Позитивный Эдипов

Автор: евгений борзенков «Из всех людей, живущих на свете, больше всего я люблю стариков… и старух.»

Штандартенфюрер СС Отто фон Штирлиц.


чудовище, жилец вершин,
с ужасным задом,
схватило нёсшую кувшин,
с прелестным взглядом.
она качалась словно плод,
в ветвях косматых рук.
чудовище, урод,
довольно, тешит свой досуг.

Велимир Хлебников.

Вчера утром ехал по Театральному и на пересечении с Кропоткинской притормозил на перекрёстке: по пешеходному переходила ДАМА. Ступив на тротуар, она обернулась и кивнула; «спасибо». Я прикрутил звук магнитолы потише и ответил вопросом в приоткрытое окно: «А за что?». «За вежливость» — женщина не поленилась приостановиться. Сзади уже сигналили особенно нетерпеливые хамы. Дуновением лёгкого ветерка ко мне принесло запах её духов.

В одно мгновение это решило всё.

- Простите, будьте добры, задержитесь на одну минуту, пожалуйста! Мне нужно у вас кое-что спросить!...
Резко рванув, я сразу свернул влево и припарковал машину неподалёку, в десяти метрах. Ещё понятия не имея о чём спрашивать, я выскочил, не закрыл дверь и полу-галопом подбежал к ней.
- Ради бога, извините, что я вас задерживаю, вы не подскажете, как проехать на Театральный проспект?
Женщина удивлённо приподняла брови, обернулась по сторонам и пожала плечами.
- Но вот же он. Вы и ехали по нему. — И пригляделась ко мне, уже с оттенком лукавой иронии.
- Да? Что вы говорите? Ну надо же! Знаете, я так редко здесь бываю, сам-то из области, никого здесь не знаю, тут так много всего — заблудиться элементарно… это как в анекдоте, знаете; муж приходит под утро весь измазанный в помаде и в женских босоножках, а жена ему: где был? а он ей — прикинь, я заблудился… даже не знаю, как вас отблагодарить… наверное, это банально и грубо с моей стороны… пожалуйста, вы только не подумайте ничего такого, но можно мне угостить вас чашечкой кофе?

Её реакция обычна для такой ситуации: возникла двух-трёх секундная пауза, вежливая улыбка дрогнула, она машинально передёрнула сумку и перекинула с одного плеча на другое, прижала локтем. Светлые крашенные волосы только чуть прикрывали шею ( наверное, с вечера накручивает бигуди, отметил я ), в них упрямые пряди седин. Тонкие очки в оправе жёлтого металла придавали худому лицу интеллигентную сдержанность. В глазах мелькнуло недоумение и она ответила:
- Да зачем? Что вы, не стоит, какое кофе… извините.
- Нет, нет, нет! Я вас просто не отпущу! Вы мне так помогли, и у меня здесь никого нет, да и кроме вас я никого не знаю..
- А меня вы, значит, уже знаете? — губы дамы снова тронула ироничная ухмылка.
- Ну, по крайней мере, чуть лучше, чем остальных. — И я провёл глазами, обходящие нас с обеих сторон, потоки людей. Незнакомка скрестила руки на груди и неуверенно шагнула в сторону, собираясь уйти.
- Ну пожалуйста, ведь это всего пять минут!.. я надеюсь, вы не очень спешите?
- Как сказать… вообще-то я за продуктами на рынок, да и так ещё дела… да и вообще...
- А я вас подвезу! Да не бойтесь вы, посмотрите; разве я похож на преступника? — обольстительно улыбаясь, я повертелся в профиль, влево и вправо.

Она колебалась. Я это видел и мне было достаточно — реликтовые инстинкты реагируют гораздо быстрее мыслей. В том, что будет дальше, я почти не сомневался, сейчас только не торопить, дать ей созреть.

