Женщина по имени СОЛНЦЕ

Автор: Инна Тронина 67 СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ

Тронина Инна Сергеевна, 1967 года рождения.
Контактный телефон: 8-812-298-65-86. Это ЕДИНСТВЕННЫЙ канал связи со мной при наличии СЕРЬЁЗНЫХ предложений (например, о сотрудничестве). По адресу данного пользователя прошу не обращаться — он выполняет чисто технические функции.
Под фамилией АСТАХОВА я ранее опубликовала 13 томов в жанре «криминальный роман», три из них были переизданы.
Сейчас я предлагаю для ознакомления тексты, которые также относятся к остросюжетным и рассказывают о двух президентах и премьер-министре (в 2012 году они могли бы отметить свои юбилеи). Но главными действующими лицами являются всё же не они, а люди, фанатично им преданные; имена и дела их не известны широкой публике.
Автор не ставил цель исследовать деятельность этих трёх лидеров и других политиков, упоминаемых по ходу повествования. Все высказываемые оценочные суждения исходят не от автора, а от героев ХУДОЖЕСТВЕННЫХ произведений. Мнение автора об описываемых событиях и живших в те времена людях отнюдь не всегда совпадают с мнениями его персонажей. За возможные совпадения (имена, портреты и т.д.) автор также ответственности не несёт.
Разумеется, мне очень хотелось бы видеть свои тексты опубликованными. К сожалению, наши издательства шарахаются, как чёрт от ладана, от незаезженных имён и от любого креатива. Но всё-таки надеюсь, что читатели — вовсе не такие примитивы, какими их пытаются представить. И потому выношу на их суд свои работы, взявшие у меня очень много времени и сил. Надеюсь, дорогие друзья, что скучно вам не будет...

ЖЕНЩИНА ПО ИМЕНИ СОЛНЦЕ

СИНОПСИС

После свержения президента Египта Мубарака активная участница революции госпожа Шамс аль-Шукри встречается с читателями её сенсационных мемуаров, недавно выложенных в Интернете.

Накануне начала акций протеста, не зная, какая участь её ждёт, Шамс решила рассказать о том, что довелось пережить в прошлые годы. Поведала она также и о своих личных счётах с функционерами старого режима.

Её отец, богатый нефтепромышленник, связанный с египетской разведкой и ЦРУ США, вынудил дочь, ранее получившую в Америке медицинское образование, отправиться по линии ООН в Ирак для работы врачом. На самом деле этот статус был прикрытием шпионажа. Произошло всё в 1998 году. Самовластно распорядившись судьбой дочери, опозорившей семью разводом с мужем, отец сломал ей жизнь, обрёк на унижения, и страдания, которые молодой женщине пришлось испытать на чужбине.

Она вернулась девять лет спустя — вдовой, матерью троих детей, после ранений, контузии и комы. Но страшнее всего были для неё воспоминания о второй иракской войне.

Но когда пришла «Арабская весна» 2011 года, Шамс встала в колонны манифестантов с той же решимостью, с какой восемь лет назад влилась в ряды иракского сопротивления, потому что поступить иначе ей не позволяли гнев и скорбь, любовь и память...


Эпиграфы

Город! Лик его излучает ужас!
Его стены! К ним и бог не подступится!
За стеками — гул, кличи жаждущих битвы,
кличи военного становища!
Он — западня для стран враждебных, он
ловит их ловушкой и сетью!
/«Энлиль! Повсюду…» Литература Шумера/

Не отступлюсь от милого, хоть бейте!
Хоть продержите целый день в болоте!
Хоть в Сирию меня плетьми гоните,
Хоть в Нубию – дубьём,
Хоть пальмовыми розгами – пустыню
Иль тумаками — к устью Нила.

На увещанья ваши не поддамся.
Я не хочу противиться любви.

/«Сила любви». Поэзия Древнего Египта/


ФРАГМЕНТ СТЕНОГРАММЫ БЕСЕДЫ ДОКТОРА МЕДИЦИНЫ ГОСПОЖИ ШАМС АЛЬ-ШУКРИ С БЛАГОДАРНЫМИ ЧИТАТЕЛЯМИ ЕЁ ИНТЕРНЕТ-МЕМУАРОВ И С ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ МАСС-МЕДИА
12 февраля 2011 года, Каир, район Маади

- Ассалам алейкум! Здравствуйте! Боже, как вас много, мои дорогие друзья! Рада приветствовать вас в своём родовом доме, где отныне могу прямо и откровенно говорить с вами обо всём, о чём только пожелаю, не опасаясь за свою жизнь и жизнь моих родственников. Поздравляю всех моих соотечественников с новым праздником, который вчера пришёлся на пятницу и оттого навечно стал священным. Думаю, что многие иностранцы, присутствующие сейчас здесь, и те, кто следит за событиями в Египте по телевизору и по Интернету, разделяют мою радость. Я намеренно не называю эту встречу пресс-конференцией, потому что далеко не все почтившие мой дом своим присутствием являются журналистами. Сегодня, когда узурпатор, бывший президент Мубарак наконец-то оставил свой пост, и Египет вздохнул свободно, получив шанс совершить рывок в будущее, вы всё-таки нашли время для того, чтобы навестить меня, друзья, и тем самым оказали всей семье аль-Шукри великую честь. Как из миллиардов капель воды сливается могучий Нил, так из людей, очень часто даже не знакомых друг с другом, в определённые моменты времени, возникает Народ, Народ с большой буквы, волей которого уже никто и никогда не посмеет пренебречь. Я, со своей стороны, внесла скромную лепту в общее великое дело освобождения Египта от прогнившего, коррумпированного, опозорившего самого себя режима, который мешал жить и дышать, убивая всякую надежду на лучшее будущее и ввергая людей в уныние. Каждый, кто был с нами на площади Тахрир в эти дни, кто участвовал в маршах по улицам Каира, Александрии, Луксора, Порт-Саида, Асуана и других городов Египта, кто пострадал в стычках с полицией и провокаторами, кто просто сочувствовал нам и желал победы, вчера, услышав об отречении президента Мубарака, надеюсь, пережил момент ослепительного счастья и понял, что прожил свою жизнь не напрасно. На этом я завершаю вступительное слово и передаю инициативу в ваши руки, мои высокочтимые гости. Задавая вопросы, вы можете не представляться, журналистам также позволительно, если они сами того не пожелают, не называть свои газеты, журналы, телекомпании, радиостанции. Мне безразлично, кто ко мне обратится, — мужчина или женщина, бедняк или богач, египтянин или иностранец. Я отвечу каждому, как смогу, и заранее выражаю свою признательность тем, кто проявит интерес ко мне и моим воспоминаниям. Тысяча благодарностей даже причинившим мне душевную боль или попытается заставить меня устыдиться, потому что они в данный момент — тоже мои гости. Да и сама моя фамилия переводится как «благодарность», как «спасибо», и это не случайно. С рождения отец и мать прививали мне позитивный настрой, и я старалась любить людей, прощать им грехи, но, каюсь, далеко не всегда мне это удавалось. Итак, начинаем! Не будем более терять время. Я вижу в ваших глазах азарт и нетерпение. Я заранее позаботилась о том, чтобы более активные, профессиональные, привычные к подобным встречам журналисты не отняли возможность задать мне вопрос у простых людей, которые обычно в таких случаях чувствуют неловкость и сбиваются с мысли. Поэтому я предложила рассадить гостей намеренно вперемешку, и сейчас предлагаю им выступать по очереди. Первым будет йа ша'б, молодой человек, сидящий в первом ряду у двери. Тот, кто находится по правую руку от него, станет вторым, если у него найдётся для меня пара слов. Когда закончится первый ряд, то же самое повторится и на втором, и на третьем — до конца. С вашего позволения, прошу! Поверьте, я тоже невероятно волнуюсь...

- Доктор Шукри, прекрасная незнакомка, разрешите и мне как первому выступающему от лица всех собравшихся выразить признательность за возможность встретиться с вами и любезное согласие ответить на вопросы, которые возникли у читателей ваших Интернет-откровений, кем бы они ни были. То, что мы прочли в Сети, выглядит невероятно, а звучит увлекательно. Скажите, однако, почему вы лично оказались в рядах ярых противников бывшего президента Мубарака? Насколько мне известно, ваш покойный отец был верным сторонником павшего режима, да вы и сами пишете, что он оказывал внешней разведке услуги весьма деликатного свойства. Ваша семья, богатая, уважаемая, имеет на египетской земле древние и длинные корни, уходящие во времена фараонов. И при англичанах, и при монархии, и при Насере, и при его преемниках клану аль-Шукри не на что было жаловаться. Молодёжь, носящая эту фамилию, не нуждалась ни в каких социальных лифтах. Все дороги перед вами, вашими братьями и сестрами, были открыты. Лично вы с отличием закончили медицинский факультет Гарвардского университета. Ваш отец поставил дело так, чтобы его дети ни в чём не знали отказа и притом слыл весьма либеральным, передовым человеком. Особняки, автомобили, наряды, драгоценности и прочие сокровища, принадлежавшие семье вашего отца, а также александрийским родственникам вашей матери, не раз становились предметом обсуждения на страницах глянцевых журналов. Да, в своих мемуарах вы пишете о неудавшейся личной жизни, но, согласитесь, это ведь не причина для бескомпромиссного разрыва с режимом, которому верой и правдой служил Юсуф аль-Шукри, мир праху его!

- Благодарю за вопрос, являющий доскональное знание истории нашей семьи. Судя по египетскому диалекту, вы когда-то были моим соотечественником, хотя представились службе безопасности как гражданин Франции. Да, вы всё сказали верно, но причиной моего неприятия существующих до недавнего времени порядков была вовсе не несчастная личная жизнь. Слишком примитивно и, прошу прощения, даже глупо выглядит такое объяснение. Вы, мой добрый господин, и не только вы, находитесь в плену ложного и цепкого предрассудка. Он заключается в том, что потребности человеческого желудка затмевают все остальные потребности, но даже у животных это не так. Человеку же тем более свойственна духовная мотивация поступков. Мне, просто надоело, понимаете? И я готова была погибнуть в этой битве, раз оставила мемуары. Мубарак занял президентское кресло, когда мне не было восьми лет. Я недавно пошла в школу. Ныне мне под сорок, у меня трое детей. Большая часть моей жизни прошла при власти человека, который вчера оставил Египет в жалком состоянии. Неужели наша древняя благодатная земля достойна такой участи, а её граждане способны лишь обслуживать туристов и клянчить у них бакшиш? О, нет, теперь я знаю, каких высот может достигнуть освобождённый дух тысяч и миллионов людей, и горжусь, что являюсь его малой частью, капелькой святой крови, отданной за свободу. Как ежегодный разлив Нила предварял обильную жатву, так и революция принесёт с собой животворящую энергию, без которой на земле Египта не прорастёт ни одно семя...

- Госпожа аль-Шукри, я хотел бы задать уточняющий вопрос, частично поднятый моим соседом по креслу. Несмотря на то, что я — не египтянин, а испанец, ваши мемуары заинтересовали меня невероятно. Судя по вашим же откровениям, покойный господин аль-Шукри, ваш отец, оказывал определённого вида деликатные услуги не только внешней разведке Египта, которая сама по себе является очень влиятельной структурой, но и американским спецслужбам. Более того, вы и сами не чурались этого, верно ведь? В Интернете от вашего имени открытым текстом написано, что одно время вы лично по просьбе отца, который, в свою очередь, действовал от имени свергнутого теперь президента, работали в Ираке. Простите, если я сказал что-то для вас неприятное, госпожа доктор, но вы, похоже, и не собирались это скрывать! Грубо говоря, вы были шпионкой?

- Можете называть это и так, но я в то время не могла отказаться от предложения поработать в Багдаде. Я уступила уговорам отца, мир его праху, и сейчас он, разумеется, был бы очень расстроен. Да, наша семья благоденствовала при Мубараке, как и при Садате, при Насере и ранее, но лично я проклинаю тот день и час, когда не по своей вине запуталась в этих сетях. В Египте на разведку, внешнюю и внутреннюю, работали многие. Главу тайной службы Мубарак незадолго до своего падения значил вице-президентом. Узурпатор делал всё, чтобы удержаться у власти. Он боялся своего народа. Везде шныряли агенты, Под контролем был Интернет. Мубарак посмел вмешаться даже в таинство общения людей с Богом. Вое проповеди, произносимые в мечетях Египта, как известно, строго регламентировались, проверялись на предает нежелательного влияния в среде правоверных. Не думаю, что община христиан-коптов выпала из поля зрения охранки. Египтяне знают, сколько людей было убито без суда и следствия, замучено в застенках только потому, что их заподозрили в симпатиях к «Братьям-мусульманам». Бывший лётчик, когда-то уважаемый и неподкупный человек, узурпатор со временем превратился в противоположность самому себе. Он хотел передать власть своему сыну, по-монаршьн, и жена просила сделать это как можно скорее. Женское сердце чувствовало, что старец в конце концов не удержит государственное кормило. Наш народ терпел долго, как когда-то терпела я сама. Но ничто не может продолжаться вечно...

- Госпожа аль-Шукри, наконец-то, после двух мужчин, слово берёт женщина, причём по возрасту годящаяся вам в матери. В эти дни, с двадцать пятого января по одиннадцатое февраля, всё то время, что продолжалась, с позволения сказать, революция, вас видели не только на площади Тахрир, где вы произносили пламенные речи перед толпой оппозиционеров режиму, не только во главе колонн, двигавшихся по городу и устраивающих стычки с полицией по любому поводу, но и в других городах страны — в Александрии, например, и в Луксоре. Вы выступали перед журналистами в отеле «Хилтон», умудрялись проповедовать даже среди туристов в Египетском музее и в Каирской опере, а также на смотровой площадке Каирской башни, не говоря уже о госпитале Зохорейя, куда вас неосмотрительно приняли на работу. Вы напрямую призывали народ к восстанию против погрязшего в коррупции деспота. Но имели ли именно вы на это право? Судя по вашим откровениям, размещённым в Сети, вы любили и, похоже, любите по сей день куда более жестокого тирана и оправдываете его деяния. Как такое может быть?..

- Всё, что я хотела сказать о взаимоотношениях с отцом моих детей, я сказала. Добавить мне к этому нечего.

- Вероятно, вы считаете отца ваших детей безгрешным?!

- Безгрешен только Бог, мэм. Ведь вы американка?

- Да, и что с того?! Прощу вас ответить на вопрос.

- Судя по всему, вы тяготеете к так называемой «чайной партии» — консервативной части республиканцев? Тысяча извинений, мэм, если чем-то вас обидела! Как и любой другой гражданин своей страны, я имею право призывать к революции и участвовать в ней, если это нужно для спасения Египта. Кстати, в американской Конституции также декларируется право на восстание — в исключительных случаях. Я — врач, и потому знаю, что такое операция, в том числе экстренная. Кровь, боль страдания, но одновременно и величайшее благо, возможность выскользнуть из лап смерти. Сейчас кризис прошёл, нарыв прорвался, и я, как всегда, когда сдёргиваю с рук хирургические перчатки, чувствую наряду с блаженным облегчением давящую усталость. И всё-таки прогноз, как говорят медики, благоприятен, хотя стране предстоит длительный период реабилитации. Я так вам отвечу, мэм. Если вы сомневаетесь в моем моральном праве призывать народ к восстанию, усомнитесь же и в моём праве делать операции, лечить, принимать роды только потому, что я любила и люблю, как вы считаете, тирана...

- Дорогая Шамс, а можно поговорить с вами о чём-нибудь более приятном? Я гречанка, первый раз в Египте, по профессии фотохудожница, а моя страсть — .древность, археология. Но сейчас я не буду расспрашивать вас о сфинксах и пирамидах. Скажите, ваше имя действительно переводится с арабского как «солнце»?

- Да, в арабском языке это существительное женского рода. А луна, «камар», — мужского. Впрочем, уже много лет я если и напоминаю Солнце, то только во время полного затмения. Я поклялась всю жизнь ходить в трауре и никогда не сниму его. Несмотря на сегодняшнюю великую радость, моя скорбь не ушла и не уйдёт никогда.

- Тогда ещё один вопрос, с вашего позволения. Выбор имени для вас был как-то связан с древнеегипетским культом бога Солнца Ра?

- О, нет, ни в коем случае! Для моих родителей не существовало никаких богов кроме Аллаха. Они назвали меня Шамс, а мою сестру Зейн потому, что очень любили нас и хотели, чтобы дочери были столь же прекрасны, как солнце и звёзды.

- Госпожа аль-Шукри, я много раз видел вас в эти дни на площади Тахрир, на улицах Каира в колоннах демонстрантов, на трибунах и в клинике, где вы оказывали помошь раненым. Представьте, что я, в отличие от других собравшихся, не читал ваших мемуаров ранее, и только теперь решил сделать это. Я не падок на сенсации, да и в Египте в бурные революционные дни оказался случайно. Я — историк, живу в Ганновере, проводил отпуск на Красном море, так как являюсь страстным дайвером, обожаю погружаться близ коралловых рифов. Но когда начались эти грандиозные события, я всё бросил и примчался в Каир, потому что историк не может упустить возможность увидеть, как происходят судьбоносные перемены. Мне не удалось присутствовать во время переворота, в Тунисе, зато теперь я знаю, как выглядит «Арабская весна» в Египте. И в моих глазах у революции — ваше лицо, Шамс. Вы, моя современница, часто, казались мне то — величественной богиней из древнего храма, то царицей Клеопатрой. Почему-то мне кажется, что именно так должна была выглядеть последняя правительница из рода Птолемеев, возлюбленная Гая Юлия Цезаря и Марка Антония. И именно этим голосом — глубоким контральто — она и должна была говорить. Даже сейчас мне чудится уреус на вашей голове, и я отчётливо слышу торжественный хор жрецов. Кажется, вы едва сошли с паланкина, принесённого усталыми загорелыми невольниками...

- О, спасибо вам за изысканные комплименты, я очень тронута! Правда, насколько мне известно, царица Клеопатра была вовсе не так прекрасна, как принято считать. А деяния её и вовсе, с моей точки зрения, должны вызывать отвращение. Впрочем, подавляющее большинство людей любит сладкие мифы, а не горькую правду. Но если вы специализировались не на истории Древнего Египта, вам позволительно заблуждаться. Мне было приятно слушать вас, добрый господин...

- Госпожа Шукри, я приехала в Каир из Москвы совершенно не для того, чтобы трястись от страха по ночам, понимая, что полиция разом куда-то исчезла, на улицы, как водится, хлынули мародёры, в городе начались повальные грабежи, а жители ночами дежурят у своих домов, вооружившись ножами, мотыгами, сковородками и ещё чёрт знает чем! Я работаю в банке, в Каире живёт мой друг, который тоже целыми сутками пропадал, так сказать, на баррикадах, а я умирала в его доме от ужаса! Но речь сейчас не о том, это просто к слову. Революция далеко не всегда выглядит такой прекрасной, как вы говорите. И ещё неизвестно, что произойдёт в Египте потом, чем всё закончится. Многие считают, что вместо светского режима Мубарака власть захватят дремучие исламисты, какая-нибудь местная «Аль-Каида». Но меня сейчас интересует другое. Ваши мемуары выложила в Сеть жительница Мельбурна, русская эмигрантка Лилия Минкина. Насколько я сумела понять, вы тесно связаны с Россией, там жили ваши дети, работал ваш брат, часто бывали вы сами. Хотелось бы поподробнее узнать, почему именно эта женщина занималась публикацией ваших откровений в Сети, а перед тем перевела их на несколько языков, в том числе, кажется, даже на японский...

- Очень признательна вам за вопрос. Разрешите поприветствовать в вашем лице представительницу страны, давшей во время войны приют моим детям. Поверьте, в те безумные времена далеко не каждое государство решилось бы принять крошек, и они, вполне возможно, разделили бы так или иначе судьбу малышей, которых не удалось вывезти из пылающего Ирака. Они, чистые и невинные, ответили бы за своего отца, но этого не произошло. Теперь они, слава Аллаху, живы и здоровы, правда живут уже не в России. Но на этом моя мистическая связь с вашей страной не оборвалась. В очередной раз, полтора года назад, навещая детей в Москве, я познакомилась с госпожой Минкиной, поистине удивительной женщиной, невероятно одарённой и самоотверженной. Лилия имеет два образования, вроде бы исключающих друг друга, — математическое и филологическое. Японский язык знает её супруг, на которого тоже произвели впечатление мои мемуары. Они действительно живут в Мельбурне, но издателей через Интернет искали по всему миру. С этой семьёй теперь я дружу и переписываюсь. Так получилось, что я оказала своевременную медицинскую помощь зятю Лилии и её беременной сестре и таким образом спасла сразу трёх её родственников. Я не стану вдаваться в детали, так как не согласовала вопрос с Лилией, но вряд.ли она стала бы возражать против нынешних моих слов. Тем летом мы тесно общались, одновременно оказавшись в Москве. Я гостила у своего брата Хамаля, сотрудника информационного бюро египетского посольства, а Лилия прилетела из Мельбурна, чтобы ухаживать за сестрой. Она не раз говорила, что считает меня второй матерью своей племянницы, которую назвали Гелиана. По-гречески это Солнце...

- Но ведь ей так и не удалось найти издателя для столь интересных мемуаров! Почему?

- Если вы внимательно читали текст, должны понять. Лилия и её супруг Альберт сделали всё для того, чтобы с книгой ознакомились люди, не знающие ни английского, ни арабского. Эти люди ни цента не взяли с меня за свой тяжёлый труд. Лилия мечтала найти издателя пусть в Австралии или Новой Зеландии, но в итоге всё вышло куда лучше, чем, если бы книга просто потерялась среди других на полках магазинов. Извините, когда я вспоминаю о добрых делах, чувствую, как спазм сжимает горло. Люди, привыкшие, как я, к горю и оскорблениям, в беде не плачут. Но счастье может довести их в лучшем случае до истерики. Я ещё хочу добавить, по первой часта вашего вопроса. Не нужно думать о египтянах плохо. Они как-нибудь разберутся, кому доверить власть, раз уж смогли очиститься от скверны. Слишком дорогую цену заплатили мы за свободу! Нам не нужны здесь никакие экстремисты, и мы понимаем это не хуже дорогих гостей с севера...

- Доктор Шукри, вероятно, вы не захотите отвечать на этот вопрос, поскольку он, возможно, напрямую касается вашей частной жизни. Вас постоянно сопровождает элегантный мужчина средних лет, которого вы в мемуарах называете Абу-Валид. Он был с вами и в России, и в Ираке, и теперь он организовывал эту встречу. Я прибыл из Оттавы специально для освещения арабских беспорядков. У меня имеются друзья, которые время от времени делятся со мной ценной информацией; все они арабы. Так вот, мои источники утверждают, что этот человек, настоящее имя которого Рахман-Алн Хассави, — один из самых жестоких и безжалостных фанатиков, когда-либо воевавших в Ираке. Только что вы сказали очаровательной русской мисс о том, что вам в Египте не нужны никакие экстремисты. Но ваши дела идут вразрез с вашими словами, Шамс. Раз вы не просто водите дружбу, а имеете явно более тесные отношения с аль-Хассави, бывшим баасистом, федаином и цепным псом иракского диктатора, то, похоже, действительно не отличаете добро от зла, а экстремистов от законопослушных граждан. Я не хочу шокировать присутствующих здесь дам описаниями зверств вашего приятеля, но, поверьте, отсечение головы — самая гуманная из расправ, практиковавшихся Абу-Валидом…

- У вас хорошие источники, мои добрый господин, но всё-таки главного вы, похоже, не знаете. Первое и основное: Абу-Валидом никогда не был исламским экстремистом. Он учился в Москве, прекрасно знает русский. Не забыл этот язык ещё и потому, что привёз из Союза в Ирак жену, золотоволосую Катерину. Ему завидовали все парни и мужчины в округе — ведь в наших краях невозможно найти такое голубоглазое чудо. Он не настаивал, Катерина сама изъявила желание принять ислам и стала зваться Аминой. Второе. У них было пятеро детей, три сына и две дочери. К моменту начала второй иракской войны младшей девочке не исполнилось и года. Старшего сына звали Валид, и по его имени мой страж теперь носит кунью. Это, если кто не знает, почётное добавление к имени родителя, состоящее из имени первенца. В Ираке меня чаще называли не Шамс, а Умм-Муин, мать Муина, по имени старшего сына. Третье. Жена и четверо детей Абу-Валида погибли во время бомбёжек Багдада, и его родители тоже. Остался старший сын, но и он ненадолго пережил семью. Скончался от ранения в живот осенью две тысячи третьего года, в одном из глинобитных домиков на окраине столицы. Спустя ещё два месяца я чудом спасла жизнь самому Абу-Валиду, удачно перевязав сонную артерию при ранении в шею. Он был практически обречён после стычки с американскими морпехами и выжил милостью Аллаха. Четвёртое, у Абу-Валида теперь нет семьи, нет дома, нет родины. Ему некуда идти. Он назвал меня своей сестрой после того, как выздоровел от страшной раны, и поклялся до самой смерти быть рядом со мной и моими детьми. Это мой брат, товарищ по оружию, верный страж, который любит моих детей, как родной отец. Мы — одна семья, спаянная огнём и кровью. Несмотря на то, что я — вдова, а он — вдовец, между нами нет никаких отношений, кроме дружеских и родственных. Да, он был членом партии Возрождения, был феданном, да и сейчас не отрёкся от прежних убеждений. Он защищал свою землю, а не посягал на чужую, а это никогда не считалось преступлением и экстремизмом. Был ли он жестоким? Да, был, как бывали многие, кому приходилось воевать. Вы, задавший мне этот вопрос, никогда не сможете понять чувства отца, который видел внутренности своего сына на земле и после бомбёжки отыскал в развалинах оторванную головку годовалой дочери. Если у вас есть дети, я желаю им счастья и долгой жизни. Ваш южный сосед, единственная сверхдержава, оставшаяся на планете, надеюсь, никогда не станет бомбить Оттаву...

- Умм-Муин, вы свободно пишете о том, как сражались в Ираке. Надеюсь, вы разрешите вас так называть. Я родилась в Пакистане, но уже давно проживаю в Лондоне. Скажите, если бы опять довелось делать выбор, примкнули бы вы к повстанцам или вернулись в Египет вместе с детьми? Вы не раскаиваетесь в том, что дети так долго жили без матери, пусть даже в доме родного дяди? Вам не кажется, что вы, лишили сыновей и дочку чего-то очень важного, уже невозвратимого? И что никакая идея не стоит таких жертв с вашей стороны? Вашему младшему ребёнку было всего четыре месяца, когда вы расстались, а встретились вновь, когда ему уже шёл пятый год...

- Спасибо за этот вопрос, действительно очень больной для меня. Но сначала я уточню, что сражались другие, а я лишь лечила и выхаживала их. Этому меня и учили в Гарварде. Поверьте, я много раз задавала сама себе этот вопрос и понимала, что вновь поступила бы точно так же, как тогда. Я — врач, мой долг — спасать раненых. Абу-Валид защищал свою родину. Я — родину своих детей, что тоже немаловажно. И, как могла, объяснила детям, почему вынуждена была их так надолго покинуть. Вряд ли они до конца поняли мои мотивы — ведь Муину, старшему, ещё нет одиннадцати. Впрочем, кто уж всецело одобрил мои действия, так это младший, Рияд. Ему недавно исполнилось восемь, и он умирал от зависти, когда видел меня по телевизору или в Интернете, Очень просил взять его на площадь Тахрир, где так интересно и опасно! Бывают такие мальчики, которые рождаются сразу воинами — на коне, опоясанные мечом. Сейчас их называют экстремалами. Мой младший сын уже давно решил стать коммандос и совершить какой-нибудь невероятный подвиг. Старший сын Муин и дочка Хейат не так страстно влюблены в романтику, но и во мне нуждаются не сильно. Я не очень часто вижусь со своими детьми, и они, похоже, считают меня скорее учительницей, воспитательницей, но не матерью. Слишком долго мы жили врозь, и за эти годы между нами как будто выросла прозрачная, но прочная стена. Я появляюсь перед ними только для того, чтобы похвалить или наказать, провести нравоучительную беседу. Но, ни разу никто из них, даже дочка, не попросил приласкать его. Дети вежливы со мной, но не до кошта искрении. Мне трудно достучаться до их душ. Иногда создаётся впечатление, что им неловко прн мне, даже тяжко, а я искрение хочу стать их другом! Дети не скучают без меня, и я не знаю, хорошо это или плохо. Моя жизнь полна опасностей, я принимала участие в боевых действиях, сидела в американской тюрьме, полгода находилась в коме, после которой пришлось долго восстанавливаться. Если бы дети переживали всё это, страдали и плакали, вряд ли мне стало легче. Я возвратилась оттуда, откуда не возвращаются, и многие из вас читали мои воспоминания о пережитом. Не знаю, суждено ли мне остаться в мире живых, но революция подарила, мне надежду. Я снова почувствовала себя востребованной, нужной родине. До сегодняшнего времени я будто бы лежала, в массивном, разукрашенном, наполненном сокровищами и увитом гирляндами саркофаге, имея на липе маску из чистого золота весом в одиннадцать килограммов. Так в Египте с древности хоронили фараонов, их жён и детей. И душа моя, подобно птице, хлопала крыльями, билась под сводами погребальной камеры, не в силах вырваться на волю. Мощный вихрь перемен обрушил мою гробницу и вынес меня наружу, в пески пустыни и зелень оазисов, под яростный жар солнца и россыпи звёзд, по которым испокон зеков выверяли свои пути бедуины. И где-то далеко внизу остались лежащие грудой ароматические, благоуханные ткани, столько лет обвивающие моё тело. И мне опять пришлось отложить свидание с сыновьями и дочкой, которые теперь живут в Южной Африке, на одном со мной континенте и в то же время так далеко от меня! На католическое Рождество меня не выпустила из Египта полиция. Из мемуаров все вы знаете, что я несколько лет носила электронный наручник, дающий возможность контролировать каждый мой ваг — и египетским, и американским спецслужбам. Согласования продлились до конца января, когда десятки, сотни тысяч демонстрантов затопили улицы Каира и других городов. И я решила навестить брата, его семью и своих детей уже безо всякого разрешения и без проклятого пластикового браслета на левой руке, который не имела права снимать даже в душе. И вчера, сразу после известия об отречении Мубарака с меня сняли датчик и вернули неограниченную свободу передвижения. Я не знаю, возникнут ли у меня трудности с въездом в США, но весь остальной мир отныне раскрыт передо мной. Я планирую вместе с детьми отправиться в кругосветное путешествие и там надеюсь по-настоящему подружиться с ними. Извините за столь пространный ответ, но слишком животрепещущий, болезненный вы задали вопрос, мисс.

- Мы все с величайшим интересом выслушали ваш ответ, доктор аль-Шукри! Разрешите мне, филиппинцу, далёкому от политики поставщику красного и розового дерева, выразить вам своё восхищение и поздравить с заслуженно обретённой свободой. Я не обсуждаю здесь ваши симпатии и антипатии, ваш жизненный выбор и политические пристрастия. Но то мужество, с которым вы отстаиваете свои принципы, разделяю я их или нет, заслуживает преклонения. Скажите, где бы вы хотели оказаться в первую очередь, получив возможность свободно выбирать свой путь...

- Я. хотела бы на несколько дней уединиться в Малайзии, па одном из пустынных пляжей острова Лангкави. Особенно впечатлил меня пляж в северной части острова, где песок черный, как молотый уголь, а ведь в других местах острова он цвета мела. Там отдыхают преимущественно арабы, и европейца можно встретить крайне редко. Восемнадцатилетней, наивной, восторженной я приехала туда сразу после свадьбы со своим первым мужем. Кстати, многие могли видеть его в рядах демонстрантов и на площади Тахрир, и почтенный возраст не помечал Заферу аль-Ахмади неустанно требовать отставки Мубарака. Господин аль-Ахмади все сильнее склоняется к идеям «Братьев-мусульман», и в те далёкие годы позволял мне купаться только в одежде. И всё же, несмотря ни на что, я была счастлива там — ведь на Лангкави пришёл наш медовый месяц...

- Об этом вы не упоминали в мемуарах, госпожа Шамс! Я сама — писательница, живу в Швеции, несколько раз перечитывала ваши откровения. И хочу вас спросить: к кому вы постоянно обращаетесь в своих записках? Создаётся впечатление, что историю, выложенную впоследствии для всеобщего ознакомления, первоначально вы рассказывали кому-то в интимной обстановке, почти по секрету. Что и немудрено — невероятно смелые, даже дерзкие откровения могли не понравиться многим влиятельным персонам. Если можно, скажите, кем был тот человек, который побудил вас к шокирующей откровенности? На подобные признания тоже нужно решиться. Я имею в виду даже не ваш второй брак, а, главным образом, разоблачения деятельности различных спецслужб на Ближнем Востоке! Не все поймут вас, Шамс, и очень многие не одобрят ваши поступки. Но вам, похоже, это безразлично. Я чувствую, что вы очень доверяли тому, кого посвящали в тайны своей жизни, полной невероятных приключений и душераздирающих страданий...

- Да, я доверяла тому, к кому обращалась в своих текстах. И этот «кто-то» — читатель. Я хотела говорить с огромной толпой и с каждым в отдельности, со всем человечеством и даже с самым маленьким человеком. И в тот момент, когда пользователи Сети читают мои мемуары, они будто бы сидят рядом со мной, и я откровенно делюсь переживаниями, говорю о том, что меня волнует, именно с ними. Я хочу многое объяснить и тем, кто ничего не знает о моём народе, и тем, кто сам ведёт свой род от Измаила. Я пыталась донести свои слова и мысли до каждого, чтобы он меня по крайней мера вонял. И, по возможности, не осуждал. Жизнь невероятно сложна, и практически никогда резко не делится на чёрное и белое. В каждом из нас легко уживаются грешник и праведник, и их борьба за человеческую душу продолжается всё то время, что длится земное существование. Проблема в том, кто в конечном итоге победит, прежде чем холодеющие уста правоверного прошепчут последнюю шахаду, а над христианином не почтут отходную молитву. Эти воспоминания — песнь моего сердца, страстный монолог. добровольная исповедь и надежда на прощание. Я знаю, что читающие эти откровения гораздо чаще проклинают меня, чем поощряют. И я говорю всем вам, друзьям и врагам: это моя.жизнь, это моя любовь, это моя память. Как со смотровой площадки древней Цитадели открывается, потрясающий вид на Каир и пирамиды Гизы, так и я сейчас смотрю на тот путь, который прошла, пытаясь осмыслить случившееся со мной и решить, как жить дальше. Я не заблуждаюсь относительно реакции на свои мемуары и знаю, что некоторые особо экзальтированные читатели поклялись найти меня и убить. Что ж, моя жизнь в руках Всевышнего, и до сих пор Он не призвал меня к себе. Скажу только то, что уже давно ничего не боюсь в этом мире, иначе затаилась бы и не стада писать книгу. Уповаю только на то, что все эти угрозы останутся словами, и те недалёкие люди, которые произносят их вслух, присылают мне по электронной почте и на сайт, ещё успеют одуматься. Как промокший под ливнем уже не боится воды, так многократно убитый и воскресший философски смотрит на жизнь и смерть...

ОТРЫВКИ ИЗ МЕМУАРОВ ДОКТОРА МЕДИЦИНЫ ШАМС АЛЬ-ШУКРИ, НАЗВАННЫХ ЕЮ «ИД АЛЬ-АДХА» /ДЕНЬ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЯ/

- «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного…» Я произношу бисмиллу, слова, которыми открывается каждая сура Корана и предваряется всякое важное дело. Эта магическая фраза, Фатиха, пишется на талисманах и архитектурных сооружениях Древнего Востока. И раз я, приступая к рассказу о своей жизни, начинаю с нее, значит, придаю своим действиям огромное значение.

