На все воля Божия (ч.2)

Автор: Ирма *****

Все так же бесцельно топталась Маруська в храме, оглядывалась по сторонам, но связи с Богом не чувствовала. Шептала заученные молитвы, повторяла за другими поклоны. Еле стояла на ногах со своим тяжким крестом. Не было у нее веры.
«Если Бог и вправду есть – он очень жесток… Самых близких людей за один год лишил. Зачем нужно было мужа любимого забирать? Неужели ему мало смерти отца и матери?! Жить-то как теперь! Детей без отца воспитывать! Кому она нужна с двумя «погонами?»
Жестокий злой Бог не отвечал. Свечи чадили дымом, удушливо шипело кадило; от резкого запаха ладана кружилась голова, давало о себе знать похмелье. Подташнивало. Нестерпимо хотелось пить, холодной колодезной воды.

Маруся не дождавшись окончания службы, вышла из церкви. Не чувствовала она ни облегчения, ни душевного подъема. Ничего.
На остановке купила минералки, с жадностью выпила, плеснула на ладони, смочила шею и лицо, стянула с головы платок. Бодун немного отпустил.
Потом тряслась в грохочущем трамвае, жмурилась от яркого солнца, разгулявшейся зелени, неразбавленной лазури неба. Смотрела на свое осунувшееся лицо в запыленном стекле, темные круги под глазами, на бледные щеки, морщинки в уголках губ. С досадой отмечала все эти неприятные перемены во внешности. Хотя для кого ей быть красивой?

Дома зацеловала Сереженьку и Катеньку, с рук их не спускала, болтала с Валентиной.
- Свекруха твоя звонила. Зовет в Крым. Говорит: «Пусть Марусенька поскорей приезжает: сама отдохнет, и детки витаминов покушают. Я целый день в Центре, мешать им не буду. Квартира большая, хоть конем гуляй».
- В каком еще Центре? – удивилась Маруся. – Она ж никогда не работала.
- Ну, ты совсем, племяша, все позабыла: Лида наша уже около года за калеками ухаживает, санитаркой устроилась. Хорошее дело – святое. А люди там несчастные – лежачие в основном, с культяпками вместо рук и ног, с ДЦП, с хребтами поломанными. Особенно молодых жалко.

- Эгоистка, ты. Мужа потеряла, и весь мир рухнул. – Услышала Маруся ночью.– Все себя жалеешь, плачешь, а вокруг оглянуться не хочешь. Иди к свету, хватит искать выключатель в потемках. Сама стань светом.
Голос, словно шел из ниоткуда, лился по всей спальне звуковыми волнами.
Рассказала Маруся обо всем Валентине, та внимательно выслушала:
- Это Бог тебе знак подает. Не забыл он о тебе. Наставить хочет, а ты глупая не понимаешь.
- Где ж твой Бог? Наблюдатель какой-то твой Бог: смотрит на все со стороны, а чуда не дарует! Пусть вернет мне Гришу! Молчишь? Знаешь, что не вернет.
- Ни во что ты не веришь… Чудеса ей подавай! Езжай-ка лучше к Лиде, может хоть она на тебя от уныния встряхнет. Баба сына единственного похоронила, а чужим людям помогает, силы ради других жить находит! А ты только о себе думаешь!

