Сердце старой китаянки

Автор: Миша Розовский Шёл тысяча девятьсот двадцать первый год. Неуютно было в промозглой мгле дальневостоной ночи. Холодно, темно и опасно. Но в забытой богом деревне Гаровка, что нашла себе пристанище под боком пограничного Хабаровска, было спокойно. Окна неказистых домишек зияли темнотой, собаки спали.

В одном из домов на окраине теплилось жирным светом узкое окошко. В густо натопленной комнате склонились над картой три мужских фигуры. Один, длинный и нескладный, обратился к сидевшему напротив брюнету невысокого роста.

-- Ваше Высокоблагородие...
-- Отставить, Фёдор. Я же сказал никаких чинов! Я больше не ротмистр, а ты не подпоручик. Всё! Мы гражданские! Понятно? — бывший ротмистр стукнул ладонью по столу.
-- Так, господин Худяков, привычка-с, — виновато пробубнил дылда, и попытался подкрутить недавно сбритый ус.

-- То-то, привычка, — недовольно продолжал бухтеть Худяков, — соберитесь. Через день-два мы будем в Китае, а там не за горами и Париж… И всё, ни красных, ни белых… Кисельник, вы были в Париже?

Тот к кому обратился ротмистр, седой, но не старый господин, из бывших работников дипломатического корпуса, пожевал бескровными тонкими губами.

-- Да, бывал-с. В десятом году ещё, с Настенькой, царство ей небесное, — он задумчиво затянулся дешёвой папиросой.
-- Ну вот и отлично, — кивнул ему Худяков, — завтра встреча с китайцем. Договоритесь, как думаете?

Кисельник вновь пожевал губами; видно было, что этот человек не привык отвечать сразу же, не подумав.

-- Надеюсь. Но, поймите Вениамин Александрович, китайцы, я вам как специалист по востоку говорю, люди не предсказуемые...
-- Хорошо, хорошо, — перебил его Худяков, — давайте дальше...

И они снова склонились над картой.

-- Итак. В Хабаровск заходить не будем. — Худяков вёл пальцем по карте, — обойдём… Что у нас тут? Ага, Матвеевка, потом Берёзовка… Нет, Берёзовка не годится, далеко, да и банда Витенича там. Нет. К Амуру спустимся здесь, — ноготь худяковского пальца отчеркнул место, — тут возьмём лодку, переправимся в Телегино, встретимся с китайцем...
-- Ох хо, — горестно вздохнул длинный Фёдор, — чувствует моё сердце...
-- А ну не каркай! — прикрикнул на него Худяков.

Дело было в том, что напоровшись на красных в Князе-Волконском, они потеряли четвёртого члена своей группы — Андрея Рябченко, корнета кавалерии и казначея. Здоровяк Андрей, как наиболее выносливый, нёс саквояж — плату китайцам за пособничество в преходе границы.

У корнета не выдержали нервы, даром, что боевой офицер. Можно было ещё отговориться, откупиться в конце концов — ничто не выдавало в них беглых колчаковцев, не говоря уже о Кисельнике — тот вообще был штатский, принятый в компанию за знание китайского.

Но корнет, молодой горячий парень, не выдержал. Выхватив единственный на четверых наган, он уложил на месте комиссара и соседнего с ним человека в кожанной куртке, хотел развернуться, но не успел — рослый красноармеец разрубил его голову напополам. Обрызганный мозгами Худяков, ушёл влево и, выхватывая из за голенища нож, успел всадить его в живот соседнего солдата, потом достал бедро всадника, которого уже стаскивали с лошади Фёдор с Кисельником...

Услышав выстрелы, к ним уже мчались остальные бойцы, их хорошо было слышно по ломающимся веткам и матерным крикам.

Уходили в спешке. Саквояж пришлось бросить. Теперь вместо золота, часть которого они должны были отдать китайцам, а часть — себе на первое время за границей, у них осталась лишь аккуратная колбаска червонцев — личный банк Кисельника.

И теперь, сидя перед финальным броском, они гадали — дипломат Кисельник; сумеет ли он договориться или нет? С невесёлыми мыслями троица отправилась на покой. Окошко в домике на окраине Гаровки погасло.