Да, я принимала участие во второй иракской войне, но была только врачом, то есть исполняла свой долг. Своими руками я никого не убила, а спасла и выходила очень многих, и никто не вправе порицать меня за это. Знания, полученные в Гарварде, я применяла, спасая жизни повстанцев и мирных жителей, горожан и крестьян, взрослых и детей, мужчин и женщин. И я осознавала важность своей миссии, так как квалифицированных врачей в те дни рядом с ранеными было мало, и уж тем более мало кто из медиков хотел служить низвергнутому президенту. Многие, дотоле уважаемые доктора — уставши, предпочли побыстрее отречься от законного главы государства и взять сторону оккупантов, обрушивших бомбы и ракеты па древнюю землю их родины. Видимо, они тогда считали себя мудрыми, благоразумными, преданными свободе и демократии. Они в открытую называли себя жертвами тирана и заложниками исламских террористов. Теперь же сами американцы назвали ошибкой, а некоторые даже и преступлением, решение тогдашнего своего лидера начать войну. Конечно, за океаном и поныне существуют непреклонные сторонники агрессии. Но всё же большинство нормальных людей полагают, что война слишком дорого обошлась их стране. Мне трудно ненавидеть землю, на которой прошла моя молодость, где живут мои друзья. Я ведь общалась в Гарварде не только с медиками, но и с юристами, экономистами, инженерами, с управляющими и многими другими тогдашними студентами, ни один из которых ничем не обидел пеня. Сколько ни пыталась, не могла воспринять их как врагов, пусть даже кто-то из них поверил официальной пропаганде и решил, что война может быть добрым делом. Я знаю, что американцы всерьёз боялись якобы создаваемого в Ираке нового оружия и ратовали за нанесение превентивного удара, дабы избежать худшего. Они не потрудились осмыслять эти россказни и представить, каким образом маленькая, измученная блокадой и голодом страна, может угрожать далекому всесильному гиганту. В те годы я не приезжала в Штаты, не встречалась с бывшими друзьями, ни о чем их не опрашивала и не имела возможности повлиять на сложившееся мнение. Но я точно знаю, что они сказали бы мне, а я только рассмеялась бы в ответ, потому что жила тогда в Ираке. Вряд ли могло случиться так, что государство, граждане которого в подавляющем большинстве пищу готовили на керосинках, а печи топили кизяком, передвигались на старых, чиненных-перечиненных автомобилях с живописными заплатами на кузовах, а очень часто и просто на ослах, экономили каждое зёрнышко риса, каждую щепоть муки, каждую ложку растительного масла, полученных по нормам, что позволяли всего лишь выживать, способно было создать суперсовременное оружие, да ещё запустить его в массовое производство и тем самым заставить своего противника пережить настоящий, а не придуманный страх? Я видела умирающих от недоедания к болезней, истощённых, безучастных ко всему детей, их молодых матерей, которые выглядели старухами, влачащих невыносимое существование инвалидов войны с Ираном и «Бури в пустыне», которые не нашли для себя дела в мирной жизни, потому что тяжёлую работу выполнять не могли, а учиться не имели никакой возможности. И эти дистрофики,.живые трупы, согласно заявлениям американского Госдепа, угрожали сытым, здоровым, пользующимся всеми благами цивилизации гражданам! И как бы доставили то мифическое оружие до их берегов? И сколько таких бомб или ракет могла произвести страна-узница, закованная, как в кандалы, в запреты санкций и эмбарго? Из Ирака, уже двенадцать лет находящегося в заточении, еле дышащего, не опасного даже для ближайших своих соседей, сотворили настоящего монстра, чтобы оправдать вторую войну. Сейчас вашингтонский истэблишмент обвиняет во всём разведку, якобы предоставившую неверные данные о работе над иракским новым оружием. Это ложь, никто и не думал, что исследования действительно ведутся, да ещё находятся в такой стадии, которая требует немедленного вмешательства! По всем правилам пропагандистской науки состряпали боевик об очередном прибежище мирового зла, с которым непременно должны сразиться светлые силы под звёздно-полосатым флагом и уничтожить первопричину всех бед современного мира в целом, а также Ближнего Востока в частности. Ну а после, как водится, будет хэппи-энд, получение в неограниченное пользование гигантских запасов высококачественной нефти, причём фантастически дешёвой по себестоимости. Игра стоит свеч, не так ли?! Представьте себе, что старый, больной, беспомощный человек владеет богатством, которым вряд ли уже сможет воспользоваться, но всё-таки самим фактом своего существования мешает жаждущим завладеть этим имуществом и поделить его между собой. Банда молодых лоботрясов, которые тратят намного больше, чем получают, положила глаз на состояние больного и ждёт, когда тот умрёт, чтобы наконец-то сделать решающий рывок. Но старик не умирает, и бандиты, которые уже не могут больше ждать, начинают распускать о владельце сокровищ самые невероятные, самые подлые и кошмарные слухи. Этого человека обвиняют в убийствах, воровстве, колдовстве, каннибализме и всех прочих смертных грехах. И дождавшись, когда хозяина сокровищ возненавидит вся округа, когда люди, охваченные паникой, слёзно попросят защитить их от злого кудесника, который, в противном случае, непременно сожрёт своих соседей, бандиты врываются в дом несчастного и убивают его! И чувствуют себя при этом не преступниками, а героями; точно так же называют их благодарные соседи. Теперь имущество принадлежит им по праву, как награда за опасную, кровавую, титаническую работу, которую ради всеобщего блага эти выродки непременно должны были сделать! И к главарю банды начинают приходить на поклон добропорядочные обыватели, слёзно просят допустить их к дележу добычи, обещая за это свою преданность, и в числе этих просителе можно заметить друзей и родственников жертвы, которые, конечно же, осуждают разбой, но делать нечего, назад отыграть нельзя, и потому надо как-то договариваться с хозяевами сокровищ. То есть, говоря по-нынешнему, «быть реалистами''. Ну а то обстоятельство, что друзья эти не вступились за несчастного, пока его ещё можно было спасти, с лёгкостью оправдывается следующими доводами. Да, он — жертва, но ведь имел же какие-то грехи, не всегда поступал правильно и справедливо. Ссорился с женой, давал подзатыльники непослушным детям… Его овцы двадцать лет назад потоптали чей-то сад, а его дальние предки когда-то разбойничали на большой дороге. Он не был святым, а, значит, его можно убить, особенно если откуда-то появились такие жуткие слухи. На всякий случай пусть его не будет, так спокойнее для всех, потому что не станут же приличные люди публично лгать насчёт злодейств убитого...

Вот так я вижу то, что произошло шесть лет назад на моих глазах, чему я была свидетелем. Вы можете упрекнуть меня в предвзятости — ну а кто из людей беспристрастен? Справедлив только Аллах. Но вряд ли найдётся маньяк, который станет спорить с утверждением о том, что Соединённые Штаты Америки расходуют нефти во много раз больше, чем производят, а, значит, им потребовалось захватить вторые по размерам разведанные её запасы. И пусть меня убеждают по-доброму, пусть бьют, пусть даже казнят, но я никогда не поверю, что у той, второй войны были другие причины. Поводов оказалось гораздо больше, по крайней мере несколько — то самое оружие, свирепая диктатура, от которой к началу войны уже и следа не осталось, кувейтский кризис многолетней давности, проблемы с Израилем и так далее. Но причина, повторяю, одна — НЕФТЬ! А, значит, сверхдоходы, получаемые, в том числе и членами клана, к которому принадлежит тогдашний президент США. Он решил завершить дело, мудро не доконченное его отцом, и тем самым обессмертить своё имя в истории. Надо сказать, Джорджу Бушу-младшему это удалось, но вряд ли кто-либо захотел бы такой славы! Быть ненавистным для собственного народа — страшнее всего, намного хуже гибели. И этот позор останется с ним навечно.

Вы можете мне возразить, и будете правы. Например, вспомните войну с Ираном, кувейтскую эпопею, обстрелы СКАДами территории Израиля. Да, это было, к сожалению. Но теперь, когда в Ираке сидит якобы невероятно демократическое, справедливое и свободно избранное правительство с ранее угнетаемым шиитом во главе, и другим страдальцем, курдом, на посту президента, я спрашиваю: а стало ли в том регионе спокойнее? И отвечаю: нет, нет и ещё раз нет! Боестолкновения, большие и малые, следуют одно за другим, периодически переходя в войсковые операции. Теперь намерение изготовить атомную бомбу приписывают Ирану, который если и не станет следующей мишенью »белого орлана", то только потому, что его прикрыл собой бывший противник в восьмилетней войне. Никто уже не считает битву в песках лёгкой прогулкой. И я, в числе прочих, внесла собственную малую лепту в общее великое дело. Кровавого тирана на Ближнем Востоке больше нет, а напряжённость не спадает, так как вовсе не в нём суть проблемы...

Во все времена завоеватели прикрывались благими намерениями, которыми, как говорят христиане, вымощена дорога в ад. Полчища агрессоров, накатываясь на ту или иную вожделенную землю, меньше всего думали о благополучии её коренного населения. Уничтожая людей тысячами, а потом и миллионами, убийцы не переставая говорили о каком-то благословенном «новом порядке», об избавлении подвергшихся нападению жителей от рабства, диктатуры, неправильной веры и прочих вселенских зол, дотоле мешавших им нормально существовать. Правители внушали своим народам, что те должны идти в дальние края умирать сами и убивать других во славу истинного бога, свободы, демократии или бредовых идей фюрера. Кое-кто верил, но большая часть войска захватчиков шла, повинуясь приказу, а, самое главное, из желания взять трофеи. И главная цель любой войны, от древних до нынешних, — нажива, большая и малая, плюс, правда, не всегда, — расширение жизненного пространства. Не думаю, что американцы собирались строить свои поселения в Ираке, но напитать экономику дармовой нефтью им было необходимо. Глобальный экономический кризис смердяще дышал им в спину, и нужно было каким то образом, сохраняя привычный для населения, высокий жизненный уровень, удержаться на плаву, спасти сверхдержаву от всех тех ужасных явлений, которые порождает финансовый и экономический обвал. И кризис разразился спустя несколько лет. Он захватил не только Америку, но и практически всю планету; распространился, как заразная болезнь. В условиях глобализации, когда многие государства составляют как бы единый организм, когда они срослись, будто сиамские близнецы, сосудами, внутренними органами, мышцами и костями, подобную эпидемию предотвратить невозможно. Но начало было положено именно тогда. Не утруждая себя поисками и раздумьями, научными исследованиями и непопулярными действиями, неоконсервативная администрация нашла, как показалось, невероятно простое и феерически эффективное решение всех сложных задач разом. Эти выпускники элитарных университетов, считающие себя рафинированными и цивилизованными, ни на шаг не отошли от психологии ковбоев и гангстеров. Если тем, в чём ты нуждаешься, владеет другой, ты должен взять у него это силой! А победителей, как известно, не судят. Остальным придётся смириться.

В первую очередь испанских завоевателей на земли ацтеков манило именно золото, как, впрочем, и англосаксов — в Северную Америку. И многие аборигены проклинали богатство своей земли, считая, что, будь они бедными, никакие грабители не позарились бы на их жилища. Точно такие же проклятия и стенания я слышала сквозь разрывы бомб и ракет, сквозь стоны раненых и хрипение умирающих: будь проклята нефть, из-за которой мы так страдаем! Вы, конечно же, знаете, что Ирак богат и газом, а это ничуть не менее важно в наше время. Очень многие люда, и я в том числе, считают, что Куба и Северная Корея уцелели лишь потому, что в их недрах не было нефти и газа, а уже на втором месте — всех прочих природных богатств. А, значит, современные конкистадоры не нашли достаточно стимулов для того, чтобы послать туда войска и спасти тамошние народы от власти диктаторов. Конечно, желающие возразить мне нашли бы множество аргументов, опровергающих эти выводы, но, еще раз повторяю, никто и никогда не сумеет переубедить меня. Тот, кто не был там во время второго вторжения, кто не прожил в Ираке несколько предшествующих лет, вообще не имеет права рассуждать на эти темы и хоть чем-то оправдывать негодяев, отдавших приказ о начале чудовищной бойни! Мне мучительно слышать разглагольствования мнящих себя гуманными господ, которые допускают зверское уничтожение десятков тысяч людей ради того, чтобы избавиться от неугодного режима! Так ведь и Гитлер, насколько я помню, тоже собирался кого-то там от чего-то освободить! И многие завоеватели, задолго до него, считали себя миссионерами, призванными приобщить дикие народы к единственно верному учению Христа. Любой преступник нуждается в оправдании; очень часто он жаждет снисхождения и прощения. Так бывает в тех случаях, когда задуманное ему не удаётся, или же приходится приносить слишком большие, пугающие его жертвы. Вот тут уже вспоминают и о слезинке ребёнка, и о праве других кидать в них камни, и о невозможности всегда быть справедливым, и о недопустимости жизни по ветхозаветному принципу «око за око». Увы, одни и те же люди по-разному оценивают похожие события, только лишь в зависимости от того, как им выгодно подать происходящее! А согласились бы эти добрые самаритяне сами стать теми «необходимыми жертвами», которые приносятся на алтарь свободы, да ещё непременно прихватить с собой детей, родителей, супругов, братьев и сестер?! Нет, эту большую честь они великодушно дарят другим, далёким и незнакомым, а к себе по каждому пустяковому поводу вызывают психологов, чтобы оправиться с депрессией! Стоит ли спасение от диктатора этих смертей? Вероятно, стоит, потому что слишком уж мучилась страна под лютой, сатанинской властью! Пучилась не от санкций, введённых просвещённым «мировым сообществом», а именно от режима, который, уж поверьте мне, был для Ближнего Востока весьма либеральным. В Ираке не побивали людей камнями, не сжигали, облив нефтью, не рубили публично головы, и руки за воровство тоже не отсекали. А ведь в соседних государствах такое в порядке вещей, но у «мирового сообщества» нет к ним никаких претензий! Это, дескать, их внутренние дела! И только у одной страны никаких внутренних дел быть не могло. Создавалась как раз та ситуация, когда, куда бы ты ни повернулся, тебе скажут, что повернулся ты не в ту сторону. Но, например, все без исключения дамы должны оценить то, что этот самый деспот-людоед, любимым занятием которого, оказывается, было растворение живых людей в серной кислоте, невероятно уважительно, что вовсе не свойственно восточным мужчинам, относился к женщинам и девочкам. Возможно, вы не до конца понимаете, что такое получить равные права и возможность учиться, а также разводиться даже в том случае, если муж с этим не согласен, а после развода сохранять свои юридические права! Но поверьте мне, которой в семье первого мужа довелось через всё это пройти, — такие законы буквально освободили, подняли многих из праха! Если даже среди либерально настроенной родни то и дело возникали конфликты, ожесточенные опоры относительно того, можно ли получать высшее образование на западе мне и моей сестре Зейн, то что творилось в низах, в очень религиозном обществе, находящемся в полновластии шейхов и мулл, которые были, мягко говоря, очень недовольны этими нововведениями! Они бурно протестовали всё то время, что говорились и обсуждались эти законы, но все же реформы были проведены. Это случилось в начале девяностых годов, когда я училась в Гарварде. К тому времени я уже вышла замуж, но с каждым месяцем мы все хуже понимали друг друга. Отчуждение и гнев нарастали. Но мой первый муж не торопился подавать на развод. Он только каждый день упрекал меня в холодности и неблагодарности по отношению к нему, который, представьте себе, позволил мне учиться на врача в то время как мог бы ежедневно избивать тростью, впрочем, были ещё варианты — кулаком или раскрытой ладонью. Последний способ — самый гуманный. Людям западной цивилизации трудно вообразить, что значит годами находиться взаперти, лишь изредка видеть солнце и небо, да и то через чачван. Это — чёрная сетка, которой женщина закрывает лицо; сверху набрасывается чадра. А какая пытка для разумной, любознательной девочке оставаться неграмотной, даже превратившись в зрелую женщину! Если отец или супруг против, она не смеет противиться их воле! Представьте себя на месте такой девочки и поймите, что значил для неё принятый ещё в семидесятые годы закон, по которому среднее образование объявлялось обязательный для лиц обоих полов! Родители, запирающие девочек дома, с тех пор подлежали наказанию. На них можно было пожаловаться и тем самым спасти себя от дикости и невежества. И уж тем более ни один отец не помышлял лишить свою дочь жизни только за то, что она, с его точки зрения, вела себя слишком фривольно...

Видимо, я утомила, вас столь длинным вступлением, дорогой мой читатель, но без него нельзя обойтись. Вы слышали, должно быть, столько дурного об Ираке и его бывшем президенте, что не можете быстро перестроиться и проникнуться моими чувствами. Я рассказываю только о том, что видела сама, не доверяя сомнительным источникам. Может быть, вы помните, как в девяностом году какая-то холёная дама с экранов телевизоров вещала на весь мир о том, что иракские солдаты в Эль-Кувейте убили в роддоме всех новорожденных младенцев, а недоношенных выкинули из кювезов, и после ещё натворили невероятное количество зверств? Потом выяснилось, что исступлённую женшину-медика сыграла дочь кувейтского дипломата. Она никогда не находилась на оккупированной территории и ни в каком роддоме не работала. Это был один из самых мощных залпов пропагандистской войны, и именно он произвёл на меня шокирующее впечатление. Семнадцатилетняя девушка, уже сосватанная за почтенного партийного функционера, я сперва ужаснулась от того, как солдаты поступили с детьми, а после была потрясена до глубины души ещё раз, узнав, что всё сказанное оказалось неправдой! Зачем потребовалось врать, когда и так тогдашние действия иракского руководства подлежали осуждению, поскольку была совершена агрессия в отношении суверенного государства? Почему так произошло, я узнала гораздо позже, и потом несколько изменила свой взгляд на проблему. Но тогда я думала, что средства массовой информации по определению правдивы. И эта ложь стала первым толчком, покачнувшим дотоле незыблемую веру в печатное и сказанное с экрана слово. В дальнейшем я узнала, что не только в Кувейте, но и в других, «горячих точках» снимают «фильмы ужасов»; и заняты в них, как правило, одни и те же актёры. Если не хватает реальных свидетельств военных преступлений, телевизионщики или подменяют хроникальные кадры, выдавая картинку одного конфликта за свидетельства другого, или просто, как в случае с той дамой, нанимают подставных лиц, которые должны поведать миру о леденящих кровь фактах. Так вот, клянусь Аллахом, я этого не делала и не сделаю. Мне нет нужны, обращаться к кому-то за подтверждением своих слов; я всё подтверждаю сама. И уже никто никогда не скажет, что ужасающая трагедия в бомбоубежище района аль-Амария, грянувшая в феврале девяносто первого года, являлась инсценировкой. Случись такое в какой-то другой стране, убийц заклеймили бы сразу и навек. Если вы не помните, тогда я не жила в Ираке, но точно знаю, что две «умные» бомбы с лазерным наведением, сброшенные «Стелсом» на укрытие, уничтожили несколько сотен мирных жителей. Бункер подготовили для вождей, но буквально накануне его статуе поменялся. Для населения не хватало убежищ, а это считалось самым надёжным. И многие отправили туда свои семьи. Я часто воображала себя и своих детей в том аду, в аль-Амарин. Пусть каждая мать представит там себя с ребёнком! Налёты следовали один за другим, волнами, без просвета, без перерыва. Люди думали, что хоть внизу, за хорошо укреплёнными перекрытиями, им удастся поспать. Забывшимся повезло, они не успели понять, что случилось. Одна бомба влетела в вентиляционное отверстие и проделала проход для другой, и та взорвалась уже внутри. Люди сгорели заживо, и силуэты некоторых из них отпечатались на бетонных стенах. Я побывала там не единожды, много лет спустя, но мне чудился запах горелой человеческой плоти. И это только один символ, а их было множество. Но тогда кричали об устаревших ракетах СКАД, возможности которых несравнимы с возможностями «умных» бомб! И, узнав об этом, я поняла, что «мировое сообщество», не таясь, объявляет жителей нашей планеты не равными перед Богом и законами. Одних можно истреблять десятками тысяч, и если их даже пожалеют, то, между прочим, наравне с птицами, погибшими в загрязнённых нефтью водах Персидского залива. А других нельзя не то что уничтожить, а даже напугать, побеспокоить, просто уличить во лжи! Я поняла это раз и навсегда, а после уже не знала ни сомнений, ни слабости. Наверное, не мне казнить и миловать, тем более что врач должен быть гуманным и сострадать даже врагу. Но я хотела бы увидеть такого человека, который действительно способен пожалеть врага! Не перед телекамерой, не перед газетным репортёром, не в обыденном, ни к чему не обязывающем разговоре! Нет! Пусть он потеряет семью, как в аль-Амарии, или вынесет то, что выпало на мою долю, или как-то ещё жестоко пострадает и потом простит убийц, имея возможность им отомстить, а не из трусости или лени. Да, я хотела бы взглянуть на него, прежде всего как врач и всесторонне изучить мотивы его поведения. С моей точки зрения его поведение неадекватно. Он просто болен. Я не могла бы исповедовать христианство, и благодарю Аллаха за то, что мне выпало быть Его рабой. Существуют преступления, не подлежащие забвению и прощению. Жертва должна отомстить или умереть, дабы избежать позора.

Я — обыкновенная женщина, умею любить и жалеть, смеяться и плакать. Чувствую боль своих пациентов и от души сострадаю им. Но это вовсе не значит, что я лишена права ненавидеть врагов.

В начале две тысячи четвёртого года по европейскому календарю я оказалась в плену у шиитской банды, услугами которой, скорее всего, пользовались американцы. Если нужно было выполнить грязную работу, похитить каких-то людей, допросить их с применением зверских пыток, а после убить, но самим остаться чистыми, оккупанты обращались к своим формальным противникам, а на самом деле — подручным. Все, кто видел в Интернете кадры с записью казни бывшего президента Ирака, наверное, запомнили, как собравшиеся вокруг эшафота выкрикивали одно слово, вернее имя, — Муктада. Муктада ас-Садр, который, по слухам, и приводил приговор в исполнение, скрываясь под маской, на людях громогласно проклинал захватчиков, а сам служил у них палачом. Если бы те бандиты узнали, кто я на самом деле, не пощадили бы меня ни за что. Более того, предали бы самой ужасающей казни из тех, которые практиковали в отношении своих врагов. Но люди, захваченные вместе со мной той январской ночью, не выдали меня даже ради того, чтобы спастись самим. Им отрезали головы у меня на глазах. Насчёт меня долго решали, как поступить, — побить камнями, повесить на автомобильном кране или попросту расстрелять. Мы нарвались на засаду в доме одного из повстанцев, которому требовалась срочная операция; он был ранен в ногу. Но шиитские боевики опередили нас, вырезали всю семью раненого, самого его разорвали между двумя джипами, а в доме оставили своих людей. Их было десять человек, а нас всего пять. При мне был саквояж с хирургическими инструментами. Боевики Армии Махди сообразили, что я собиралась оказывать помощь повстанцу-сунниту, а, значит, связана с ними. Я уже готовилась в последний раз произнести шахаду и мысленно просила прощения у остающихся сиротами детей, а убийцы веселились, кидая жребий, потому что никак не могли выбрать вид казни. К их неудовольствию выпал расстрел, и меня немедленно потащили за дом, швырнули к стенке. В тот момент я больше всего боялась, что убийцам захочется ещё со мной и поразвлечься...

Бородатый громила уже совершал намаз, прежде чем прошить меня из автомата. Я, стоя у глинобитной стены, молилась тоже. Тела четверых моих спутников, два часа назад живых и сильных, остывали рядом с хозяйственной утварью в лужах высыхающей крови, под навесом.

Но вдруг к воротам подъехала машина, и из кабины выпрыгнул другой бородач. Он махнул рукой моему палачу, и тот нехотя опустил оружие. Оказалось, что одному из вождей «Армии Махди» срочно требуется врач-женщина. У его жены внезапно осложнились роды, и ребёнок пошёл спинкой. Будущий отец воззвал к Аллаху, и Он услышал молитву.

Мне пришлось, едва избегнув расстрела, выбросив на какое-то время из памяти ужасные сцены казни моих друзей, производить поворот и извлекать младенца из чрева четырнадцатилетней девочки. Когда на женской половине раздался плач его сына, боевик приказал не только отпустить меня, но и доставить под охраной туда, куда я захочу. Каким-то чудом мне удалось удержать сознание до тех пор, пока тот же грузовик не высадил меня в двух кварталах от больницы, где я раньше работала. Идти на явку я не хотела из-за возможной слежки, а потому постучалась в знакомые двери и попросила о помощи. В тот момент у меня была температура под сорок, озноб, а дальше начался бред. Я боялась лишиться рассудка после того, что увидела этой ночью, но через неделю прошёл кризис. Я смогла покинуть госпиталь, где меня выходили бывшие коллеги, предусмотрительно спрятав в подвале, и вернулась к Абу-Валиду с его ребятами. Там и узнала, что меня уже успели оплакать, считая погибшей. Вскоре я навсегда покинула Ирак. Больше я не имела права испытывать судьбу. Мы с Абу-Валидом, который медленно оправлялся после тяжелейшего ранения в шею, через Иорданию выехали из страны, за которую сражались, не щадя своих жизней. Меня уже слишком хорошо знали — и американцы, и местные их прислужники; я более не могла свободно передвигаться по Багдаду и его окрестностям, чтобы прооперировать того или иного раненого. Раньше я делала это часто, и всякий раз удачно. Но дважды мне пришлось сильно поволноваться. О том, что произошло со мной шестью месяцами раньше, летом две тысячи третьего года, я расскажу позднее.

Наверное, кое-кого удивляет, что я откровенно говорю о своём тяжком прошлом. Но то, о чём вы читаете сейчас, давно известно моим недругам. Они имеют все основания опасаться меня, и потому украсили моё запястье серым пластмассовым браслетом. Вряд ли он может обрадовать женщину, но я горжусь им больше, чем всеми своими драгоценностями. Электронный наручник постоянно напоминает мне о страхе, который испытывают передо мной противники. Они пометили меня, как скотину, постоянно следят за мной и в Египте, и в России, куда я приезжаю к брату и детям, а перед тем мучительно долго согласовывают формальности. Меня круглосуточно стерегут и будут стеречь ещё долго. Без суда я приговорена к унизительному, тяжкому наказанию. Те, чьей волей я когда-то оказалась в Ираке, спустя много лет объявили виновной меня. Они сделали меня шпионкой, а после наказали за экстремизм.

Это называется «ограничение свободы». Человек находится на воле, но возможность его передвижения существенно сужена. Только с этим «подарком» я имела возможность покинуть американскую тюрьму, куда была заключена в начале две тысячи шестого года как предполагаемая сообщница исламских фанатиков-террористов. Через тринадцать месяцев после бегства из Ирака меня всё-таки арестовали. Абу-Валид, к счастью, остался на свободе. В противном случае его ждала бы тюрьма на базе Гуантанамо. Я же теперь в виде красной точки постоянно перемещаюсь по монитору дежурного. Эти «часики» снять нетрудно, достаточно перерезать браслет ножницами. Но в таком случае сработает сигнал тревоги, и мне придётся досиживать срок в тюрьме. Но это не входит в мои планы. Мне дарована возможность видеть детей, пользоваться относительной свободой, даже на время покидать Египет. Мой отец поручился за меня перед людьми, от которых зависела моя судьба. У него была такая возможность. Он оказывал услуги парням из спецслужб, а кое с кем из них даже дружил. Родители достаточно слёз пролили за те годы, что я провела вдали от них, от всей семьи, и потому я стараюсь вести себя примерно.

С браслетом я не расстаюсь ни днём, ни ночью. Надевать и снимать его могут только полицейские. На поясе у меня висит передатчик, и ещё одно устройство устанавливается в том доме, где я в данный момент проживаю. Как правило, это наш особняк в Александрии, а также дома в Каире или Луксоре, реже — вилла моего брата под Москвой. Ни при каких обстоятельствах я не должна появляться в Штатах, в том числе с чужими документами. Разумеется, не жаждут встречи со мной и нынешние иракские власти. Более никому я не опасна, и ни у кого в том нет сомнений. Из жертвы сделали преступницу, перед которой сами теперь цепенеют в ужасе и тратят громадные средства на слежку. Но даже если бы они упрятали меня в камеру, связали по рукам и ногам, я всё равно оставалась бы свободной. Теперь я способна выйти из-под любой власти и в то же время получить безграничную власть над людьми и обстоятельствами. Там, в Ираке, и здесь, в Египте, меня научили многому, и благотворная древность ныне даёт мне силы жить. Они думают, что победили меня. На самом деле я победила их.

* * *

- «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного...» Моя жизнь сложилась таким образом, что после каждого слова я привыкла говорить «иншалла», то есть «если будет угодно Всевышнему». Я опасаюсь загадывать вперёд — не только надолго, но даже на один день или на час. Ведь так мало на самом деле может смертный человек, и даже миг в силах окончательно и бесповоротно изменить человеческую жизнь. Я в этом убеждалась не раз, и потому знаю, как мало зависит лично от меня…

Семья жила в Луксоре, на правом берегу Нила, который воздвигнут на месте древних Фив, столицы Египта в период с двадцать первого по одиннадцатый век до новой эры. Там находится храм бога Амона-Ра, а также множество других памятников давних и славных лет, изваяний и усыпальниц. Кажется, время застыло там, и я ощущаю даже сейчас, что пришла в холодные страны из благодатной земли Кеми, как называли Египет, Верхний и Нижний, в те года. Но, разумеется, семья наша не знала иных богов кроме Аллаха, и каждый из нас, вслух и мысленно, бессчётное число раз повторял шахаду. Эти слова дети слышат, едва родившись, и их же произносят умирающие, ибо отошедший с шахадой на устах входит в Рай, Джаннам. Предки моей матери Айши были евреями, которые не последовали за Моисеем в землю обетованную. По крайней мере, так шутили мои родственники, которые давно уже приняли ислам.

Я родилась по европейскому летоисчислению шестого ноября семьдесят третьего года, во время Фаджра, предрассветной молитвы, и это было расценено, как добрый знак. Как и всех прочих младенцев, меня сразу же ввели в умму — в общину, для этого нашептав в правое ухо призыв к молитве, а в левое — повеление встать на молитву. Таким образом, первое, что я услыхала на Земле, было имя Божье. Мне помазали мёдом губы, раздали щедрую милостыню, а мой отец заколол одну овцу, как всегда делается после рождения девочки. За пять лет до этого ему посчастливилось зарезать двух, по случаю рождения моего дорогого брата Хамаля, о котором я вам уже рассказывала. А поскольку сын в семье уже родился, и он был первым ребёнком, мой отец Юсуф аль-Шукри был спокоен и не бранился, узнав, что Айша разрешилась дочерью. Мясо жертвенной овцы, как и деньги, раздали нуждающимся, а меня нарекли Шамс, чтобы я в жизни согревала и радовала людей, подобно Солнцу. Но доныне моего отца называют Абу-Хамаль, а мать — Умм-Хамаль. Я уже объясняла вам, почему это так происходит. И мой любимый брат, мой спаситель и покровитель, уверяю вас, достоин этой чести. В том году ещё был жив мой дед, хафиз много раз бывавший в Мекке и знавший Коран наизусть. Он пользовался в умме огромным уважением, и слово его было законом для домочадцев. Его тасбих, молитвенные чётки, отец всё время носит с собой и никогда с ними не расстаётся. Я деда помню плохо, в сознании всплывает лишь синайский зелёный ковёр, на котором он любил сидеть, скрестив ноги. Они с отцом и моим старшим братом Хамалем ездили в городок Дарау, близ Асуана, на ярмарку верблюдов. Когда-то наши предки часто покупали там суданских одногорбых дромадеров, но на моей памяти мужчины уже предпочитали автомобили. Хамаль с юности стал страстным гонщиком. В прошлом году мой брат взял туда с собой моих сыновей — Муина и Рияда. Дети были в совершеннейшем восторге. Муину исполнилось десять, он с гордостью выполняет пятиричную молитву наравне со взрослыми и ведёт себя уже давно как взрослый мужчина. Рияд рано выучил алфавит и многие суры Корана, откровенно завидует брату и ждёт своего часа. Кажется, нам удалось приучить мальчиков болтать между собой по-арабски. Когда их привезли из Москвы, они то и дело секретничали на русском, и я почти ничего не могла понять — приходилось просить Абу-Валида узнавать, что замышляют мои сорванцы.

Мальчики и их сестра учат третий язык — английский, но стараются по. возможности обойтись без него. Их дядя Хамаль сумел в Москве воспитать племянников точно так же, как это было бы в Египте или в Ираке, на их родине. И в Александрии, и теперь, в Йоханессбурге, все трое не вылезают из-за ноутбуков, постоянно общаются с друзьями, оставшимися в далёкой холодной стране, которая стала им родной. Там они смотрели телевизор, читали книжки, играли с местными детьми, а, значит, оставили в России частичку своих сердец. Дети дипломатов из коттеджного посёлка разлетелись по всему миру, и я радуюсь, что у Муина, Хейат и Рияда на Земле так много друзей — практически в любом государстве. Они стали реальными гражданами мира.

А ведь именно этого так не хватало нам с Хамалем и нашей маленькой сестрёнке Зейн — нежной, грациозной, музыкальной. Она была так красива, что я рядом с ней — дурнушка. Несмотря на недовольство отца, уехала в Европу для продолжения образования, занималась фортепьяно и вокалом. Но вскоре после возвращения в Египет Зейн выдали замуж по сватовству, за богатого торговца хлопком, которого звали Абдул-Рахман. Я тогда училась в Гарварде, и мой супруг, имевший репутацию либерала и западника, проживал вместе со мной в штате Массачусетс, ненавязчиво присматривая за молодой женой. Он позволял мне многое, в чём потом не раз упрекал но разрыв с ним, как я теперь понимаю, был предопределён изначально. Я согласилась стать его женой, чтобы обрести свободу, большую, чем имела в родном доме. Наш отец, по образованию геофизик, посвятил жизнь нефтяному бизнесу, вместе с компаньонами владел крупными производствами. Занимался и добычей, и переработкой, открыл сеть бензозаправок. Он и сейчас является членом правящей в Египте Национально-демократической партии и принимает активное участие в её деятельности. Юеуф аль-Шукри никогда не был деспотом и ортодоксом, но имел несколько твёрдых, как камни, принципов, которые защищал до последнего. И, согласно одному из этих убеждений, женщина не должна была, особенно после замужества, работать. Тем более ей воспрещалось строить карьеру в ущерб обязанностям жены и матери. Увлечения Зейн и подавно не могли радовать нашего папу, и он поспешил прекратить её занятия, считая их развратными и грязными. «Актриса» и «проститутка» в его устах звучало одинаково. Папа воспринимал искусство на уровне сверх популярного в Египте «танца живота» — как везде на Востоке. Мама пыталась переубедить его, доказывая, что Зейн занимается благородным делом, не имеющим ничего общего с услаждением похотливых мужских взоров, но отец был непреклонен. Зейн, подобно мне, согласилась на брак именно потому, что Абдул-Рахман был человеком лёгким и весёлым, много работал, постоянно находился в разъездах, и никак не стеснял свободу жены. Разумеется, о публичных выступлениях Зейн речи не шло. Но она, по крайней мере, могла музицировать вволю, не боясь прослыть гулящей. Потом Абдул-Рахман стал брать жену с собой в зарубежные поездки. Зейн увидела мир, оттаяла душой, освоила несколько индийских и японских струнных инструментов, начала всерьёз заниматься танцами, и достигла в этом больших успехов, что при её врождённых данных было неудивительно. У них родился сын Юнус, а когда Зейн ожидала второго ребёнка, случилось горе. Я ещё не успела пережить свою потерю, даже острота страдания не ослабла, как вновь пришлось надевать траур и читать салят аль-джаназа, заупокойную молитву. Сестра умерла на моих руках совсем молодой — ей не было и тридцати. Она перестала говорить, только смотрела на меня и, не умолкая плакала от боли и обиды. Я знала, что Зейн не спасти, но всё же боролась, пока были силы. Сдалась только после того, как авторитетный консилиум окончательно приговорил сестру, и я, коллега уважаемых докторов, поняла, что ничего иного сказать они не могли. За два дня до того, как мне исполнилось тридцать пять, я получила очередной страшный удар судьбы и выжила с трудом.