По виду ей под шестьдесят. В уголках поджатых губ трещинки мелких морщин, — она улыбалась и дрябловатая кожа собиралась в тонкие складки на скулах. Грустные умные глаза, прячась за стёклами очков, время от времени вспыхивали неожиданным блеском.
Она со вздохом прикрыла веки и, улыбаясь, протянула:
- Ну что вы в самом деле… утром… на улице… как-то странно это, в конце концов.

Мы стояли в тени углового, пятиэтажного здания. Июльское утро ( ИЮЛЬСКОЕ УТРО! ) уверенно набирало разгон, чтобы всего через пару часов врезаться в полдень, растаять и испарится, в воздухе суматоха и озабоченное оживление снующих людей.

На лице дамы видна борьба противоположных чувств: настороженность и удивление, вызванные неожиданным вниманием к себе со стороны какого-то подозрительного типа, это во-первых, а во-вторых… то, что лежало на другой чаше весов и мучило больше всего.

Лица вокруг. Они текут живой рекой, толкаются плечами, трясутся в тесных аквариумах по два часа утром и вечером и не видят в упор. Каждый запаян в собственную капсулу, куда чужому нет входа, да и делать там нечего — в капсулах тоже никого. Это фантомы, вокруг них пустота и то, что им кажется их личностью, на самом деле суповой набор ложных представлений о себе и мире. Над ними тень обесцвеченной скуки, текучих забот, на лбах неоновой строкой калькуляция: деньги — дети — деньги — работа — семья — продукты — вещи — зависть — непрерывная самоидентификация — инвалидное эго второй группы ( травма детства )...

Страх и вакуум.

В их глазах отражение гнилых заборов, слепленных из послевоенных досок, в то время как напротив фасады фешенебельных бутиков, разочарование и зашифрованная под бодрый оптимизм, мертвящая тоска… И даже если туловище унизанно «голдой», а целюлитные окорока подпирает кожаное сидение «Бентли» — с глубокого дна временами поднимается муть и тогда в глазах плещется отчаянное недоумение и крик боли: «И ЧТО, ЭТО ВСЁ?!...»

Именно он, этот нудный, порой грызущий всю ночь, крик не дал ей сейчас развернутся и уйти, резко оборвать приставания уличного проходимца (она ведь отлично понимала, что давно не та, кого приятно хватать на улице за руку и требовать кусок любви ). В ней он, этот крик, в её неуверенности, в жестах, крик одиночества, вой разочарования и горького смирения, — жизнь всё-таки прожита и сценарий её почему-то несколько раз безжалостно менялся без её ведома по ходу сумасбродным режиссёром, который один знает как надо, и сюжет вначале обещал весёлый водевиль или оперетту с романтическим хэппи-эндом, а получился короткий, чёрно-белый документальный очерк без музыки.

И вот, каждое утро из зеркала в ванной; сколько осталось?

Не слишком ли будет, взять сейчас и уйти, отказав себе даже в этой десяти ( или тридцати? ) минутной беседе с незнакомым, но по виду приличным парнем? Да ещё совсем молодым… ( у неё мог быть сын моего возраста ). Не стоит ли, наконец, взглянуть правде в лицо и сказать себе: поезд-то давно ушёл и ты должна благодарить небо за то, что тебя подбирает случайный попутчик ночью, одну, на просёлочной дороге, под проливным дождём, по щиколотку в грязи… Тебе даже нечем прикрыться, кроме трогательной сумочки в одной и разлезшихся босоножек — в другой руке...

Может быть, плюнуть на трахнутое молью, старческое целомудрие и слегка прокатится??


Это всё сжато в складках умудрённых морщин на её лбу. Сейчас нет необходимости давить.

После паузы она произнесла:
- Ну хорошо. Только если это не долго.
- Что вы, да боже упаси! Я и сам не очень-то располагаю временем. А знаете, мне кажется, где-то здесь должно быть кафе. Ведь должно же где-то быть кафе, в конце концов, правда?