Наутро, наскоро подкрепившись скудной деревенской пищей, они вышли в путь. Солнце только-только начало свой путь на запад. В стылом воздухе висел лёгкий туман...

Время пошло.

-- Ну что, господа, сбились мы, — Кисельник, уныло оглядывал приамурскую недружелюбную тайгу, — Ладно я, человек, сугубо штатский...
-- Отставить, нытьё, — сдержанно скомандовал ему Худяков, — Разберёмся.
-- Да, как же, — сварливо, по-бабьи, простонал Кисельник, — уже четыре часа плутаем, и опять вышли к этому, — он указал на необычное мёртвое дерево, напоминавшее вставшего на задние лапы дракона.

Худяков, мрачно сопя, достал карту. По его расчётам они давно уже должны были выйти к Амуру и переправиться в Телегино, где он и рассчитывал устроить привал, но они явно заблудились.

И теперь Кисельник… ещё не хватало, чтобы этот гражданский устроил истерику. Тьфу, в бога душу мать!

Постояв и сориентировавшись, Худяков повёл свою крошечную группку туда, где по его представлениям несла свои воды великая река.

Через три часа они снова вышли к дереву-дракону.

Кисельник повалился на пожухлый мох и заплакал. Никто ему не мешал. Худяков думал, а Фёдор ждал указаний — подпоручик был старой закалки и в присутствии командира, хотя бы и бывшего, предпочитал молчать.

-- Так, значит… — только и успел проговорить ротмистр, но тут, из ниоткуда в общем-то, из висевшей в воздухе влаги наверно, вылепился маленький человечек с глазами щёлочками и в нелепой меховой охотничьей шапке.

Человечек что-то залопотал, замахал руками. Звуки, вырывающиеся из его рта носили явно угрожающий характер.

-- Кисельник, мать вашу, переводите, — резко бросил Худяков попутчику. Тот сидел на земле. Плечи его вздрагивали, но он прислушивался.

Медленно, подбирая слова, бывший дипломат задал чужаку вопрос. Тот ответил. Они перебросились несколькими фразами, причём китаец нервничал намного больше русских.

-- Говорит, что здесь ходить нельзя, — начал переводить Кисельник, — говорит что здесь территория «цзе-нья-даоцзе», не знаю что это такое, вероятно нечто священное… Говорит мы все погибнем если двинемся дальше… Он не разрешает… — закончил Кисельник угрюмо.

-- То есть как не разрешает? — строго переспросил Худяков, — это наши земли, русские. А ну переводи… скажи если он нас проведёт до Амура, то обойдём это проклятое его… как там… це-це место?

Кисельник медленно, запинаясь, перевёл. Китаец отреагировал странно -вновь замахал ручками и сердито закричал. Угрожал видимо, судя по нахмуренным безволосым бровям.

Кисельник пожал плечами, — Говорит, что он отлучиться не может, и повторяет, что мы все погибнем, коли не уйдём...
-- От я ему уйду, — грозно сказал, выдвигаясь вперёд, Фёдор, — господин Худяков, разрешите я ему шею сверну?
-- Отставить, — устало ответил Худяков, — идём дальше...

Они обошли китайца и двинулись вниз. Таинственный охранник побежал за ними и схватил Фёдора за рукав.

-- А ну отлезь, — повернулся к нему Фёдор и хотел вырваться, но не успел -китаец вдруг вытянул из за пояса кривой тонкий нож, крутанулся на месте и вогнал лезвие точно под фёдоровский кадык. Фёдор только начал заваливаться, а Худяков уже прижимал китайца к земле, ломая ему большими пальцами трахею. Тот захрипел, щёлочки глаз совсем спрятались в жёлтых щеках, тщедушное тельце обмякло в тисках худяковских рук. Всё.

Кисельник молчал. Его била крупная дрожь. Худяков, тяжело дыша, поднялся.

-- Ладно, будем идти, другого выхода нет, — он нагнулся и вытащил из кармана у Фёдора хороший охотничий нож. Протянул его Кисельнику, — берите, мало ли что...

Но тот попятился, выставляя перед собой руки, — нет, нет, я не смогу...
Худяков ничего не ответил, покачал головой и они двинулись дальше.

