Займи у Господа

Автор: евгений борзенков На резине надо так: на остановке пасёшь, выбираешь лоха, пропускаешь толпу, пристраиваешься на подсаде. Хорошо если это молодая тёлка с дуркой на длинном ремешке. Такие болтаются на плече, они откидывают их на спину, чтоб не мешала. И мужики сейчас многие носят маленькие барсетки на ремне. Держат спереди, мацают постоянно, проверяют. Но в битковой резине не уследишь. Всё равно, в массе, лох беспечен. Пока не сделали, он чувствует себя на коне. Защищённым.
И это хорошо.

Пускай чувствует.

Какая-нибудь старая бабка с сумарями тоже сгодиться. Да кто угодно, лишь бы терпила был упакован и не слишком пас за вещами. Чем рассеянней, тем лучше. Не пуганный, «сладкий» лох – самое то. Короче, падаешь на хвост. Желательно, чтобы терпила садился предпоследним, ты за ним. Стоишь на последней ступеньке, перед тобой дурка, ну, или задний багажник лоха. Красиво. Пробиваешь по ширме, если у тебя лепенёк, свитер, или другой прикид, неважно. Например летом, когда жарко, тебе просто жарко, ты снял и набросил на руку, обычная вещь. Без вопросов. Ёрзаешь, пытаешься нормально стать, топчешься на ступеньке, тянешь в сторону, поворачиваешься боком к терпиле. Набрасываешь на дурку ширму. Рассеяно так. Невзначай. И под ширмой отрабатываешь, тихо, не в кипишь. Не колоти понты. Следи за жалом, чтобы от чрезмерного старания не высунуть язык. Работай спокойно, вылукай в сторону, как не при делах. Но шевелись: разбил дурку — тут не спать. Исполняй быстро, мозги не еби. Ты должен выхватывать — кто чем дышит. По глазам, повадкам. По типажу, по масти, если надо. По тому, как лох зайдёт, как рыло давит. Озирается на понтах, или спокойно втыкает в окно. Нервный или на расслабоне. Ты должен вычислять их на раз. Но это с опытом, со временем. Надо пробивать мгновенно, от этого всё. Молодые соски, те, к примеру, бросают кошельки, мобилы, кредитки как попало, где-нибудь сверху, или сбоку тыкнут. Не парятся. Чтоб было под рукой, то есть, проебом, где что лежит. Здесь может повезти, надо смотреть. Старухи, те наоборот, ныкают куда подальше. Под самый низ. На дно, чтобы трудней достать. Видимо, опасаются воров. Зарывают под кучу хлама. Тут можно писануть по боку, ближе книзу. Проведёшь так по сумке ладошкой, глядишь — лопата и выпирает. Тогда проще. Подпишешь майлом слегонца, и тянешь. Но смотри – распустишь чуть больше — могут вывалиться вещи. Тогда всё. Здесь же и сплетут лапти. Это понты. Не быкуй так. Не спеши, но и не спи. Если что, писани впритык. Но лучше без всяких этих росписей. Это грубо, это самое последнее. Сейчас писари не в моде. Тут больше рисовки. Не та масть. Сейчас так почти никто уже не работает. Лишнее это палево. Делай чисто, старайся по верхам. У мужиков, конечно, сложнее. Отхарить лопату из дармового заднего, например, тут надо уметь. Опять же, прикинуть в каких он брюках. Узкие, широкие, джинсы, костюм или что ещё. Из заднего отработать проще если давка, когда кто-то входит или выходит, короче движняк. Лучше пробить по верхам лепеня, пальто, плаща. Здесь посвободнее. Но любой из вариантов легче, когда ты не один. Когда кто-то прикрывает. Серьёзные пацаны работают бригадой. Идеально — вчетвером. Вошли, боковики ставят терпилу в стойло, делают стенку. Прикрывают лоха с боков так, что ему или ей не видно вообще. А ты ширму на дурку и погнал. Всё. У терпилы не пляшут. Постный день. Не зацикливайся на лопате, там может быть что поценнее. Телефоны, котлы, драгоценности, украшения, рыжьё – ты должен научиться видеть пальцами. Кончики пальцев, вот твои глаза. Отхарил – и сразу пропуль подельнику, который сзади к тебе спиной. Он принимает и если что, спуливает покупку кому-нибудь под ноги. Вдруг запал – то вы чистые, докажи.