Примерно через два — два с половиной часа я уже пялил её в посадке за городом на своём обычном месте.

Влил в неё немного белого сухаря ( бутылку Кьянти, разлива 1985 года из винограда, выращенного на левом берегу Днепра ) и после утомительной прелюдии — разговоры о «жизни»...

Вера Сергеевна оказалась учительницей русского языка и литературы в 117 лицее Червономорского района, то есть, в центре. Кстати и жила она, как позже узнал, не далеко от места работы.

Я соврал: прелюдия оказалась совсем не утомительной ( вначале ). Меня просто тянет к этим интеллигентам, послушать их, не всегда понятную трескотню, проорать.

Так кто теперь скажет, что это — случайность?



Место действительно душевное. Я приметил его года два назад, когда однажды среди бела дня до посинения тыкался по городу с одной соской, искал где бы ей засадить. В черте города не приткнуться — от людей, сука, порой просто нечем дышать! — в отчаянии я выехал на трассу за окраину и случайно наткнулся взглядом на еле заметный просвет в зелёной стене лесополосы слева. Я свернул, оказалась грунтовка, она тянулась в глубину массива, который начинался сразу вправо от просеки. Метров через двести я заметил арку из переплетённых веток. Расстояние позволяло въехать на машине. Внутри круглая небольшая поляна, поросшая короткой зеленью, с дороги не видно и затемнена настолько, что и днём сюда почти не проникал свет.

Что ещё лучше можно найти в июле? Прохлада, воздух, напоённый запахами дубравы, — её могучие стволы стеной метрах в пятидесяти, — оглушительный ор птиц вокруг...

Как она вообще повелась?

Очень просто. Для этого понадобилось после кофе заказать в том же кафе один симпатичный коктейль. Мой личный рецепт, я сочинил его сам и не раз обкатал на передовой, в условиях, приближённых к боевым. С ходу выстреливает в астрал. Я вполголоса продиктовал формулу хмурому с бодуна или недосыпу бармену. Услышав ингредиенты, чувак встрепенул ушами, скосил на меня быстрый презрительный взгляд ( они умеют это, но я не обиделся — отвращение и ненависть к клиентам, это профзаболевание всех работников сферы обслуживания, за вредность им положено немного молока у хозяина, в конце смены ) и нехотя начал месить. Когда коктейль был готов и бармен услышал, что он для седоватой старушки, с которой я сидел за столиком, его коротнуло, словно андроида, в чьей микросхеме возник сбой. Преодолев смущение ( я испугался, что у него задрожат руки и коктейль прольётся на колени Веры Сергеевны ), он поставил перед ней фужер и быстро ушёл.

«Чашечкой кофе» я пробил брешь в хлипкой обороне, после уже не стоило труда уговорить её что-нибудь «пригубить».

- Елисей… какое красивое имя, прям богатырь или царевич какой… чем вы занимаетесь? Вы мне так и не сказали. — Коктейль был вкусным, но лживым и коварным как змей; после двух глотков табу и комплексы начинали расползаться по швам, а сквозь них выглядывали робкие бесы, удивлённые внезапной свободой.
Я ответил, что занимаюсь уличной антропологией.
- А как это? В первый раз слышу. Ну-ка, расскажите.
- Ну как вам сказать… я изучаю современные шаманские обряды и ритуалы различных молодёжных субкультур. Работа тяжёлая, приходится находится, так сказать, в полевых условиях — тусовки там, ночные клубы, вечеринки, улицы… Мне интересно всё — их манера поведения, лексика, способы самовыражения, мотивация, атрибутика ( я заучил эти лэйблы как код или группу крови ).
- Чего? Во как загнул. Это что, шутка?
- Почему?
- Ну как, такой антропологией, по-моему, сейчас занимается вся молодёжь. Причём, без исключения.
- Вот именно — занимается. А я изучаю. Мне важно выявить суть. Чувствуете разницу?
- Ну, допустим, мне это понятно. А на жизнь чем зарабатываешь?