А пока вернёмся в наше счастливое детство, которое и теперь светит в ночи моих невзгод, словно факел любви. Как я уже говорила, наш клан был и остаётся богатым, влиятельным, искренне уважаемым. Мой отец, Юсуф Ибрахим аль-Шукри, никогда никому не отказывал в помощи и добром совете. Даже когда он серьёзно заболел, перенёс инсульт, инфаркт и операцию на сердце, в нашем доме, увитом виноградом, стоящем на фундаменте из розового асуанского гранита, всё время находились посторонние люди, которые хотели о чём-то поговорить с отцом. После того, как не стало Зейн, Юсуф объявил нам, что проживёт недолго, ибо больше всех виновен в случившемся. Он только пообещал проклясть любимицу, младшую дочь, если она не образумится и не оставит мысли о карьере певицы. Не проклял, нет! Только пообещал! И после жестоко страдал, считая, что Аллах внял его неосторожным словам. Отец уже бывал в хадже и хотел еще раз пойти, специально для того, чтобы искупить вину перед Зейн и претерпеть неизбежные испытания. Отец мечтал, как многие правоверные, умереть в состоянии ахрам, то есть святости, и быть похороненным в одежде паломника. И ещё он добавил, что если покаяние не будет принято, и он вернётся из хаджа живым, то пожертвует солидную часть своего состояния в пользу рожениц и младенцев. Он ведь любил Зейн, даже больше чем Хамаля, не говоря уж обо мне. Я слыла строптивой и неласковой, а Зейн в детстве была очаровательна. Все родственники, знакомые, соседи, гости обожали её и не спускали с рук. Отец не считал запреты, налагаемые на детей, проявлением гнева или наказанием. Даже своему единственному сыну и наследнику Хамалю он запретил быть археологом, к чему тот с детства имел склонность, и приказал ему стать дипломатом. Проживая в Луксоре, среди храмов и музеев, близ Долин царей и цариц, плавая по Нилу на фелюге и наблюдая за чарующим представлением «Звук и свет», проходящим каждый вечер в Карнакском храме, трудно не «заболеть» древностью. Но отец и это счёл грехом, искушением, неугодным Аллаху, и Хомаль вынужден был подчиниться.

Как известно, что почти вся территория Египта — пустыня. Вернее, несколько пустынь Ливийская, Аравийская и Нубийская. Плато постепенно возвышается к востоку и обрывается у Красного моря и Суэцкого канала. Жизнь по-настоящему кипит лишь в долине Нила, который является единственной постоянной рекой и в буквальном смысле слова несёт жизнь в раскалённые пески. Есть ещё оазисы — зелёные островки около источников, выходящих через грунт на поверхность. Источники встречаются разные — пресные, минеральные, холодные и горячие. Отец часто возил и маму, и нас к ним для лечения и отдыха, где бы мы ни проживали — в Луксоре, в Каире или в Александрии. У нас было три дома, и мы попеременно останавливались в каждом, в зависимости от времени года, когда климат становился наиболее благоприятным то на побережье Средиземного моря, то в глубине страны, близ Нила. Хамаль обожал гонять на джипе по пляжам, прямо по линии прибоя, и позже я составляла ему компанию. Брату было около двадцати, мне — почти пятнадцать. Эти поездки, совершаемые вечером и ночью, когда море и пустыня особенно прекрасны, похожи на сказочный сон. Отец уезжал по делам, а мы потихоньку от мамы и прислуги выводили автомобиль из гаража. С Хамалем я чувствовала себя в полной безопасности, несмотря на то, что нас не раз пытались ограбить. Но брат всё время был вооружен, и однажды ему пришлось отстреливаться. Во время другой прогулки нам наперерез выехал другой внедорожник, и брат лишь чудом сумел избежать столкновения, а после на бешеной скорости покинуть злополучное место. Формально мы не нарушали предписаний, обязывающих лиц женского пола появляться на улице лишь в сопровождении супруга или родственника-мужчины. Отцу все эти авантюры не нравились, но он понимал, что всё равно не сможет уследить за такими отчаянными удальцами, как мы с Хамалем. По-моему, кроме всего прочего, брат таким образом протестовал против насилия со стороны отца, который своей волей сделал дипломата из человека, начисто лишённого этого дара. И поныне, добросовестно исполняя свои обязанности в разных странах, брат ждет возможности отправиться в Египет и пусть на месяц-другой, но присоединиться к какой-нибудь археологической экспедиции...

Мы очень любили праздники, особенно Ид адь-фитр, называемый Малым. Весело, шумно, в обществе многочисленных гостей, прямо на улице, под пальмами и яркими звёздами, окружённые светильниками, гирляндами и лентами, оправляли мы разговение после окончания священного месяца Рамадан. Всем малышам дарили сладости и игрушки. Целый месяц перед тем взрослые и достигшие десятилетнего возраста дети не ели в светлое время суток, предаваясь серьёзным и не понятным для нас размышлениям, а с заходом солнца садились за трапезу. И вот однажды, когда я, принаряженная в розовый шёлковый хиджаб, расшитый золотом, в карминно-красную рубашку и такие же шальвары, рассматривала только что подаренную мне игрушечную кошку, которая умела мяукать, ко мне подошёл отец, взял на руки и сообщил, что кроме старшего брата я имею теперь и младшую сестру. Действительно, мама в тот год не держала пост, а после вообще куда-то исчезла, вот — о, радость! Появление Зейн я восприняла как подношение к Малому празднику и немедленно включилась в заботы о ней, ничуть не ревнуя. Ведь я большая, мне шесть лет, я знаю все буквы и многие суры Корана! Я могу требовать одинаковой с младенцем любви и заботы? Ведь сестрёнка такая крохотная, как куколка! Потом Зейн часто говорила, что я стала ей как мать. В детстве мы с Зейн всегда были вместе, а потом я вышла замуж и уехала в Америку. Через некоторое время и сестра перебралась в дом Абдул-Рахмана. Но мы всё равно встречались при любой возможности, и в обычные дни, и на праздниках, которых в нашей семье было очень много. Некоторые ортодоксы выступают против того, чтобы отмечать дни рождения людей, даже самых уважаемых, таких, как Пророк Мухаммад. Но наш отец не только позволял праздновать дни рождения, он даже приветствовал это. Я уже рассказывала о самом любимом торжестве — Ид аль-Фитр. называемом Малым, так как продолжается оно три дня. А вот Большой, четырёхдневный праздник, Ид аль-Адха, День жертвоприношения, казался мне торжественным и пугающим одновременно. Разумеется, я никому не говорила о грешных своих мыслях, ибо это главный праздник мусульман. Им завершается ежегодное паломничество в Мекку и Медину. Но всё-таки он не такой искромётный, добрый и теплый, как День разговения, чем-то напоминающий христианское Рождество. Для него покупается новая одежда, украшается дом, готовятся обильные и вкусные яства. Накануне и во время Ид аль-Фитр рассылаются открытки с пожеланиями счастья и процветания, люди обнимаются, целуются, прощают друг другу долги, раздают милостыню, приглашают за свой стол одиноких и бедных. Для того, чтобы ни один член общины не чувствовал себя в эти дни покинутым и ненужным, с людей собирают специальный закят, религиозный налог, но не обязательный, а добровольный. Но никто и не отказывается помочь менее удачливым в жизни единоверцам достойно встретить оба праздника – Ид. Им заранее выдают деньги, чтобы они могли купить обновки для торжества, прибрать своё жилище, украсить его, как подобает. И одна треть мяса жертвенных животных, забитых в день Ид аль-Адха, тоже передаётся неимущим. И всё-таки с самого раннего детства, благоговея, преклоняясь перед величием и святостью Дня жертвоприношения, я вместе с тем боялась его. Я никак не могла избавиться от мысли о том, что пролитие крови, пусть даже овец, коз, верблюдов, реже коров, может каким-то образом способствовать наступлению благости и единения. Мне было мучительно жаль предназначенных на заклание животных, которым торопливо запихивали в рот леденцы, чтобы съесть их после забоя на счастье. Я ни секунды не могла смотреть в их ещё живые глаза, которые через несколько минут станут мёртвыми. Они блеяли, мычали, двигались, дышали, нюхали воздух; некоторые даже начинали беспокоиться, пытались вырваться и убежать… Во мне жило предчувствие беды, непостижимым образом связанное именно с этим днём, с этим праздником, который, как и все торжественные даты, отмечаемые по хиджре, в зависимости от срока наступления новолуния, приходится на разные дни. Грандиозные картины, транслируемые телевидением с хаджа, когда в едином порыве перед Всевышним склоняются сотни тысяч, а то и миллионы одетых в простые белые одежды мужчин и женщин, вселяли в мою душу желания когда-нибудь оказаться там, в Мекке и Медине, но я. понимала, что ещё нескоро окажусь достойной такой великой чести. И мысль о том, что опять, уже в который раз, песок или каменные плиты двора, а где-то трава или снег вновь обагрятся горячей кровью, не давала мне возможности возвыситься душой и забыть о земном. Я радовалась, что Аллах создал меня женщиной, и мне не придётся никогда самой заниматься этим. Прекрасно зная, что в незапамятные времена бессловесное животное по воле Господа заменило на жертвенном алтаре человека, и что тем самым был положен конец варварским, языческим обрядам, я всё же старалась в такие моменты оказаться как можно дальше от места этого ужасного действа. Каждый наш мужчина умеет мгновенно и, возможно, безболезненно лишать жизни обречённую скотину, перерезая острым ножом яремную вену. И всё же я давно уже ловила себя на мысли о неизбежности в будущем какой-то невосполнимой, душераздирающей жертвы, связанной с хаджем, а, значит, с Ид аль-Адха. Даже нежная, кроткая Зейн, так остро не переживала обряд жертвоприношения, полагая его обязательным и святым, а потому подлежащим беспрекословному одобрению и исполнению. С тех пор, как начала понимать слова, я знала, что обряд заклания совершается не для того, чтобы умилостивить Бога, как думают многие европейцы и американцы, а для обеспечения общины мясом во время главного праздника. И ещё для того, чтобы каждый осознал — мясо некогда было плотью живого существа, убитого особым образом, при чтении молитвы. И лишь после того, как из него истекла вся кровь, оно стало пригодным для употребления в пищу. Да, я сознавала это и радовалась вместе со всеми, но, тем не менее, напиток «камаруддин», в переводе «луна веры», приготовленный из абрикосов и фиников, всегда немного горчил, а «Ид Мубаррак», счастливое, восторженное состояние, которое всегда охватывает правоверных в такие дни, было слегка окрашено печалью.

Кроме этих двух главных торжеств в нашей семье отмечали День рождения Пророка, да пребудет с Ним мир! Лейлят, ночи, знаменующие собой главные события Его праведной жизни, связанные с ниспосланием Корана, мы тоже справляли так, как полагается по обычаям. Кроме того, собирались на свадьбы родственников и друзей, на торжества по случаю рождения детей и обрезания мальчиков, совершения обрядов «Бисмилла», да и просто после успешной сдачи экзамена. Наши люди любят и умеют праздновать, находя для этого самые разные поводы. Застолья длятся целыми днями, и женщинам приходится изрядно потрудиться, чтобы не обидеть съехавшихся гостей. А гостей бывает невероятно много, потому что, готовясь к праздничной трапезе, на Востоке больше всего боятся забыть хотя бы одного из своих родных. Также торжественные события, собирающие вместе близких и дальних членов клана, обычно предваряют другие. Я имею в виду то, что как раз во время застолий происходят смотрины будущих невест, а те довольно часто даже не знают о том, что их изучают и оценивают.

В какой-то степени девушка, а после и женщина у нас считается товаром, который нужно показать лицом. Убедить покупателя в том, что он нигде не найдёт ничего лучше, потому что отказ потенциального жениха от брака с предназначенной ему невестой, даже совершённый в мягкой и тактичной форме, наносит долго не заживающую рану самолюбию членов семьи отвергнутой девушки. Такая ситуация возникает чаще, чем прямо противоположная, когда невесте не нравится жених. Всё-таки женщина, пусть даже холёная, богатая и праздная, занимает в мусульманской семье подчинённое положение, и она не приучена перечить воле отца. В рабовладельческом обществе отнюдь не все невольники были худыми, грязными и оборванными. Случалось, что они принадлежали к царственным родам, вели себя смело. Многие из них блистали изысканными туалетами, не выполняли чёрной работы; некоторые пользовались искренней симпатией хозяев. Но всё же они были рабами,- вещами, игрушками в руках тех, кому принадлежали. И если у них умирал хозяин, или просто по какой-то причине менял милость на гнев, жизнь раба ничего не стоила. Его могли убить в любой момент, могли покалечить, могли продать какому-нибудь извращенцу или садисту, могли швырнуть из роскоши в нищету, зачастую ради того, чтобы просто развлечься. И в наше время так обращаются с домашними животными. Комнатную собачку балуют, закармливают лакомствами, даже делают ей завивку и маникюр, носят к лучшим врачам, но находящийся не в духе хозяин вправе безнаказанно свернуть ей шею. Я говорю так потому, что многие несведущие люди могут позавидовать восточным женщинам, видя их наряды и драгоценности, дома и автомобили их мужей. Но о том, что происходит внутри этих шикарных жилищ, никто не догадывается. Исламские законы милостивы к слабому полу, а в жизни случается так, что на деле работают совсем другие правила и обычаи. К примеру, чем бы ни руководствовались родители, решаясь на развод, дети практически всегда остаются с отцом, и он в отместку делает так, что мать их больше никогда не видит. Сколько раз я воздавала хвалу Аллаху за то, что Он не послал нам с первым мужем ни одного ребёнка! Ведь мы всё равно рано или поздно развелись бы, потому что не только моё предполагаемое бесплодие оказалось причиной разрыва. Зафер, так звали моего первого мужа, непременно заставил бы меня рыдать из-за разлуки с детьми, потому что это не считается у нас постыдным. Виновата всегда женщина — даже если она на самом деле чиста, как ангел! Именно потому, что по негласному уговору она считается товаром, а сам брак — сделкой. Муж, глава семьи, берёт на себя полную; ответственность за жену и их будущее потомство, но это значит только то, что и распоряжается он всем единолично.

Браки и разводы, по представлениям мусульман, не предопределены небесами и не являются таинством. Это — договор, заключаемый между сторонами — семьями жениха и невесты. Считается, что новобрачные получают равные права и обязанности, но слишком уж вольно зачастую трактуются эти понятия! Даже старейшины бывают не в состоянии распутать туго переплетённые нити многолетних конфликтов, и суды выносят самые простые решения — в пользу мужчин, чтобы жёнам неповадно было своевольничать. Так случилось и со мной, когда после семи лет бездетного брака Зафер аль-Ахмади объявил меня виноватой в этой беде, хотя ни он, ни я не проходили медицинского освидетельствования! И суд встал на его сторону только потому, что, в соответствии с представлениями кади, мужчина виноватым быть не может! А у меня ныне трое прекрасных детей. Я их рожала одного за другим. Родила бы и ещё, не начнись война…

Но вернёмся в тот самый, трагический для Ирака девяносто первый год. Тогда я даже не предполагала, что с этой страной меня свяжут самые тесные узы, и я стану воевать за её свободу! Разумеется, все мы слышали о войне в Заливе, но большую часть информации я пропустила мимо ушей. У меня были другие заботы — предстоящая свадьба и возможность продолжать образование в Америке. Я всегда училась отлично, и ни один преподаватель не имел оснований жаловаться на меня. Кроме того, потребность мусульманских стран в женщинах-врачах огромна. У нас многие пациентки согласны лучше умереть, но не раздеться перед чужим мужчиной.

Тогда у Хамаля родился второй сын, наречённый именем Пророка, и мы отмечали его хитан, то есть обрезание. Перед тем, как Зафер приехал к нам в гости, мама шепнула мне, что это — смотрины, и я не должна посрамить их с отцом. Партия завидная — доктор аль-Ахмади, по образованию юрист, был видным функционером Социалистической партии труда, состоящей из представителей либеральной интеллигенции, а также мелкой и средней буржуазии. Зафер недавно овдовел, детей у его больной жены не было, и в том случае, если бы он оставался вдовцом, все немалое состояние перешло бы к его племяннику, сыну сестры Зафера Захвы, давно похоронившей мужа. Я-то по молодости ещё не вникала в суть уже назревавшего внутрисемейного конфликта, но родители всё понимали и чрезвычайно спешили. Захват дурно воспитанная и скандальная, менее всего хотела, чтобы Зафер женился и заимел наследника. Попробовав отговорить брата от его намерения и не добившись своего, Захва принялась распространять обо мне самые гадкие слухи, на которые тогда мало кто обратил внимание. Моя репутация была безупречна, а желание стать врачом вызывало всеобщее одобрение. Захву вызвали в суд и пригрозили суровым наказанием за лжесвидетельство. Она испугалась и на время замолчала. Правда, через несколько лет золовка вернула мне долг с процентами...

В тот день мои родители окончательно договорились с Зафером аль-Ахмади, который, насколько это позволяли правила приличия, любовался мною в течение того времени, что я находилась за общим столом. Потом отец отослал меня на женскую половину, где я долго сидела перед зеркалом, рассматривая своё великолепное убранство, выдержанное в любимых мною тогда розовых тонах. Понимая, что самолюбование — великий грех, я всё же не сразу сняла и спрятала ажурные бусы из жемчуга цвета утренней зари, кольца и серьги, в которых тот же нежно-огненный жемчуг соседствовал с бриллиантами, и от того становился ещё прекраснее. Моё платье тоже было расшито жемчужными узорами, и камни при сотворении этого шедевра использовались самых различных оттенков, исключая разве что чёрные. Зафер после писал поэмы о моих волосах и глазах, о моих руках и плечах, о моём стане и моей грации. И притом, добавлял он, ты ещё и умна, а это так редко сочетается с красотой! Он мечтал о том, что у нас будет много милых и смышлёных детишек, которые станут для него отрадой и надеждой после долгих лет борьбы и лишений. И я от всей души хотела стать для иего верной, усердной женой, а его детям — заботливой, ласковой матерью! Клянусь Аллахом, я хотела! Но оказалось, что по молодости и наивности я заблуждалась, выдавая желаемое за действительное.

Зафер уверял, что только такую мать для своих детей может желать образованный, либерально мыслящий и много испытавший человек. Он говорил, что искренне любит меня. Я же просто боялась, что в случае неудачи с этим сватовством меня могут выдать за куда более отсталого и сурового мужчину. Тем более что и такая кандидатура имелась на примете у моего отца, но человек этот, скотовод, невероятно богатый и в такой же степени ортодоксальный, наотрез отказался после свадьбы отпускать меня учиться в Америку. Таким образом, выбор остановили на Зафере аль-Ахмади. Рядом со скотоводом он выглядел просто ангелом. Он был страстным курильщиком, из сигарет предпочитал «Клеопатру», демонстрируя, тем самым любовь ко всему египетскому. Доходило до того, что мы, ещё не поженившись, вместе курили кальян, только я выбирала лёгкий табак, а он — крепкий. И после свадьбы мы заказывали в кафе кальяны с ароматом мёда, клубники, персиков. В те времена я не могла даже представить, во что превратится улыбчивый, открытый и ласковый господин, похожий на доброго дядюшку! Если бы знать...

* * *

- «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного...» Я приступаю к новой главе моего повествования с тяжелым чувством, потому что всегда нелегко рассказывать о том, как тебя оклеветали, предали и изгнали из семьи. Причём не только из дома Зафера аль-Ахмади, но и из-под отчего крова. Правда, папа сделал это не напрямую. Он просто отослал меня в чужую на тот момент страну, попросив оказать ему очень важную услугу. Ни он, ни я даже не подозревали, чем закончится для меня эта поездка, которая не предполагалась быть такой долгой. Отец говорил о нескольких месяцах, и это в самом крепнем случае. Но я-то знала, что он просто хочет избавиться от присутствия в доме опозоренной перед всей общиной дочери, хотя.люди, свидетельствующие против меня, оказались лжецами. Это действительно так — моей вины в нашем с мужем разрыве не было. И пусть ждёт меня Джаханнам, то есть ад, если я незаслуженно выгораживаю себя и ввожу людей в заблуждение!

Я радовалась семейному счастью сестры Зейн — её выдали не за старика, а. за тридцатилетнего мужчину, свободного от всяческих условностей и предрассудков. Но дикая в своей нелепости трагедия разлучила нас, и с Зейн я смогу встретиться лишь в лучшем мире, если будет на то воля Аллаха. Она так рано ушла, а я не смогла последовать за ней!

Зафер дал мне богатое приданое, которое должно было оставаться в моей собственности. Приданое у мусульман — не то, что у христианских народов. Это — деньги, украшения, любые другие вещи, может быть и дом, если жених имеет их несколько, которые он дарит невесте перед свадьбой. Если жена не одна, то каждой из них полагается равное приданое, чтобы никого не обидеть. Но у Зафера я была единственной. Мне исполнилось семнадцать, ему было пятьдесят пять. Примерно такая же разница в возрасте у меня получалась и со вторым мужем. Но найду ли я в себе силы рассказать вам о нём так же подробно, как о первом?.. Аллах милостив, Он укрепит меня и позволит сделать это, если Ему угодна моя откровенность...

Следует упомянуть ещё и о том, что Зафер не был нашим родственником, и это тоже способствовало заключению брака. Он считал, вступая из-за этого в горячие перепалки с муллами и шейхами, что инцест не способствует появлению здорового и сильного потомства. Он был выходцем из Алжира, и предки его возглавляли большое бедуинское племя. Но к тому времени, когда готовилась, наша свадьба, семья мужа вела оседлый образ жизни. Он выучился, занял высокое общественное положение, но его сестры, а особенно Захва, так и остались кочевницами, дикими и необузданными, не способными воспринимать цивилизованные правила поведения. И им в итоге удалось разрушить пашу семью.

По предписаниям, жена может развестись с не согласным на развод мужем, только вернув ему приданое. Если инициатором выступает мужчина, приданое остаётся у его бывшей супруги. Из-за этого Захва повела дело так, чтобы я сама потребовала расторгнуть брак, что и получилось. Я не смогла более выносить отвратительную клевету, оскорбления своей чести, постоянные допросы Зафера и косые взгляды соседей, их перешёптывания за моей спиной! Мне было уже все равно, у кого останется моё приданое, тем более что семья отца не бедствовала. Но я и не собиралась жить на его иждивении долгое время. Как вы уже знаете, в Америке у меня оставалось много знакомых, приглашавших на работу то в один, то в другой медицинский центр. Особенно заинтересовались возможностью пригласить меня по контракту проживающие в Штатах мусульмане, жёны и дочери которых, как я тоже вам говорила, невероятно щепетильно относятся к нравственным ограничениям, налагаемым нашей верой. Непосредственно перед тем, как отец попросил меня выполнить некое деликатное поручение, я окончательно урегулировала все вопросы относительно своей будущей работы в Калифорнии. Как оказалось, зря...

А перед свадьбой Зафер одарил меня от души, он прямо-таки горстями высыпал к моим ногам золотые украшения с драгоценными камнями, как будто добытые в пещере Али-Бабы. Кстати, эти дары мужчина не обязан преподносить своей невесте, и размеры приданого нигде не установлены. Это — знак любви и уважения к той, кого он избрал для совместной жизни, для воспитания своих детей, для того, чтобы, если будет на то воля Аллаха, совместно встретить старость. Зафер часто повторял, что только я закрою ему глаза после кончины, и я же, как жена, омою его тело перед облачением в саван и погребением. О том, что я, такая юная, могу умереть раньше, он и мысли не допускал. Но нет, не смерть разлучила нас! Мы оба живы, слава Аллаху, но стараемся не встречаться и не приветствовать друг друга — так нам больно!

Мусульманская свадьба — очень простой обряд, в отличие от христианских, не говоря уже о приверженцах индуизма, где подобным торжествам придаётся невероятно большое значение. Конечно, и у нас трапезы бывают обильными, устраиваются всевозможные танцы, гонки на верблюдах и прочие увеселительные мероприятия. Но никто не осудит людей за то, что они. отмечали бракосочетание скромно. Не у всех хватает средств на шумные праздники, и потому каждый готовится к предстоящему событию, сообразуясь со своими возможностями. Надо сказать, что моя первая свадьба — это была феерия, море света и радости по сравнению со второй. Когда нам салютовали лишь залпы с американских авианосцев и разрывы падающих на Багдад бомб. Но, в отличие от первой свадьбы, я была полна любовью и состраданием, страхом навсегда потерять мужа, для которого наступили чёрные дни, и полной готовностью погибнуть за него. С 3афером всё обстояло иначе. Я не могла унять дрожь во всём теле при одной только мысли о том, что вскоре придётся оказаться в постели с этим важным господином, совсем чужим для меня. Когда же закончился мой второй обряд никях, то есть бракосочетание, я, подвесив к груди четырёхмесячного Рияда, схватив за руки Муина и Хейат, которые были всего немногим старше, побежала к. автомобилю. Он должен был через Иорданию вывезти моих крошек из этого ада. Я же, несмотря на то, что была кормящей, сама осталась с мужем и была с ним до того времени, когда нас разлучили насильно...

Я все время забегаю вперёд, потому, что чувства переполняют меня, мешая мыслить здраво и холодно. Мне хочется рассказать так много, и в то же время, словно чья-то рука стискивает моё горло. Вряд ли вы видели в своей жизни женщину, которой довелось быть единственной и третьей женой своих мужей. Но не зря говорят, что третья — и есть самая любимая. И, несмотря на то, что один мой брак закончился разводом, а второй — вдовством, я. не желала бы для себя никакой иной судьбы. Аллах справедлив и вездесущ, а потому ниспосылает своим рабам лишь те невзгоды, которые они не только могут выдержать, но впоследствии и благословить!.. Я вспоминаю сейчас, с каким интересом прикреплённый ко мне лямками Рияд смотрел карими глазёнками в гудящее от самолётов небо и ничуть не боялся, не плакал, только пускал пузыри. И я не знала, увижу ли я своих детей когда-нибудь или сгину под бомбами бесследно. Я не присутствовала при первом шаге Рияда, не слышала его первого слова. Он встретил меня уже четырёхлетиям и долго не верил, что я — действительно его мать.

Первая моя свадьба сопровождалась традиционными арабскими танцами, громоподобной стрельбой из ружей и винтовок, скачками на лошадях и верблюдах. А перед этим меня нарядили в «шальвар-камиз»,.длинную рубаху с просторными шароварами алого цвета, с потрясающей золотой вышивкой. Ладони и ступни натёрли хной, В присутствии двух свидетелей над нашими головами прочитали молитвы, и я повторила их. После этого нас объявили супругами, и началась валима — свадебное торжество. Семья отца и сам Зафер могли позволить себе многодневное гуляние, чтобы, как говорят в России, не ударить в грязь лицом. Гости тоже словно соревновались в щедрости и изобретательности, возмещая расходы хозяев всевозможными подношениями. Главный смысл валимы — обнародование факта, что жених с невестой сочетались законным браком и призваны отныне к совместной жизни. Через несколько месяцев мы уехали в Америку.

Зафер непрерывно молил Аллаха о том, чтобы Он даровал нам сына, но беременность не наступала. Не помог даже совершённый им хадж в Мекку, куда он не смог меня взять из-за нездоровья. И с этого самого момента моя золовка Захва, а после и три другие сестры мужа, принялись сетовать на то, что, наверное, шайтан попутал Зафера и заставил его взять такую нечестивую жену. И если до свадьбы девушка имеет железное доказательств в своей невинности, то после уничтожения девственности оправдаться бывает гораздо труднее. В первую ночь все сестры, как охотничьи псы, сидели настороже у дверей нашей спальни, но их ожидало жестокое разочарование. Крови на белье оказалось более чем достаточно, и мои родственники вздохнули с облегчением, хоть и раньше не сомневались в моём целомудрии. Должно быть, в наше время кажется странным то, что этот грех считается самым тяжким, не идущим ни в какое сравнение с ложью, воровством и даже убийством. Теперь, насколько мне известно, широко практикуется гимено-пластика, но опытные мужчины умеют отличать лжедевственниц от по-настоящему невинных невест. И тогда честь считается поруганной вдвойне, потому что к блуду добавляется ещё и обман.

То обстоятельство, что чрево моё оставалось пустым, очень радовало золовок. Во-первых, они могли всё громче упрекать меня в бесплодии. Во-вторых, — не рождался их соперник, наследник Зафера, к которому переходило всё состояние. Я не отказывала мужу в близости, только боялась, что в его возрасте, да ещё для гипертоника, столь частые соития могут быть вредны. Но Зафер будто обезумел. Он желал, возлежать со мной по нескольку раз в сутки, и ему приходилось потом совершать гусл — полное омовение перед молитвой, а это тоже требует сил и времени. Видимо, он считал, что чем чаще и дольше мы будем заниматься любовью, тем скорее наступит зачатие. Но до весны девяносто второго этого так и не произошло, и мужу ничего но оставалось делать, как дать окончательное согласие на мое обучение в Гарварде. Не стоит и говорить, что Зафер поехал в Штаты вместе со мной, но он ещё и прихватил племянника Абделя. О, об этом молодом человеке нужно сказать пару слов! Его матерью была та самая неистовая Захва, желавшая осчастливить сыночка. И сам он, будучи уже взрослым, прекрасно понимал, за какой солидный куш ему предстоит побороться, Абдель, в отличие от меня, хоть мы и были ровесниками, не учился в Гарварде, да и вообще нигде не учился, он весело проводил время в Массачусетсе, ездил в Нью-Йорк, Лас-Вегас к другие места, где сорил дядиными деньгами и не чурался общества светлокожих рослых блондинок. Как все наши мужчины, он буквально таял только при виде обесцвеченных волос, а уж если цвет был натуральным, испытывал самый настоящий экстаз. Зафер сквозь пальцы смотрел на его похождения, считая их не зазорными для юноши, хоть в Коране сказано обратное. «Да непозволительно мужчине уединяться с женщиной, не принадлежащей ему по закону, ибо в противном случае третьим с ними будет сатана...» Я не раз напоминала мужу об этом изречении, особенно когда он принялся обвинять меня в неверности, в дурном содержании дома, а под конец и в богохульстве! Что касается моего, как оказалось, мнимого бесплодия, так разговоры о нем не смолкали, наверное, круглые сутки! Зафер только отмахивался и говорил, что не мне судить Абделя, ведь у него нет жены, с которой он мог бы возлечь законно. Но мне такие поблажки не делались, несмотря па то, что учёба в Гарварде и ведение домашнего хозяйства, правда, с помощью прислуги, отнимали все мои силы и не оставляли времени для развлечений. В Америке я носила европейскую одежду, в том числе джинсы и длинные, максимально закрытые рубашки. Голову всегда покрывала шарфом, даже понимая, что это — полная безвкусица. Сначала Зафер был терпим к этому, но после, под давлением родственников, принялся требовать, чтобы я без хиджаба и скромного одеяния вообще не появлялась на улице. А мне вовсе не хотелось прослыть среди студентов отсталой и тёмной. Меня и так уже в шутку прозвали «восточной рабыней», из-за чего я рассердилась ещё больше. Но всё-таки я любила и люблю Гарвард, и до сих пор мне снятся его красные кирпичные здания, аудитории, теннисные корты, куда я всё-таки время от времени вырывалась, чтобы размяться. Учёба давалась мне легко, и словно в противовес наслаждению, получаемому от познания нового, семейная жизнь преподносила один неприятный сюрприз за другим.

Через два года после того, как мы поселились в Бостоне, Захва изъявила желание вести наш дом вместо прислуги-индонезийки, которой я была очень довольна. Но муж заявил, что родственница в любом случае лучше чуткого человека, а меня почти никогда не бывает дома, к тому же, я постоянно оскверняю руки прикосновением к телам посторонних мужчин, а то и к трупам. Зафер демонстративно брезговал приготовленною мною пищей, даже подавать не разрешал. Я же совершала после занятий полное омовение и читала положенные молитвы, но без практических занятий выучиться на врача не удавалось никому. Зафер, как просвещенный и мудрый человек, должен был это понимать. А он, напротив, приказал на все вечеринки ездить в сопровождении Абделя. Сам он, дескать, слишком стар для подобного времяпровождения, а поскольку там собирается много легкомысленных молодых людей, за мной следует наблюдать. У него есть подозрение, что я скучаю в обществе пожилого супруга, и потому у меня может возникнуть искушение пофлиртовать со сверстником...

Первая же вечеринка, куда за мной последовал Абдель, имевшая место в октябре девяносто четвёртого года, закончилась скандалом. Именинник Джуд Браун, весёлый и симпатичный парень, только лишь дружески чмокнул меня в щёчку, а Абдель сразу сделал стойку. На мою беду, я оказалась в центре внимания, и ещё два студента, инженеры, перекинулись со мной игривыми фразами. Более того, я осмелилась выпить шампанского! На дне рождения! Позор! Конечно, я держала себя в рамках, и блюда «харам», то есть запретные, не употребляла, не курила, не вела себя вызывающе. Но и случившегося было достаточно, чтобы Абдель доложил дяде, будто я опозорила его, кокетничала сразу с тремя американцами, а с одним из них на некоторое время удалилась в другое помещение. Более того, я танцевала совершенно бесстыдные танцы, пела и громко смеялась, привлекая к себе внимание всё новых мужчин. На самым же деле я потолкалась в общей массе танцующих пять минут, и при этом не касалась никого из них. Увидев хищно сверкнувшие глаза Абделя, я и вовсе отказалась от намерения потанцевать. Перекидывать волосы с плеча на плечо, как делают на Востоке, в Бостоне глупо, и я вернулась за стол. Собравшиеся от души веселились, рассказывали анекдоты и просто забавные истории из своей жизни, а пели мы известную песенку «Хэппи эрсдей» и больше ничего. Но Заферу и этого оказалось достаточно, и он заявил, что в следующий раз я, должно быть, на таком сборище отведаю свинины! И он, мой супруг, отныне запрещает мне любые отлучки из дома, кроме как на занятия. Зафер якобы уже успел заметить, что американцы ведут себя слишком уж раскованно, но то, что дозволено им, недопустимо для меня. Тут же в скандал вмешалась Захва и выложила мне уже свои претензии.

Надо заметить, что если мужчины у нас молятся в мечети, то женщины делают это дома, пусть даже в храме для них выделяют балкон или комнату, а также проход. По праздникам и на пятничные молитвы дамы посещают мечети, а так собираются в особом помещении. Оно — сердце мусульманского дома. Там должна поддерживаться идеальная чистота. На почётном месте, на специальной полке, там стоит Коран. Особых украшений нет, только ковры с разнообразным орнаментом, за исключением тех, где изображены живые существа. И вот в этом святилище, по словам Захвы, я развела грязь! Не заворачивала Коран в ткань, и он запылился. И однажды посмела встать на молитву в чересчур откровенном одеянии, да ещё плохо прикрыв голову. Кроме того, я не тщательно омываюсь после занятий. Больше того, во время рамадана, в светлое время суток, приготовляя пищу для ночной трапезы, я положила в рот кусочек мяса и нарушила пост! Вам смешно, а мне было страшно. Этого набора прегрешений вполне достаточно, чтобы наказать меня бездетностью! Я была близка к истерике, потому что понимала — меня не послушают, мне не поверят. Да, трудно оставаться ортодоксальной мусульманкой, проживая в Америке и ежедневно общаясь с людьми другой веры и другой культуры, но главных заповедей я не нарушала. Мы много спорили с золовкой, мекканским или местным временем пользоваться для совершения намаза, как часто случается в Англии или других странах. Но в нашей семье эти вполне решаемые проблемы приобретали невероятно серьёзное значение. Мои духи всегда казались ей слишком резкими, даже самая обычная косметика — развратно-яркой, а манера разговаривать с мужем — непозволительно дерзкой. Но все эти мелкие проступки вскоре померкли перед обвинением в измене мужу, да ещё подтверждённой, как полагается, четырьмя свидетелями! Абдель сообщил дяде, что он и его трое друзей, все арабы, видели меня в Бостоне около одного из ресторанчиков близ автозаправки. Там я, сидя в красном «форде», целовалась с молодым американцем. По описанию мой предполагаемый любовник в точности походил на Джуда Брауна, с которым много лет спустя меня совершенно неожиданно свела судьба. И он мне помог, спас меня, но я, к сожалению, до сих пор не смогла отплатить ему тем же. И вряд ли уже смогу.