Запомни: лучше гонять резину в час пик. Когда троллейбусы, маршрутки или утюги/трамваи/ битковые. Это наше. В полупустом салоне ты на виду. Как на ладони. Никогда даже и не пытайся, если ты, конечно, не харишь пьяного или спящего. Тогда да, присел рядышком на умняке и вперёд. Но лучше не гони беса, это быковство.

Так что — только час пик.

*

Чувак вскочил на заднюю площадку. Три часа дня. В салоне почти никого. Не считая старушки у окна. Она сидит лицом к площадке, у самого входа. По салону вразброс кое-где ещё два-три пассажира. И всё. Пустота.

За окном покачивается, плывёт серость. Сырое, душное, бесформенное. То, что видишь каждый день. Ты являешься частью, далеко не лучшей. За грязным стеклом. Под ногами гудит электродвигатель. Лязгают неплотные двери, всё движется, тарахтит, всё давит на уши и грудь. В груди пусто. Там сквозняк вторые сутки. На улице жарко, в троллейбусе душно — тебе холодно. Ты потеешь от холода, как мразь. Как жаба. Организм знает, когда сбрасывать дерьмо. Медленно едешь, тащишься через пустыню, через бесконечный город. Но это отвлекает. Думать одно и то же насточертело, голова пухнет.
Где все твои мысли, чувак? Где ты сам?
Чувак, бля.

Чувак просто ехал. Даже если троллейбус ехал в обратную сторону, он бы поехал. Всё равно. Время и расстояние абстрактны, когда ты пуст. Направление движения теряет смысл. Куда бы ни шёл, ты идёшь по кругу. По привычной боли. Где-то ты вогнал кол. В себя. Заклинил там чего-то. Было интересно. Ты споткнулся, только чуть… И с тебя слезла шкура. Как со змеи сползла. И всем, главное, насрать. Никто не предупредил. А хули предупреждать — твоя жизнь, это твоя жизнь. Никому она не нужна, а если не нужна и тебе – чему удивляться, чувак? И потому ты здесь с содранной кожей. Ловишь ветер карманами. Оголёнными нервами. Своим измученным телом. Сплошной больной зубной нерв. Тебя нужно вырвать отсюда как гнилой зуб. Да только плевать на гниль. Ты всё же предпочтёшь ещё немного погнить. Хотя бы сегодня.
Ты продолжаешь надеяться, хочешь ожить.
Пусть не надолго, пусть на час-два, до завтра, пускай завтра всё повториться, всё по новой, но сейчас – только бы глоток воздуха.
Перевести дыхание, сбросить боль, эту постоянную ношу, заткнуть дыру в груди.

Загнать в угол тоску, забить ногами мысли, втереть их в асфальт. Чтобы ни одной, чтобы не лезли. Я буду платить, я буду плакать и платить, но только пусти, только дай мне сейчас.

Дай мне, ТЫ!

Бог, ты слышишь? Где ты, бог? Где ты был, когда я влип в гавно? Может тебя не было дома? У тебя есть дела поважнее, блядь. Знаю, знаю, я понимаю. Только не понимаю, нахуя было втирать, будто бы ты любишь всех, всех одинаково?
Что я сделал не так?
Где я упорол бок, бог?
А?

У нас с тобой с детства странное общение, не находишь? Одностороннее какое-то. Я говорю – ты молчишь. Даже не знаю, слышишь ли ты меня. Просто верю, верил на слово, что ты есть. Поверил когда-то бабушке и до сих пор. И сейчас. Верю. Наверное. И не потому что ты мне нужен позарез, а…
Хуй его знает, иногда казалось, что ты слышишь.
Изредка, один — два раза за жизнь, когда говорил с тобой, возникало ощущение, будто плачу, а меня успокаивает мать.
Гладила по голове, прижимала к себе и боль проходила.
Я чувствовал покой, умиротворение, утихал мир. Его волны ласкали мои ноги.
Вот так.
Ведь это был ты, да?
Так бывало, когда я звал тебя особенно сильно, до хрипоты.