Обана. Всего три глотка и мы уже на «ты». Вернее, только она со мной — не могу ведь я ровеснице матери говорить «ты» в первый же день.
Или в первые несколько минут.
Это неприлично.

- Да если честно, то так, по мелочи, в основном кредитование под проценты.
- Ой-ё-ой! — Она внезапно хохотнула совсем по-бабьи и схватилась за лоб, — у меня голова закружила-а-сь! Ты меня хочешь напоить! Да? Что здесь намешано-то?
- Я точно не знаю. Наверно, бармен знает ( при этих словах бармен, смотревший за стойкой телик, рефлекторно дёрнул головой: он вполуха слушал разговор ). Я как-то пробовал; знаю только, что коктейль называется «Кот Иван», мне понравилось. А что? ( надо самому запомнить ).
- Да он крепкий! «Кот Иван»? — Она засмеялась, раскованно запрокинув голову, — оригинально, ничего не скажешь. Здесь, наверное, коньяк с чем-то сладким. Какой-то сок, да?
Я пожал плечами.

Да. Там сока ни капли — вообще ничего, кроме коньяка, абсента и трёх видов ликёров. И ещё чего-то нейтрального, на усмотрение бармена, чтобы запутать след и слегка притушить вкус спирта. Лучше всего для этого подходят взбитые в миксере, сливки с произвольным набором фруктов.

Но какая тебе разница?

Она смотрела на меня долгим и тающим взглядом, поигрывая в пальцах полупустым фужером и катая его донышком по столу.
- Елисей, скажи мне, пожалуйста, честно; чего тебе надо от пожилой, некрасивой женщины, давно утратившей репродуктивную привлекательность? — её голова чуть наклонена вбок, губы кривил алкогольный сарказм. — Только я умоляю: если ты сейчас скажешь, что влюбился в меня с первого взгляда, меня стошнит прямо здесь и я уйду. Терпеть не могу, когда меня принимают за дуру. Поверь, за столько лет работы в школе поневоле станешь психологом. Я вижу тебя насквозь. — Она прищурилась, покачивая головой, дескать: ну что, припёрли тебя?

Пригубив, я отставил чашку, сцепил руки на столе и задумчиво уставился на входную дверь.
- Вы хотите честно… даже не знаю… мне как-то неловко, — я опустил взор, помял пальцами веки. — Может, вы и не поймёте...
- Давайте, Елисей, не беспокойтесь, я понятливая.
- Ну хорошо… дело в том, что вы поразительно похожи на мою учительницу по химии. Как только вас увидел, даже вначале подумал, что это она. Просто один к одному. У меня с ней… связано очень много воспоминаний.
- Например?
- Ну, знаете, как это… какие-то смутные ассоциации, детская впечатлительность… ну и так далее.
- Ничего не поняла. Что конкретно ты помнишь?

Я помолчал. Она откинулась на спинку стула и издали наблюдала за мной.

- Мне кажется, это что-то типа влюблённости… — и тут поспешно, хватая за хвост слетевшее слово, добавил, — нет, нет, ерунда, скорее, это просто всплеск гормонов, возраст.
Она хмыкнула.
- Слышь, а как тебя мать зовёт, интересно, — Элия? Как Челентано в «Укрощение строптивого»?
- Кого?
- А, неважно. А в какой школе ты учился?
Я назвал.
- Как её фамилия? Может, я знаю.
- Нет, ну что вы, я никогда...
- Так, царевич! Я сейчас тебя укушу! — О, как я люблю именно эту фазу, когда осмелевшие черти начинают по-хозяйски протягивать ноги у неё в мозгу, отвязывают природный стыд и хихикают на уши пошлости.