Джуд действительно жил в Бостоне и имел автомобиль с тем номером, который эти четыре подлеца назвали Заферу. В то время, когда всё, дескать, происходило на заправке, я была на практических занятиях в клинике, о чём Абдель не знал. Там и подтвердили моё алиби. Более того, Джуд Браун также присутствовал на этих занятиях, а его красный «форд» стоял на ближайшей парковке! Но всё это произошло позже, когда, на моё счастье, в нам в гости приехал Хамаль. Он сразу же оказался участником скандала, который более всего напоминал извержение Везувия. Увидев меня, всю в слезах, пребывающую одновременно в гневе и в панике, брат спросил, правда ли всё сказанное. Я ответила, что это — отвратительная ложь. Но если Зафер склонен полагаться на свидетельства племянника, пускай даёт мне развод. Я уже не была той покорной и тихой девушкой, какой приехала из Египта. Кроме того, я знала, что даже в случае разрыва с мужем останусь жить и работать в Штатах. Мне надоело ходить под конвоем, потупив глаза в землю, и постоянно дрожать в ожидании очередного допроса. Но Хамаль, когда я ему сказала об этом, посоветовал не торопиться, успокоиться, совершить омовение и встать на молитву, потому что как раз пришло время Аср — предвечерней. Брат отдал мне свои чётки, которые я потом бесконечно перебирала, чтобы не сойти с ума от страданий. Многим трудно представить себе, в сколь тяжком грехе меня обвинили! Для этого нужно быть мусульманкой.

Хамаль тогда защитил и спас меня, как делал это и до, и после. Он поговорил со «свидетелями» моего мнимого преступления, совершенно немыслимого для восточной женщины, которая уж точно не станет целоваться со своим любовником публично, даже если имеет его. Потом брат навёл о них справки в общине и выяснил, что это — бездельники, игроманы, позор своих семей, вечно находящиеся в долгах. Кроме того, они, как и Абдель, пьянствуют, развратничают, часто пропускают молитвы. Пойти на лжесвидетельство их заставили опять-таки долги, которые Абдель заплатил за них при условии, что эти парни станут выступать в общине против меня. Когда Хамаль вынес всё происшедшее на суд местной уммы, трое дружков Абделя не осмелились поклясться Аллахом о том, что действительно видели меня с любовником. Они, чтобы не получить наказания палками, принялись изворачиваться, заявили, что с американцем в машине действительно целовалась женщина в хиджабе, но, возможно, это была не я. А поскольку мы с ними до того дня не виделись, и, скорее всего, Абдель показал им мою фотографию, или дал возможность полюбоваться мною издали, хорошо знать они меня не могли. Потом мой брат, да хранит его Аллах, отправился в аудиторию, опросил студентов и преподавателей, даже охранника на парковке, и заявил Заферу, что я невинна. Номер машины Джуда Брауна эти подонки назвали по наущению Абделя, а потому уже не могли увильнуть, сославшись на то, что перепутали автомобили. Красный «Форд» вообще не появлялся в тот день на том месте. Более того, Джуд уже несколько месяцев как не бывал в районе порта. Обвинение рассыпалось в прах, и Зафер, чтобы не обострять отношения с нашей семьёй и местной уммой, прогнал из нашего дома Захву и Абделя, а у меня попросил прощения. Мне трудно было простить, но я призвала для укрепления души свою веру, и постаралась смиренно пережить выпавшие на мою долю испытания. Я полагала брошенное обвинение величайшей несправедливостью, но в то же время считала, что случилось оно по воле Всевышнего, а Он всегда справедлив. Чтобы забыться, я с ещё большим рвением отдалась учению, а потом и работе в клинике, которую посещали местные мусульманки. Зафер всё это время, что оставалось до нашего отъезда в Египет, обращался со мной хорошо. Но я не могу поручиться, что он тайком всё же не следил за мной, наняв частных детективов. А перед самым возвращением домой вновь возник вопрос о наследнике, и я предположила, как оказалось, невероятную вещь. Не только я, но и Зафер мог быть виновником бесплодия нашего брака! Ведь и прежняя его жена не рожала, но это объяснялось её хворями. Я в самых ласковых выражениях попросила своего супруга пройти вместе со мной обследование, чтобы узнать истинную причину несчастья. Зафер рассердился, вновь припомнил все мои прегрешения, и сказал, что я не умею должным образом вести себя с мужем, хочу свалить на него вину. Тем временем я с отличием окончила университет и получила множество предложений работы в Америке, но всё же решила пока не разрушать семью, для моих родителей это было бы позором, а я не желала им зла. Так нередко случается, когда жена оказывается более умной и образованной, духовно и нравственно одарённой, чем глава семьи, но ради сохранения очага во всём подчиняется ему. Я говорю эти лестные слова не о себе — грех тщеславия не зачтётся мне в Судный день. Тем более что я не считала Зафера отсталым — он учился в Париже, в совершенстве знал французский язык, был знатоком живописи и литературы. И, как оказалось, во Франции он занимался не только науками и искусствами, в результате чего заболел и не смог продолжить свой род. Но это выяснилось гораздо позже, когда я после многолетних странствий вернулась в Египет, уже с браслетом на руке, и узнала, какая кара постигла Абделя и Захву. Но не стану опять забегать вперёд, чтобы не путать свой рассказ. Зафер предложил мне вновь жить с ним, обещал усыновить моих детей, но я ответила ему, что на такое не пойду никогда. Слабохарактерный и ранимый, он не мог поставить женщину на место, когда это необходимо было сделать. И в то же время, чтобы оправдаться перед самим собой из-за отсутствия твёрдости, обижал невинную супругу, полагая это проявлением воли и характера. Он даже не мог отважиться на анонимное обследование в американской клинике, считая невероятным попустительством уступку мне. Разумеется, упрекать меня ему было куда легче, чем противостоять Захве, заглушающей своими воплями шум целого восточного базара! И если накануне свадьбы и в первые годы совместной жизни я пусть не любила, но искренне уважала Зафера, безусловно считала его достойным себя и даже гораздо выше, то после почувствовала, что презираю его. Да простит меня Аллах за такие слова, но это так. Не ненавижу, а именно презираю, ибо большего этот человек не достоин. Он позволил обвинить меня в преступлениях, которые караются смертью или поркой, он верил любым наветам, возведённым на меня. А после счёл, что простое извинение и сожаление смогут искупить его проступок. Абдель к тому времени погиб в автокатастрофе, находясь за рулём роскошного лимузина, купленного фактически на мои деньги. Отнявшая их у меня Захва с горя сошла с ума и попала очень надолго в психиатрическую лечебницу.

В нашем брачном контракте было записано, что я желаю быть единственной женой своего мужа. Он не мог взять в дом вторую, не оформив развода со мной. По той же причине я несколько лет отказывала второму своему супругу, господину и повелителю, которого любила больше жизни, потому что не могла быть у него единственной, а только третьей. И лишь после начала войны, когда смерть уже витала над нашими головами, мы поженились. Свидетельство о браке хранится на почётном месте в моей комнате, рядом с кусочком кисвы, чёрного покрывала святилища Каабы, привезённым мною из Мекки. Меня можно называть хаджа Шамс. Два года назад я совершила паломничество и дала обет перед Аллахом. Теперь я до самой смерти буду одинока. Я сделала этот выбор после долгих раздумий и несу за него полную ответственность.

Мы вернулись в Египет летом девяносто седьмого года, и тогда я окончательно поняла, какую совершила ошибку, даровав Заферу прощение после наветов его племянника в Бостоне! Изгнанная братом Захва времени даром не теряла. Когда мы вернулись сначала в Луксор, а потом и в Каир, я постоянно чувствовала на себе косые взгляды, а за спиной слышала злобный шёпот. В Америке мои злоключения происходили только дома, а, выходя на улицу, посещая университет, общаясь со свободными, как мне казалось, невероятно счастливыми людьми, я попадала в нормальную жизнь, Я смотрела на них в аудиториях, в клиниках, на набережных, в ресторанчиках, в метро — везде! Смотрела и завидовала, сама проклиная себя за подобные мысли, потому что терпеть домашний гнёт больше уже не могла. Там меня не имели права убить, избить, потому что в этих случаях имели бы верные проблемы с суровыми американскими законами. Даже теперь, столько перестрадав по вине этой страны, вернее, её преступного руководства, я всё же храню о ней самые лучшие впечатления. Вспоминаю разных людей, которые поддерживали и утешали меня. Тогда и нужно было вырвать у Зафера развод, вынудить его трижды произнести слово «таляк», и таким образом сбросить цепи. Но Аллаху было угодно иное, и я уступила уговорам родного брата. Развод затрагивает интересы многих семейных кланов, и потому его по возможности стараются избегать. Так в конце концов и случилось, после того, как меня не приняли в каирскую клинику, где до этого обещали место, а, самое главное, мой автомобиль вечером на улице закидали камнями. Мне повезло, вмешалась полиция, иначе толпа злобных старух в чёрном серьёзно покалечила бы меня, а то и убила. Да, я была среди наших женщин особенной, и хоть даже в мыслях не имела совершить вменённые мне грехи, одним своим видом вызывала неприязнь. Меня упрекали за гордыню, за тщеславие, за себялюбие, за разврат и непочитание мужа. Но на самом деле я хотела иметь только чуть больше свободы, делать выбор. Тот самый выбор, право на который дарует людям Аллах...

Несмотря на творящееся безумство, мой отец бы против развода и призывал меня помириться с Зафером, пойти на уступки и вернуть в дом покой. Я со слезами отвечала, что, к сожалению, это не в моей власти. Не я начинаю скандалы, не я нашёптываю всякие гадости про своих домочадцев на базарах и за занавесками женских половин домов. Я не могу прекратить то, что сама не начинала, и потому остаётся лишь уйти от Зафера. Я объяснила отцу, почему Захва меня ненавидит, да он и так всё знал. Я уверяли их с мамой, что никакая моя покорность, никакие благочестие и смирение, никакие прощение и покаяние не заставят Захву прекратить войну и уменьшить её влияние на брата. Я тогда, в порыве отчаяния, выкрикнула, что всемилостивый Аллах, должно быть, потому и не послал нам ребёнка, что эта ведьма Захва непременно убила бы его, чтобы получить деньги! Так пусть же она их получит и подавится, я согласна отказаться от приданого и уехать в Америку, где мне не грозит расправа, только бы всё закончилось. За три месяца нас не удалось помирить. Я мотивировала своё желание развестись ещё и тем, что муж, скорее всего, бесплоден, так как отказывается пройти освидетельствование. Поскольку я не имела другого мужчины, трудно судить о том, могу ли я родить. А вот у Зафера были женщины, и ни одна не понесла от него. Я говорила и об оскорблениях, унижениях, о том, что под конец начались угрозы сильно избить меня.

И наконец, время ожидания, идда, закончилось. Несмотря на то, что по закону я могла оставаться в доме мужа, отъезд состоялся в тот же день. Мама обняла меня и шепнула, что лучше всего будет перебраться в Александрию и как можно реже появляться на улице, потому что в Луксоре и в Каире со мной может случиться несчастье. Уже не только Захва с Абделем, но и многие завистники моего отца, да и Хамаля тоже, присоединились к травле, нанося тем самым непоправимый урон авторитету семьи аль-Шукри. Захва торжествовала, потому что я вернула приданое, а Зафер, сам измученный этой склокой, поклялся сестре никогда больше не жениться.

Надо сказать, что и я почувствовала невероятное облегчение от одной только мысли о том, что эту отвратительную женщину более никогда не увижу. Предчувствие меня не обмануло — до сегодняшнего дня мы с ней не встретились ни разу. А вот Зафер сделал мне новое предложение. Надо сказать, что такие случаи у нас нередки — после развода бывшие супруги вновь оформляют брак. Но для нас с Зафером об этом не могло быть и речи, несмотря на то, что он при каждом удобном случае не устаёт повторять, что за всю жизнь лучшей женщины у него не было. И что, отняв у моих детей отца, Аллах велит именно ему, Заферу, взять на себя заботу о них...

* * *

- «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного…» Уже в который раз повторяю я первые слова суры «Аль-Фатиха», а повествованию моему не видно конца. Скажу сразу, что после развода я пережила страшные дни. Страдала не я одна. Горевала вся наша семья, на которую пали обвинения в ненадлежащем воспитании дочери. Слухи ползли по улицам, как змеи, и жалили нас, убивал ядом. Объявились некие женщины, утверждавшие, что я делала им аборты, и это в то время, когда я находилась в затворничестве, в Александрии. Только то, что алиби моё оказалось незыблемым, спасло меня от жестокого наказания. Не успели стихнуть эти наветы, как появились другие. Якобы я сделала укол больному раком старику, намеренно увеличив дозу промедола, и он умер. Действовала я якобы по просьбе его родных, мечтавших завладеть наследством, и далеко не бескорыстно. Некий восьмидесятишестилетний мужчина действительно скончался о Луксоре, но никаких инъекций ему вообще не делали. Он желал принять все страдания, посланные Аллахом. Это обстоятельство вновь выручило меня. В противном случае пришлось бы долго доказывать свою невиновность. Травля была организована так умело и грамотно, что в ней принимали участие отнюдь не только родные Зафера. Желая затруднить ведение бизнеса моему отцу, как я уже писала, видному нефтепромышленнику, конкуренты ухватились: за возможность опорочить его перед деловыми партнёрами. У меня не возникало даже мысли о том, чтобы снова выйти замуж, да никто и не осмелился бы посвататься ко мне. Для этого были некоторые основания — например, я желала быть равной мужу, а не безответной рабыней. Никак не стараясь выделиться из общей массы, напротив, не желая этого, я, тем не менее, выделялась. Высокий рост, гордая посадка головы, слишком смелый взгляд, недоступные многим рассуждения делали меня невыносимой для большинства женщин и мужчин, привыкших к патриархальному укладу и размеренной жизни, в которой не было места нововведениям и реформам. Да я и не брала на себя эту великую миссию, но обозлённым людям казалось, что я намеренно грешу. Молва утверждала, что я во время учёбы в Америке тайно насмехалась над нашей верой, а это совершенно не соответствовало истине. Да и может ли быть благонравной женщина, в жилах которой течёт еврейская кровь?! Несмотря на кэмп-дэвидское замирение семьдесят девятого года очень многие в Египте были настроены не только против политики Израиля, но даже отказывали ему в праве на существование. Ранее этот вопрос никогда не вставал, но в тот год на свет явились все тени самого далёкого прошлого…

Я рассматривала противостояние этим нападкам как сражение с несправедливостью, считала слабостью даже мысль о примирении с семейством бывшего мужа… Ни один человек в действительности не пострадал от моих, поступков. Я же находилась на грани безумия и спаслась чудом.

Я не считала себя виновной в том, что всё так случилось. В Судный день никто не может взять на себя чужой грех — нам предстоит каждому в отдельности держать ответ перед Всемогущим Богом за прожитую жизнь. И я не желала, чтобы вырванную у меня просьбу о прощении за то, что мною не совершалось, когда-нибудь приравняли к признанию вины.

Несколько месяцев я практически не появлялась на улице, соблюдая «пурда», то есть затворничество. Если мне всё-таки доводилось оказаться вне дома, я надевала чадру, опускала на лицо сетку, чтобы не быть узнанной. На Востоке женщина, одетая таким образом, как бы сигнализирует окружающим, что находится в затворничестве и просит не беспокоить её разговорами. Но мой рост всё же выдавал меня. Опять начинались сплетни, оскорбления, и приходилось поскорее уходить домой. Там я снимала чадру, совершала омовение и предавалась молитвам. Больше мне нечего было делать. Ни о какой работе речи не шло, а после я потеряла интерес и к книгам, к телевизору. Желая получить ответы на мучившие меня вопросы, я совершала не только пятиричную молитву, но и дуйя, личные обращения к Аллаху! Постоянно читая Коран, я просила у Всевышнего верного руководительства или надежду на избавление от незаслуженных напастей. Но этого мне было мало, и я молилась по чёткам. Их всего девяносто девять, по числу имён Аллаха. Они разделены на три части бусинами большего размера. Я хочу, чтобы вы знали, какие слова я произносила бессчётное число раз, стараясь спастись от дьявольского наваждения, которое толкало меня к самому простому для медика способу уйти из жизни — двойной или тройной инъекции морфина. Я понимала, что не смею добровольно отказываться от Божьего дара, жизни своей, и просила Аллаха забрать эту жизнь у меня, но Он не слышал. И я, поднимаясь на постели посреди ночи, даже не встав, как полагается, на молитву, шептала, безумными глазами глядя в потолок спальни, которая находилась в роскошном особняке, в Александрии Египетской, на берегу Средиземного моря в райском уголке Земли…

«Во имя Бога Милостивого, Милосердного. Слава Богу, Владыке всех миров, Милостивому, Милосердному, Властителю Судного дня. Тебе одному поклоняемся и к Тебе одному взываем о помощи. Наставь нас на путь праведный, путь тех, кого Ты дарил своими благами, тех, кто не навлёк на себя Твоей немилости, и тех, кто не впал, в заблуждение. Аминь».

Я не пыталась себе представить, каков Он, ибо человеку это не дано. Но я верила в высшую милость. Больше мне не во что было верить.

Понимая, что на протяжении всей жизни неизбежны испытания, я всё-таки хотела понять, в чём я права, а в чём виновата. Не претендуя на праведность и безгрешность, ибо все люди несовершенны, я молилась о вразумлении и просветлении. Я не совершала того, в чём обвиняла меня людская молва, но, возможно, кое в чём оступилась, не заметив, и теперь страдаю за это? Кого-то испытывают бедностью и болезнями, кого-то — богатством и почестями. Одни должны показать, впадут они. в отчаяние и бесчестие, или проявят терпение и веру. Другие могут превратиться в эгоистов и скряг, но в их власти найти достойное применение своим деньгам и общественному положению. Но как должна поступить я? Какова на самом деле воля Аллаха, которую я призвана исполнить? Постепенно я поняла, даже не умом, а сердцем, что любая ситуация может быть изменена мгновенно, если Бог того захочет. И я должна ждать того дня, когда это произойдёт, потому что все нынешние испытания — преддверие чего-то ещё более тяжкого или, наоборот, благодатного. Я ждала рисала, откровения чтобы не быть слепой на этом пути. Рисала, если можно так выразиться, является каналом связи между человеком и Богом. Но небеса молчали.

Во время хаджа в Мекку паломники совершают «сай», ритуальный бег между холмами Сафа и Марва. Этот отчаянный бег совершается в память об исступлённых поисках воды матерью Исмаила Агарью, женой Ибрахима, едва не принёсшего этого мальчика в жертву. Но после, в силу семейных обстоятельств, Агарь с сыном были оставлены Ибрахимом у Каабы, в безводной пустыне. И вдруг у ног умирающего, потерявшего всякую надежду Исмаила забил спасительный источник, ныне называемой Замзам. Он символизировал собой истину всеприсутствия Бога, подающего исцеление и жизнь страдающей душе. Такой источник внезапно открылся и у моих ног, когда разум уже начал мутиться, а я, давно не выходившая из дома, спутала день с ночью.

Я не взяла с собой в Александрию компьютер и не пользовалась там электронной почтой, но у отца в Каире связь была. И мама, когда приехала однажды навестить меня, привезла распечатанное послание от моей американской подруги по университету Мелиссы Чандлер, которая никак не могла меня обнаружить уже в течение полугода. Она хотела предложить мне работу в Калифорнии, в госпитале, где как раз освободилось место для специалиста моего профиля. И я, почти уже не поднимавшаяся с постели не столько от болезни, сколько от нежелания жить, немедленно решила согласиться, потому что больше мучиться в изоляции не могла. Мне было неполных двадцать пять, а я едва не сошла с ума, будучи не в силах сражаться с невзгодами.

Приободрившись, я быстро собралась в дорогу, несмотря на то, что меня буквально шатало от слабости. И я решила начать свой джихад, что в переводе означает «усердие», поклявшись всю себя посвятить медицине, научной работе, общественной деятельности, потому что замуж я вряд ли когда-нибудь выйду. Возможно, несчастье в семейной жизни были ниспосланы именно для того, чтобы направить меня по иному пути.

Послав Мелиссе по электронной почте своё согласие, я вернулась в Александрию, потому что нужно было немного подождать, но захватила с собой компьютер. Мы с Мелиссой время от времени обменивались посланиями, в которых она сообщала мне о дальнейшей судьбе знакомых гарвардских студентов, а ночами я выходила гулять под пальмы, под свет луны, под ослепительные в наших широтах звёзды и бескрайный, бархатно-чёрный небосвод. Считая, что уже достаточно настрадалась, и теперь должна радоваться, я мысленно строила планы на будущую жизнь в Америке, не подозревая о том, что эта страна не станет для меня прибежищем, а станет врагом. Получив «электронный наручник» на память о своём пребывании в тамошней тюрьме, я навсегда лишилась возможности когда-нибудь увидеть Гарвард, свою альма-матер, посидеть в кафе с друзьями, побродить по улицам большого Бостона и его многочисленных пригородов, с которыми у меня связано столько воспоминаний!..

В тот день, когда Мелисса наконец-то прислала положительный ответ и пригласила меня в Калифорнию для решения организационных вопросов, внезапно приехал отец. Как показалось, он весьма неодобрительно оглядел моё лёгкое платье из разноцветного шёлка, пусть даже оно прикрывало мои руки до запястий, а ноги — до ступней. На мне был и шарф ослепительно-белого цвета, и вся я искрилась счастьем, как море в летний полдень. Отец прошёлся по чисто прибранным комнатам, потом внимательно изучил моё всё ещё бледное, но счастливое лицо. Он сказал:

- Твои глаза сияют, как бриллианты, которые украшают твои же пальцы и уши! Слава Аллаху, Шамси, ты опять здорова, и у тебя появилась цель в жизни. Я в курсе твоих намерений, радуюсь за тебя, желаю всего лучшего на благородном поприще, что избрала ты по воле Аллаха. Но всё-таки выслушай меня, а. после подумай, не принять ли иное предложение, о котором я скажу. Прикажи подать кофе — ты здесь хозяйка!

На террасу нам принесли кофе по-турецки, как всегда любил отец, но он не сразу приступил к важной беседе, а долго обсуждал со мной семейные дела, включая и рождения сына-первенца Зейн, на празднике обрезания которого я непременно должна присутствовать. Хамаль к тому времени имел уже четверых детей. Только я как будто проклятая, влачила жалкое, бессмысленное существование! Я радовалась за брата и сестру; в то же время их семейное счастье лишь подчёркивало мою неустроенность. Потом с домашних тем отец перешёл на рассуждения о трудностях ведения бизнеса в сложившихся условиях и о необходимости пользоваться любым благоприятным предложением, поступающим от верных друзей. В тот момент я подумала, что он имеет в виду приглашение Мелиссы, но, как оказалось, ошиблась. Отец вновь вспомнил о тех. неприятностях, что пришлось ему пережить по моей вине. Нет, он напрямую не упрекал, но думал так, и я это чувствовала. Рассматривая всегда гладкое, холёное, уверенное лицо своего отца, я заметила, как сдал он за последнее время. Кожа местами повисла, а щёки сильно запали. На висках явственно проступила обильная седина. И без того крупный нос занимал, казалось, половину лица, а в смешливых доселе глазах поселилась печаль. И мне стало стыдно перед отцом за свою молодость, которая заставляла меня, несмотря ни на что, любить жизнь...

- Послушай, Шамси, что я тебе скажу перед тем, как ты примешь столь важное решение об отъезде надолго или навсегда в чужую страну! Скорее всего, ты там или отдалишься, или совсем оторвёшься от общины. А это, с моей точки зрения, очень плохо. Тем более что ты незадолго перед этим страдала, искренне не понимая, за что тебе посланы тяжкие испытания. Признаться, я и сам недоумеваю, но полагаюсь на волю Аллаха. И я, и твоя мать, и брат с сестрой желаем тебе только добра. Но одновременно боимся, что свою обиду ты можешь осознанно или бессознательно перенести на наши обычаи, на нашу веру, на уклад нашей жизни. Оказавшись на Западе, некоторые мусульмане проникаются чувством того, что их притесняют, угнетают, не дают предаваться увеселениям и разврату, пьянству и наркомании. Нет, Шамси, я вовсе не хочу сказать, что тебя тянет к порокам. Это скорее от¬носится к нечестивцу Абделю и его приятелям, которые оклеветали тебя перед бывшим мужем. Но ты, вполне вероятно, полюбишь там христианина, ибо ты молода, и природа возьмёт своё. Нашим черноволосым и темноглазым девушкам, чья кожа обожжена солнцем, очень нравятся блондины, лица которых белы, как молоко. То же можно сказать и о наших юношах, приходящих в настоящее безумие при виде золотых волос северных красавиц. Если это случится, мы очень расстроимся, но возражать не станем. Аллах даровал тебе свободу выбора, и никто не может принудить тебя жить так, как ты не желаешь. Но в этом случае твои дети примут веру отца, и ты сама выйдешь из лона уммы, которая для правоверного значит больше, чем просто община.

- Совершенно очевидно, что многие мусульмане далеки от идеала, — продолжал отец, принимаясь уже за четвёртую чашу турецкого кофе. Я сидела напротив него, не прикасаясь ни к еде, ни к напиткам, и напряжённо ждала развязки нашей беседы. Неприятное предчувствие посасывало моё сердце, потому что отец, напрямую не запрещая мне отъезд в Калифорнию, всё же давал понять, что такой вариант для него неприятен. — Однако исламская умма есть тот идеал, к которому все стремятся. Дьявол — враг человечества, он хватает всякого, кто пребывает в одиночестве, отбивается от общины, блуждает. А посему — избегайте окольных путей и придерживайтесь прямого пути — пути общины. Шамс, ты знаешь, эти слова, и должна понимать, что именно теперь находишься в состоянии одиночества, блуждания, неуверенности. И ты можешь отбиться от уммы, уйти навсегда. Нам с матерью будет больно, потому что в этом случае мы лишимся одной из дочерей. А если у тебя родятся дети, то и своих внуков...

В этот момент я смотрела на сверкающее под жарким солнцем Средиземное море, на крыши Александрии внизу — вилла стояла на горе. Мне почудилось, что на солнце нашла туча, и сразу стало холодно. Та радость, что переполняла меня в предыдущие дни, исчезла, и глаза вновь наполнились слезами. Я понимала, что, если уеду, никогда уже не вернусь в семью, но оставаться здесь, жить в безделье и скуке, в злобе и страхе я тоже не могла. Сделать этот выбор было очень трудно, и отец не помогал мне сейчас, а мешал, запутывая и без того сложное положение.

- Чего ты хочешь от меня, папа? — спросила я его по-английски.

Юсуф аль-Шукри только немного хуже моего знал этот язык, потому что часто и подолгу гостил в Соединённых Штатах, в Англии, в Австралии, в Канаде. У него было много знакомых и даже друзей в этих странах. Более того, мой брат Хамаль неоднократно намекал, что папа, вероятно, оказывает кое-какие деликатные услуги секретным службам этих стран. Доказательств на тот момент у меня не было никаких, но дальнейшие события подтвердили правоту Хамаля. Кстати, и сам он как дипломат часто получал подобные предложения. Люди, которые много колесят по миру и имеют обширный круг знакомств, оказываются в центре внимания агентов таких служб, особенно если они умеют располагать к себе других и получать от них нужную информацию. Мой отец удовлетворял всем этим требованиям. Теперь он уже стар и болен, забросил свои дела. Нефтяной бизнес ведёт мой двоюродный брат, его племянник Максуд. Кроме того, доказать что-либо очень трудно, потому что разведка умеет надёжно прятать концы.

Мы перешли на английский ещё и потому, что шмыгающая тут и там прислуга могла подслушать разговор, не предназначенный для чужих ушей. Я слишком хорошо знала своего отца и чувствовала, что не просто он спешно приехал ко мне и затеял душеспасительную беседу. Во всяком случае, он не поступил бы так только из опасения, что я в Америке отобьюсь от уммы. Женщина, которая уже была замужем и развелась, имеет полное право жить так, как считает нужным, если у неё есть деньги. А они у меня были, потому что, хоть я и вернула свадебные подарки Заферу, наша семья не лишила, меня положенной доли в наследстве. А даже если бы и лишила, я могла достаточно заработать своим трудом — в Америке врачи получают много.

- Что тебе нужно? — ещё раз повторила я, в отчаянии ломая пальцы под столом. Руки мои были холодными и мокрыми. — Я знаю, что ты не желаешь мне зла. Тем более не хочешь, чтобы я умерла или сошла с ума. А здесь именно это мне и грозит, потому что я не могу пойти работать, не могу выйти замуж. Даже лавку не имею возможности посетить, пойти в мечеть, на набережную, в парк Мунтаза, к колонне Помпея! Я не выходила в море с тех пор, как вернулась сюда из Каира! И потом, папа, я получала знания в Гарварде не для того, чтобы хранить их, как скряга хранит свое богатство, которое при этом не приносит людям никакой пользы и попросту сгнивает! Я не желаю совершать этот грех, и если меня лишают возможности работать в Египте, и умма не в состоянии защитить меня от клеветы, я буду делать это там, где есть такая возможность! Я слишком молода для того, чтобы вечно прозябать в затворничестве. Аллах услышал мои молитвы и ниспослал свою милость. Я всё равно уеду, папа! Я не нужна своей родине и очень страдаю из-за этого. Да, представься случай отправиться в арабскую страну, я с удовольствием поехала бы туда. Не думай, что мне очень хочется отрываться от своего народа, от веры, от жизненного уклада, и нырять в омут греха. Но жизнь сложилась именно так, не по моей воле. Я могу работать в любой англоязычной стране. Кроме того, понимаю французский, немецкий, испанский, даже китайский. В Гарварде училось много студентов из этих стран, и мы подолгу общались. Потом они разъехались, нашли хорошую работу у себя на родине, и кое-кто может пристроить меня. Я мечтала стать верной женой и любящей матерью, но пока этого не произошло. Аллах всегда справедлив, и я знаю, что так нужно. Законы ислама никогда не казались мне излишне суровыми, как некоторым людям с Востока, соблазнившимся западной свободой. Я жила по ним так же естественно, так же охотно, как дышала. И потому с огромным трудом заставляю себя сейчас шагнуть в неизвестность. Прошу тебя, папа, не терзать меня понапрасну. Если у тебя есть варианты, расскажи о них. Если нет — отпусти меня с миром. Другого выхода нет...

Отец меня очень внимательно выслушал и долго сидел молча. Солнце тем временем прямо на наших глазах покатилось к горизонту, и мы оба знали, что очень скоро наступит тьма. Разумеется, в перерывах между разговорами мы совершили молитву Аср и теперь готовились к Магрибу. В Александрии крики муэдзинов слышны, по всему городу, тем более что некоторые из них записывают свои голоса на магнитофоны, чем невероятно сердят стариков.

Отец молчал, а я изучала глубокие, будто рваные морщины, избороздившие его высокий красивый лоб, его синеватое из-за быстро отрастающей щетины подбородок с бороздкой и смуглые щёки; и ждала, когда он заговорит.

- Перед тем, как завернуть к тебе, я был в Турции, где на оружейной ярмарке встретился с Ильхамом, своим давним другом. Мы оба хотели приобрести персидскую саблю с золотой насечкой, едва не поссорились, а потом вдруг узнали друг друга и кинулись обниматься! Вот этого мы оба никак не ожидали! Хозяин лавки порадовался вместе с нами и пригласил нас на чашку кофе. В задней комнате этой лавки мы проговорили до ночи, прерываясь только на молитвы. У Ильхама и у меня страсть к редкому и дорогому оружию. Тебе ли этого не знать! Ты видела драгоценные экземпляры сабель и пистолетов, украшающие несколько стен наших домов в Каире и Луксоре. Только здесь я не стал нарушать нежную гармонию виллы, которая словно бы является жилищем античных богов и богинь! Кончилось тем, что саблю купил я, а Ильхам зато приобрёл невероятно редкий кинжал из индийского булата, секрет производства которого давно утрачен. Он пошутил, что положит кинжал своей невестке под подушку, чтобы она наконец-то, после четырёх девочек, родила ему внука! Но, конечно же, кроме оружия, мы говорили ещё и о домочадцах. И я не стал скрывать, Шамси, твои беды, связанные с неудачным замужеством и невозможностью найти работу. Если быть, честным до; конца, я надеялся, что Ильхам предложит свою помощь в поисках нового жениха для тебя. Ты бы уехала в Турцию или другую страну исламского мира, таким образом покончив с прошлым. Ты права, мне не хочется отпускать тебя в Америку, но решать будешь только ты! У тебя будет время обдумать то предложение, которое я услышал от Ильхама. Сразу скажу, что для меня оно чрезвычайно выгодно, потому что, если всё сложится удачно, я смогу существенно поправить свои дела и получить хорошие контракты...

У меня от этих вступлений и намёков голова пошла кругом. Я никогда не слышала ни о каком Ильхаме, но, с другой стороны, отец вполне мог просто не упоминать о нём при мне и сестре. Но ведь ни мама, ни брат тоже не называли этого имени! Впрочем, не о том тревожилась я в первую очередь. Желание поскорее узнать, какое отношение имеет его дело лично ко мне, заставило меня отбросить все сомнения и обратиться в слух.

- Как ты знаешь, дочка, — продолжал отец, поглаживая двумя пальцами подбородок, что всегда случалось при сильном волнении или замешательстве, — «риба», ростовщичество, глубоко противно самому духу нашей веры, а западная банковская система именно на таком принципе и построена. Гнусная оборотистость с целью наживы на чужих нуждах и страданиях делает богатых ещё богаче, а бедных — беднее. Должники попадают в зависимость, запутываются в хитросплетениях своих обязательств перед кредиторами. Но тот человек, чей достаток невелик, перед Аллахом равен миллиардеру, и потому не должен страдать. Государству нужны не только управленцы, банкиры, крупные промышленники, торговцы, но и уборщики улиц, разносчики товаров, садовники, портные, строители, повара. Так вот, Ильхам, как и многие другие благородные наши братья по вере, создал исламский банк, где применяются более честные пути использования денежных вкладов, исключающие выдачу или взимание процентов. Как сказано в законах шариата: «Бог позволил прибыль в торговле, а лихву запретил». Риба или лихва означает всегда шальной барыш, обман в торговых делах и многое другое, подразумевающее несправедливое отнятие или, наоборот, получение незаработанных средств. Так вот, Ильхам владеет таким банком, и часть своих средств направляет на помощь народу арабской страны, страдающей ныне от международных санкций. Ты, конечно, понимаешь, о каком государстве идёт речь, Шамси. Задолго до твоего рождения, даже до моей женитьбы, Ильхам, я, нынешний президент Ирака и ещё очень много молодых людей, обуреваемых жаждой перемен и полного освобождения от власти английских колонизаторов, жили в Египте, Мы часто встречались, играли в шахматы, читали книги, спорили о том, как, по нашему мнению, следует вести, себя и бороться. Потом наши пути разошлись. Все мы, хвала Аллаху, преуспели в жизни, но главой государства стал один. Пока он выполнял волю своих американских покровителей и воевал в их интересах с Ираном, на положение с правами человека в его стране никто не обращал внимания. Но стоило ему начать проводить независимую политику и отказаться быть чисто номинальным лидером страны, в то время как западные кланы отхватывали бы для себя самые жирные куски нефтяной инфраструктуры и имеющихся запасов сырья, он тут же превратился в исчадье ада. Санкции мешают мне вести бизнес на Побережье — так мой отец частенько называл Ирак, — а потому с девяносто первого года в наших делах начался упадок, который никак не преодолеть. Люди страдают в блокаде, причём главным образом это касается стариков, женщин и детей. Ограниченные квоты нефти, которую Ирак продаёт на международном рынке, слишком мала для того, чтобы покрыть потребности в пище, лекарствах в прочих товарах. И потому многим друзьям этого народа-мученика, к. числу которых относимся и мы с Ильхамом, приходится действовать в обход санкций. Этот банк даёт деньги, фактически платит ещё один налог, и я тоже не остаюсь в стороне, равно как и другие. Это называется контрабандой, но разве настоящие контрабандисты станут отдавать свои средства для прокормления чужих детей?! Поток товаров идёт через Иорданию, частью — через Сирию. Во многих исламских банках имеются счета, на которые тоже перечисляются средства. Поклянись Аллахом, Шамси, что будешь молчать об услышанном от меня сегодня! И даже если окажешься в Америке, забудешь, словно я тебе ничего и не говорил! Но всё-таки сердце подсказывает мне, что ты оставишь мысли о Калифорнии, ибо место твоё не там! В сытой, богатой Америке найдётся много врачей, А вот в Ираке, где умирают голодные дети, где свирепствует инфляция, динар почти ничего не стоит, и нечем платить иностранным специалистам, люди твоей профессии, особенно женщины, очень нужны. Тебе станет платить жалованье банк Ильхама. К тому же деньги для тебя не имеют особого значения — ты и так состоятельна. Главное, что тебе нужно, — уехать из Египта? Ты уедешь! Мечтаешь работать по своей специальности? Будешь много работать, спасать больных и раненых. И вместе с тем ты поможешь очень многим людям, которым, кроме тебя, помочь никто не сможет. Ильхам ищет врачей, учителей, других специалистов, которые согласились бы работать в этой несчастной стране, на. свою беду, невероятно богатой нефтью, а потому умирающей от голода! Надеюсь, ты поняла, Шамси, что я хотел тебе сказать. В Ираке ты не оторвёшься от уммы, и твои корни останутся в родной земле. И в Судный лень тебе зачтётся такой благородный поступок, который один стоит многих молитв и постов, совершённых просто по привычке, с холодным сердцем! Подумай, хорошенько подумай над моими словами, дочка, и знай, что любящий отец не пожелает тебе плохого! А теперь скажи, к чему склоняешься ты?..