Версты через полторы открылась им маленькая полянка. Окружённая со всех сторон лесом, полянка эта выглядела мирно и уютно. Да и посуше вроде на ней было. Худяков решил устроить привал и подумать о планах на ближайшее будущее.

На середине полянки, покрытый серым мхом, возвышался пенёк, похожий на севшую отдохнуть старушку.

Кисельник сделал шаг вперёд.

Вжжж-ук. Боковым зрением Худяков успел уловить какое-то шевеление сбоку, а в следующий момент на него уже валился раненый Кисельник. Со стрелой в правом боку...

И тишина.

Кисельник прожил ещё минут десять. В начале из горла у него пошла кровь, он неприятно захрипел, силился всё что-то сказать, но так и ушёл, почти молча...

Худяков остался один. Он обшарил карманы убитого, выбрал то, что посчитал нужным. Стрела наверняка была выпущена самострелом, иначе он бы тоже уже был мёртв, — рассуждал ротмистр, обшаривая кусты и деревья вокруг поляны. И точно, отлично замаскированный арбалет притаился в кустах лесного ореха.

Сейчас он был пуст — стрела сидела в печени Кисельника. Но могли остаться ещё подарочки. Худяков продолжил поиски и обезвредил ещё две коварных ловушки.

Тишина...

Худяков нервно огляделся. Скоро начнёт темнеть. Ему стало не по себе… Почему-то он не слышал больше птиц, стало мертвенно одиноко. Ротмистр попытался запеть, подбодpить себя, но закашлялся на первой же ноте; долго и мучительно кашлял.

И тут он услышал шаги. Тихие, крадущиеся. Небо заволокло, стало совсем сумрачно. Могильный холод поднимался от гостеприимной, всего лишь час назад, полянки.

Худяков отступил в тень разлапистого дерева и замер. Тут на тропинке показался китаец, недавно им, Худяковым, убиенный. Маленькая фигурка спускалась в низину.

Глаза у китайца были закрыты, кожа из жёлтоватой стала синюшной. Походка мертвеца несколько напоминала походку обезьяны — два-три шага тот, переваливаясь, делал на двух ногах, но потом корпус его субтильного тела начинал валиться вперёд и он отталкивался от земли руками, возвращая себя в полу-вертикальное положение.

Подойдя ко пню, китаец начал гладить его руками и жалобно петь на своём языке. Впрочем китайского Худяков не знал и, вполне возможно, что это была не песня, а молитва.

И тут замшелый пенёк ожил. По нему пробежали синие искорки, он зашевелился и неожиданно Худяков увидел, что это вовсе не пень, а голая старуха китаянка, мерно раскачивающаяся и обнимающая одной рукой убитого. Она гладила того по свободно болтающейся голове на сломанной шее.

Вслепую китаец тыкался плоским лицом в старуху, словно котёнок ищущий сосок матери. Старуха продолжала мерно раскачиваться, подняв морщинистое лицо к вечернему небу. Китаец потянулся зубами к её левой сморщенной и отвислой груди.

Острые мелкие зубы, блеснувшие белым в свете последнего луча солнца, впились в старухину плоть. Чёрная кровь хлынула наружу. Томно урча упырём, мёртвый китаец ткнулся ртом в зиявшую дыру на месте груди старухи.

Тут Худякову стало нехорошо. Это зрелище, подобно пресловутой последней соломинке, что сломала верблюжью спину, выбило разум из головы бывшего ротмистра.

Тот издал горлом тонкий звук, вышел из за дерева и, растопырив пальцы, бросился на китайца.

-- Ты мёртв, сука, мёртв, гадина, — кричал сошедший с ума ротмистр, — я убил тебя, мразь, мразь, мразь… — он крушил податливое тело китайца, но вот чудо — не было у него под пальцами плоти — обдирая до мяса некогда холёные ногти, Худяков царапал чёртов пенёк. Или то не пенёк был?

Может это всё таки женщина, сидящая и не способная подняться. Не она ли это протягивает к нему руки и кричит, кричит. Или это у Худякова в голове кричит умирающий Кисельник?