Я назвал от фонаря, первое, что взбрело на ум.
Вера Сергеевна задумалась, взвешивая незнакомый набор букв.
- Нет, что-то не припоминаю. Так, а что было дальше? Давай-ка, колись!
- Да ничего не было. Что могло быть-то? Просто у вас такие же волосы, глаза, фигура...
- Что ты имеешь против моей фигуры? А? Тебе не нравится? — улыбаясь, учительница подбоченилась с вызовом ( если сука-бармен включит музыку, придётся пуститься с ней в пляс ).
- Что вы, конечно нравится, в том-то и дело. — Я наигранно смутился. Станок у неё ещё очень даже, хоть и порядком устаревший ( с прошлого столетия ), с истёкшим сроком гарантии, но очертания сохранил — почти не видно живота, да и талия на месте. Я скованно замолчал, показывая своим видом, что хочу, но никак не могу решиться что-то произнести.
- Чего молчишь? Может тебя вызвать к доске?

Бармен сидел к нам вполоборота и чуть ли не в открытую ехидно подкатывал глаза в потолок. Видимо, на правое ухо он притормаживал и кое-что пропускал из разговора, поэтому взял тряпку и вразвалочку пошёл протереть соседние с нами столики, а заодно и поменять несколько чистейших пепельниц. Я следил за ним взглядом, продолжая изображать нерешительность. Театр одного зрителя. Это даже пикантно.

Ну да и хуй с ним, я играю моно-спектакль.

- Вера Сергеевна, — я виновато разглядывал кофейную гущу на дне чашки, — скажите, вы любите птиц?
- Птиц? Да, конечно люблю. И кошек люблю, и собак...
- Нет, я имел в виду… пение птиц?
- Ну разумеется! Елисей, кто ж этого не любит. Ведь это такая прелесть.
- А хотите послушать соловьёв?
- Каких соловьёв? Где?
- Здесь недалеко, за городом.
- Так ты же, бедненький, не местный и не знаешь города? А, милый Енисей? ой, извини, — Вера Сергеевна облокотилась на стол и подпёрла ладонью щеку. Хмельная издёвка искрилась в стёклах очков.
- Я случайно узнал тут про одно место, знакомые рассказывали...

Пристально глядя на меня, она покачивала головой и молчала. Снова повисла минутная пауза. Похоже на игру в шахматы — я сделал шах и она сейчас прикидывает, как бы без потерь и с достоинством свести всё дело в ничью. Вера Сергеевна склонилась над коктейлем, задумчиво помешивая его остатки соломинкой. Выражение лица её было рассеянным, — она в который раз за сегодня ломала голову, как поступить. В её годы принято поучать взрослеющих внучек о том, что слушать соловьёв иногда вредно и чревато абортами, нежелательными родами, а так же всеми прелестями спец-болезней. Тем более, если соловьи оказываются первыми встречными...

Тяжело вздохнув, учительница взяла в руки фужер, вытащила из него соломинку и одним махом допила содержимое. Потом, раскосо глядя мне в глаза, со стуком поставила фужер на стол и сказала на выдохе:
- Ну что ж, поехали.

*

Место ей понравилось. Она в восторге и по виду, искренне. На самом деле заметно — эта женщина уже очень давно не была на природе и сейчас, задрав голову вверх, к кронам, она вдыхала полной грудью и говорила:
- Я конечно, знала, что ты врёшь — какие соловьи в середине июля, да ещё почти в полдень. Я-а не дура, свет мой, Елисей… Но ведь это же тоже, просто потрясающе! Спасибо. Когда бы я ещё здесь вот так побывала… Уму не постижимо… и откуда ты взялся?