- Я ещё не готова ответить, папа, — прошептала я, чувствуя, что соглашусь на это предложение. В противном случае, всю оставшуюся жизнь придётся казниться и каяться, чувствуя себя трусливой и корыстной изменницей, покинувшей в странной беде братьев и сестёр. И, словно взрыв, полыхнула в моим мозгу догадка: не предложение Мелиссы Чандлер, а именно просьба отца оказалась выражением Божьей воли! — Мне нужно время для осмысления.

Тем временем солнце ушло к горизонту, и весь город погрузился в тяжёлое, тёмно-красное марево, как будто воздух окрасился кровью. Я с ужасом смотрела на пунцовое лицо отца, на его массивный золотой перстень, который он всегда носил на правой руке; и в этом перстне отражалось вечернее небо. Словно почувствовав беду, испуганно закудахтали дотоле спокойно бродившие по дорожкам сада павлины; где-то в городе завыли собаки. И.даже привычный для меня плеск фонтанов, струи которых, тоже порозовевшие, так и падали в отделанные мозаикой чаши, показался слишком громким, зловещим. В этих чашах плавали зеркальные карпы, и оттуда повара вылавливали их, чтобы зажарить на ужин. Мы с отцом очень любили рыбу.

- Ты получишь времени столько, сколько захочешь, Шамси, — медленно, несколько даже неуверенно сказал отец и допил кофе.

- Разреши спросить только об одном, папа… — Я старалась не смотреть на этот жуткий, будто придавленный багровым небом, город, на чёрные, взметнувшиеся вверх минареты, с которых муэдзины вскоре должны были начать созывать правоверных на молитву Магриб. И море, всегда такое ласковое, сверкающее, тёплое, пропахшее водорослями, солью и мокрым песком, потемнело, как будто мгновенно наполнилось нефтью.

- Ты сказал, что моя поездка в Ирак для тебя выгодна, что ты сможет — поправить своп дела и получить контракты, дающие возможность впоследствии даже расширить бизнес, распространить своё влияние практически на все части света, где только потребляют нефть и продукты её переработки. Одна только проблема может тебе помешать. Ведь санкции позволят тебе обрести возможность работать там, даже если бы президент и захотел этого. Да и потом, не слишком ли это высокая плата только за то, что обыкновенный врач поедет туда на работу? Или я что-то неправильно поняла, или ты умолчал о чём-то самом главном…

Отец опять долго молчал, и я видела, как на его лбу и на щеках выступают крупные капли пота; а ведь зной уже спал, и с моря дул лёгкий бриз. Кровавые облака над Александрией постепенно потускнели, стали кремовыми, а потом и вовсе растаяли, оставив небосвод высоким и чистым. Мы сидели в плетёных креслах и смотрели на восток, в ту сторону, где зеркалом блестело озеро Марьют.
- Я тоже удивился, когда Ильхам сказал мне об этом, — наконец-то заговорил отец, и я почувствовала, как трудно даётся ему каждое слово. — Допускаю, что приятель не во всём был со мной откровенен. Но, посуди сама, он не мог поставить меня в курс дела, не получив твоего согласия. Скорее всего, предложение носит конфиденциальный характер. Он должен быть уверен, что мы с тобой не причиним ему вреда, располагая весьма серьёзной информацией. Скажу только то, что обещанные мне контракты никак не связаны с Ираком, куда меня, спору нет, никто не пустит. Просто если я, а, значит, и ты, примем участие в этом проекте, Шахам употребит всё своё влияние, как банкира в первую очередь, для того, чтобы исключительно выгодные контракты на Аравийском полуострове, за право участия, в которых борются многие крупные фирмы, не прошли мимо моих предприятий. Не знаю, абсолютно искренне говорит Ильхам или в чём-то лукавит, но я не могу обидеть его недоверием. Ну а теперь довольно об этом, дочка, — с явным облегчением произнёс отец, вставая из-за круглого стола, покрытого чистейшей белой скатертью. Расторопные слуги стояли наготове, ждали, когда мы удалимся, чтобы немедленно всё убрать и привести в порядок. — Скоро прозвучит азан, а до этого мы должны успеть совершить омовение. После Магриба мы с тобой выйдем на яхте в море, как тебе, наверное, хочется, и забудем о делах. — И отец, оставив меня в полнейшем недоумении, поспешно встал и ушёл своей скользящей походкой, словно не ступал, а плыл над полом веранды. И светло-зелёный его костюм был в точности такого же тона, как старинные малахитовые плиты, которыми очень давно неведомый архитектор украсил открытые пространства нашей античной виллы...

* * *

Теперь о последних днях перед отъездом в Ирак. Правда, ещё раньше мне пришлось побывать в Анкаре и Стамбуле, затем вместе с Ильхамом перебраться в Амман, в Иорданию, и уже оттуда, на автомобиле, в сопровождении ооновских функционеров, я прибыла в Багдад. Там мне и предстояло работать какое-то время. Я пыталась не думать о будущем и гнала мысли о разоблачении и смерти.

Но сначала я хотела бы рассказать про видение, посетившее меня на третью ночь после разговора с отцом. Дело в том, что Мелисса, узнав о затруднениях, которые могли помешать мне приехать в Калифорнию, сильно расстроилась и по электронной почте послала несколько писем, где просила проявить характер и настоять на своём. Я, разумеется, не сообщала ей о вероятной поездке в Ирак. Просто предупредила, что мой отец недоволен, и потому подыскал для меня другой вариант. Мелиссе, которая в последний раз видела своего отца несколько лет назад в День благодарения, а после даже не появлялась в родном доме, откуда убежала в шестнадцать лет, трудно было вообразить, что означает мнение главы семьи для мусульманской женщины! Американцы вообще легко рвут родственные связи, перемещаются по стране и миру, не оглядываясь на прошлое и очень мало беспокоясь о будущем. А уж на чувства даже родителей, не говоря уже о братьях, сестрах и более дальних родственников, им вообще наплевать. Вернее, они даже не задумываются о том, что своим ослушанием могут огорчить отца или мать. Инициативность и самостоятельность у этой нации в культе. Любая пустяковая размолвка может кончиться тем, что дочь, даже совсем юная, вскочит и заявит: «Всё! Я уезжаю! Я давно выросла из памперсов и хочу сама решать, как жить и чем заниматься. И вообще, вы все давно мне надоели, вы стесняете мою свободу, нарушаете мои права, губите мою жизнь!» — и так далее. После этого она может собрать вещи и куда-то уехать, а родители, в свою очередь, часто позволяют ей сделать это и не стараются удержать. Так они понимают свободу и соблюдение прав человека. Хочешь уехать — пожалуйста! Желаешь ночевать в парке на скамье — твоё дело. Даже если дочь займётся проституцией, и знакомые родителей узнают об этом, те скажут: «Она так захотела». Я не имею в виду Мелиссу, у неё за всё время, что мы общались, был только один парень, тоже наш студент, но случается по-разному. Разумеется, дочь может и вернуться, если пожелает, но родители особенно не обрадуются. Раны, нанесённые разлукой, у янки заживают невероятно быстро, и они строят жизнь заново, глядя только вперёд. Это — нация путешественников, авантюристов, экстремалов, привыкших надеяться только на себя и не желающих подчиняться никому, кроме законов собственной страны. Что такое община, они не понимают, будучи одновременно и равнодушны, и расположены ко всему человечеству. В то же самое время у них существует настоящий культ нации и свободы. Лишь в последнее время, как мне недавно писала та же Мелисса, американцы стали стыдиться своей принадлежности к этому государству. Комплексовать начали все — и неудачники, и баловни судьбы. «Раньше нас все любили, а теперь ненавидят, — жаловались бывшие мои однокашники. — Ужасно сознавать, что ненависть эта справедлива. Так тяжело ощущать себя убийцами и насильниками, в то время как сами только спасали чужие жизни!» «Я — американка, — писала Мелисса. — И потому отвечаю за бомбы, за ракеты, за трупы, за нищету, за слёзы. И за амбиции сорок третьего президента, который ни на первых выборах, ни на вторых не получил мой голос!»

Я не могла сама решить этот вопрос, а потому опять впала в депрессию. Мне хотелось работать в Калифорнии, вместе с Мелиссой, но в то же время я должна была помочь отцу получить контракты. Кроме того, мой врачебный долг звал к страждущим, которым я могла пригодиться. Сердце разрывалось на две части, и я горько рыдала в подушку, пока не пришло время ночной молитвы Иша. И я, подняв заплаканное, несмотря даже на только что сделанное омовение, лицо вверх, прочла одну из самых любимых молитв Пророка, да пребудет с Ним мир! Она называется «молитва света». Начинается словами: «О, Аллах, освети моё сердце, освети мой взор, освети мой слух...», а кончается так: «О, Аллах, знающий самые сокровенные тайны наших сердец, выведи меня из тьмы к свету».

А после случилось то, чему я доныне не нахожу объяснения. Я сидела на полу, на персидском ковре, поверх которого положила ещё и молитвенный коврик. Скорее всего, это был обморок, потому что я упала на бок, не добравшись до постели, и так провела всю ночь.

То, что я увидела, не было в полном смысле слова сном. Это больше походило на видение, ниспосланное мне в ответ на страстную молитву, которое и решило мою судьбу. Я прочла «Молитву света» и увидела свет, который, разгораясь всё ярче, затопил мою спальню, превратив её в частицу Рая. Этот свет не был ни солнечным, ни лунным, ни электрическим. Я знала, что за окном чёрная египетская ночь, и тогда, так случилось, было новолуние. В то время, как моё тело лежало на ковре, свернувшись калачиком, душа моя стояла рядом и видела невероятной силы и красоты сияние, в котором было очень много оттенков. Те семь цветов спектра, что различает человеческий глаз, и ещё невероятное количество других, для которых нет описания, — их надо видеть. Теперь я знаю, какое сияние встречает праведников в Раю, по крайней мере могу себе это вообразить. Свет лился с потолка и со стен, и проникал в комнату из-под пола. Лучи его пронзали меня насквозь, и я испытывала фантастическое блаженство. Я купалась в море восхитительного сияния и смеялась, протягивая руки к раскрытому окну, за которым благоухал парк с кипарисами и розами, а внизу плескалось море. Потоки света омывали меня, навсегда унося в небытие печали и сомнения, и я задыхалась от ощущения столь огромного счастья, что сердце, казалось, не сможет его вместить и разорвётся. Причудливый узор, сплетённый из разнообразных по цвету и форме лучей, потоков энергии, пролившихся на меня, был немыслимым после всех несчастий, долгожданным даром. Не только недавно произнесённая молитва, но и все предыдущие, те, что я исступлённо шептала многие месяцы, взывая ко Всевышнему, были предтечей этого чуда. У человека нет таких слов, чтобы передать всю гамму оттенков, всю силу воздействия, всю степень восторга, который, как мне почудилось, буквально проливался на меня, обволакивал, приподнимал над полом, увлекал к окну. Вещи, находившиеся в моей спальне, оставались на своих местах, но казались сделанными из хрусталя. Я была пленена волнами света, окутана теплом и поглощена обрушившимся на меня блаженством.

Танцуя во всё усиливавшемся цветном вихре, я незаметно для себя приблизилась к раскрытому окну, за которым ожидала увидеть ночной сад. Но, взглянув за москитную сетку, я вздрогнула, поражённая открывшимся пейзажем. Окаменев, я стояла у окна, не в силах даже вздохнуть.

Передо мной лежал огромный город песочного цвета, перерезанный посередине мутной широкой рекой, к которой низко склонялись ивы. Город этот был достроен по кольцевому плану, дома в нём я видела разные — невысокие, с плоскими крышами, современные небоскрёбы, старинные дворцы. Тут и там в жёлтое небо врезались минареты мечетей; да и другие признаки свидетельствовали о том, что живут в городе мои единоверцы. Над рекой парили широкие, с высокими оградами, мосты, а просторные проспекты, уходящие вдаль, украшали ряды уличных фонарей и громадные, величественные пальмы. Видела я и зелень парков, и аккуратные газоны, и цветочные клумбы. А совсем неподалёку — кривые узкие улочки, заполненные разнообразным людом базары, грязные каналы и свалки. Я озирала незнакомый город с любопытством и страхом, позабыв даже о сошедшей на меня благодати, и не могла взять в толк, каким образом перенеслась из Александрии на чужбину. Внезапно торжествующий, мощный, непередаваемо прекрасный свет вырвался из спальни наружу и озарил неведомый город. Вилла исчезла, и я увидела радугу, аркой перекинувшуюся от моих ног прямо к городу, этот зыбкий, узкий, но в то же время переливающийся миллионами огней мост соединял меня с неведомым, с будущим, с чем-то манящим в: тревожным, от чего сердце то замирало, то исступлённо колотилось в груди. И я уже твёрдо знала, что непременно должна пройти по радуге и принять дар. И вдруг лучи, освещавшие мой путь, вспыхнули невероятно ярко, затрепетали и погасли...

Я проснулась, вернее, очнулось от крика муэдзина, призывающего правоверных на предрассветную молитву Фаджр. Отец к тому времени уже уехал, сказав, что будет ждать от меня ответ, который я должна дать на торжестве хитан, по случаю обрезания моего племянника и его внука Юнуса. Так или иначе, но я вскоре непременно должна была оказаться в Каире и разрешить все вопросы. Тем утром, с величайшим трудом поднимаясь с ковра, где в неудобной позе провела всю ночь, совершал омовение, молясь, а после занимаясь привычными, повседневными делами, я уже знала, что в Калифорнию не поеду, чем ужасно огорчу Мелиссу!

Мне было знамение. Моё место — там, куда отец предлагал мне поехать на работу. И даже если я имела другое мнение, всё равно не посмела бы пренебречь волей Всевышнего. Я чувствовала себя неважно, ноги, и руки дрожали, во рту всё время пересыхало, то и дело меня тянуло прилечь, а ведь вечером я была абсолютно здорова. Я не могла понять, является ли моё болезненное состояние последствием случившегося ночью, или все дело в обычном, человеческом недуге, от которого никто не застрахован; но всё же, я склонна была связывать недомогание с произошедшим ночью событием! Никогда раньше со мной не случалось ничего подобного, и никакого диагноза, сколько ни старалась, я себе не могла поставить. Прошло ещё три дня, мне стало гораздо лучше, и появилась возможность выехать в Каир, к семье. Покидая любимую виллу, обходя многочисленные комнаты, прощаясь с фонтанами и кипарисами, с павлинами на аллеях и зеркальными карпами в фонтанах, я чувствовала, что нескоро увижу всё это вновь. И в то же время говорила себе: со мной ничего плохого произойти не может. Божественный свет не снисходит на человека накануне несчастья. Я буду полезна для страждущих живая, а не мёртвая, и потому должна в любой ситуации сохранять присутствие духа. Возможно, мне уготованы новые испытания, но я обязательно вернусь домой, когда наступит положенный срок. Но всё-таки губы мои задрожали, скулы свела сладкая судорога, и чтобы прервать грустное прощание с детством и юностью, я поспешно села в автомобиль. Вскоре я обняла и расцеловала родных, которые тотчас же окружили меня заботой и увлекли разговорами о доме, о делах наших мужчин. Те собирались приехать вечером. Хамаль как раз ожидал нового назначения в Европу, вернувшись перед этим из Южной Америки. Отец в то время, когда я приехала, проводил совещание в своём офисе. Я ничего не говорила маме, Зейн и прочим родственницам, но уже твёрдо знала, что вскоре очень обрадую Юсуфа аль-Шукри.

А после всё завертелось со страшной быстротой, и время, спрессовавшись под напором бешеной воли Ильхама, понеслось в десять раз быстрее. Я уже твёрдо знала, даже ни о чём его не спрашивая, что не об иракских женщинах и детях болит его сердце, и не их я должна буду наблюдать. Едва мы уединились на его вилле близ Стамбула, пожилой, благообразный господин скинул маску вежливого, образованного, слегка отстранённого от мира президента исламского банка и превратился в жестокого и циничного шпиона, который, как я потом поняла, был двойным агентом. Возможно, он действительно хотел помочь томящимся в блокаде единоверцам, но в то же время, то ли вынужденно, то ли вполне добровольно работал на Лэнгли, то есть на ЦРУ США. Американцы в благодарность за оказание услуги позволяли ему сделать то, чего никогда не разрешили бы другим. Ильхам пользовался этим, чтобы переправить в Ирак лишнюю партию денег, продовольствия, медикаментов, автомобилей, а то и оружия. Тогда я совсем не понимала, в чём состоит замысел тех, кто дал задание Ильхаму, который был наполовину турком, наполовину арабом, поговорить с моим отцом о столь деликатном деле, как поездка его дочери в Ирак, отнюдь не только с гуманитарной миссией. Президент этой страны давно знал моего отца, хотя никогда не видел его троих детей. Саджида, первая леди Ирака, дружила с женой нашего президента Хосни Мубарака Сусанной. Эти две женщины часто жили вместе в одной из правительственных резиденций недалеко от Дворца республики, а в другой мне довелось прогостить неполных пять лет. В те годы мне часто приходилось видеть свадебные церемонии, потому что рядом находился сад аль-Арао, где в гостевых домиках то и дело отмечали какие-то торжественные события; зачастую я не могла заснуть ночью от криков, выстрелов, музыки и песен. Там же помещался и зал для свадебных церемоний. Я сразу же обратила внимание на то, что в Багдаде молодожёны одеваются по-европейски: невесты — в белое, женихи — в чёрное. Очень часто пар собиралось несколько десятков, и мимо моего дома долго шествовала огромная процессия, шелестя венками, покрывалами, букетами флёр'д-оранжа и бутоньерками, украшавшими смокинги мужчин. Правда, кое-кто из них был в военной форме, при орденах и медалях. После свадьбы каждая пара могла прожить три дня в роскошном отеле за государственный счёт. Несмотря на санкции и постоянные нехватки, этот обычай, введённый в лучшие года, неукоснительно соблюдался. Новобрачные должны были сохранить в памяти несколько дней, наполненных беззаботной радостью, когда на короткое время отступали все беды, и оставалась только любовь. И я, глядя на этих молодожёнов, торжественно проходящих по аллеям парка, снова, уже в который раз, спрашивала себя, почему же мне никогда не быть на месте какой-нибудь из этих невест. Спрашивала и отвечала, что человеческие судьбы порой складываются столь причудливо во благо самих же неразумных рабов Всевышнего, и я когда-нибудь пойму, почему именно так всё у меня получилось.

Ещё в Анкаре Ильхам отдал меня в руки нескольких женщин, которые оказались косметологами и парикмахерами. Тоном, не допускающим возражения, он приказал мне стать блондинкой и по возможности осветлить кожу. С глазами, сказал он, сделать ничего нельзя, но они у тебя такие чёрные, что слегка отливают синевой, и это очень пикантно. Когда я увидела в зеркале собственное отражения с волосами цвета колоса пшеницы, то кожа лица показалась мне зеленоватой, и я едва не разрыдалась. Понимая, что такой тон мне совершенно не подходит, я в то же время побоялась обратить на это обстоятельство внимание Ильхама и уже в очередной раз попыталась утешиться, вспомнив своё видение в Александрии, которое и подтолкнуло меня навстречу каким-то не очень понятным и весьма рискованным приключениям. После того, как мои волосы заблестели, как лучи солнца, а косметологи и пластические хирурги, работая денно и нощно, превратили меня в великолепную, но совершенно невыразительную, бездушную куклу, я отбросила последние сомнения относительно той роли, которую мне предстояло играть. Но менять что-либо было уже поздно, колесо судьбы вертелось всё быстрее, и экспресс, уносивший меня вдаль, набрал такую скорость, что спрыгнуть означало разбиться насмерть. Я выполняла все приказания Ильхама, утешаясь тем, что таким образом отдаю долг отцу, сильно пострадавшему именно из-за моих проблем с бывшим мужем и его родными. Ругая себя мысленно за наивность и податливость, уже привычно оплакивая утраченные Калифорнийские перспективы, я бродила по умопомрачительному розарию Ильхама, самая сияющая, и безупречная, как золотая статуэтка из дворца могущественного владыки, и убеждала себя в том, что бояться мне нечего. Даже если придётся вступить в связь с каким-то мужчиной, я вполне способна на это; до чести и пересудов мне уже нет дела. Меня опозорили и растоптали, когда я была невинна, и теперь пришло время вкусить сладость греха. Меня заманили в ловушку, хладнокровно подставили под удар. Что ж, я приняла этот поворот судьбы, как должное. Не все мусульманские женщины ведут скромную и праведную жизнь, появляясь на улице в хиджабе или в чадре, показывая чужим лишь кисти рук и ступни ног. В богатых странах Персидского залива есть и другие дамы, которые демонстрируют посторонним мужчинам открытые плечи и спины, а подолы их платьев, усыпанных мишурой и драгоценностями, не прикрывают коленей. И мне вдруг невероятно захотелось немного побыть такой избалованной красавицей, с которой нет никакого спроса, которую любят просто за то, что она получила от Аллаха и родителей в дар привлекательность. И в один из пряных, душистых вечеров, когда мы с Ильхамом прогуливались по геометрически ровным, посыпанным разноцветным песком аллеям парка, я попросила его быть со мной откровенным и объяснить, для чего потребовалось агитировать меня отказаться от предложения подруги из Калифорнии. Неужели не нашлось среди врачей никого другого, чтобы отправиться в Багдад, и с какой целью изменили мою внешность практически до неузнаваемости, хотя я вовсе в этом не нуждалась? Кроме того, я должна знать, как далеко придётся зайти в отношениях с мужчинами, потому что, очевидно, не для работы в госпитале меня так холят и наряжают.

- Мне терять нечего, Ильхам, — сказала я ему, отвернувшись, чтобы скрыть гримасу скорби. — Всё плохое, что могло случиться со мной, уже случилось. С отцом я постеснялась бы говорить об этом, а с вами могу. Согласна, меня нужно как-то использовать, если уж нельзя выдать замуж из-за дурной славы, которая распространилась обо мне по всему Египту и даже за его пределами. Бесплодная, вздорная, себялюбивая женщина вряд ли привлечёт желающих соединить с ней судьбу. Но почему в таком случае вы не дали мне возможность уехать в Штаты? Там мои грехи ничего не значат. Все были бы рады — и я, и отец, и подруга...

- Никто не помешает тебе работать в Штатах после того, как ты поможешь отцу и мне выполнить деликатное и опасное поручение. Более того, в Лэнгли не забудут твоей услуги, и ты получишь куда более престижное место, чем могли предложить тебе в университетской клинике. Никто не собирается вечно держать тебя в Багдаде. Потребуется от силы несколько месяцев, а если Аллаху будет угодно, то и гораздо меньше времени. После невзгод тебе улыбается счастливый случай и я верю, что ты не упустишь возможность проявить себя. — У Ильхама, в отличие от подавляющего большинства наших мужчин, были небольшие глаза цвета морской волны, потаённо светившиеся из-под лохматых низких бровей. Он был полный, с отчётливо проступающим брюшком, но одевался всегда тщательно, элегантно, и при ходьбе опирался на обильно инкрустированную самшитовую трость. Волосы у Ильхама были снежно-белые, аккуратно причёсанные парикмахером, который каждое утро приходил в спальню, чтобы придать причёске строго определённую форму. Мы стояли на самом верху лестницы из великолепного итальянского мрамора, которая обрывалась прямо у моря, и волны неустанно лизали её нижнюю ступень. Был вечер, и над водой летали чайки, оглашая округу истошными воплями. Перед тем, как выйти в парк, Ильхам предложил мне одеться для катания, и вскоре конюх подвёл нам двух дорогостоящих чистопородных арабских скакунов: Илъхаму — чёрного, мне — белого. И я впоследствии часто вспоминала этот его выбор, созерцая свадьбы в Багдаде. Белая как раз и была потрясающей красоты и грации кобыла, которая с первого момента проявила чудеса послушания и сообразительности. Мы ехали шагом по дорожкам парка, потом спустились на пляж; копыта лошадей зашуршали по крупному, похожему на соль песку. Осеннее, уже нежаркое солнце клонилось к закату, и наши скакуны в драгоценной сбруе будто бы ступали по расплавленному золоту. — Ты не чужая вождю Ирака, и он станет относиться к тебе как к дочери. Он слишком стар для тебя, Шамси, и ты не должна бояться греха. К тому же, говорят, он смертельно болен. Насколько удалось выяснить секретным службам, у него рак лимфатической системы, и жить ему осталось совсем немного. Ты ведь врач, и сможешь оценить его состояние, а после сообщить выводы мне или отцу. Американцы хотят знать, сколько времени он ещё будет править страной, чтобы не пропустить момент, когда всё будет кончено. Надо избежать ситуации, когда вместо скончавшегося или ставшего полностью недееспособным президента на его знаменитом троне окажется двойник, а страной от его имени будут руководить наиболее видные баасисты. В Лэнгли решили внедрить в медицинскую обслугу президента своего человека. И этим кадром станешь ты, потому что никто лучше не сможет выполнить задание. Ты — дочь его если не друга, то приятеля, а это уже много значит. У тебя прекрасное профильное образование. Ты внушаешь доверие как специалист. Кроме всего прочего, сможешь понравиться ему как женщина. Не знаю, допустят ли тебя до принятия решений относительно методов лечения его болезни, но в любом случае ты точно сможешь узнать, когда наступит развязка. Тогда окажется очень легко сменить режим. Я жду этого момента, и твой отец ждёт. Ведь после этого закончится блокада, будут сняты санкции. Инвестиции потекут в Ирак, и страна воспрянет. И произойдёт это благо совершенно естественным образом — без войны, без крови. Я надеюсь, что ты тоже хочешь этого. Шамс. Мы с твоим отцом окажемся полезными многострадальной стране, которую ещё долго придётся восстанавливать после бомбёжек и эмбарго. Нужно только не дать окружению президента, возглавляемому четырьмя наиболее одиозными деятелями режима, после его кончины, вполне естественной и спокойной, захватить власть и продлить мучения народа. А когда все останется позади, ты уедешь на работу в любую страну мира, оставив своему отцу блестящие перспективы в ведении его бизнеса, а мне — возможность вкладывать деньги в экономику Побережья. Кстати, — продолжал Шахам, дёргая за левый повод и поворачивая своего жеребца обратно, — однажды по не вполне надёжному каналу пришло известие, что президент скончался, и его изображает двойник. Но на сей раз новость оказалась, скажем так, преждевременной...

Стиснув зубы от страха и волнения, я смотрела в ту сторону, где в сиянии огней на обоих берегах пролива Босфор раскинулся Стамбул, и думала о том, что могу и не вернуться живой из Багдада, если буду раскрыта. Неужели отец не знал, какую миссию хочет возложить на меня Ильхам? Или его любовь ко мне давно угасла, а осталось лишь осознание долга, необходимость содержать взрослую разведённую дочь? Нет, в таком случае отец спокойно отпустил бы меня в Америку. Выходит, он любой ценой желает получить вожделенные контракты, а, значит, громадную прибыль. И это — тот человек, который на веранде в Александрии говорил мне о грехе наживы! Впрочем, отступать некуда, и я должна сдержать данное слово, а после исчезнуть из родного дома навсегда, потому что отец предал, вернее, продал меня Ильхаму, для которого моя жизнь и вовсе ничего не стоит.

- Многие люди в наших краях, в том числе правители и монархи, умирают от рака лимфатической системы или крови, — ответила я Ильхаму, стараясь чтобы мой голос звучал бесстрастно. — Этому способствует повышенная активность солнца, а пустынный климат, песчаные бури делают уязвимыми глаза. Если вы обеспечите мне свидание с президентом, я смогу по мере своих сил оценить его состояние, хоть и не специализировалась в лечении заболеваний такого рода. Но пообещайте одно, Ильхам: я не ложна буду способствовать его кончике ни прямо, ни косвенно…

- О, Шамс, ты меня обижаешь! — рассмеялся Ильхам, но глаза его оставались серьёзными, даже мрачными. — Ничего подобного я никогда и не стал бы поручать тебе. Дли таких целей в спецслужбах существуют совершенно другие люди. Да и зачем, когда болезнь пожирает его, безжалостно и стремительно? Ты сама всё поймёшь, когда, увидишь эту тень былого величия! Не спорю, в Вашингтона считают, что изменников нужно карать. Экс-президент не добил своего врага в песках семь лет назад и решил медленно уморить его в тисках блокады. Кажется, план выполняется. Все произойдет тихо и бескровно, а результат окажется совсем не таким, каким был бы в случае прямой оккупации Ирака и неизбежной при этом войны «всех против всех». В последнем случае невозможно развивать нефтяную отрасль, привлекать иностранных специалистов, получать прибыль, потому что партизанская война — далеко не лучший фон для разнообразных операций с нефтью. Слишком уж горюч этот материал, девочка моя! И нефтяник Буш лучшее кого бы то ни было понимает, как важно коренным образом изменить ситуацию, не нарушив спокойствия. Если будет на то воля Всевышнего, и рак сделает свое дело, никто не понесёт ответственность за случившееся. Победа всё спишет, Шамси, а лично тебе не придётся и пальчиком пошевелить! Ты будешь простым наблюдателем, который и докладывать-то ни куда ни о чём не станет, а просто позвонит папе в Египет и произнесёт условную фразу, которая вряд ли кого-то насторожит. А уж Юсуф аль-Шукри передаст сообщение мне для дальнейшего прохождения по инстанциям. И всё! Ровным счетом ничего больше! О твоём задании знаем только мы с Юсуфом, для остальных тебя как бы не существует. Мы ещё успеем поговорить об этом. Остаётся неделя, а то и больше. Сейчас у нас впереди молитва Магриб и ужин, после чего ты можешь располагать собой по собственному усмотрению, но только в пределах поместья. Я отлучусь на некоторое время — в связи с твоим отъездом появилась необходимость очень, очень много работать! Тем людям, от которых зависит предоставление контрактов Юсуфу аль-Шукри, интересны любые сведения о происходящем за стенами дворцов и правительственных резиденции! Ещё раз повторяю — они в долгу не останутся. Ты сейчас можешь обеспечить своё будущее на много лет вперёд! Но прежде нужно постараться, чтобы понравиться великому знатоку женщин, любителю красавиц, и в особенности блондинок, пусть даже он и обречён. Теперь, надеюсь, ты понимаешь, для чего я потребовал от тебя осветлить волосы и кожу. Так надёжнее, хотя и в прежнем виде ты была бесподобна. Руководитель государства имеет обыкновение посещать университеты, предприятия, научные центры, другие учреждения, и любую понравившуюся ему женщину, встреченную там, ждут приятные предложения. Тот госпиталь, где будешь работать ты, девочка моя, он тоже навестит. Я позабочусь об этом. К тому же не забывай — твоя семья дружна с их семьёй, что облегчает задачу. Я очень на тебя надеюсь. Даже твой бывший муж, при вполне определённых оговорках, считает тебя красавицей, умницей и отличной хозяйкой. А эти качества так редко присутствуют в одном человеке! Аллах щедро одарил Юсуфа и Айшу, послав им такую дочь! — Ильхам поторопил скакуна, и я сделала то же самое со своей кобылой. От волнения я даже не спросила ни у Ильхама, ни у конюха, как зовут лошадей. — Ну а сейчас, с твоего позволения, поговорим о чём-нибудь более возвышенном. Сказать правду, я изрядно устал копошиться в этой грязи...

Возвращаясь к особняку Ильхама, мы обсуждали проблем изучения шифров, иероглифов и знаков древних цивилизации, которыми он, как и я, страстно увлекался. Троянское, библейское, кипро-минойское письмо, кипу инков, знаки Каскахаля, ронго-ронго с острова Пасхи и славянская Велесова книга действительно заставили нас с Ильхамом на какое-то время отвлечься от раздумий о безусловно непростой поездке в Багдад. И я, сжимая под «амазонкой» висящего на цепочке золотого древнего жука-скарабея, найденного моим родственником-археологом в одной их пирамид, сама цепенея от греховности своего поступка, просила о покровительстве не только Аллаха, но и могущественных богов древней земли, на которой я родилась. Потом мне пришлось убедиться в том, что чудеса возможны.

После изысканного ужина Ильхам, как и обещал, уехал на белом «Бентли» ручной сборки, и я проводила его у ворот. Позже выяснилось, что Ильхам имел в Стамбуле любовницу, сирийку по имени Найва, певицу и танцовщицу. Вместе с Найвой они много ездили по миру, и сибарит Ильхам любил останавливаться в парижском отеле «Ритц», пить самый дорогой в мире коктейль, куда входит коньяк более чем стосемидесятилетней выдержки. Ильхам специально заезжал в бар «Хемингуэй» и отдавал по пять тысяч долларов за бокал. Судите сами — хозяева платили ему щедро. Второй его любимый напиток — «Ночная магия» с выжимкой из дерева йохим растущего в Африке, которое усиливает потенцию. Видимо, двадцатитрёхлетняя Найва не всегда бывала довольна им...

А когда автомобиль уехал, и огни исчезли за поворотом аллеи, я вдруг вспомнила, что на нашей с Зафером свадьбе присутствовал Ильхам, только звали его тогда иначе. Как — я не расслышала, потому что гостей съехалось видимо-невидимо, и каждому я не могла уделить внимание. Вроде бы отец называл его Абдалла. Впрочем, у нас младенцам дают и двойные имена. Помню, как он плясал «Санди'' под скрипку, рожок и ударные, а потом »Александрию" — яркий, темпераментный, сексуальный танец портового города, совсем не похожий на мусульманский, а, скорее, на испанский.

Тогда Ильхам не был такой толстый и пожилой, как осенью девяносто восьмого года. Прошло более семи лет, но он изменился так, словно минуло по крайней мере двадцать.

Через три недели я впервые увидела Багдад. Домой вернулась лишь спустя восемь с половиной лет.