Сейчас не буду кричать.
Нет сил.
Просто хриплю тебе – дай. Дай мне сегодня, бог. Дай, пожалуйста.

Кажется, поменялся расклад. Сейчас никого не ебёт, верит в тебя кто или нет. Главное, ты веришь не во всех. Далеко не во всех. У тебя есть те, кто поважнее. Ты веришь в правильных, путёвых, тех, кто бьёт себе лоб в поклонах и подставляет щеку. Ты веришь в тех, кто отстёгивает десятину, платит тебе за крышу, кто поёт хором, ходит строем, затылок в затылок. По утрам пидорасит брюки утюгом, чтобы стрелки как бритва. Здоровается с тобой за руку. Советуется с тобой на ушко.
Ты любишь послушных, ты веришь в одинаковых, удобных овец.

А я плохой. Я самый паршивый из всего твоего стада. Что поделать. Не в овцу корм.
Я не одинаковый.

И я не овца.

Ты мне нужен, бог.
Я разучился молиться, молится так, как в детстве, как учила бабушка.
Не верю, что ты понимаешь только древнеславянскую феню.
Если ты бог, то ты поймёшь как есть.
Я не говорю стихами по писанному, я говорю, кричу тебе сейчас, кости мои сейчас вопят, блять: дай.
Пошли мне.
У меня нет ничего.
Я пуст, я «в бедности», во мне только боль.
Меня гонит ветер.
Ты же видишь, как мне хуёво.
Меня кумарит.
Ты же любишь всех, ты говорил, что страдания очищают, что боль нужна, что только через боль возвыситься дух и достигнет царствия небесного.
Это потому здесь столько боли?
Или для тебя важно только качество боли, её причина?

Где, сука, все люди?!

Троллейбус тарахтел. Останавливался, подбирал одних, выплёвывал других. В салоне по-прежнему почти пусто. Старушка у окна согласно кивала, глаза её слипались. Маленькая головка в старом сатиновом платочке болталась на высохшей шее. Она держала на коленях такую же древнюю, как и сама, дерматиновую сумку. Обхватив руками, прижимала к себе. В руках кошелёк. Тощий убогий лопатник с кнопочкой по середине, типичный стариковский. Такой же, наверное, и у бабушки был. Туда не положить много денег, так, какую-то мелочь. Туда просто не войдёт много. Старуха держала его так по привычке. Из сцепленных пальцев торчала треть. Он выглядывал у неё из рук, кошелёк было видно. Кусок коричневого квадратика. Торчал на весь салон. Старушка куняла, временами роняя голову, тут же подхватывалась, озиралась и оглаживала узелок платка, прижимала подбородком. Шамкала губами, ворочая внутри чужеродной вставной челюстью. Поправляла сумку на коленях. И ехала дальше.

Я понимаю, нас много. Каждый из нас для себя значит больше, чем весь мир. Похуй мне мир, важен я. А ты один. Тебя просто не хватает. Тебе не разорваться. Твоей любви не хватает на всех, господи. Ты огромен, но людям ежедневно нужно слишком много любви, слишком много тебя. У людей хороший аппетит. И ты даёшь им, я же вижу вокруг. Даёшь почти всем. И даёшь даром. Или не даром. Короче, тем, кто отдаст. Они все должны тебе, все твои должники. Кто не отдаст, у того ты тупо отберёшь сам. По любому. Это твоё право. Здесь ты банкуешь.

Так тогда дай и мне. Чем я хуже?

И я тоже отдам.

Он повернулся к выходу. Остановился у дверей, взялся за поручень. Двери лязгали. Старушка у окна в одиночестве. В руках кошелёк. Она смотрела в пустоту. Дорога убаюкивает. Мирная, старенькая, усталая. С обвисшими сломленными плечами, сгорбленной спиной. В матерчатых, заношенных тапочках с истёртой подошвой. Она смотрела прямо перед собой. Глаза выцветшие. В них почти нет жизни, нет света, блеска. Усталое смирение, исчерпанное, выжатое до капли существование, непонятная животная мудрость. Что-то нечеловеческое. Мудрость, накопленная и написанная болью, терпением, день за днём. Капля за каплей. Для мудрости не нужны слова. Её не познать и не описать словами. Такая же мудрость в глазах бездомных собак. Такие же глаза.