Я промолчал, раскладывая на капоте содержимое пакета: на расстеленную газету я выставил вино, пластиковые стаканы, сок, бананы и коробку конфет. В походном джентльменском наборе нашёлся штопор и вскоре «Кьянти» было налито в стаканчик, ну а себя я ограничил соком. Только потом я ответил:
- Да не за что. Это вам спасибо, что согласились. — Мы выпили. Прямо перед нами шелестела лёгкой рябью непроходимая поросль кустарника. Птицы, ничуть не стесняясь нашего присутствия, с шумом выясняли отношения в зелёной вышине. Мы стояли спереди машины, присев рядом на решётку радиатора. Она слушала птиц, держа в руке полупустой стакан. Я долил ей вина и тихо попросил:
- Вера Сергеевна, расскажите, пожалуйста, о себе.
- А что обо мне; живу одна, муж умер три года назад, детей, к сожалению, нет. Всё очень обычно и неинтересно. — Она задумалась, невидяще уставившись прямо перед собой. — Знаешь, кажется, даже и вспомнить-то нечего… странно, скажи? Дожить до пенсии, пропустить через себя не одно поколение детей — и нечего вспомнить… Веришь, я даже не помню, когда в последний раз пила вино… какой-то сумасшедший день сегодня. Послушай, кто ты, а? Может, ты ангел? Может, ты ангел смерти?!
- Ну вы сказанули… — Сзади, из просеки донёсся неразборчивый шум и отрывистый окрик низким, мужским голосом. Мы обернулись. На входе в нашу зелёную пещеру мелькнула отдалённая тень, потом другая и ещё. Воздух вспорол резкий удар бича, совсем рядом с аркой проплыла рогатая голова с огромными глазами, полными равнодушного смирения, — голова длинным языком с хрустом слизывала сочную листву кустарника. Внушительная туша, лениво отмахиваясь хвостом, проплыла, на две-три секунды полностью загородив просвет.

Стадо вместе с пастухом прошло мимо нас и вдаль, в сторону дубовой рощи. Вера Сергеевна продолжила:
- А что? Ты так странно ворвался… Слу-ушай! — её глаза вдруг расширились, она прихлопнула рот ладонью и повернулась ко мне, — а ты, случаем, не маньяк?! ты меня не убьёшь?

- За что мне вас убивать. — «Вы умрёте сами», — подумал я. Так же как и все.

Я подлил ей вина, себе сока и почистил банан. Она почти не притрагивалась к конфетам.

Солнце поднималось всё выше. Прохлада в тени деревьев стала нежнее и мягко обволакивала.

Я закурил сигарету и выпустил вверх длинную струю дыма.
Пора двигаться ближе к теме.
- Честно говоря, мне ни с кем не было ещё так… как с вами.
- Выбрось сигарету.
Я послушно щёлкнул окурок в траву.
- Дай руку… о, какие у тебя нежные руки… и сильные. Дай вторую.
Она держала мои ладони в своих руках и снизу, блуждающим взглядом заглянула мне в лицо.
- Ты меня напои… — я не дал закончить и закрыл ей рот своими губами. Вера Сергеевна протестующе и несильно упёрлась кулачками мне в грудь, но я успел сомкнуть за её спиной руки...


«Вот взять бы тебя, да и отшлёпать… бёдрами по заднице.» — Какая пошлятина лезет в голову иногда, думал я, шлёпая по её оголённой заднице своими бёдрами. Вера Сергеевна лежала на капоте правой щекой, раскинув в стороны руки с растопыренными пальцами. Как мило, она даже не сняла очки. Только сейчас я обратил внимание на пигментированную, морщинистую, с мраморными прожилками вен, кожу её кистей, и на стыдливый старческий маникюр, когда женщина только слегка придаёт контур ногтям и покрывает их незаметным, прозрачным лаком лишь для того, чтобы окончательно не потерять уважение к себе. Я стоял сзади со спущенными ниже колен, джинсами, её летний сарафан был задран до лопаток, открывая моим глазам сухую спину, усеянную россыпью пигментных, возрастных веснушек. Торчащий хребет казался зубьями старой пилы, что когда-то застряла в спине и обросла кожей.