ФРАГМЕНТ СТЕНОГРАММЫ БЕСЕДЫ ДОКТОРА МЕДИЦИНЫ ГОСПОЖИ ШАМС АЛЬ-ШУКРИ С БЛАГОДАРНЫМИ ЧИТАТЕЛЯМИ ЕЕ ИНТЕРНЕТ-МЕМУАРОВ И С ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ МАСС-МЕДИА
12 февраля 2011 года, Каир, район Маади

- Дорогая сеньора, как я заметил, Египет — очень целомудренная патриархальная страна, и поэтому боюсь показаться слишком раскованным. Но всё-таки постараюсь удержаться в рамках приличий. То, что шпионка, как правило, становится любовницей того, за кем шпионит, общеизвестно. Я представляю аргентинский мужской журнал, поэтому называю вещи своими именами. Вы не скрываете того, что происходило с вами в Ираке на протяжении нескольких лет именно потому, что выполняли задание спецслужб и волю отца, а не добровольно предавались пороку. Мне интересно, действительно вы любили этого ужасного человека, которому долгое время трудно было найти равных по жестокости и коварству, или просто боялись его, пытались умилостивить таким образом? Что вы можете сказать о нём как о мужчине? Жалеете ли о том, что он появился в вашей жизни, да ещё стал отцом ваших троих детей? Не боитесь ли, сеньора, что в них проявятся какие-либо патологические черты характера, проснутся гены дикого, необузданного, почти первобытного месопотамца? Ещё раз извините за этот вопрос, сеньора, но я действительно придерживаюсь именно такого мнения об этом персонаже недавней истории...

- Бог вам судья, сеньор. Вы, как и многие, просто оболванены пропагандой, и повторяете то, что слышали и читали в средствах массовой информации. Никакого своего мнения у вас быть не может. В отличие от меня, вы лично не знали этого человека, мир его праху! Но он принял мученическую смерть и стал шахидом, место которым в Раю, и все грехи его искуплены этой великой жертвой. Не скрою, сначала и я поддалась общей истерии, действительно боялась оказаться где-нибудь в страшном сыром подвале или в ванне с серной кислотой. Я боялась его, как Иблиса, а после полюбила, как жизнь, как воздух, как солнечный свет. Буду откровенна — до самого конца я не чувствовала себя в безопасности, сохраняла осторожность, взвешивала каждое своё слово. Даже если дикий мощный зверь усмирён тобой, ласков и покорен, никто не может поручиться, что в следующий момент ему не захочется отведать крови… Что я могу сказать о нём как о мужчине? Только одно: ни одна женщина, переспавшая с ним, будь она профессиональная убийца или сумасшедшая маньячка, ни при каких обстоятельствах не смогла бы поднять на него руку. Этого человека можно было одновременно испепеляюще ненавидеть и страстно желать. Его воздействие походило на наркотическое опьянение, когда попавший в зависимость понимает пагубность происходящего с ним и в то же время ищет возможность ещё раз принять дозу, потом вторую, третью. Страсть и страх — вот два чувства, которые поныне кипятят мою кровь. И я не могу жалеть о том, что многократно испытывала такое блаженство, о котором миллионы женщин могут только мечтать. Что касается детей, то в младшем сыне Рияде черты его отца проявились, не побоюсь сказать, сразу же после рождения. Вряд ли может существовать более точная копия человека — разве что однояйцевый брат-близнец. Теперь, что касается Муина и Хейат, то в них почти ничего нет от отца, они пошли в родню аль-Шукри. Но, возможно, со временем всё поменяется, и я буду только приветствовать проявление в них дорогих мне черт. Но их судьба ни в коем случае не может оказаться столь же злой и тяжкой с детства, как было у него, а, значит, вряд ли возникнет такое же сильное желание отомстить за свои лишения, потешить гордость и честолюбие. Какие же суровые, не побоюсь сказать, жестокие нравы, какой культ грубой силы должен был царить среди бедных феллахов и бедуинов, чтобы впечатлительный, ранимый, очень добрый мальчик прославился на весь мир как сатрап и изверг! Он мог отдать другу последнюю рубаху и остаться почти голым. Мог горевать после смерти любимого коня так безутешно, что на какое-то время потерял способность шевелить рукой. Он не хулиганил и не сквернословил, как другие мальчишки, а любил слушать сказки около очага в доме старушки, которая заменяла им в ту пору и телевизор, и Интернет, и библиотеку. Со временем я поняла, что зря опасалась за свою жизнь, направляясь в Багдад, президент категорически запретил намеренно убивать женщин — каких угодно, даже курдянок. Он платил племени Евы той же любовью, какую получал от него. Женщины, девушки, даже девочки готовы были разбить свою жизнь ради того, чтобы хоть на одну ночь остаться с ним. И очень многие до сих пор горюют потому, что навсегда лишились светлой надежды...

- Доктор Шукри, вы ещё раз подтвердили, что миссия в Ираке, отмеченная трагической любовью, оставила на вашем сердце ожог. Вас посещали мысли о мести американцам или иракцам, сотрудничавшим с оккупантами? Даже внешне вы напоминаете шахидку-смертницу, каких мы видели на экранах телевизоров в репортажах из России, с Ближнего Востока, из других исламских стран. Неужели вам никогда не приходила в голову мысль рассчитаться с врагами? В последнее время у нас в Италии, тоже появилось много женщин в чёрном, беженок из Туниса, да и из Египта также. И я, как ни стараюсь, не могу избавиться от мысли о том, что где-то что-то в моём уютном городке может взорваться...

- Милая сеньорина, спешу вас успокоить и кое-что объяснить. Такая мысль, конечно же, приходила, но из-за надетого на руку датчика я не могла появиться ни в Америке, ни в Ираке, чтобы все совершить лично. Кроме того, те, кому я желала бы устроить ад на земле, очень хорошо охраняются. Вас в Италии никто взрывать не станет, иначе всех беженцев оттуда немедленно депортируют. Им это совсем не нужно.

- Но вы — женщина очень богатая, а деньги в наше время решают если не всё, то многое...

- Сеньорина, вы, прелестная и просвещенная, задаёте мне в присутствии многих людей щекотливые, даже провокационные вопросы. Но я обещала отвечать на любые, постараюсь не обойти и вас. Если бы могла, я умерла бы во имя мести бестрепетно и осознанно. Но это не тот случай, когда вместо себя можно послать киллера. Шахид должен творить возмездие сам, непременно находясь в здравом уме и твёрдой памяти. Никто не вправе отвечать за чужие грехи или перекладывать собственные на другого. Надеюсь, теперь мы с вами лучше понимаем друг друга.

- Госпожа аль-Шукри, наверное, мои вопросы станут для вас наименее приятными из всех, что прозвучали до этого. Я живу в Иерусалиме, и потому часто видела не только шахидов, но и последствия произведённых ими взрывов — на остановках, в барах, на дискотеках, в других людных местах, включая автобусы. Из одного я сама однажды успела выйти за несколько минут до теракта. Мой племянник остался заикой после того, как двадцать лет назад ваш любимый обстреливал их город ракетами СКАД. Но, похоже, вы и эти его действия одобряете. Вы, мать, блестяще образованная, успешная, спокойно заявляете о том, что только наручник с датчиком мешает вам совершить теракт! Неужели вы всерьез считаете, что нормальный человек может стать подрывником-смертником? Каждый, кто этим занимается, находится в невменяемом состоянии. Кому-то, если он беден, обещают денежное вознаграждение, без которого семье не выжить, а после гибели террориста средства перечисляют родственникам. Других одурманивают наркотиками и гипнозом, и уж точно — молитвами и проповедями. А после отправляют в такие места, где жертв получается больше. Кстати, мой сын едва не взорвался вместе с таким шахидом на блокпосту, когда служил в армии! Итак, первый вопрос — вы действительно считаете террористов-смертников героями, бескорыстными патриотами? Вы одобряете массовые убийства? И второе. Прочитав ваши излияния в Интернете, я как журналистка решила прояснить кое какие мутноватые моменты. Так вот, выяснилось следующее: в среде иракских повстанцев вам не доверяли. Вас терпели до тех пор, пока ваш возлюбленный и покровитель не был захвачен в плен. После этого от вас поспешили избавиться под благовидным предлогом. Кое-кто даже считал, что это вы навели американцев на убежище бывшего диктатора. Слишком прочными узами вы были связаны с американцами и даже среди оккупантов — кяфиров, как называют мусульмане иноверцев, у вас находились друзья. Больно уж вам везло, когда других если не убили бы, так уж по крайней мере надолго арестовали! Вы ходили по Багдаду, словно заговорённая, и всегда в нужный момент возникал человек, который выручал вас из беды. Не знаю, может быть, вам действительно невероятно везло. Но те, кто воевал рядом с вами, считали вас двойным агентом. Что вы на это скажете, госпожа аль-Шукри?

- На пространный вопрос коротко ответить, наверное, не получится. Начнём с того, что все армии мира, любые военизированные формирования, а также диверсанты уничтожают далеко не только комбатантов, то есть вооружённых людей. Когда англо-американская авиация бомбила Дрезден, никто особенно не жалел мирное немецкое население, в огромном количестве уничтожаемое во имя благой цели. Шальная пуля способна зацепить хоть женщину, хоть ребёнка, если они окажутся поблизости. Противопехотная мина, та же бомба, неразорвавшийся снаряд несут в себе громадную опасность для кого угодно. Но только в одних случаях невинные жертвы как бы не замечаются, в других — становятся настоящим пропагандистским жупелом. Насчёт палестинских шахидов вам, наверное, лучше знать. Но иракцы не взрывали себя на дискотеках и автобусных остановках, не имели отношения к терактам две тысячи первого года в Соединённых Штатах, и к моменту начала операции «Шок и трепет» ни для кого угрозы не представляли. С войной пришли к ним в дом — под надуманным, клеветническим предлогом. Убили при этом куда больше мирного населения, чем все смертники, вместе взятые. К любой войне, к любой трагедии можно относиться по-разному, поворачивать так и этак, в зависимости от собственных представлений и пристрастий. Что, такое партизанская война, думаю, никому объяснять не надо. И прекратить её можно одним способом — уйти с чужой земли. С опозданием, но американцы тоже осознали это. Теперь непосредственно — ответы на ваши вопросы. Мне жаль вас, потому что вам, вероятно, не посчастливилось видеть настоящего героя, идущего на смерть не за деньги, не по приказу и не под влиянием наркотиков, гипноза. Когда я гостила в России, видела памятники участникам второй мировой войны, слышала рассказы о тех, кто тогда погиб. Солдаты закрывали грудью амбразуры дзотов, обвязывались гранатами и кидались под танки, лётчики шли на тараны, направляли подбитые самолеты на колонны вражеских войск. И в любой другой стране могут рассказать массу историй о самопожертвовании. Разве они делали так ради денег? Находились в наркотическом опьянении? И кто сказал, что. подобные подвиги невозможны теперь? Когда идёт война, нельзя не запачкаться в невинной крови. На бойню не являются в белом фраке. Но вот вполне допустимо другое — под звон бокалов и блеск рождественских елей, развлекаться, просматривая выложенные в Сета кадры, которые можно было заснять лишь во времена Нерона или Тамерлана! Огромное количество образованных, интеллигентных, считающих себя терпимыми и гуманными людей раз за разом просматривали леденящие душу сцены. Ни на одной площади, посреди которой воздвигнут эшафот, не поместится столько зевак, сколько зашло на этот сайт. Это, по-вашему, подходящее развлечение для простой, изысканной публики? Никакого Нюрнберга не получилось, а ведь ничто не мешало пригвоздить диктатора к позорному столбу, перечислить в приговоре все его преступления, о которых столько лет визжала западная пресса! Сто пятьдесят человек в деревушке Эд-Дуджейль, близ которой было совершено покушение на главу государства, — тоже, конечно, ужасно. А восемьсот мучеников, уничтоженных в эти дни здесь, в Египте, куда приведут только что ушедшего узурпатора? И ведь на. него никто не покушался, а просто просили наконец-то уйти на покой. Но самое главное — съёмки казни в Интернете были выложены с ведома приговорённого! Чтобы уже никто никогда не смог снять лживый клип, где загримированный соответствующим образом актёр ползал бы у палачей в ногах и просил пощады. После того, как кадры появились в Сети, этого можно было уже не опасаться. К сожалению, я до сих пор не знаю, как сложилась судьба человека, в точности исполнившего клятву непременно сделать это раньше, чем мастера Голливуда закончат монтаж своего шедевра. Что же касается реплики о том, будто подполье мне не доверяли… Возможно, это и так, я всё-таки была для них чужой, да ещё учившейся в Америке. Главное, что я чиста перед теми, с кем рядом была тогда. И те из них, кто сумел увидеть меня на площади Тахрир, кто, наверное, услышит сейчас, пусть знают: это мой ответ, моя месть за позор девяносто восьмого года. Той власти, что посылала меня тогда в Междуречье с подлой миссией, больше нет в Египте…

- Умм-Муин, я сириец! Скажите, как получилось, что о вас все эти годы никто ничего не знал ни в Ираке, ни в соседних странах? Трое детей — это целая семья! И ещё: другие жены знали о вас? А сыновья и дочери? Сводные и двоюродные братья?

- В самом Ираке всего несколько человек, преимущественно прислуга, имели возможность видеть меня. С тех пор, как я перестала работать в госпитале и переселилась на правительственную виллу, до начала войны прошло четыре года. Всё это время меня как будто не существовало в природе, и даже мои родители не имели обо мне вестей. Единственное, о чём я позволила им узнать, — о появлении у меня детей, одного за другим. Юсуф аль-Шукри должен был порадоваться тому, что старшая его дочь вовсе не бесплодна, и передать благую весть Заферу аль-Ахмади, моему бывшему мужу, и его неугомонной сестре Захве, которая громче всех кричала о моём несуществующем пороке. Я скрывалась ещё и потому, что не желала иметь никаких дел и осложнений с многочисленной тикритской роднёй того, кого я всегда называла «мой царь». Абу-Валид называл его «сир», что, в принципе, одно и то же. Я не хотела, чтобы с моими малютками случилось худое по воле какого-нибудь из их невменяемых родичей, и потому прятала детей, не выносила днём из виллы в сад. Даже ночью старалась гулять с ними только на веранде, боясь, что один или другой заплачет. Это могло привлечь внимание соглядатаев, работавших на тех членов клана, которые ни с кем не хотели делить своё богатство. И я никогда не доказала бы им, даже поклявшись именем Аллаха, что мне ничего не нужно от моего господина, кроме возможности чаще видеть его. Он называл меня Забиба, Айя, то есть Изюминка, Чудо...

- Как раз об этом я и хотел спросить вас, Умм-Муин! Похоже, что именно вы пробудили у человека, очень поздно узнавшего грамоту, интерес к художественному творчеству. А, может, быть вы действительно писали роман о любви древнего царя и бедной женщины Забибы вместе? И прототипом главной героини стали, несмотря на свое отнюдь не крестьянское происхождение? Я утвердился в этом мнении после того, как увидел вас во главе народной толпы и вспомнил, как Забиба, опоясанная мечом, сидела верхом на белом коне, и в руках у неё было знамя и вела подданных своего царя в бой против эмиров-заговорщиков. И вы точно так же возглавляли восставших соотечественников, и ваши враги бежали. Пожалуйста, скажите прав я или нет?

- В целом правы. Мы не были писателями, поэтому творили так, как могли, как умели. Если хотите что-то про нас понять, прочтите эту книгу. Каюсь, предсказатели из нас получились некудышние. Всё сбылось ровно наоборот. В романе Забиба погибает в бою, а царь позднее умирает с тоски. В жизни царь взошёл на эшафот, а его возлюбленная страдает на земле. Она вспоминает минувшее даже не каждый день, а каждый час, и душа не покидает её тело только потому, что есть дети. Мы действительно подолгу разговаривали, как и герои книги, и многие темы, затронутые нами, нашли отражение на её страницах. Тому, кого называли кровавым диктатором и дьяволом во плоти, кому приписывали безумный садизм и желание покорить весь мусульманский мир, практически до конца жизни не с кем было просто поговорить. Довериться, открыть душу, а после не пасть жертвой измены в тех кругах практически невозможно. И об этом мы тоже написали, чтобы объяснить подозрительность и жестокость, без которых ты рискуешь очень быстро стать трупом. Нельзя вырывать факты из контекста. Явления следует рассматривать только в комплексе. Если за вами всё время крадутся убийцы, вы начинаете стрелять наугад, лишь только заслышав подозрительный шорох. Подобное поведение диктуется элементарным инстинктом самосохранения, и нельзя упрекать человека, живущего в окружении хищников, в том, что он постоянно ходит с оружием. Вы можете не верить — ваше право. Но у меня есть одно преимущество — я там прожила несколько лет. Провела множество бессонных ночей, прижимая к себе детей и ожидая, что на виллу проникнет наёмный убийца. Это — не паранойя, не игра воображения только что родившей самки. Это — осознание кошмарной реальности, и без него не выжить, в джунглях. В стране, где государственные перевороты одно время происходили чаще, чем наступал новый год, где явные и тайные войны велись перманентно, не прекращаясь ни на миг и перетекая одна в другую, где мужчины просто не могут ходить без оружия, а перестрелки учиняют ради развлечения, никто, даже президент, не может чувствовать себя в безопасности. И меня сейчас согревает мысль о том, что рядом со мной ему было хорошо и спокойно. Пусть напоследок, но он понял, что может быть бескорыстно любим, без прицела на богатство и власть, не из страха или коварства. Наверное, ради этого я была послана Аллахом на землю, и состоялась наша встреча, без которой моя жизнь и жизнь моего царя не были бы наполненными и осмысленными. Те четыре года, что мы были вместе, стоят многих десятилетий пресного и монотонного супружества. Свет, сошедший на меня во сне, возвратился наяву и не погас доныне. Прекрасно, когда наслаждение от слияния душ дополняет блаженство от слияния тел. У нас было именно так.

- Шамси-сан, я из Токио. Дочка моих друзей Иосико Ямагути проживала в коттеджном посёлке под Москвой и дружила с вашей очаровательной девочкой Хейат. Иосико очень тоскует и постоянно переписывается с Хейат по электронной почте. Она много рассказывала о ваших сыновьях, и я бы хотела, чтобы присутствующие здесь услышали побольше о необыкновенных детишках. Да, я знаю, что маленький Рияд готовится стать командос, и уже сейчас прекрасно стреляет, лазает по канату, занимается каратэ и спортивной гимнастикой. Он неулыбчивый и суровый, как самурай. Даже удивительно, что ребёнок может быть таким. Он не изменился, Шамси-сан? А другие ваши дети? У них те же самые увлечения? И где сейчас находится ваш проказливый кот? Остался в России или уехал в ЮАР?

- Какая приятная неожиданность! Я без ума от Иосико! Ведь её отец близок к «хризантемовому трону», то есть к императорской семье, а по виду никогда не скажешь. Иосико — скромный, деликатный и в то же время общительный ребёнок. Она естественно благородна, и это редко теперь случается. Хейат рядом с ней становилась только лучше, и я бы пожелала дочке иметь побольше таких подруг. Теперь отвечаю на ваши вопросы. Я давно не встречалась с детьми. Меня не выпустили летом во Францию, когда жена моего брата Хамаля, Хавва, которую раньше звали Ева, возила к себе в семью всех детей — и своих, и моих. Завернуть на обратном пути в Египет у них тоже не получилось. Но теперь, надеюсь, мы будем видеться гораздо чаще. Увлечения детей остались прежними. Рияд так и стреляет из автомата по жукам-киборгам, повиснув на трапеции вниз головой. Его интересует только война и всё, что с ней связано. Коран он читает просто по обязанности, а учиться не любит, У младшего моего сына абсолютно отсутствует чувство юмора. Дразнить и разыгрывать его нельзя. Любой подвох Рияд воспринимает как вызов. Из-за того он и воюет с котом Сэси своим ровесником и вечным врагом. Когда Рияд учился ходить, котёнок пугал его и заставлял шлёпаться на попу. Рияд таких вольностей не прощает, и однажды едва не задушил зверька. Меня тогда не было с ними к сожалению. Сэси – любимец всей семьи брата, и потому последовал за ними к новому месту службы. Надеюсь, Рияд не сделал ему ничего плохого, да и Сэси не распускал когти. Что касается старшего, Муина, то он всё так же любит танцевать, занимается фехтованием и учит языки. В России он умудрился сносно освоить даже венгерский, общаясь с соседским мальчиком, а в Южной Африке поклялся выучить хотя бы один язык семьи банту — зулу, коса или другой. Скорее всего, его ждёт карьера дипломата или политика. Он умеет великолепно ладить с людьми, мгновенно становится душой любой компании. Русские девочки бегали за ним стайками, а теперь он сообщает, что влюбился в голландку Маргрете. Её отец тоже сотрудник посольства, кажется, атташе по культуре. И всё-таки Муин переживает, что лучший друг его, итальянец Леонардо, с которым они вместе отрабатывали на рапирах выпады, уколы и отскоки, остался пока в России. Доченька Хейат всё так же увлекается стрит-артом, рисует на асфальте всякие ямы и лужи, а вот к вышиванию она охладела. Тоже не очень-то тяготеет к наукам, ей бы только кататься на роликах и плавать в бассейне. Объявила, что непременно станет модельером, как Коко Шанель. Певицей, манекенщицей и фигуристкой Хейат собиралась стать раньше. У неё каждый месяц новые планы. Но ей всего девять, и есть время подумать. Еле уговорила её не становиться пластическим хирургом и вообще врачом. Пока я могу сказать одно — Хейат и сейчас невероятно красива. Кроме арабских в ней проглядывают древнеегипетские черты. Глядя на дочь я понимаю, что слухи о нашем происхождении от канувших в Вечность подданных фараонов не лишены оснований. Я ведь родилась, считайте, в древних Фивах, где находится гробница легендарного Тутанхамона. Девчонкой я бегала по алее мимо сфинксов с бараньими головами, восхищалась цветными барельефами Карнакского храма, цепенела перед стоящем на берегу священного озера огромным гранитным жуком-скарабеем. Предки по линии отца веками, даже тысячелетиями жили там. Член нашей семьи всегда входил в Высший совет Египта по древностям, а это исключительно влиятельное ведомство, занимающееся распределением участков для археологических изысканий. Один из них, приходившийся мне двоюродным дядей, подарил золотого скарабея, только маленького, и я до сих пор ношу его на груди. Это — символ плодородия. Когда меня практически все считали бесплодной, дядя Салам то ли в шутку, то ли всерьёз посоветовал мне надеть это украшение. Как видите, помогло. Я не могу желать лучших детей, перед которыми теперь открыты все дороги. Салам уверял моего отца, что род наш идёт от фараонов той династии, к которой принадлежал Тутанхамон. В гирляндах цветов, обнаруженных на мумии этого правителя, очень много васильков и ромашек, которые цветут в Египте сразу после разлива Нила. Эти цветы всегда, стояли на столе, когда мой отец весной принимал гостей. Теперь ни моего папы, ни Салама уже нет в живых, но мы часто и подолгу общаемся с тётей Саидой, сотрудницей Каирского музея древностей. Мне очень хочется, чтобы дети и после, когда меня не станет, также ставили весной на стол васильки и ромашки в знак своей принадлежности к древнему знатному роду...

- Госпожа аль-Шукри, я из Калькутты, сотрудник географического общества. Из ваших записок понятно, что во время выполнения миссии в Ираке вы общались с африканским жрецом «чёрного вуду». Много позже, приняв его снадобья, вы пять месяцев провели в коме. Очнувшись, получили способность видеть людей насквозь и ставить диагнозы на расстоянии, а также читать чужие мысли. Можете ли вы прокомментировать упорные слухи о том, что нынешние события в Египте — вовсе не результат пятничных проповедей и Интернет-акций молодёжи? Многие говорят, что вы часто ночами бывали в Гизе, посещали там большие и малые пирамиды...

- И каким образом это может быть связано в революцией, сахиб?

- Я ценю вашу тонкую иронию, доктор Шукри. И однако — верно ли что существуют древние обряды, которые производятся особым образом именно в пирамидах и позволяют потрясать основы государственного строя, а также насылать на отдельных людей болезни и безумие? У нас в Индии многие люди верят в это. К тому же вы — не обыкновенный человек, а посвященный, прошедший испытания саматхи, то есть комой, и вернувшийся в мир живых. Ведь вы хотели, чтобы президент Мубарак потерял власть? Хотели по многим причинам, считая его двурушником и предателем арабских интересов. Кроме того, вам казалось, что сам факт осуждения и казни вашего возлюбленного, в прошлом тоже президента ближневосточного государства, несправедлив. Вы желали увидеть на скамье подсудимых более успешного, хитрого и компромиссного государственного деятеля, и знать, как его супруга рыдает ночами. Мубарак продолжил дело Анвара Садата, убитого исламистами именно за измену интересам арабский нации. У вас были все основания желать президенту позорного краха. Он поддержал первую войну в Заливе, направив войска против Ирака, и ни разу не ослушался американского мнения в этом вопросе. А когда началась революция, Штаты выступили практически на стороне мятежников, забыв все оказанные им услуги. Доктор Шукри, вы можете действительно праздновать свою личную победу. Вопрос у меня такой: пытались ли вы приблизить смену власти в Египте каким-то иным способом, кроме участия в уличных манифестациях? Ваше вдовство, сиротство ваших детей заставляло ли желать того же самого и главной семье Египта? Приношу извинения за то, что мог оскорбить вас...

- Сахиб, даже если бы это было так, и я действительно занималась колдовством в гробницах Гизы, то всё равно никогда не призналась в этом. Древние обряды подразумевают строгую тайну, не так ли? Кроме всего прочего, Египет — не единственная и не первая страна, где произошла революция. Думаете, Тунис тоже моих рук дело? Что же касается упорных слухов обо мне, то к ним я давно привыкла. Очень долго мне не давали практиковать на родине, и не потому, что вышел запрет. Просто люди воспринимают меня как вернувшуюся с того света и боятся. А в таком случае разве можно лечиться у данного врача? Я писала в мемуарах, что ко мне раньше относились неприязненно, враждебно. Теперь же на лицах у многих проступает суеверный ужас. Я вышла из комы, как случается со многими, но почему-то считается, будто это тоже самое, что, разорвав саван, встать из могилы. Ходят слухи, что я могу опоить правоверных дьявольскими снадобьями, утащить туда, откуда невероятным образом вернулась. Я ничего не могу поделать с людскими предрассудками.

- И ещё один вопрос, с вашего позволения! Из сонма египетских божеств, какое вам ближе всех, доктор Шукри?

- Для меня нет богов кроме Аллаха, но если говорить о древних божествах с точки зрения обычного любопытства, то, скорее всего, мне ближе Сехмет, или Сохмет, то есть могучая. Это жена главного бога Мемфиса Пта, изображавшаяся как женщина с головой львицы. Сия воинственная богиня защищает фараона в битвах и уничтожает его врагов пламенем своего дыхания. К тому же она покровительствует врачам, а, значит, я считаюсь её жрицей...

- И третье, что я хотел бы узнать у вас, доктор Шукри. Вы подолгу живёте в Александрии, и мне довелось не раз там побывать. Ваше любимое место в этом самом европейском городе Египта?..

- Я люблю её всю, однако чаще всего хочется оказаться на наклонной крыше построенной норвежцами библиотеки, взглянуть на стеклянный диск, в котором отражается густо-синее небо. Прекрасно чувствую себя на Променад Корниш, двадцатикилометровой набережной, идущей из бухты через центр города. Александрия тянется вдоль берега моря, и практически из любой её точки видна вода. В воде дробятся луна и звёзды, огни маяков и судов, фонарей и рекламных вывесок. А когда я гуляю по кипарисовой аллее возле своего дома, то чувствую, что жизнь ещё не кончилась, и многое у меня впереди. Всё то, что происходит сейчас с нами, бесчисленное множество раз происходило с другими людьми, и будет происходить. С вашего позволения господа, последний вопрос. Через час я должна присутствовать на встрече с представителями новых властей страны во дворце Абдин. Вот вы, пожалуйста, самый скромный юноша, который, похоже, до сих пор сомневается, стоит ли ему говорить?

- Да, госпожа Шамс, я действительно сомневаюсь. Мой вопрос кажется мне бестактным, но всё же я отважусь задать его. Будучи китайцем по происхождению, я почти всю жизнь провел в Калифорнии. Я работаю сейчас в той же клинике, что и мисс Мелисса Чандлер, которая также прочитала ваши мемуары и была прямо-таки шокирована тем, что узнала. Приехать сейчас в Египет она не смогла по уважительным причинам, но очень просила меня передать вам привет и пожелание держаться. Она уважает любой ваш выбор, потому что уверена в ваших добродетелях. Но лично меня заинтересовала та небольшая глава в ваших воспоминаниях, которая называется «Тысяча второе сказание». Налицо аналогия со сказками «Тысяча и одной ночи», но ничем, кроме захватывающего сюжета, она не напоминает истории Шахерезады. Вы можете точно ответить на вопрос, быль это или легенда? Если всё действительно произошло так, как там написано, лично мой взгляд на происходившее в Ираке меняется кардинально. Вы сами верите, что это действительно случилось в Тикрите?

- Откуда я могу знать? На Востоке говорят так — «было ли, не было...» Я записала то, что слышала от разных людей, но сама там, конечно же, не присутствовала. История эта имела место очень давно, во второй четверти прошлого века. А, может быть, ничего подобного и не случилось никогда, а просто нужно было скучными зимними вечерами о чём-то беседовать у очага. Думайте всё, что хотите. Другого ответа на этот вопрос у меня нет. За известие о Мелиссе тысячу благодарностей. Я скоро напишу ей и с удовольствием приму в своём доме, если она захочет навестить старую приятельницу, которая так и не доехала тринадцать лет назад до её клиники в Сакраменто. Итак, с вашего позволения, я вас покину. Наш вечер прошёл великолепно, и особенно приятной неожиданностью были вести о Мелиссе и Иосико, которые, оказывается, меня ещё помнят. Мне пора уезжать, но я искренне надеюсь, что эта моя встреча с читателями — не последняя, и я мечтаю о том, чтобы в нашей с вами жизни было побольше таких радостных дней, который Всевышний послал нам всем вчера. Передавайте привет вашим семьям, вашим друзьям, вместе с пожеланиями добра и удачи. Я говорю вам те слова, которые произносят у нас, обращаясь к дорогим гостям: «До встречи. Заходите!» Всем, кому вскоре предстоит возвращаться на родину, счастливого пути. Те, кто ещё остаётся в Египте, надеюсь, с удовольствием и пользой проведёт здесь время. Рада была со всеми вами познакомиться и понять, что писала эту книгу не зря, и она затронула сердца в буквальном смысле людей со всех концов планеты. Позвольте на прощание угостить вас «напитком фараонов», не отведав которого, вы никогда не познаете души моей родины. Ещё его называют «кабитуту», «каркаде», «винуала». Этот чай изготавливается из лепестков суданской розы. Надеюсь, цвет и вкус не оставят вас равнодушными. И вы, волшебным образом сумеете почувствовать себя как бы вне времени, пусть на несколько минут позабыв обо всём неприятном и суетном, жду откликов на сайте и в блоге — и от тех, кто был сегодня здесь со мной, и от других, которые сейчас далеко от Каира. Ещё раз — с праздником! Да здравствует свобода! Да живёт этот день в веках! Мне почему-то нравится заканчивать лозунгами каждую главу дорогой сердцу книги, и нашу с вами общую главу разрешите мне закончить точно так же...

ОТРЫВКИ ИЗ МЕМУАРОВ ДОКТОРА МЕДИЦИНЫ ШАМС АЛЬ-ШУКРИ, НАЗВАННЫХ ЕЮ «ИД АЛЬ-АДХА» /ДЕНЬ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЯ/
ТЫСЯЧА ВТОРОЕ СКАЗАНИЕ

В тридцатые годы двадцатого века Ирак был королевством. Как горько шутили местные интеллигенты, «полудемократической полуколонией». Государством, правда, управляли вовсе не монархи, а их непотопляемый визирь Нури Паша аль-Саид, который помимо должности премьер-министра ухитрился перезанимать посты министра обороны, иностранных дел, командующего армией, а после — всё снова, по кругу. За неполные сорок лет правительство в этой многострадальной стране менялось шестьдесят раз, и такая чехарда не способствовала стабильности и процветанию. Пробритански настроенный, изворотливый, умный и беспринципный, аль-Саид умудрялся среди этого хаоса оставаться на плаву. Когда шторм утихал, он неизменно обнаруживался на берегу, живой и невредимый. Правда, его потом убили, а труп долго таскали по улицам Багдада, с невероятной изобретательностью глумясь над останками. Если кто-то думает, что всё происходило в кошмарные времена Саддама, он глубоко ошибается. Аль-Саида прикончили в пятьдесят восьмом году, во время антимонархического переворота. Похожее происходило ранее и в Египте, когда «свободные офицеры» свергли короля Фарука. Мои отец и дед симпатизировали повстанцам, и вся наша семья считала Насера героем. Хочу, чтобы все знали, — зверства творились на Востоке испокон веков. Не прекращаются они и поныне, после того, как на крыльях американских бомбардировщиков в Ирак прилетела демократия.

Англичане в ту пору, о которой я веду рассказ, тоже контролировали подмандатную территорию ровно настолько, насколько было выгодно им самим, не мешая аборигенам убивать друг друга в путчах, переворотах и просто так, называя всё это просвещением и прогрессом. И тогда, и теперь все проблемы решались посредством казней, пыток, интриг и убийств из-за угла. Поверженных противников рвали между танками, живьём сдирали с них кожу, затаптывали ещё дышащих, покрытых коврами, танцуя во время весёлых пиров. Те, кого просто вешали на улицах столицы чувствовали себя — счастливыми. Существовали и вовсе неописуемые издевательства, о которых я не хочу здесь упоминать. Нынче от вошедшего в генотип обычая ни на йоту не отступили. А если человек вырастал среди нищеты, бесправия, воровства и насилия, не видя ничего светлого и доброго вокруг себя, и выжил только потому, что сумел в нужный момент уничтожить своих врагов, он просто не мог вести себя как-то иначе. Овцам не место в волчьей стае, и нельзя требовать от других невозможного...

В двадцатом веке Ирак знал трёх королей и одного правителя — Абдул Илаха. Как известно, восточные семьи обычно бывают большими, а семьи царствующих особ — просто огромными, насчитывающими сотни, а то и тысячи членов. Сыновья, рожденные в гаремах, уравнивались в правах с законными. Думаю, все слышали такое красивое слово — эмир? Оно переводится как «принц», иначе говоря, сын царствующей особы, который может претендовать на власть. Таких эмиров могло бать очень много. К их числу откосились сынова жён и наложниц монарха. Но трон всего один, и на такое количество алчущих, его не поделить. Поэтому многие принцы попросту прожигали жизнь в ожидании решающей схватки за власть, наслаждаясь женской плотью, винным хмелем, охотничьим азартом, кушаньями, наркотиками и прочими приятными вещами, которые только можно купить за деньги. Жизнь многих из них превратилась в сплошной пир, и пресыщенный удовольствиями принц капризно требовал от окружающей его челяди новых развлечений. Раболепствующие слуги из кожи вон лезли, лишь бы угодить господину, который, иншалла, может стать королём. Дело в том, что заранее это, как правило, было неизвестно, потому правители и держали целую армию наследников. Каждого могли убить или отравить. К тому же людям свойственно болеть, и от несчастных случаев никто не застрахован. Волею Аллаха королём мог стать и один из них, молодой красавец, рождённый от магрибинки знатного рода, женщины властной и привыкшей добиваться своего.

Это был юноша с масляными и одновременно жестокими глазами, с короткой бородкой и густыми, зачёсанными назад волосами. Слуги везде таскали за ним патефон — он обожал слушать музыку и танцевать. Эмир носил военную форму, и на голове куфийю, пёстрый платок, закреплённый шнуром — укалем. Возомнив себя великим полководцем, талант которого не оценён из-за интриг других эмиров и придворных-врагов, жгучий красавец избирал для гулянок общество высших армейских офицеров. Он же щедро угощал и англичан, надеясь на их дальнейшее покровительство. Эмир понимал, что рано или поздно армия скажет своё слово и изменит ситуацию в стране. Он не ошибся — это случилось четверть века спустя. Но нашего принца уже не было в живых — он погиб на охоте, упав с лошади на всём скаку и сломав шею, хотя был превосходным наездником. Разумеется, тут же пошли слухи о предопределённости этой нелепой и в то же время желанной для многих кончины. В ходе непременной резни он, скорее всего, захватил бы власть и установил в стране такую свирепую диктатуру, какая иродам и не снилась. В тех обстоятельствах революция четырнадцатого июля, положившая конец власти этой династии и вообще монархии, не победила бы. Иракский король Фейсал Второй был смертельно ранен сразу же, в день своего рождении. Ему исполнилось двадцать два года. Наш эмир никогда не позволил бы захватить себя врасплох таким образом...