*****
Приехала Маруся в Крым. Свекровь аж руками всплеснула, увидев невестку. С трудом узнала в худющей, словно с креста снятой молодой женщине былую красавицу.
- Бедная моя девочка, половина от тебя осталась. – Как никогда ласково говорила со снохой Лидия Григорьевна.- Совсем тебя слезы иссушили. Нельзя так убиваться, заболеешь же! А тебе деток поднимать еще. Жизнь свою устраивать. Я хоть с инвалидиками немного забываюсь. Посмотрю на них несчастных, на муки их адские и понимаю, что не у меня самое большое горе на свете. Кому-то еще хуже!
«И эта туда же клонит. Сердобольная какая», — со злостью думала Маруся.
- Привезли нам одного: весь перебинтованный, живого места на нем нет. Руки-ноги перебитые. Память потерял. В посадке его нашли. Какой-то нелюдь его клофелином с водкой напоил, а потом череп растрощил. Как мусор на обочину выбросил! Документов при нем никаких не было. Чудом живой остался.
Маруся без особого интереса слушала свекруху. Не было у нее жалости к чужому человеку. Сколько их таких? На всех милосердия не хватит.
- А Гришеньку нашего…- начала всхлипывать Лидия Григорьевна, — Боженька почему-то не пощадил, не дал ему шанса выжить,- вытирала она платком сочащиеся из глаз слезы. – Ну, вот сама теперь плачу, а тебя учу. Ничего-ничего, Марусенька, полегчает скоро.
- Я ведь первый месяц волком выла в четырех стенах, всех в смерти Гриши винила и тебя ругала, что на заработки эти проклятые его отпускала. А потом поняла, что все испытания нам по силам даются. Легче мне с моими калеками. Но к новенькому почему-то больше всех привязалась. А ведь у него, наверняка, и семья и детки где-то есть, и мать себе места не находит.
Марусе вдруг захотелось сказать что-то злое и обидное свекровке, заорать:
«Заткнись, дура старая! Не Гришка у тебя в палате лежит, а чужой мужик. Видишь ты по слепоте своей куриной в нем сына! Но не Гриша это! Не Гриша! Какого черта ты мне на жалость давишь?! Думаешь, расплачусь? Вместе с тобой пойду говно выносить и простыни зассанные стирать?!!! Не хочу я слушать про твоих колченогих! Не хочу дебилам сопли подтирать! Не хочу!!!»
Уплыло куда-то море. Закатилось за горизонт солнце. Давило всем грузом небо. Затряслась Маруся, распласталась безвольной медузой на песке и лишь тяжело дышала.

Очнулась Маруся в квартире у свекрови. На диване с холодным мокрым полотенцем на лбу. Пахло лекарствами.
- Ну и напугала ты меня, дочка, — склонилась над ней Лидия Григорьевна, — Начала кричать на пляже, потом припадок с тобой случился. Врач сказал: нервное.
Марусе стало почему-то очень стыдно. Наговорила она каких-то гадостей. Что именно не помнила.
- Не переживай. Чего в сердцах не скажешь. Я не обижаюсь. Себя ты потеряла, девочка. Себя…
*****
Уже через неделю Маруся Полтавец работала в центре реабилитации инвалидов. Взяли ее на кухню. Платили, правда, копейки, но все равно хоть какие-то деньги. Свекровка оказалась права: не то чтобы здесь она забыла о Грише совсем, но отвлекалась. В заботах о других оно ведь легче. И Сереженька с Катенькой пристроены: накормлены, при мамке с бабушкой, море рядом. Массажистка Вера своих сыновей тоже с собой приводила.
А вечером сходишь на пляж, окунешься в парную водичку, придешь уставшая домой, наскоро приготовишь ужин, почитаешь сказку детям, там и спать пора. Спозаранку опять в центр нужно бежать. Некогда было себя жалеть. Некогда.

- Налей-ка мне, красавица, еще компотика холодного. Вкусный он у тебя больно. – Дедуля с третьей палаты, Егорыч явно был неравнодушен к Марусе. Угощал шоколадками, посылал воздушные поцелуи, аж пританцовывал на своих разбитых артритом ногах, завидев свою любимицу в столовой. Да и другие пациенты всегда Марусю за вкусную стряпню хвалили, относились к ней с теплотой и пониманием. Видели: не слепые, что изнутри молодую боль подтачивает — улыбается она, а у самой глаза грустные. А детки у нее какие чудесные! Мальчик такой бойкий и кучерявый, наверное, — в батю, а девочка хорошенькая, пухленькая — ангелочек просто. А вот отца у бедняжек нет: погиб, говорят, трагически.