Последние несколько минут перед стартом я запаниковал и не мог отделаться от дикой мысли: что я увижу под платьем? Если там какие-нибудь ретро-панталоны, с резинками на коленях, то я не смогу и брошу всё к чёрту… или наоборот, если нимфеточные стринги для пассивного женского анонизма — ещё омерзительнее, видеть такое на старушке...

Но страхи оказались необоснованными — там было вполне приличное бельё, мне не пришлось краснеть за девчонку.

Желтоватая плоть бёдер напоминала на ощупь старое обветренное тесто, — когда я прижимал её к себе, на теле какое-то время после ещё белели вмятины моих отпечатков.

В начале процесс чуть застопорился; по ощущениям он ничем не отличался от моего правого кулака ( да и левого тоже ) и напоминал натягивание скрипящей резиновой игрушки, не предназначенной для секса.

Там ведь не было ни души уже столько лет...

Мне пришлось основательно оплевать член, пока Вера Сергеевна в смятении закрывала лицо руками, сгорая со стыда. Потихоньку и не спеша вошёл в ритм. Спустя минуту или две вначале глухо, потом всё больше набирая голос, она заохала, стала постанывать. Я потянулся и рассупонил крючки на её бюстгальтере. На капот упали длинные груди, похожие на пару, наполненных на треть водой, гАндонов. Я взял их в руки — для этого пришлось прилечь животом ей на спину. Учительница замычала. От неё шёл невыразимый дух, — парфюм, смешанный с кислым запахом вина, шоколада и фруктов и ещё еле уловимый запах, который я знал нутром, но фыркая, гнал от себя и чертовски боялся вспомнить.

Он напоминал нафталин.

Из головы никак не выходило ещё кое-что, гвоздём сидело — мне пришлось её поцеловать...
Был момент, когда я совсем дрогнул, практически бросился бежать: я струхнул, что мой крепыш после такого не встанет вообще никогда… Дело в том, что при поцелуе мне показалось… блядь, под моим языком шевельнулась её вставная челюсть!

Я обмер и в шоке раскрыл глаза.

Хорошо ещё, что её веки были прикрыты. Чего это стоило...
Крупно сглотнув шершавый ком, я мужественно продолжил.
Некогда падать в обморок, я изо всех сил сосредоточился только на одном — на стояке.

И он не подвёл.

Это дало мне повод гордится собой.

ПАЦАН СКАЗАЛ — ПАЦАН СДЕЛАЛ.

Я ебал её и рассеянно рассматривал ситец сарафана на спине. Поднёс к глазам двумя пальцами — точно, на ощупь и рисунок платье из такой же ткани у моей матери.

И такие же духи.

Я смотрел как сверху, сквозь мелкую сеть листвы сыпет рассеянный солнечный дождь и играет над нами искрами зайчиков… как птицы клюют тишину и взамен наполняют мир своим громким присутствием… Я подумал, что вон там, поверх этих крон плывут равнодушные облака, а за ними первозданная синь, голубая бездна, а над ней — звёзды. Внезапно и звонко меня поразило, что ведь и сейчас на небе так же висят звёзды, они никуда не ушли, они вечно там и вечно смотрят на нас. А с них инопланетяне — смотрят вниз и тихо охуевают...

А я ебу эту одинокую старуху и мне ни капельки не стыдно, у меня даже не горят щёки и я не раскаиваюсь. Пускай смотрят. Более того, мне её совсем не жалко.

А хули жалеть — жалость убивает. Это всё равно, что прихлопнуть муху мухобойкой жалости. Пожалев человека, ты ставишь на нём крест, ты хоронишь его и не даёшь шанс снова стать живым.

Кому нужна эта жалость?
Кому нужны ваши ебучие табу?