Судьбу последнего монарха разделил его дядя-регент, Абдель Шах. Египетского короля Фарука, которому не простили поражение в войне с Израилем сорок восьмого года, «свободные офицеры» отправили на яхте в море, и больше никто его не видел. Англичан изгнали тотчас же, как потом из Ирака. Так что не Саддам начал эту вражду, и не с ним она уйдёт. Даже обычай грабить чужие дома, включая и правительственные резиденции, существовал с незапамятных времен. «Не возьмём мы — возьмут другие!» — этот девиз сопровождал горемычных и злобных жителей городских и сельских трущоб постоянно, а каждый переворот давал возможность поживиться за счёт ближнего.

Но вернёмся в тридцатые годы. Эмиру-красавчику, высокому и стройному, столь же сладострастному, сколь и свирепому, было тогда около двадцати трёх. В его жилах клокотала африканская кровь, а кожа даже смуглым иракцам казалась слишком темной. Несмотря на свою молодость, он был совершенно развращен и начисто лишён достоинств, присущих человеку разумному. Эмир обожал соколиную охоту, но был как раз не сезон. И тогда скучающий мачо нагрянул в Тикрит, в гости к офицерам, с которыми имел обыкновение кутить. И всё армейское начальство сбежалось, съехалось, дабы засвидетельствовать почтение его высочеству.

Пропьянствовав два или три дня, эмир, против ожидания, не отбыл в Багдад, а приказал своей свите и собутыльникам из числа высших офицеров доставить ему к ночи юную девственницу, с которой он мог бы поразвлечься. К услугам посланных на охоту за девушкой был сверкающий лакированный автомобиль с откидным верхом. Конечно же, ни военные, ни слуги эмира даже не замешкались, потому что доставившему требуемое эмир обещал подарить перстень, с бриллиантом, украшавший его тонкий палец. Кроме того, он сулил наиболее расторопному подданному всяческие милости, включая карьерный рост и службу в элитных частях, а то и во дворце, о чём во все времена мечтали многие военные.

В мусульманской стране трудно найти девушку, которую можно безнаказанно обесчестить. И до замужества, и после женщины не выходят из дома, без сопровождения родственников-мужчин и не остаются в одиночестве, так что похитить их и скрыться незамеченными весьма тяжело. Принц уедет в столицу, а отвечать придётся наиболее ретивым исполнителям его воли, причём не как-нибудь, а своей головой. Если с девушкой происходит подобное, любой мужчина из её семьи обязан убить виновника позора, даже если его за это казнят. В противном случае пятно ляжет на весь род. Большинство офицеров происходило из тех мест, их там все знали, и это существенно осложняло задачу. А пьяный эмир чуть ли не поминутно осведомлялся, будет ли у него ночью юная гурия. Он то. пил, то курил кальян, и в конце концов, выхватив револьвер, пообещал перестрелять половину весёлой компании, если приказ не выполнят. К такой угрозе следовало относиться серьёзно, ибо его высочество слов на ветер не бросал. Впадая в ярость, он становился невменяемым, и действительно мог устроить бойню.

И вдруг одного из офицеров осенило — нужно доставить эмиру младшую сестрёнку одного из ненадёжных подчинённых, настроенного антибритански и проарабски. Этот военный ходил в смутьянах, за ним постоянно наблюдали, боясь, как бы он не устроил заговор, и только ждали случая, чтобы организовать провокацию. Если брат захочет отомстить за сестру, его или убьют, или посадят в тюрьму, и таким образом удастся избавиться от потенциального бунтовщика. А стерпеть надругательство он вряд ли сможет в силу своего буйного нрава и политических убеждений. В тот августовский вечер офицер находился в отъезде, а дома у него оставалась нищая, забитая, пусть многочисленная, но совершенно бессловесная семья, которая только и сводила концы с концами благодаря помощи старшего сына. Взрослых мужчин там больше не было, а старик-отец вряд ли смог бы даже помыслить о сопротивлении. К тому же мужчины в этой деревеньке как раз отправились на вечернюю молитву Магриб, и к моменту появления посланцев эмира еще находились в мечети.

Как на грех, в тот вечер пропала коза — единственная кормилица несчастного семейства. Маленькие детишки оставались без молока, и потому старшие сестры сломя голову бросились на поиски козы. Две девушки обнаружили проказницу, только когда уже сильно стемнело, и, не помня себя от радости, потащили её в деревню. Громко смеясь и болтая, девушки вели козу за рога к своему дому, когда сзади вдруг послышался шум автомобильного мотора. В нищей деревеньке машины были в диковинку, считались чем-то волшебным иди колдовским, во всяком случае, достойным поклонения. Девчонки заметались в свете фар, которые ослепили и дезориентировали их и, конечно, сильно испугали. Старшая даже не сразу поняла, что несколько чёрных фигур, выпрыгнувших из чрева диковинного железного чудовища, схватили сестру, зажали рот, закатали в ковёр и умчались во мрак на бешеной скорости. От ужаса девушка потеряла сознание, а когда очнулась, оказалось, что она лишилась рассудка. Несчастная прожила долгую жизнь, но здоровье к ней так и не вернулось. Она побывала в Мекке, стала хаджой, никогда не выходила замуж, и, значит, не имела детей. У неё развилась ипохондрия, кроме того, мания преследования. Она изводила домашних нелепейшими требованиями и капризами, стала для всех невыносимой обузой. И родственники, вопреки обычаям, даже не скрывали, что ждут её смерти.

Односельчане нашли и оставшуюся сестру, и козу, но так и не сумели добиться от с трудом приведённой в чувство девушки, что произошло на окраине деревни, и где их младшая. На какое-то время несчастная совершенно онемела. В медицине это состояние называется «мутизм». И тогда решили дождаться брата, который собирался вернуться через два дня. Жители деревни с полуфеодальным укладом, нищие и запуганные, стопроцентно неграмотные, тёмные и суеверные, сразу же вняли лепету старшей сестры о том, что меньшую утащили злые джинны — слуги Иблиса. Около мечети собралась толпа, все кричали, плакали, рвали на себе последние лохмотья и умоляли Аллаха о милости. Многие из них, экономя воду, совершали омовение песком, целыми днями голодали не только в пост, но знали наизусть суры Корана и тщательно выполняли ракааты на молитве. Тем самым они хотели заслужить избавление от мук если не в земной, то в небесной жизни, называемой «ахира»...

Похищенную нашли на дне вадн — пересохшего потока, и случилось это на следующее утро. Сестра мятежного офицера была жива, но изнасилована и избита, кроме того, совершенно пьяна. Односельчанам она рассказала, что побывала в золотом чертоге, где обитает прекрасный и свирепый Иблис. Дьявол сначала поил сё вином из чаши, а после стал целовать, кусать и срывать одежду. Когда девушка принялась кричать и вырываться, взбешённый эмир отбросил церемонии и несколькими ударами по лицу заставил жертву прекратить сопротивление. От боли и ужаса та потеряла сознание. А очнулась уже в автомобиле, мчащемся к деревушке.

Односельчане не знали, что и думать. Из-за того, что Иблис, то есть Дьявол, положил глаз на девушку из этой семьи, даже к брату стали относиться настороженно, а то и зло. Когда он вернулся, обе сестры лежали без памяти, в нервной горячке, и ничего не могли объяснить. Автомобиль мог быть только у богачей, нагрянувших из города, или у армейских начальников, которых арабский патриот ненавидел всем сердцем. Жертва похотливого принца никак не могла выздороветь часто теряла сознание, тогда как раньше с ней ничего подобного не было. Несколько раз она падала прямо в поле или на деревенской улице, её тошнило, рвало, внезапно наступало бессилие. Девушка похудела и подурнела, подолгу плакала и молилась. Сперва брат-офицер объяснял это пережитым страхом и травмами во время похищения и надругательства, но потом старухи определили, что девушка понесла. Больший позор для мусульманки трудно представить! Брат впал в такую дикую ярость, что поклялся до конца дней бороться против чужеземного гнёта и местной знати, которая позволяет себе издеваться над дочерьми простого народа. Впоследствии он принял участие в неудавшемся путче, угодил в тюрьму, был уволен из армии. Но кому конкретно мстить, брат не знал, гуда и обратно жертву везли, закатав в ковёр, да ещё без сознания. Где случилось изнасилование, кем был знатный мерзавец, выведать не сумели. Подобным образом развлекался не только этот принц, многие его родственники считали девушек и женщин Ирака своей собственностью...

Будущая мать до родов не выходила из дома. Она стала женой больного чахоткой крестьянина, переехала в чужую деревню. Не дождавшись появления младенца, муж умер, и вдова по обычаю перешла к его брату. Мальчик родился такой большой и крепкий, что в нём сразу угадывался великий воин. И имя, данное ему, означало «наносящий удар». Его отчим и одновременно неродной дядя был известен как врун и конокрад, а, значит, уважением не пользовался. Жена родила новому мужу ещё трёх сыновей, но счастливой не была никогда. И ей, и её старшей сестре та ужасная ночь переломала судьбу, навсегда лишила покоя и веры в людей.

Прошли годы, и тот самый бывший офицер, как принято у арабов, выдал свою дочь замуж за племянника. У них: родились два сына и три дочери. И старики, помнившие принца, который восседал на белом скакуне в мангали, с соколом на руке, уверяли, что первенец в этой семье до мельчайшей чёрточки схож с жестоким красавцем. Он вёл себя точно так же — обожал кутежи и разврат, для него хватали на улицах женщин. Он глумился над своими наложницами, избивал и даже жёг калёным железом. И тоже был чем-то вроде эмира, жил во дворцах и ни в чём не знал отказа. На него неоднократно покушались, и в конце концов сильно покалечили. Первенцу было тридцать девять лет, когда он погиб. Он ушел из жизни куда достойнее, чем сумел провести дня свои на земле. Погиб в бою с американскими морпехами, потому что безоговорочно предпочёл смерть плену…

* * *

«На небесах я приготовил для праведников то, что ни один глаз еще не видел, ни одно ухо никогда не слышало, и самый глубочайший ум не мог бы предположить…» Человек представляет Рай в виде тенистого сада с цветами и. плодами, где людям возвращается молодость и радость невинных наслаждений. Значит, ты сейчас молод, мой царь, и тебе хорошо там, в лучах света, малую искру которого я увидела во сне, ещё в Александрии, незадолго до того, как мы с тобой встретились...

Моя возлюбленная сестра, твоя душа теперь свободна и легка, и я часто ощущаю тебя рядом, когда склоняюсь над колыбелью твоей дочери. Крошка Зейн, протягивая ко мне ручонки, лепечет что-то своё, младенческое, но я отчетливо разбираю слово «умм» — «мама». Когда Зейн вырастет, я расскажу ей о тебе и попрошу прощения за то, что не смогла помочь родной сестре, а ведь до того и после помогала многим, чужим…

Я так любила вас, но не смогла спасти, а ведь готова, была отдать жизнь за каждого. И теперь мне остаётся только творить салят аль-джаназа, заупокойную молитву, да ещё вспоминать о вас каждый день и каждую ночь, втайне надеясь на то, что вы посетите меня во сне. Я несказанно радуюсь, когда это случается, а, пробудившись, плачу, хватая дрожащими руками пустоту и понимая, что страшное свершилось.

Мне трудно нести груз одной, и я испытываю неодолимое желание поделиться своими мыслями, своей болью со множеством незнакомых людей, дать каждому, по маленькой частичке той тяжести, что давит сейчас на моё сердце. Они даже не почувствуют этой крупинки раздробленного камня, а мне, наверное, станет полегче. Я пишу эти строки для того, чтобы их прочитали и узнали — обо мне, о вас, о тех, кто был с нами рядом.

Я приняла решение обнародовать свои записки, ни с кем не советуясь. Мой царь, моя сестра, не знаю, что сказали бы вы на это, брани или похвалы достойна я, решившаяся приоткрыть завесу тайны. Но я никогда не сдёрну её полностью, потому что это то же самое, что раздеться при посторонних. Самое сокровенное навсегда останется лишь со мной и с вами.

Я хожу к тебе, сестра, и молюсь у твоей могилы гораздо чаше, чем того требуют обычаи. Говорю с тобой о твоём муже, о твоих детях, о наших родителях, и ты слышишь меня. Но настанет ли такой день, когда я смогу поклониться тебе, мой царь, встать на колени и еще раз сказать, как люблю тебя? И будут ли в тот миг со мной наши дети, которые совсем не знали тебя? В России, где нашли они приют, принято воздвигать дорогие надгробия, носить на кладбище цветы и венки, и чем дороже их стоимость, том белее крепкой считается любовь! Но нет такого памятника, нет таких цветов, которые смогли бы хоть в малой степени выразить мою любовь и мою скорбь. Тот монумент, который я сочла бы достойным тебя, не представляем, как не представляем Аллах. И потому пусть остаётся там, где обрело покой: твоё тело, всё по-прежнему, ибо это — прошлое, а настоящее твоё — джаннам…

Да, дети тебя не знали, но ты-то их знал, мой царь! Ты вернулся в земной мир на несколько лет именно для того, чтобы дать им жизнь, потому что ни одна женщина за это время уже не родила от тебя. И я тешу себя надеждой на божественное предопределение, на то, что без появления этих трёх цветков, вернее, бутонов, которые сейчас только распускаются навстречу жизни, наши судьбы, твоя и моя, сложились бы иначе. Но, в то же время я отлично сознаю, что ты вернулся от порога вечности не только во имя нашей любви, тем более что в тот момент ты едва знал меня, а полюбил много позже. Ты часто говорил мне о безобразном, подлом, умном и хитром змее, которого ты поразил мечом во сне, а потому верил в то, что это произойдет наяву, и не хотел умирать прежде победы. Сначала я считала, что змей этот — американский президент, бомбивший твою страну в девяносто первом, и в какой-то степени была права. Через двенадцать лет дело отца решил продолжить сын, но это был уже не змей, а змеёныш, исполненный тщеславия и злобы. Но ещё позднее, когда ты уже пребывал в Джаинаме, и чёрная тень беды накрыла далёкий континент, где я когда-то жила и училась, это прибежище порока, этот дьявольский чертог, и надменная мощь его стала стремительно слабеть, как слабеет человек, получивший колотую рану, от внутреннего, не заметного постороннему глазу кровотечения. Я окончательно поняла, какая сила вернула тебя вопреки самым точным прогнозам на землю и в мои объятия. Грозный кризис, не только экономический, не только финансовый, а тотальный, всеобъемлющий, потряс единственную оставшуюся в мире сверхдержаву, а за ней — весь покорившийся злу мир. Как извержение невероятной силы вулкана, как мегоземлетрясение, как цунами, вызванное падением гигантского небесного тела на нашу планету, прокатился он по всему миру. И нефть, чёрная кровь поверженного тобой во сне змея, горящими фонтанами брызнула из перерубленных сосудов-трубопроводов. Когда затихнут конвульсии, в которых сейчас корчится мир, он станет другим, без повелителей и рабов. Даже теперь уже не находится много безумцев, говорящих о правомерности и незыблемости установившегося в последние годы миропорядка. И рычаг, который, как говорил Архимед, заставил зашататься царство насилия и лицемерия, цинизма и жадности, в определённый период времени имел лишь одну точку опоры — между Тигром и Евфратом.

Когда твой приятель, Ильхам-Абдалла, привез меня в Багдад, устроил в клинику и велел ждать, я мечтала поскорее уехать если не домой, откуда меня изгнали, то в другую страну, лучше всего арабскую, но мирную, понятную мне. Где не хватает врачей, и в то же время я была бы свободна от сомнительных обязательств. За всё время, что мы были с тобой вместе, мой царь, я так и не призналась, для чего Ильхам привёз меня в Багдад и устроил в больницу, где не было лекарств, где стояла устаревшая аппаратура. Туда с раннего утра стекались измождённые матери со смертельно больными детьми, чьи страдания я в большинстве случаев никак не могла облегчить. Он приказал мне работать, ожидая указаний. И я работала, умоляя Аллаха о том, чтобы всё скорее закончилось. Прости, мой царь, но закончиться в ту пору это могло лишь после твоей смерти, которой ждали в скором времени. И я сама, впервые увидев тебя в нашей клинике, когда Ильхам всё-таки организовал эту инспекцию, как давно уже обещал, поняла, что развязка близка. Трудно было представить, что немолодой уже человек, предельно исхудавший, с выпирающими лимфатическими узлами на шее и за ушами, с черноватой, как будто тронутой тлением кожей, усыпанной бляшками метастазов, сумеет невероятным образом избавиться от непобедимого недуга, любить женщину, зачинать детей, сопротивляться врагам, а умереть от руки палача. Расскажи кто мне раньше такое, не поверила бы. Но я не могла опровергать сама себя, потому что в этом случае люди сходят с ума. Мои глаза, уши, руки не обманули меня — это было.

Я называю имя Ильхама только потому, что его нет в живых, и место ему в Джаханнаме. Он слишком любил деньги для того, чтобы скончаться как праведник. Но, к несчастью, вместе с ним погиб и Салам, мой родственник и друг, подаривший мне на счастье жука-скарабея. Третьим с ними на борт злополучного «Боинга-767», летевшего из Лос-Анджелеса через Нью-Йорк в Каир должен был оказаться мой отец, который по дороге в аэропорт почувствовал себя плохо. Его увезли в клинику с гипертоническим кризом, едва не перешедшим в ишемический инсульт. После этого отец отправился в хадж, посчитав себя заново рождённым. Это случилось тридцать первого октября девяносто девятого года, когда наш первый ребёнок уже жил во мне, а я не смела поверить в это. Все мои мысли вращались только вокруг будущего материнства, и я не вспоминала ни об отце, ни об Ильхаме. Через сорок минут после взлёта «Боинг» рухнул с высоты в десять тысяч метров. Ту катастрофу объяснили влиянием «отона» — «чёрной микродыры Вселенной». Я не специалист в данной сфере, и мало что могу сказать по этому поводу. Знаю только, что Ильхам, который так ждал твоей кончины, погиб намного раньше тебя. И мой дорогой Салам, что находился вместе с ним в салоне обречённого «Боинга», в прежние годы не раз и не два говорил всем нам, что слишком часто бывал в пирамидах, в том числе, в гробнице фараона Тутанхамона, и рано или поздно проклятие непременно настигнет его, как это случилось со многими исследователями места упокоения древнего владыки. Отец и брат, да и я тоже, не были склонны доверять устрашающим сказкам и во всём обвиняли грибок, который встречается в органических останках, долго пролежавших в закупоренных помещениях, и вызывает «пещерную болезнь». В те года я была слишком заносчива и скептична, мой царь. Я ещё не познала чуда, случившегося с тобой после краткого визита в резиденцию старого негра с седым пухом на голове, который ростом был ниже моей подмышки. Я не наблюдала с ужасом и отвращением, как он, проведя с тобой наедине несколько дней, катается по полу и с надрывным воем исторгает из себя мерзкую, угольно-чёрную жидкость, а по его искажённому лицу катится кровавый пот. Африканский колдун, который, по слухам, умел оживлять мёртвых и лечить неизлечимых, если не разрушил, то сильно поколебал мою привычку объяснять необъяснимое вполне по земному. Но Садам, когда я, гордая своими успехами в учении, только что полученным дипломом Гарварда, убеждала его, что во всех смертях, связанных с посещениями гробниц фараонов, повинен только этот грибок, который с различной результативностью, в зависимости от состояния здоровья того или иного человека, в конечном счёте сводит их всех в могилу, лишь грустно усмехался. И верно — та катастрофа к «пещерной болезни» никакого отношения не имела. Я была посрамлена в своём неверии уже во второй раз. Первым волшебником, которого я дотоле считала шарлатаном, оказался африканец. Он и по дворцу разгуливал в отвратительной маске, закутавшись в шкуру зебры и был жрецом культа вуду. Десять лет спустя, когда ты, моя сестрёнка, умирала в фешенебельной клинике Каира, я сутками не отходила от компьютера, пытаясь через Интернет найти хоть какие-то сведения об этом колдуне из Ганы. Беспрестанно нажимая на клавиши, щёлкая «мышью», вглядываясь в бегущие по монитору строки, я обещала отдать всё своё состояние этому старику ради того, чтобы сестра поднялась со смертного одра. Надежда покинула меня в тот момент, когда пользователь из Кейптауна сообщил мне, что колдун умер год назад в возрасте девяноста пяти лет, а мальчик, которому мастер передал свой дар, ещё не подрос. И тогда я, поняв, что всё кончено, что сестры скоро не станет, проклинала ненужные деньги, холодные драгоценности, равнодушное золото, бессильные слова, Я так надеялась, что ужасного не произойдёт, и время потечёт назад, как тогда, в Багдаде! Ильхам говорил мне, что остаётся максимум месяц-другой. А я прожила там пять лет.

Прости меня, мой царь, но после первой нашей встречи я подтвердила Ильхаму, что ты безнадёжен. Он приободрился и заметил, что отныне, увидев, какой ты из себя, я всегда смогу распознать двойника. Теперь меня уже не удастся обмануть. В то же время никто в твоей семье, слуги и охрана не станут меня опасаться. Остаётся только убедить тебя в том, что такой специалист необходим и всегда должен быть рядом. Ильхам привык добиваться своего, и заверил меня, что вскоре придётся покинуть нищую клинику, пойти на повышение. Называя себя твоим другом, он с нетерпением ждал твоей кончины, и долго хохотал, услышав новость о предстоящем визите колдуна из Ганы. Я тоже не могла сдержать улыбку.

- Ему уплачены огромные деньги, детка! Сумасшедшие средства! В то время, как страна издыхает с голоду, её правитель, цепляясь за жизнь, готов лишить сограждан последнего куска хлеба! Ну пусть, пусть приедет этот пигмей, увешанный клыками и хвостами, разрисованный охрой и покрытый татуировками, с кольцом в носу и копьём в руках! Пусть попробует изгнать дух болезни, которая уже почти совсем пожрала свою жертву! Хотел бы я глянуть, как у него это получится, девочка! Очень хотел бы! Это, наверное, единственное, чего я не видел в своей долгой жизни!..

Мне тогда было всё равно, мой царь. Напуганная рассказами о газовых атаках на города, о пытках и тайных убийствах, о кошмарных нравах твоих родственников, которые могут уничтожить меня в любой момент без суда и следствия, я дрожала от леденящих кровь предчувствий и молила Аллаха о том, чтобы Он поскорее взял тебя к себе. Потом я проклинала себя за те слова, но в тот момент я не могла знать о будущем...

Случилось так, мой великий царь, что мы с колдуном Гнасингбе прибыли к тебе одновременно, словно я должна была продолжить дело великого бокора. Мы с ним появились в президентском дворце тайно, ночью, потому что нас должны были видеть самые верные, самые надёжные люди. Но Ильхам, считаясь таковым, на самом деле информировал обо всём своих хозяев за океаном, и они вместе острили, потешаясь над варварскими суевериями своего почти поверженного врага. Тот, ко всему прочему, совершил новый чудовищный грех, отказавшись смиренно принять волю Аллаха и обратившись к языческому кудеснику. Услышав об этом, я внутренне содрогнулась, представив, какие муки уготованы в Аду душе отступника, но ничего не сказала, положившись на волю Всевышнего.

Я следила за тем, как суетится в отведённой ему комнате маленький, сухощавый, юркий старик с кожей цвета жжёного сахара, как растирает он истолчённые в зеленоватый или бурый порошок листья в деревянной и глиняной посуде. Как перебирает он статуэтки идолов, ритуальные маски и копья, как покрывает лицо и тело узорами самых разнообразных форм и оттенков, как бросает в огонь зёрна, камешки, волосы и ещё какие-то предметы, которые я не смогла разглядеть. Ильхам устроил так, чтобы я оказалась за ширмой в том самом помещении, где Гнасингбе устраивал свои шаманские пляски, и видела всё в подробностях. Впрочем, колдун особенно и не настаивал на секретности, иначе мог бы легко обнаружить меня и в лучшем случае прогнать. Закончив кружиться по комнате, он упал на циновку, которую привёз с собой, и полчаса лежал неподвижно. Потом взял расписной фонарь и куда-то ушёл, а тем временем Ильхам вывел меня из укрытия и принялся жадно расспрашивать об увиденном. Я добросовестно доложила своему резиденту о действиях таинственного старика, не упустив ни одной подробности. Я мало понимала, что происходит, и думала только о том, как не навлечь на себя смертельную опасность. А поскольку защитить меня от этого кошмара мог только Ильхам, я старалась угодить ему, мой царь. Если бы я провалилась тогда и не осталась бы подле тебя. И мы, что ужасно, потеряли бы лучшие наши годы, и трое наших детей не увидели бы свет. Интуитивно понимая, что нужно как-то зацепиться, задержаться здесь, я истово служила Ильхаму, который, приняв мой доклад, снова от души посмеялся:

- Я бы сам забрался бы за ту ширму, деточка, но комплекция не позволяет! Я слишком полный, а ты стройна, как тростинка! К тому же в моём солидном возрасте можно закашляться, чихнуть, оступиться, сделать неловкое движение — и тем выдать себя. А. в тебе я нахожу все качества прирождённой лазутчицы, которые помогут выполнить задание до конца, не привлекая чужого внимания. Про этого старого мага говорят, что он может обратить живых в мёртвых, а мёртвых — в живых. И если первое доступно многим людям, которые мало-мальски умеют обращаться с оружием и ядами, то второе даровано лишь избранным. Гнасингбе говорит с ожившими трупами, и они дают ему советы, отвечают на вопросы о чужих судьбах, разрешают или запрещают лечить тех, к кому его пригласили. В твоём присутствии колдун, поговорил с духами, а сейчас беседует со своим пациентом. Жаль, что туда доступ закрыт даже мне, и спальня проверена на наличие микрофонов. Дорого бы я дал за то, чтобы услышать их переговоры. Но, думаю, к завтрашнему дню мне удастся разузнать подробности и поделиться с тобой, деточка. Ты ведь такая умница и красавица, что имеешь право на мою откровенность. За ширму можешь больше не возвращаться — ничего интересного в той комнате уже не произойдёт. Молодой сон крепок, Шамси, но всё-таки я дам тебе лекарство, чтобы можно было забыться. Мало ли какой вред может нанести твоему организму созерцание дьявольских плясок!..

Потом я узнала многое о колдунах и шаманах, потому что поверила в их дар. Конкретно этот маг родился в Того, потом перебрался в Гану, кроме местных наречий знал арабский и английский языки, объездил весь мир и скончался сказочно богатым; при этом он жил в убогой хижине и спал на циновке, ел один раз в день и одевался исключительно в шкуры животных. Свой дар он получил от родственника по материнской линии, а передал его своему внучатому праправнуку, потому что своих детей у него не было. Он имел шестой палец на левой ноге, умел видеть духов и говорить с ними, отправлял свою душу в иные миры и укрощал огонь, понимал язык зверей и птиц, выполнял великое множество обрядов, повелевая сущностями многих известных болезней. Кроме сказаний, песен, плясок, он досконально знал историю той земли, на которой родился, и той где ему довелось прожить долгие годы и закончить свои дни. Не знаю, принимал ли колдун наркотики для того, чтобы войти в транс, но те мази, что растирал в мисках, он понемногу пробовал. Сидя на полу, он бил в маленький барабан, также привезённый с собой. Правда, барабанил бокор тихо и недолго, и при этом раскачивался из стороны в сторону. Увидев эти приготовления в первый и последний раз, я убежала в дальнюю комнату, когда муэдзины созывали правоверных на ночную молитву и долго, почти до утра не вставала с коврика. Я умоляла Аллаха простить мне то, что я сегодня видела, и пощадить душу грешника, до такой степени измученного раком, что он прибег к помощи язычника. Безумцы не отвечают перед Всевышним, ибо не ведают, что творят, и я была уверена, что ты сошёл с ума, мой царь. В последней стадии рака это часто случается, и умирающий хватается за любую возможность спастись, за призрачную надежду, за греховные способы, дающие самый крохотный шанс продлить жизнь. Лишившийся рассудка подобен спящему и младенцу, которые также не ответственны перед Аллахом за свои прегрешения и потому могу избегнуть ада. И я не знала, можно или нет препятствовать общению колдуна-дикаря с его известным всему миру пациентом, жизнь которого в последние годы была столь тяжела, что могла раздавить любого. Тогда я не верила в твоё выздоровление, мой царь, но надеялась, что Гнасингбе сможет облегчить твои муки какими-нибудь диковинными снадобьями, и даст возможность отойти к Аллаху во сне, погружённому в фантастические грёзы. Большего я не ждала от скачущего по комнате полумальчика, полустарца, который потом стал для меня последней, несбывшейся надеждой. Через десять лет, когда беременная на восьмом месяце сестра кричала от дикой головной боли, а я не могла вколоть ей наркотики, я мысленно говорила с Гнасингбе и просила помочь, но ответом была тишина, и я понимала, что жрец вуду бессилен.

Наутро, едва я, разбитая и вялая после произошедшего ночью, сотворила молитву Фаджр, то есть предрассветную, ко мне в комнату постучал Ильхам и приказал следовать за ним, предварительно надев чадру. Такая одежда в моем гардеробе всегда была, потому, что не каждый арабский мужчина готов без грешных мыслей видеть юное лицо посторонней женщины, а мне приходилось ездить к больным на дом, и порядки в тех домах могли царить всякие, даже самые суровые.

- Он… умер? — одними губами спросила я у Идьхама прежде чем выйти в коридор. Ничто другое не пришло мне на ум, потому что мой резидент никогда не появлялся в столь ранний час.

- Нет, — тоже шёпотом ответил Ильхам, и вид у него был такой, словно он съел таз лимонов. — Скажу больше — и не умрёт. По крайней мере в ближайшее время. Но ты все равно дольжна быть рядом, потому что только слову Гнасингбе верить нельзя. Он тоже может ошибаться.

- Как… не умрёт?.. — Я подумала, что всё ещё сплю. Тон Ильхама тоже показался мне странным; он говорил о колдуне не глумливо, а уважительно, как о знающем, опытном докторе.

- Прогноз этого заболевания в данной стадии стопроцентно неблагоприятен. Вы же сами знаете...

- Неважно, что знаю я, — буркнул Ильхам. — Главное другое — старик потребовал привести к нему тебя, причём немедленно. Он хочет говорить только с тобой, Шамси. А поскольку я должен знать существо дела, то уж пожалуйста, попробуй вытянуть из колдуна побольше. Я в долгу не останусь, и отца не обижу. Странно, откуда он вообще пронюхал про тебя...

- На то и колдун. — Я была от потрясения и робости как деревянная. -Значит, вчера он видел меня за ширмой, но никак не показал этого. Обычному человеку такое не под силу. Он действительно ясновидец. Пойдёмте к нему, Ильхам, пойдёмте поскорее, я так хочу услышать его слова…

Мы быстро, почти бегом, пересекли наискосок дворец, где не заметили ни суеты, ни радости. Охрана и прислуга занимались своими повседневными делами, и все, как обычно, молчали, боясь ненароком проронить лишнее слово и быть наказанными за это. Под чадрой узнать меня было не просто, и выдать мог только высокий рост. Мы были почти вровень с Ильхамом. Но на тот момент во дворце никто меня не знал, а мой резидент считался особо доверенным и имел право разгуливать, где угодно.

Когда мы оказались перед дверью той комнаты, в которой жил колдун, мужество меня покинуло, и я замешкалась. Представляя, что сейчас придётся выслушать от разгневанного старика, я внутренне сжалась и приготовилась защищаться, одновременно понимая тщетность своих усилий. Самое ужасное заключалось в том, что человек, который умел общаться с духами и, значит, читать мысли, мог запросто сообщить своему пациенту, для чего Ильхам ввёл, меня во дворец, и чем занимается в Багдаде он сам. После этого наши дни, а то и часы оказались бы сочтены. Я готовилась умолять старика сжалиться и не открывать кошмарную правду, которая погубит меня, такую молодую и красивую, ничего дурнота не сделавшую, несчастную подневольную женщину, на которую незаслуженно пало проклятие. Ильхам, видимо, думал о том же; он тяжело дышал за моей спиной, прикидывая, сможет ли спастись он сам, пожертвовав мной, как шахматной фигурой. Надо сказать, для него выскочить было трудно, почти невозможно, потому что дочь Юсуфа аль-Шукри не могла появиться в стране и во дворце без его непосредственного участия и активного содействия. Правда, меня могли завербовать и во время учёбы в Гарварде, но это было бы слишком уж фантастично. В любом случае Ильхаму предстояло ответить за то, что он проявил преступное легкомыслие, а это могло привести к столь же печальному концу. Мы были товарищами по несчастью, и это нас сближало.

- Иди, деточка, и да хранит тебя Аллах! — Ильхам только и смог произнести эту фразу, открывая тяжёлую, дверь, отделанную позолоченными листьями и гроздьями винограда. Колдун, в накинутой на одно плечо шкуре зебры, сидел на циновке и ждал меня. Дверь закрылась, и мы остались вдвоём. Я смотрела на старика через сетку чадры и чувствовала, как сердце выламывает рёбра. Колени дрожали так, что я покачнулась.

- Садись, — по-арабски сказал колдун, указывая чубуком длинной трубки на циновку рядом с собой. — Я хочу говорить с тобой как с его женой. Самому больному я могу сказать не всё, что знаю.

- Но я не жена ему! — На меня будто бы обрушился потолок. Язык повиновался с трудом. Я радовалась тому, что моё лицо закрыто чадрой — оно было покрыто каплями пота и искажено ужасом.

- Будешь женой! — последовал категоричный ответ. — Третьей, самой любимой, и в жизни, и после смерти. Я сделаю главное и уеду, оставив тебя доканчивать лечение. Ведь ты — врач? Открой лицо, — велел Гнасингбе. — Я должен видеть твои глаза. Слишком важное дело я хочу поручить тебе.

- Да, я – врач. — Мой голос звучал словно со стороны, и душа, вероятно, под влиянием колдуна, видела тело, съежившееся под откинутой чадрой. Моя красота ничего не значила для Гнасингбе — он смотрел в душу. — И я буду ухаживать за любым больным, молодым или старым, добрым или злым. Это — мой профессиональный долг. Но к чему разговоры о браке и любви? Видимо, вы знаете, что я вчера вечером наблюдала за вами, когда вы готовитесь к беседе со своим пациентом. Но делала я это по чужой воле…

- Знаю! — резко, дребезжащим голосом прервал меня Гнасингбе. — Всё знаю, а потому зла тебе не сделаю! Отец продал тебя толстому негодяю, чтобы получить очень много денег! Ты — послушная дочь, хорошая дочь! И такой же будешь женой! У тебя уже был муж, но он оказался недостоин тебя! Он обвинил тебя в том, в чём виноват сам. И ты вскоре узнаешь, что я был прав, говоря такие слова. Не бойся своего толстого хозяина, — продолжал колдун, попыхивая трубкой. — Ему мало остаётся жить. А ты пришла сюда не по его воле, нет! Ты пришла, сюда по воле Провидения. Ты выходишь того, кто умирает сейчас, и скрасишь ему последние годы. Когда болезнь уйдёт навсегда, передашь ему те слова, которые я не могу сказать теперь. Я научу тебя пользоваться теми снадобьями, которые приготовлены мною вчера в твоём присутствии. Я знал, что ты сидишь за ширмой, и не мешал этому. Зачем? Ведь ты закончишь моё дело. До самого конца оставайся рядом с тем, кого я, Гнасингбе, сегодня назвал твоим мужем. Ласкай его и жалей до тех пор, пока вас не разлучат насильно, а после люби и помни...

Старик помолчал немного, отдыхая и попыхивая трубкой. А я, окуренная душистым дымом, сидела, скрестив ноги, опустив голову, и глотала слёзы. Я понимала, что мне будет ещё долго не вырваться из этого города, из этой страны-изгоя, которую на весь мир объявили средоточием ада и объектом суровой кары! И, мало того, я должна буду быть рядом с жестоким, непредсказуемым, подозрительным и вероломным человеком, диктатором и агрессором, который вверг своё государство в катастрофу! Как врач я могла оказывать ему помощь, ухаживать за ним. Но как женщина я не могла любить его и жалеть — так тогда казалось мне, мой великий царь...