Тут рука бессвязно бормочущего офицера провалилась внутрь трухлявого дерева и ухватила нечто липкое и скользкое. На секунду зрение вернулось к нему и понял Худяков, что стоит он один на поляне, перед ним на пне старуха с оторванной грудью, а он в дыру, что как раз напротив сердца её, руку засунул и само же сердце наружу тянет.

И чувствует Худяков — в руке у него зажато нечто. Нечто ледяное, податливое и сокращающееся. Нет бы ему отпустить, но пальцы, парализованные нечеловеческим страхом, лишь сильнее сжались и раздавили нежную холодную мякоть. И вся конечность от ногтей до локтя как кипятком ошпарилась.

Тут Худяков потерял сознание...

Так его и нашли утром лесные партизаны из местных. Подобрали лежавшего у гнилого пня человека в бреду и отнесли в свою, скрытую от глаз посторонних, берлогу. Прошло какое-то время и Худяков поправился. Уже забывал он иногда тот ночной кошмар, греша на скосившую его лихорадку. О товарищах своих, павших таинственной смертью, старался не вспоминать.

Единственно, что беспокоило Худякова это рука. Та рука, которой он якобы раздавил сердце старой китаянки. Рука, словно независимый орган, иногда непроизвольно дёргалась, наливаясь нестерпимым жаром, или не повиновалась, тяжелея внеземным холодом.

Зимой Худякову повезло. Случайный товарищ, знакомый ещё по службе в Петербурге, взял его с собой и другими офицерами, бегущими на запад. В апреле Худяков уже был в Париже. Без денег, без родственников, без работы.

Вначале он пытался как-то устроиться, но гордость и незнание парижской жизни не позволили ему занять тёплое место швейцара, конюха или ещё какой прислуги. Потом Худяков как-то поизносился, стал нервным и раздражительным. Он потерял облик человека, которого хотелось бы нанять.

Рука беспокоила Худякова всё сильнее. Иногда он просыпался от нестерпимого подкожного зуда, а в более холодное время пальцы проклятой руки деревенели и не хотели разгибаться, словно в них до сих пор было зажато раздавленное сердце.

Со встречи в лесу уже прошёл почти год. События той ночи утратили в памяти Худякова нездоровую яркость, но рука-мучительница не давала ему свободы, вызывая во сне и убитого китайца и призрачную старуху. Он так и не понял до конца, была ли та на самом деле.

Со временем несчастный ротмистр полностью лишился покоя. Существование его свелось к сонному бесцельному блужданию по городу днём и прерывистому полу-сну полу-бреду ночью.

Сильнее и сильнее донимала рука. Чесалась, болела, переставала сгибаться, наполнялась страшным жаром или отмирала в каменном холоде.

Худяков не мог избавиться от ощущения, что рука ему дана для чего-то особенного, важного. Спросить у посещавшей его во сне-бреде старухи не он мог.

Постепенно бывший русский офицер превратился в типичного парижского «клошара».

Шёл двадцать второй год. Худой сутулый оборванец, зябко кутаясь в порванный и засаленный лапсердак, медленно тащился по вечернему Парижу. Ему хотелось выпить горячего кофе и поспать. О куске хлеба он перестал мечтать ещё днём. «Клошар», а в прошлом русский офицер Худяков, остановился на набережной. Дул холодный ветер...

Болела и ныла проклятая рука.

Худяков вытащил руку из кармана и посмотрел на неё. Отпущенная пола лапсердака затрепетала на ветру и тот сразу же добрался до исхудалого тела. Человек содрогнулся от холода...

Он смотрел на свою руку, а рука, казалось, смотрела на него.
Наступала ещё одна бездомная ночь.

Зиму ему не пережить. Это факт. Ну, что ж, — думалось Худякову, — сорок один это возраст… Он опять посмотрел на свою руку, вынутую из кармана, и досадливо щёлкнул пальцами.

И тут же в руке зашуршала стофранковая купюра. Он щёлкнул ещё раз и у первой купюры появилась сестра — ещё одна стофранковая. Худяков повторил эксперимент, и ещё раз, и ещё...

Набив деньгами карман лапсердака, бывший ротмистр Вениамин Александрович Худяков засмеялся, распрямил плечи и отправился обедать...

С той ночи его перестали мучить кошмары.