Маруся плакала над суровым, оставшимся еще с прошлой зимы луком, жмурилась от едких паров, когда на кухню влетела фурией свекровь.
- Это ОН! ОН! Бог меня услышал! Я знала, что он живой! Не мог его Боженька не пощадить! Гриша! Гришенька, сыночек мой любимый!
Маруся смотрела слезившимися глазами на свекровку и думала.
«Перегрелась на солнце Лидка или давление подскочило. Ахинею несет и радуется».
- Да не стой ты как вкопанная, пошли скорее со мной! Гриша там! – И потащила невестку за руку.
Маруся нехотя поплелась за ней. Чудо узреть.

На заправленной больничной кровати сидел худой сутулый мужчина. Сегодня наконец-то сняли бондаж, наложили вместо гипса лангеты, разрешили передвигаться на костылях. Кожа после нескольких месяцев бинтов и повязок по-настоящему дышала. Хорошо его тогда отходили. Мама родная, наверное, не узнала бы. А тощий, какой стал: скелет! Вон из пижамы казенной выпадывает. Но были бы кости целы, мясо нарастет.
«Еще недельку-другую поваляюсь здесь, оклемаюсь окончательно, да буду думать, что дальше делать. Вот только голова… голова совсем пустая… Будто вынули из нее всю начинку. Ничего не помню. Кем был, как жил, кого любил».
Серые раскосые глаза на осунувшемся небритом лице с интересом смотрели на вошедших в комнату визитерок – пожилую тетку в застиранном халате и молодую, красивую деваху в кухонном фартуке.
«Какая краля!» — восхитился он. Пробуждалась в нем мужская сила, захотелось вдруг стянуть с девчонки фартушек, распустить волосы под косынкой, прижаться к ее телу, вдохнуть этот запах. Запах женщины! А потом долго, жадно ее любить. Неспешно вспоминать как это делается.

Маруся даже вскрикнула. Не могло быть подобного сходства! Да, нос у него был сломан, зубы выбиты, скулы слишком выпирали, бровь рассечена, но это был Гриша! И наколка такая же корявая – голубой парашют с летящими ввысь самолетами по бокам.
«А чей же тогда труп был в покореженной машине? И кого она тогда в морге опознавала…»

Женщины называли его каким-то Гришенькой, обнимали, целовали, наперебой рассказывали про жуткую аварию, страшную ошибку и долгие месяцы безнадеги. Плакали. «Краля» утверждала, что она его жена. Жена? Вот так поворот судьбы… Еще у него было двое детей. Семейный, получается. Ласковая тетка, называвшая себя матерью, гладила ежик его волос, шептала слова молитвы, осеняла крестным знаменем. Но он не находил родные черты в лице совершенно чужого ему человека. Ничего не чувствовал. Ничего не понимал. Ничего не помнил… Ничего…

За несколько месяцев до описываемых событий
*****
Мишку Коломийца Гришка знал еще до армии. Оба служили в ВДВ, на пару крепили зарвавшихся «дедов», вдвоем бегали в «самоволку». Крепкая у них была дружба, надежная. Настоящая мужская дружба. Баб одних любили, схожим интересовались, в истории мутные влипали. Друг за друга горой. Пили до чертиков, «дули» до летающих птеродактилей, дрались до травматологии. Наколки одинаковые выбили. «Рисовальщик», правда, косоглазый и криворукий оказался: парашютик сдутенький, самолетики как на рисунке первоклассника. Зато память.
После службы их пути разошлись: Мишка поехал на север, Гришка – на юг. Приходили редкие письма, телеграммы, поздравления в календарные праздники. Потом связь оборвалась.