В начале первого я привёз её назад в город и высадил недалеко от рынка.
Мы простились и я снова сел за руль. Счастливая, она не спешила уходить. Вера Сергеевна склонилась к открытому окну и вгляделась в меня поверх очков. В этот горящий взгляд учительница вложила многое, понятное без слов. В нём был мёд, сытое удовлетворение разбуженного животного, сияние забытой радости, улыбка наполняла её, она светилась. Я протянул руку и в последний раз взял её ладонь.
Она схватила и сжала её чуть сильнее чем нужно...
Я ещё надеялся обойтись без этого.
Но мягкотелость и врождённое человеколюбие взяли верх: я потянулся, одновременно притягивая её к себе.
Вера Сергеевна просунула голову в окно.
Не мог я лишить её этого последнего — прикоснутся к сухим, тонким губам, ещё раз ощутить паутинки морщинок и короткие, жёсткие волоски еле заметных усиков, какие упрямо пробиваются почти у всех женщин к старости.

Хорошо, что она хоть не успела опять их намалевать помадой.

И эти духи...

Повернул ключ в замке зажигания, машина тронулась с места, пожилая учительница медленно поплыла в сторону и назад, растворяясь в прошлом. На торпеде лежал клочок бумаги с её телефоном и всеми возможными координатами. Она написала даже когда уходит и возвращается домой с работы.
«Пожалуйста, звони».


Я вытер салфеткой лицо и открыл окна.
Фу-у-х.
Боже, скажи мне, зачем ты позволяешь им пользоваться этим говном, какое они хранят ещё, наверно, с советских лет?
Почему ты не накажешь их за это?


- Мам, я дома! — замкнув дверь, я бросил ключи на трюмо.
- Илюха, ты? Ты был на работе? — донёсся из кухни голос матери.
- Да нет, я звонил ему, Степаныч будет только завтра. — Я открыл воду в ванной.
- А где ты тогда был полдня?
- Да так… ма, слышь, ты не знала такую, Веру Сергеевну из 117-го? — в комнате я плюхнулся на диван, на автомате хлопая по нему: где пульт?
- 117-й… это в каком, в Червономорском, что ли?
- Да, наверное.
- Мм… чёта не припомню. А сколько ей?
- Твоих лет.
- И что? Кто она?
- А, не имеет значения.
- Да ты где был-то? — Мама стояла на пороге комнаты, продолжая что-то жевать и вопросительно глядя на меня. В белых от муки руках она держала недолепленный вареник. Затёртый старенький передник плотно облегал стройную фигуру. На коротких, светлых волосах кое-где висели несколько бигудин.
- Ну чего, есть будешь?
- А что?
- Сейчас вареники будут, минут через пятнадцать. Кто она? — Мамины пальцы быстро порхали, вылепливая гофру на полумесяце из теста.
- Да никто. Это я так.
- Чем занимался, я спрашиваю?
- Я-то? — мечтательно потянувшись, я закинул руки за голову и с шумом выдохнул. Потом посмотрел в сторону окна и сказал очень серьёзно: — сегодня я занимался русским языком.
- С Верой Сергеевной?
Я не ответил, ухмыляясь и втыкая в потолок.
Мать недоверчиво пригляделась, поправила на носу тонкие очки в жёлтой металлической оправе и вернулась на кухню. Оттуда крикнула:
- Врешь ты всё!

Полистав по программам — ничего, как всегда — я поднялся и подошёл к трюмо, где вся её парфюмерия. По дороге я всё ломал голову, как же они называются. Белая коробочка с золотой, размашистой надписью «Сигнатюр». Именно так я и думал. Маленький флакончик кокетливо перевязан голубой ленточкой.

Аккуратно сложил его в коробку и подкинул на руке.

- Ма, я на минуту. — Выйдя в подъезд, я спустился на пролёт ниже и на площадке открыл гулкий люк мусоропровода. Белая коробочка беззвучно исчезла в его чёрной глубине. Я громко закрыл люк, не торопясь поднялся и тихонько прикрыл за собой дверь.
В колодце подъезда, витая где-то в самом верху, затихало лязгающее металлическое эхо.