Дай мне.
Дай мне.
Дай мне.

Скоро остановка. Чувак смотрел на двери. Троллейбус притормаживал. На бабку. Переставил поудобнее ноги. Кошелёк. На остановке нет людей. Двери. Троллейбус останавливается. Шипит воздух в системе, двери разъезжаются в стороны. Выход свободен, никого. Бабка сонно моргает. Чувак смотрит на бабку. Сухие, покрученные артритом, кисти. В них кошелёк. Кто-то входит на среднюю дверь. Чувак ждёт. Вот сейчас. Ещё чуть. Все, кому надо вошли. Двери дёрнулись и медленно пошли съезжаться. Чувак протягивает руку. Крепко хватает за край.
Бабка просыпается, её брови изумлённо и медленно ползут на лоб.
Время застыло.
Чувак кадр за кадром, замедленной хроникой тянет и тянет и рвёт на себя кошелёк...
В последний бесконечный миг, сквозь густой как смола, воздух, медленной пулей наружу...

Секунда.

За спиной лязгнуло. Двери равнодушно отсекли запоздалый старушечий вопль.

Теперь ноги. Спасибо, бог.

Этот район он знает вдоль и поперёк. Сейчас во дворы. Там металлические гаражи, через них. Я отдам тебе. Я всё тебе отдам. Вот увидишь. Главное в глушь, подальше от глаз. Сейчас резина остановиться, они передадут мусорам, те по рации. Главное не нарваться на патруль. Здесь может быть патруль. Надо через низ, там дворы, по-над речкой. Я отдам всё до копейки. Я отдам этой старухе, пусть не ей, другой, всё равно отдам сполна, ты же сам знаешь. Все долги. Спасибо, господи, мне бы раз ещё, ещё бы пожить, хотя бы вечер, немного. Я спрыгну, вот увидишь, я уже почти спрыгнул, уже начал. Я буду таким как ты хочешь, я буду должен тебе. Девятихатка. Средний подъезд сквозняк. Туда. Они по одежде пробьют, надо ныкаться.

Я ещё выебу в рот этот мир, они узнают.

Мы сделаем их с тобой, правда, бог? Добрые дела, я буду делать добрые дела, буду давать нищим лавэ, если будут. Когда будут. Помогать там кому-нибудь, я знаю, буду нормальным, одинаковым, послушным. Работать, приносить пользу, ты ещё будешь гордиться мной. Так, сейчас к реке. Надо отсидеться. Надо выждать. Сейчас спешить – себе дороже.

Он спустился к беседке у воды. Никого вроде, никто не бежит. Присел, сплёвывая липкую пену. Сердце выскакивало, оно гудело в груди. Он никак не мог перевести дыхание. Как загнанная лошадь, хватал воздух белыми губами. В отдалении, несколько рыбаков ловили рыбу. Рядом детский садик.
Он отдышался и сел в беседке. Достал кошелёк.
Он держал его подмышкой всё это время.
Открыл.
Пять гривен. Одной синенькой помятой купюрой. И семьдесят пять копеек. Две монеты, по пятьдесят и двадцать пять копеек.

Чувак посидел ещё. Смотрел на кошелёк. Вывернул его, поковырялся там. Повертел в руках деньги, потрусил в ладонях мелочью, поднёс к уху, прислушался… Звенит. Сложил обратно всё в кошелёк и защёлкнул кнопку.
- На. — Сказал чувак громко.
Развернувшись, он с силой запулил кошелёк бумерангом шуршать по листве сквозь кустарник. Сквозь зелёную изгородь детского садика, куда-то вверх, в тёмные кроны деревьев.

- Ни хуя я тебе не должен. Как и ты мне.

Он встал, поднялся к дороге и пошёл вдоль неё. Он наглухо застегнул молнию на лёгкой куртке, поднял воротник и засунул руки в карманы джинсов.
Чувак теперь не спешил.
Он остановился, поднял голову, развернул плечи.
Посмотрел на реку.
Достал сигарету и закурил.
Выдохнул дым вверх.

Лицо его разгладилось и не выражало ничего. Он чуть улыбнулся. Потом сплюнул себе под ноги и пошёл.

Он шёл в одну из сторон, было всё равно куда.