Колян слег с температурой. За товаром Гришка поехал один. Не нравились ему поездки в одиночку. Тяжело было в дороге, да и стремно.
«Ну и ничего: где наша не пропадала. Ночью буду под теплым маруськиным бочком. Она мне, наверное, уже поляну царскую накрыла».
Погрузившись в изучение накладных, стоял он на заправке, когда к нему подошел какой-то мужик и спросил закурить.
«Ба! Да это же Мишка Коломиец!»
Армейского корефана он сразу же узнал. Такой же худющий, с живым хищным лицом. В спортивном костюме и кожаной кепочке.
- Гришаня, ты ли это? – расплылся Мишка в широкой улыбке.
- Мишка, брат! Сколько лет, сколько зим! Куда ж ты, сволочь, пропал?

Уже полчаса спустя они сидели в шашлычной, говорили за жизнь, вспоминали свои загулы. Мишка все бирюком жил, семью не создал. Занимался тоже чем-то неопределенным. Гриша так и не понял, где он работает.
«Машинка потрепанная, бампер мятый. Перекупленная, наверное. Неряшливый стал, передних зубов нет. Щетина трехдневная, перегар недельный. Морда вся в красных прожилках. Пальцы дрожат. Нервный. Крепко, по ходу сидит на стакане» — отмечал Гришка. Не нравился ему новый облик друга.
«Ишь ты как раскрутился. Тачка – нихера себе. Бабки большие заколачивает. Кучеряво живет Гришаня. Жена – красавица. Ради такой бабы стоит на сковородке плясать. Гришаня-Гришаня, опередил ты меня во всем, вырывался вперед. Молодчага!»
Водка в стаканах теплела, градусы жгли губы, настроение у Мишки опускалось вниз. Раздражал его своей успешностью Гришка. Бесил. Почему-то хотелось ему въебать по довольной сытой морде.

Мишка предложил добавить: не каждый день старого друга встречаешь. Решили догнаться, в гришкиной машине переночевать, а утром по домам. Гришка угощал щедро. Не скупился. Мишка с жадностью смотрел на хрустящие в пальцах купюры. Когда тот вышел отлить, он отвинтил пробку початой водки, раздавил в упаковке несколько таблеток клофелина, всыпал белый порошок в бутылку. Встряхнул. В голове выстроилась хитрая схема.
Гриша окосел быстро, упал лицом в «оливье», захрапел. Мишка рассчитался с официанткой, дотащил тело до машины, обчистил карманы, нашел тайник под сиденьем. Но этого было мало.
Наносил удары он чисто на автомате, жалости или сочувствия не испытывал. Гоп-стоп и ничего личного.
«Оклемается Гришанька, полежит месяцок в травматологии, сбережения-то у него есть. По новой челночить начнет. Не пропадет».

Припустил дождь, крупные капли ударялись в лобовое стекло. Пронизывающий до костей ветер забирался под мастерку, срывал кепку. Холодало. Зуб на зуб не попадал.
Свою «развалюху» он ставил на стоянке. Заплатил сразу за неделю вперед. Пробираясь сквозь заросли шиповника, волочил по набухшей грязи Гришку, чертыхался, сплевывал сквозь щербину в зубах. Наконец-то он забрался на самый крутой склон, там внизу были сваленные в кучу ветки, вышедшая из строя техника, бытовой мусор и прочие отходы.
«Сбагрю тачку и товар Али. Нужно будет с таксофона ему позвонить. Тяжелый сука! Фу! Еле дотащил». — Сбросив Гришку в кювет, Мишка с удовольствием затянулся «кэмелом». Усмехнулся своей удачи. Сел в машину, включил магнитолу, нажал на газ, поехал вперед. Трасса была совершенно пуста. Все это было ему на руку.
До города оставалось не больше часа езды. Мужчина отгонял прилипающий к векам сон, зевал, прикидывал как бы повыгодней ему «обуть» хитрожопого Али.
Дождь стоял стеной. Шины скользили по скользкому серпантину дороги. Навстречу мчался какой-то лихач. Легковушку заносило из стороны в сторону, но «шумахер» и не думал сбавлять скорость.
- Да тормози ты, долбон! Сука, тормози!!! Тормози!!!!!!...