат. Триппер – это вообще, как насморк. Вшей никто и за болезнь не считает. Вот тэбэцэ, или тубзик (туберкулёз) – это край. Помучают уколами лет пять, а потом всё равно издохнешь.

– Я лучше вам про сфинксов расскажу! – в тягостную тишину врывается голос Даши.
Как бы поточнее описать вам Дашу… помните ту девочку из фильма «Когда деревья были большими»? Инна Гулая, кажется. Так вот, Даша – её улучшенная копия. Чистенькая такая, всегда причёсанная.
Они с Ванькой брат и сестра.
– Сфинксов подарил русскому царю Наполеон Бонапарт. За то, что Россия у него войну выиграла. Какую войну? Ну, может, наши с немцами… не помню. Ванька, не мешай! Бонапарт сфинксов в Египте на что-то выменял, а держать в Париже не стал. Стрёмно ему. Вот, значит, поехали они в Россию, сфинксы… плывут по реке, а корабль нежденно-негаданно потонул! И доставать его царёвы слуги боятся. Прошёл слух, что страшное проклятье на сфинксах лежит. От египетских жерецов. Египетские жерецы служили древним богам… да, и астрономию придумали с арифметикой. Во-от… всё же прыгнули в воду спасатели, вынули сфинксов. Поставили на берегу. А на боку у сфинксов надпись на жрецовском языке, и что написано, прочитать никто не может. И царь позвал двух историков: читайте, говорит! Один прочитал – с ума сошёл. Второй прочитал – собрал манатки и бежать, куда глаза глядят! Ну, это значит – гонишь без задних ног, как в лесу… Царь спрашивает: ты чего? А тот говорит: проклятье над Городом! Быть ему пусту! Пустому быть, значит. Без людей. Что за проклятье? Ну-у… вот идёшь домой, Ванька, и знаешь, что не виноват, а всё равно бить будут. Это и есть проклятье.

Я только хмыкаю: не в бровь, а в глаз.
Хлебнули детки материнской любви пополам с побоями…
Вновь слышится Дашин голос:
– С тех самых пор, как дождичек пойдёт, сфинксы прекращают улыбаться. Морды у них злые становятся. Правдочки, сама видела! В пустыне они жили, воду не любят. Не зря говорится, что вода камень точит. Домой хотят сфинксы, вот и злятся на Петербург...

– Домой многие хотят, да не все туда могут! – встревает Люська-Тунгуска. – Я вон по три года с запоев не вылазию! Как, бывало, вступит в очередной раз, дочь с меня – р-раз… сразу золотишко долой! Паспорт заберёт, документы на жильё… а мне всё один хрен!!! Найду компанию таких же уродов, нажрусь в сплошную хламину, всё до нитки спущу. Били меня, конечно, пока муж был… не стало потом ни мужа, ни семьи. Лечить пытались, запирать – а мне всё едино. Ну и допилась однажды. Просыпаюсь, памяти никакой! Детство помню, а как маму звать, забыла! Вспоминала-вспоминала, чуть с ума не сошла. Что дочку рожала, помню: как вижу её, всё равно что! А имя дочкино не скажу. И себя не помню. Анме… амнезия называется. Проплакала я часа три, наверно. Хоть бейте по голове, если без толку! Хмыри, с которыми синьку жрала, думали-думали и в ментовку меня свели. А дежурный только смеётся, говорит: в розыск подавайте – может, кто и отыщет! Немтырь я теперь, Тунгуска и есть, Люська-Тунгуска. Эти вон хмыри прозвали. Говорить не разучилась, и то слава Богу...
Но я уже не слышу её: глухая ночь вступает в свои права.