- Только тебе я могу доверить его душу и тело, — продолжал колдун, прихлёбывая какой-то отвар из глиняной пиалы, расписанной магическими знаками. — Твоя душа светла, но горька. Ты должна познать любовь, которая принесёт с собой сладость блаженства. Ты должна рожать детей, кормить их и растить. Ты сумеешь сделать всё это, не предав, не отринув его. Вы сведены сейчас, в беде, чтобы расстаться в горе. Но между ними пробьётся яркий луч, который будет светить тебе потом всю жизнь. — Гнасингбе снова сделал паузу, дав мне обдумать услышанное, и продолжал. — Здесь кругом зло, кругом измена! Ни на кого нельзя положиться, кроме тебя! Там, на смертном ложе, страдает человек, которого никто никогда не любил, даже мать и жёны! Его боялись, ему поклонялись, его ненавидели. Но не любили! Не получив любви, нельзя отдавать её другим. И он поступал так же, как поступали с ним. Он просто не умеет быть иным, не может поверить в добро, и ты должна научить его этому. Он чувствует ненависть и коварство, знает, что его предадут. Монолитный с виду режим уже разъеден термитами-древогрызами, как это бывает с жилищами людей в моей родной Африке. Отвратительные насекомые действуют так, что их «работа» долгое время не заметна, но вдруг мгновенно рушатся стены, падает крыша, рассыпается в труху мебель, до последней минуты казавшаяся крепкой. Так будет и с этой страной, когда полчища врагов вновь придут на древнюю землю Междуречья. Многие простые люди будут защищать родину, погибнут за неё с честью. Но стоящие ныне у власти сдадутся на милость победителя, чтобы уцелеть и переждать нашествие. Они ошибаются! Они не уцелеют! Казни и тюрьмы — вот что принесут с собой с Запада белые люди, как это бывало всегда! И тогда перед тем, кого ты скоро полюбишь, откроются две дороги. Он должен будет выбрать, по какой из них пойти. Я ночью сказал ему то, что говорю тебе сейчас. Но ты почаще напоминай, что таится в будущем, чтобы он не забывал, чтобы ещё раз подумал, как поступить. Я должен был предупредить доверившегося о печальном исходе, иначе вина легла бы на меня. А его дело — решать. В иных мирах уже известно то, что должно свершиться здесь. Мне потребуется несколько дней для того, чтобы победить недуг. Все думают, что это рак. Но они ошибаются...

- Ошибаются?! — Я дёрнулась, как от удара. — Но все симптомы...

- Ты только смотрела на него! — рассердился колдун. — Ты не приближалась, даже не дотронулась до больного. А я видел дух болезни, когда беседовал с ней и приказал уйти. Иначе я не стал бы сидеть с тобой здесь и говорить о будущем. Многие короли и правители близлежащих стран призывали меня и просили помочь, но я отказывался, потому что бессилен против рака. У него иная сущность, нежели у болезни нынешнего моего пациента. С виду похоже на рак, а по сути это — яд. Какой — не знаю. Слишком быстро проявилась немочь, и теперь так же стремительно исчезнет...

- Неужели все доктора, что наблюдали его, ошибались?.. — Я сидела потрясённая, опустошённая, и не отрываясь смотрела в непроницаемое лицо бокора, которое плавало передо мной в пряном, остро пахнущем дыму трубки. — А анализы, рентген, биопсия, другие методы исследования? Если внешний вид ещё может обмануть, то существуют перечисленные мною, очень надёжные способы отличить онкологическое заболевание от любого другого! Вы говорите, что это яд? Допустим, я представляю, кто мог отравить неугодного лидера враждебной страны. Как — это уже другой вопрос. Существуют и во властной элите желающие поскорее избавиться от «жёсткой руки» и без опасений играть свою игру. Значит, врачи работают на них?

- Всё может быть. Я этих докторов не видел. — Колдун перебирал фигурки идолов, внимательно рассматривая то одну, то другую. — Он верит в меня и готов бороться. Не хочет умирать теперь, хоть и предупреждён, что для него это лучше. Тихая кончина, почётные похороны, а после — забвение. Кто-нибудь другой согласился бы на это, но только не он. Вождь призван умирать в бою, а не в постели. Враги не должны добиться своего так легко. Долгие годы они ищут способ покорить эту страну, не посылая туда солдат. Яд — оружие не воинов, а шпионов, безмолвных убийц, прячущих лица от людских взоров. Эта болезнь — не воля Всевышнего. Она пришла от человека, и потому будет побеждена. Но враг не один, их много, и они не отступятся. Начнётся вторая война, которая будет ещё страшнее первой. Молния ударит в башню, где сидит царь, и он низвергнется вниз. Не знаю, пожалеет ли он о том, что не умер сейчас. Останется две дороги, из которых он волен будет выбрать любую. Он уже знает об этом, узнай и ты. Ему вновь придётся решать, что принять, — жизнь или смерть. Если он умрёт, дело его будет жить и побеждать. Если захочет спастись, дело погибнет навсегда. Когда придёт сюда война, ещё раз напомни ему эти слова. Тогда вы оба поймёте многое из того, что скрыто от вас сейчас, но меня не будет рядом. Счастье, что ты оказалась здесь, и я увидел, как ты молилась за спасение души того, кого единственного будешь любить до гроба. И ещё хочу тебе сказать, женщина по имени Солнце! — Гнасингбе пристально взглянул на меня, но я уже устала удивляться. Узнать, как меня зовут, он мог от того же самого Ильхама. — Никогда не покупай неизвестные маски и другие амулеты в лавках и не давай это делать тем, кого любишь. Маску или оберёг должен подарить жрец, колдун, маг. Словом, тот, кто её сделал и зарядил. В противном же случае она может принести несчастья, и даже гибель. Когда я изгоняю дух болезни из человеческого тела, я делаю специальные маски, которые кладу на лицо пациента, а через некоторое время заменяю одну на другую. Чем тяжелее недуг, тем больше может быть таких масок. Все они начинают поглощать жизненную силу тех, кто купил её, привёз домой и повесил на стену. Новый хозяин маски чахнет, а тот, кого я лечил, поправляется. Так будет и на этот раз. Маски, как обычно, окажутся у торговцев, занимающихся поставками товара на рынки и в лавки. Маски продадут белым людям, которые любят украшать ими свои жилища. Я знаю многих торговцев, включая и моих родственников на Гаити, в Порт-о-Пренсе и других городах острова, которые снабжают товаром туристов и моряков из Штатов и Канады. Они получат удовольствие, моё Солнце! — мелко, зло захихикал Гнасингбе. Похоже, он радовался любой возможности навредить «бледным дьяволам» и потому искренне хотел помочь тебе как своему единомышленнику. Но, убедившись через некоторое время в несомненной способности колдуна воскрешать мёртвых, я до самого последнего времени не могла поверить ещё в одно его предсказание. Гнасингбе уверял, что очень скоро, в начале нового века, в вашингтонский «Белый Дом» войдёт чёрный президент. — А теперь оставь меня и поспи немного, — приказал колдун, и я моментально почувствовала, что вряд ли без посторонней помощи доберусь до постели. — Сейчас придёт мой слуга, которого ты не должна видеть. Через несколько дней я вызову тебя и научу обращаться с мазями и настойками. А пока не говори толстому хозяину ничего из того, что слышала здесь. Скажи, что я запретил делать это под страхом неминуемого наказания — не только для тебя, но и для него. Этот человек — трус. Он не станет подвергать себя опасности, но всё равно скоро погибнет...

* * *

Потом мы много говорили о Гнасингбе, мой царь. Про него ходили слухи не только в Африке, но и на островах Карибского моря, где широко практикуется культ «вуду». И я не раз в шутку замечала, что бокор, то есть жрец, превратил меня в «нгзамби», которых повсеместно переименовали в «зомби», умертвил мою душу, мой разум, оставив только любовь к тебе. Все эти годы я жила, как во сне, не желая вспоминать о своей семье, о прошлом, беспрекословно выполняла приказания — только не его, а твои. Но я так и не успела уловить, когда Гнасингбе закодировал меня, потому что я не принимала от него никаких снадобий. Наверное, таинственная энергия вошла в меня через руки, кожу, когда я готовила мази и микстуры, а потом растирала и поила тебя, предварительно заперев дверь, чтобы никто из посторонних не мог нас внезапно потревожить, помешать. И наложницей твоей меня начали считать задолго до того, как я действительно ею стала. Сначала я натягивала медицинские перчатки, избегая прикасаться к телу чужого мужчины. Но после поняла, что оставленные Гнасингбе снадобья лучше помогают, взаимодействуя с живым теплом рук, и переступила через запрет. Я оправдывала себя тем, что врач должен лечить тем способом, который обеспечивает скорейшее выздоровление, а все остальное вторично. Главное — исполнить свой долг. Сперва я робела, пила успокоительное, боролась с собой для того, чтобы держаться спокойно и уверенно. Через месяц-другой мы настолько подружились, что совершенно перестали чувствовать неловкость и недоверие друг к другу. Это была ещё не любовь, скорее, предчувствие любви, но я уже знала будущее, и ты, мой царь, тоже его знал. Должно быть, Гнасингбе, сопереживая тебе, понимая, что жизнь твоя закончится трагически, решил подарить тебе несколько лет настоящего счастья, которое не купить за деньги и не добыть в сражениях. Он ли повелел нам с тобой быть вместе, или же колдун только передал высшую волю, но мы уже не могли ослушаться, да и не хотели. Уезжая через неделю после того, как в моём присутствии вместе со зловонной, похожей на нечистоты рвотой изверг из себя сущность твоей болезни, а после сам сутки лежал без памяти, Гнасингбе ещё раз предупредил меня о крадущейся по пятам беде. Зависть, злоба, корысть, желание любой ценой завладеть сокровищами клана, не делясь с чужаками, с соперниками, заставили меня прекратить доступ к тебе любого, кто мог бы отравить твою пищу. А после я сама рожала в одиночестве, пользуясь лишь зеркалом в полстены и своими знаниями в акушерстве и гинекологии. Живя сначала во дворце, а после — в уединённом, тщательно охраняемом коттедже, я боялась и за тебя, и за себя, а потом и за наших детей, к которым, как дикое животное, никого не подпускала. Не успев закончить кормить грудью Муина, я забеременела Хейат, потом Риядом. Я носила, рожала, кормила три года подряд, без передышки, боясь её. Это счастье было мне наградой за долгие годы мытарств, Колдун оказался, как всегда, прав. Мой первый муж, образованный и утончённый Зафер аль-Ахмади, в молодости, прожигая жизнь в Париже, перенёс венерическое заболевание и остался бесплодным. Разумеется, он никому об этом не говорил и винил в бездетности сначала первую жену, а потом и меня. Ту, которая была буквально создана для материнства, и за все годы не испытала в связи с появлением детей ни единой проблемы. Я так любила вас всех, что буквально питалась этой живительной энергией, которая грела даже сильнее, чем полуденное солнце в наших краях. Почти не засыпая, не зная усталости и болезней, я возилась с нашими крошками одна, не допуская даже мысли о появлении рядом с ними кого-то ещё, кроме тебя, и улыбка не сходила с моего лица. Есть женщины, жалеющие себя, которые думают о собственном покое, о развлечениях, о праздности и сытости, воспринимая материнство не как дар небес, а как тягостную обязанность, без которой немыслима семья. Но я с ужасом вспоминала своё одиночество, свои бессонные ночи, когда рядом не плакали и не гулили младенцы, и боялась проснуться в особняке, в Александрии, где я могла делать вое, что угодно, и едва не лишилась разума от тоски. Я кормила новорожденного Рияда, держа его у груди, а другой рукой качала колыбель Хейат, которой едва исполнился год и два месяца. Муин, первенец, сокровище, давший мне кунью, двух с половиной лет от роду, сидел рядом и внимательно слушал сказку. Я могла делать всё это одновременна, наслаждаясь каждой минутой, смакуя миг за мигом, и необходимость немного поспать воспринимала как наказание. Мне не хотелось так бездарно расходовать это недолгое, но прекрасное время, когда дети нуждались во мне, а ты был где-то рядом, мой царь. Теперь сон и явь поменялись местами. Лишь в грёзах я попадаю в виллу, стоящую неподалёку от реки Тигр, а просыпаюсь потом в Египте или в России, чтобы жить только прошлым…

Почему-то чаще всего вспоминается жаркий, сухой июньский день, когда через неделю после рождения ты побрил «Муину головку и призвал на него благодать. Эти волосы, которых у нашего сына оказалось много, называется акикой, и обряд этот сопровождается щедрой раздачей подаяния. Моему первенцу, как положено, помазали губы мёдом, принесли в жертву двух овец, а перед тем крупный головастый мальчик услышал шахаду, и сразу забеспокоился, будто осознал важность произнесённых слов.

За всё время, что я жила в Ираке, мне не довелось посетить мечеть. Я молилась на вилле, но после рождения первенца временно перестала делать это и потому могла подолгу лежать в постели, прижимая к себе сына. По европейскому календарю он пришёл в мир пятого июня двухтысячного года, и с тех пор я числю этот день среди своих личных праздников, на которые каждый имеет право. Тогда я стала матерью, даже не надеясь ещё дважды повторить этот подвиг. Сын своим появлением посрамил моих недругов, победил в одиночку их всех, даже не подозревая об этом. Днём из моего окна были видны три пальмы, и шорох их листьев доносился до моих ушей ночью, когда сами деревья пропадали во мраке. Ослабевшая после родов, я забывалась на время, а, очнувшись, наклонялась к ребёнку, вслушивалась в его дыхание, бесконечно трогала его, боясь, что мираж исчезнет, и я вернусь в пустоту. Но малыш существовал; обеспокоенный, он начинал кряхтеть и хныкать. И тогда я, шальная от восторга, набрасывалась на Муина, принималась целовать его, и не могла сдержать слёз. Эти дни и ночи казались мне священными, потому что время потекло по-другому, менялись века и тысячелетия, обещая приход чего-то великого и благодетельного. Материнство бушевало во мне, как ураган, и любая мелочь казалась мне исполненной особого, сакрального смысла. Я заново училась видеть, слышать и осязать. Знакомилась с самой собой, обновлённой и оправданной, прощённой и торжествующей. И бодрствуя, и забываясь во сне, я разговаривала с родственниками, а, самое главное, с Зафером и его сестрой Захвой, которые отныне казались мне не злобными, а жалкими. И я попросила тебя устроить так, чтобы моя семья узнала о Муине, и чтобы весть непременно дошла до клана аль-Ахмади. Спустя много лет мама рассказала, как отец по своим каналам получил весть о появлении у него нового внука. О том, что высохшее, как считалось, дерево, да мощный, свежий побег. Пятнадцатого октября две тысячи первого года я легко, за какие-то минуты, рано утром разрешилась чудной девочкой и в жертву принесли одну белую овечку. Хейат так понравился мёд, что она с тех пор громким криком требовала ещё, и я не могла отказать моей принцессе. Волос, у новорожденной оказалось столько, что они падали ей на плечи, а смуглая кожа словно подсвечивалась изнутри розовым. Мама рассказывала, что я сама была во младенчестве точно такая же.

Несмотря на то, что я кормила уже двоих детей, зимой, в начале предвоенного года, я забеременела в третий раз. И не было во всей столице, во всей окаменевшей от ужасного ожидания стране женщины более счастливой, чем я. Несмотря на тяжёлый токсикоз, которого не было никогда ранее, я всё равно чувствовала себя лёгкой, почти бесплотной от постоянного головокружения. И, отлично осознавая надвигающуюся угрозу, смело, даже бесшабашно смотрела ей в глазницы, в её лик с дырой вместо носа и оскаленными зубами. Мы договорились с братом Хамалем о том, что он, в случае начала войны, заберёт племянников к себе в предместья российской столицы. Я же, помня о словах Гнасингбе, намеревалась остаться подле тебя, мой царь. Ты знал, что мы виделись с Хамалем, который, пользуясь своим дипломатическим статусом, ненадолго появился в Багдаде и добился встречи со мной. И те, последние мирные месяцы, казались мне самыми упоительными, самыми щемящими и терпкими. Мне хотелось любить и рожать впрок, на будущее, пока есть такая возможность. Мне было недостаточно троих детей, я старалась заиметь четвёртого — но не сбылось. Этот ребёнок не выжил бы там, где оказались мы с тобой, мой царь. В подземных, ходах и пещерах, в бедуинских шатрах и саманных хижинах я не могла бы выносить его. А, значит, всё сложилось так, как должно. В конце ноября две тысячи второго, за четыре месяца до начала войны, когда в воздухе уже с треском лопались разряды будущей бури, на свет появился Рияд. Он ворвался в мою жизнь, как предвестник сражений и утрат, с громким криком, в полночь, когда вокруг властвовала тьма. И не плачем беззащитного младенца, а кличем бойца показался мне его голос. В нём я увидела тебя, мой царь. Именно таким должен был быть ты, когда впервые открыл глаза. Двое старших пошли не в тебя. Муин очень напоминал мне отца, Хейат — меня, сестрёнку или нашу маму. Но в Рияде были только твои черты, словно, собираясь уйти, ты оставил на земле свою копию. И теперь я знаю, каким будет Рияд через много лет, иншалла, если вырастет…

Я прекрасно отдавала себе отчёт в том, что происходит. Знала, что маленькой, бедной, голодной стране не устоять против гиганта с его сателлитами. И потому предстоит уйти в подполье, а после, скорее всего, погибнуть. Но я не боялась этого, потому что считала себя сполна вкусившей сладость и горечь земной жизни. И когда ты, мой царь, в ответ на предложение покинуть страну и тем самым избегнуть войны, переданное через знакомого тебе российского политика, пожилого и очень авторитетного на Востоке, ответил: »Я здесь родился, здесь и умру", я почувствовала невероятное облегчение. Больше не нужно было мучиться, сомневаться, выбирая лучшее решение. И именно тогда, накануне вторжения, я, наконец согласилась пройти обряд «никях», стать твоей женой, чтобы иметь право везде следовать за тобой — в том числе и в могилу.

Но это случилось позже, мой царь, а после отъезда Гнасингбе мы только присматривались друг к другу, гадая, стоит ли открывать сердце перед тем, кого совсем недавно не знал. Наша любовь не была слепым чувством, зовом томящейся плоти, которая вспыхивает, как порох, и так же легко гаснет. Много пережившие и перестрадавшие, мы опасались разочарования, и потому долгое время просто беседовали. Темы были самые разные, какие приходили на ум, и мы оба смотрели настороженно, тщательно подбирая слова, постоянно помня о кознях и подвохах. Я не до конца доверяла тебе, ты сомневался в моей искренности, и мы несколько месяцев сохраняли невинные, скорее даже полуофициальные отношения. Заполняли отведённые часы размышлениями, воспоминаниями, а после — творчеством. Мы написали книгу, в которой отобразили малую толику того, что пережили перед тем, как лечь в одну постель. Ты удивлялся, мой царь, тому, что совсем не хочешь женщину, тогда как раньше не мог провести в воздержании, ни одной ночи. Поддавшись обычной для тяжело больного слабости, решив, что впереди только немощная старость, ты полушутливо называл себя патриархом, который уже не должен думать о том, о чём думал раньше, недавно, и вряд ли сможет испытать прежние чувства. Но потом, окрепнув и уверовав в себя, ты признался мне в любви, попросив не уходить на ночь в другую комнату, и остаться с тобой.

- Если не хочешь — скажи, не бойся. Пусть всё останется по-прежнему. Между нами разница в сорок лет, и об этом нельзя забывать. Но всё-таки вспомни, о чём говорил Гнасингбе! Он не считал почему-то, что я стар для тебя. Не оставляй меня, Забиба! А я постараюсь, чтобы ты никогда не пожалела о своём решении...

Мы говорили с тобой всё время, даже когда молчали. В Древнем Египте посвященные умели общаться, не открывая рта, на мысленном уровне, и этого было достаточно. Лежали мы рядом в постели, сидели вместе за кофейным столиком, на котором, закончив трапезу, раскладывали листы нашей общей рукописи, стояли, прижавшись друг к другу, у окна виллы, глядя в черную, вспыхивающую редкими электрическими огнями ночь, — мы оставались едиым целым, общим организмом. Мы могли расстаться телесно, но души наши так и не сумели порвать соединявшую их нить. Наверное, такие чувства испытывают однояйцовые близнецы, каждый из которых является лишь половиной одного человека. Но теперь, лишившись второй части, я постоянно шатаюсь, падаю, не могу найти опору. Дети слишком малы ещё, вряд ли поймут меня. Даже родители и брат, вежливо улыбаясь, стараются перевести разговор на более понятные им темы. Но всё же, мой царь, случись мне снова сделать тот выбор, я опять осталась бы у тебя, потому что пережитое счастье всегда перетянет ту чашу весов, на которой лежит. До встречи с тобой я просто существовала, не ощущая вкуса жизни. После вашего расставания я спасаюсь лишь тем, что вспоминаю тебя. И сейчас, сидя у раскрытого окна подмосковного коттеджа, гляжу на чуждую мне природу, к которой никогда не привыкнуть, на странное белое дерево с тонкими, свисающими вниз ветвями, русские очень любят и называют берёзой. А ночью я вновь переношусь в песочного цвета город с мутной широкой рекой, разрезавшей его на две части, который явился мне в давнем божественном сне. Я спускаюсь к воде с крутого берега, и вижу багдадские ивы, пышные, склонённые кроны которых треплет быстрое течение. Неподалёку от коттеджного посёлка, где несколько лет жили наши дети, тоже протекает река, только более узкая, с прозрачной водой. И к ней точно так же, как под бриллиантовым небом Багдада, склоняются ивы; острые листья их, оторвавшись, уплывают, вниз, к Москве. Таким бесприютным листочком кажусь я себе, потому что нет на земле такого места, где бы ты ждал меня...

Я вижу нас, тогдашних, со стороны, и жадно вглядываюсь в идиллическую картину прошлого. Ты сидишь за столиком, придвинутым к нашей постели, и быстро пишешь, то и дело поглядывая на меня, словно приглашая диктовать дальше. Я различаю каждую полоску на твоей шёлковой пижаме, каждый завиток недавно окрашенных волос — ты не хотел быть седым рядом со мной. И тогда, и потом не могла я понять, какого цвета твои глаза. Они казались то абсолютно чёрными, то ореховыми, то золотисто карими, то зеленоватыми. И в зрачках, на самом донышке, горел неведомый огонь, временами напоминавший солнечный свет, но чаще вспыхивающий цепко, хищно, пугающе. Когда мы спорили, прикидывая, как лучше выразить ту или иную мысль в тексте, ты гневался, и рука твоя привычно скользила по тонкому шёлку куртки к кобуре, которой не было. А потом ты овладевал собой, успокаивался, и лишь щека какое-то время ещё дёргалась, словно не выплеснутые эмоции заставляли мышцы сокращаться. Твоя болезненная худоба, этот тик, пижама, посуда на столе, даже спорадические вспышки ярости делали тебя в моих глазах простым и домашним, так все люди. А я, в расшитом золотом и серебром халате, с распущенными обесцвеченными волосами, лежала на животе, подпирая кулаками голову. Глаза мои заволакивала мечтательная дымка, и тогда ты называл меня Забья, газель. Я и впрямь тогда была несказанно хороша собой, потому что, наконец, встретила свою любовь и растворилась в ней. Я помню громадные напольные вазы, в них каждое утро появлялись розы с капельками росы, и широкий ковер, по которому я босиком шла к зеркалу, чтобы нанести макияж и расчесать волосы. В те годы я действительно была Солнцем, горячим и щедрым…

Ты предлагал мне взять пистолет, чтобы, в случае чего, защититься. Я со смехом отвечала, что Абу-Валид, тот самый человек, который поныне охраняет меня, не допустит злоумышленников ко мне и оградит от яда. Не знаю, как система проверки воды и пищи существовала у Абу-Валида что делал каждую ночь, заграждая недругам путь к моему ложу. Профессионал, даже спустя много лет, остаётся молчаливым и исполнительным. Ты велел ему оставаться со мной, когда мы прощались навсегда, и он пообещал, пока жив, охранять нас с детьми. Когда Абу-Валид рядом, я совершенно спокойна, зная, что тыл прикрыт. Теперь я считаю его другом, даже братом, но тогда относилась к нему просто как к верному стражу, который скорее погибнет сам, чем позволит обидеть меня. Сейчас же наши сыновья заменяют Абу-Валиду его погибших детей, а он для них почти отец; многие люди, которые ничего не знают о нас, так же считают. Ему некуда пойти, потому что его дом в Багдаде разрушен, семья погибла. Он живет в моей семье, как родственник, который к тому же помнит, что я, сделав ему операцию, в нужный момент перевязав сосуды на шее, пять с половиной лег назад родила его во второй раз.

Мой царь, мы исповедовались друг другу, поняв, как нам это необходимо. И я, узнав о твоем прошлом, устыдилась, потому что страдала зря. Мой неудачный брак, наветы золовки, сплетни соседей, одиночество на вилле в Александрии, необходимость подчиниться отцу и отказаться от американского контракта, постоянное чувство вины за то, что я не смогла быть безупречной — ничто по сравнению с твоими мытарствами. Я не знала голода и бедности, я всегда была обута и одета, меня никогда не били — ни отец, ни муж. Я всегда знала, что смогу окончить среднюю школу, даже университет, и жизнь моя сложится в любом случае благопристойно. Я пыталась вообразить себя на твоём месте и не могла, потому что это было бы слишком страшно. Нищая деревенька, глинобитные дома с плоскими крышами, рано постаревшая мать, куча детишек, грязных и полуголых, постоянно голодных и оттого плаксивых, отчим, который пинками выгоняет пасынка воровать на базар, потому, что сам не желает работать. Он бьет мальчишку испачканной в смоле палкой, если тот не приносит ничего или приносит мало, а после, вдоволь натешившись, ждёт ночи. Он знает, что зажиточный фейлах из соседней деревни купил по случаю великолепную белую кобылицу, и хочет украсть её, чтобы много выручить. Но хозяин лошади постоянно начеку. Он спит на крыше своего дома, прижав к себе винтовку, и, заслышав ржание любимицы, может выстрелить в мелькнувшую подле неё тень. Конокрад осведомлён об этом, а потому не желает рисковать. Кроме того, он слишком тяжёл, что тоже мешает выполнению замысла. Конокрад прикармливает собак, следит за кобылой, вступает в сговор с работником, жаждущим получить свою долю, и тот недостаточно усердно стережёт сокровище. Приготовив плацдарм, конокрад ведёт в соседнюю деревню пасынка, приказывает ему забраться на забор, и с него — на рассёдланную лошадь, которую работник предусмотрительно подвёл к воротам и там оставил. Ты тогда был лёгкий, как перышко, мой царь, и потому кобыла бежала быстро. Оторопевший хозяин стрелял ей вслед из винтовки, громко кричал, перебудив соседей, и они бросились в погоню. Ты рассказывал об этом так ярко и живо, что я рыдала от жалости и ужаса. На берегу Тигра кобыла сбросила тебя, а вскоре её поймали односельчане хозяина. Так было лучше и для тебя, и для отчима. Никто не смог доказать его вину, но кобылу очень быстро продали, дабы не искушать судьбу. Весь в синяках, с разбитым липом ты утром отправился на базар, потому что взбешённый неудачей отчим требовал этого. Он кричал, что совсем не даст тебе есть, если ты не принесёшь денег; к тому же одежда на тебя, совсем ещё маленького, стоит очень дорого. Но в тот день тебе не повезло. При падении с лошади ты сильно ударился головой, а потому потерял осторожность и попался. Из колонии для малолетних тебя вы¬ащил дядя, сам недавно распрощавшийся с тюрьмой. Более он своей сестре племянника не доверял, раз и навсегда определив его судьбу и заставив уверовать в панарабские идеалы...

В разговоре со мной ты много шутил, мой царь. Гнасингбе рассказал нам об африканских обычаях, предваряющих в различных племенах создание семьи. Ты не раз замечал, что африканцы поступают мудро. Пройдя перед свадьбой через суровые испытания, они живут дружно, чтобы в случае развода не повторять всё вновь. Где-то перед церемонией жениха избивают до полусмерти, где-то заставляют целую ночь простоять на скользком крутом обрыве, откуда очень легко сорваться в пропасть, где-то будущий муж должен целый год пробыть в доме невесты рабом. Количество браков и разводов не ограничено, но испытания нужно проходить перед каждой последующей свадьбой, и это дисциплинирует мужчин. А ещё Гнасингбе рассказал, что после кончины его отца, у которого было несколько жён, всех, кроме матери, унаследовал за ним старший брат, но целый год не имел права к ним прикасаться. И ты, мой царь, помнится, вполне серьёзно заметил, что это — самое тяжкое испытание. Тебе приходилось получать удары палками, пробираться по узкому карнизу над пропастью, быть рабом у собственного отчима. И это, с твоей точки зрения, вполне можно вытерпеть. Но вот целый год не прикасаться к женщинам… О, это Джаханнам! Это — адская мука! И уже тогда ты так выразительно взглянул на меня, хоть ещё не вставал с постели, что я стала пунцовой от стыда и поняла главное. Видимо, я по-настоящему понравилась тебе, и только затянувшаяся болезнь мешала признаться в этом...

Потом ты сказал, что после долгого перерыва почувствовал сильный голод. Я ответила, что это — хороший признак. Здоровье возвращается, а, значит, опасность миновала. Остановив мою руку, помешав мне позвонить и позвать Абу-Валида, который отвечал в том числе и за приготовление пищи, ты попросил меня лично сделать самое.любимое мною кушанье, которое будет вкусным и полезным. Я сделала цыплёнка по-египетски, с рисом, молоком и кардамоном — это блюдо всегда удавалось мне особенно хорошо. Когда возилась на кухне, шептала бессвязные заклинания, понимая, что больше всего на свете боюсь расстаться с тобой. Я вложила в цыплёнка всю душу, всю страсть, на которую только может быть способен нащупавший в бурном море после кораблекрушения плывущую по волнам пустую бочку. Никакая сила уже не могла оторвать меня от обретённой опоры, сулившей мне возвращение жизни и надежды.

Спустя ещё немного времени в Багдаде вновь появился Ильхам, проездом в Турцию и Египет из Саудовской Аравии. Там ему удалось прикупить несколько щенков салюки — собаки, жившей ещё в домах древних шумеров и во дворцах египетских фараонов. Одного щенка, чёрного с золотыми подпалинами, Ильхам собирался подарить моему отцу в знак особой признательности и расположения. Длинноногие, поджарые, с вытянутой благородной мордой, с распушённым в беге хвостом и прижатыми ушами, молчаливые, воспитанные и загадочные, салюки пользовались в нашей семье такой же любовью, как в странах Аравии и везде, где селится наш народ. С детства помню, как салюки песчаного цвета, забравшись в кресло отца, как это обычно делают кошки, прислушивалась к голосам смакующих гаванские сигары гостей. А мне казалось, что она всё понимает. Когда Сога околела, отец горевал по ней, будто по человеку, и потом часто просил привезти ему такую же. Но Ильхам выбрал другой окрас. Новый щенок был взят из помёта самки, не раз рожавшей королевских и шейхских любимцев. И я, увидев на руках Ильхама этого замечательного щенка, с пушистыми ушами, хвостом и лапами, которые потом станут легко бегать по зыбкому, раскалённому песку, прослезилась. На какой-то миг я позабыла о нанесённых мне дома обидах, и меня потянуло к родному очагу. Моё сердце пронзила острая тоска по единственной на свете стране, где под луной высятся безмолвные пирамиды, и лежит, оберегая вечный сон фараонов, каменный сфинкс с наполовину отбитым носом. Я вспомнила отца, который после гибели Соги сказал мне, что древние египтяне бальзамировали таких собак, как своих владык, в знак траура сбривали брови и причитали, били в гонг. Мой царь, я ведь действительно хотела уехать, поняв, что больше не нужна тебе. Тогда Ильхам и принял от меня последнее донесение, которое вряд ли его обрадовало.

Я доложила, что ты поправляешься, а в стране всё спокойно. Несмотря на трудности, связанные с санкциями ООН, ни о каких выступлениях против власти не может быть и речи. Меры предосторожности даже во дворце предпринимаются очень серьёзные, и работать становится всё труднее. Я специально говорила об этом, мой царь, чтобы побыстрее разорвать наши отношения и покинуть тебя. Каюсь, но это правда. Моё сердце трепетало от предчувствия беды, а я, совсем ещё молодая, не хотела больше плакать.

- Я только что был у халдеев, Шамси, — сказал мне Ильхам, глядя в упор своими мутно-изумрудными глазами и нервно поглаживая щенка. — Как ты знаешь, это — самая древняя из христианских общин Среднего Востока, и их мудрецы знают будущее не хуже Гнасингбе. Они опечалены тем, что президент поправляется, потому что теперь точно будет война. Он всё равно погибнет, девочка моя, и я не желаю, чтобы ты разделила его участь. Да, колдун предсказал вам любовь и брак, но ты должна проявить благоразумие. К тому же Юсуф, твой отец, поклялся более не пускать меня на порог своего дома, если я не привезу дочь назад. Он отпустит тебя в Америку, куда захочешь, только вернись, не делай глупостей! Меня и самого халдеи не порадовали, — продолжал Ильхам, нервно покусывая свои усы цвета перца с солью. — Сказали, что скоро я упаду на землю, как птица с подбитым крылом...

Я вспомнила предсказание Гнасингбе и мелко задрожала. Радость, вспыхнувшая в моём сердце после слов Ильхама о желании отца вновь видеть меня дома, неожиданно потухла, я вся заледенела, несмотря на жару, от которой изнывал Багдад. Я хотела бежать прочь из обречённой страны и в то же время понимала, что если сделаю это, сойду с ума.

- Что ты так смотришь на меня, Шамси? — удивился Ильхам. — Не веришь? Или боишься? Не надо, красавица, ибо на все воля Аллаха. Я согласен с Юсуфом, тебе тут больше нечего делать. Ты ежеминутно подвергаешь себя риску, находясь в столь одиозном обществе. Айша, твоя мать, стала наполовину седой от тревоги. Конечно, неплохо было бы иметь около президента в твоём лице верного человека, мои глаза и уши. Он откровенно увлёкся тобой, и в его окружении об этом вовсю сплетничают. Но я жертвую своими интересами ради счастья Юсуфа и Айши, Хамаля и Зейн. Возвращайся к отцу, девочка моя, и забудь то, что было здесь. В том числе и слова Гнасингбе, и его пророчества. Твой долг — быть с семьёй.

- Мой долг — оставаться здесь, — ответила я и прикусила язык. Но в следующий момент я решила окончательно разорвать с прошлым и ринуться навстречу будущему, которое столь властно влекло меня к себе, что я не могла сопротивляться. — Ильхам, вы ведь знаете, что отец уступил меня вам в надежде получить потом выгодные нефтяные контракты. Так вот, прошу вас, устройте так, чтобы он их получил. А я пойду своей дорогой, не оглядываясь более на былые обиды, клевету и предательство. Пришёл тот день, когда я впервые сама решаю, что мне делать, с кем рядом находиться, кого любить, а кого ненавидеть. Отныне Юсуф аль-Шукри уже никогда не распорядится судьбой дочери своей Шамси. Он уже дважды сделал это, и оба раза неудачно. Теперь я хочу попробовать сама найти своё место в этом мире. Я знаю, уверена, что здесь будет война. А я — врач, и на войне врачи нужны. Я приехала сюда лечить людей, и я буду именно здесь этим заниматься. И пока будет мир, и когда заговорят орудия. Так и передайте отцу, Ильхам. Пусть он даже не пытается встретиться со мной, добровольно или силком вернуть меня в Египет. Волею Аллаха я полюбила человека, за которым должна была шпионить, чьей смерти дожидаться. Я посрамлена и уничтожена как лазутчица, но я счастлива и нетерпелива как женщина. Отец ничего мне не должен, и я ничего не должна ему. Между нами всё кончено, Ильхам. Юсуф аль-Шукри проклянёт меня — пусть, я согласна. Волосы матери поседеют совсем — что ж, пусть же я поседею от горя. Но решение моё непреклонно, и я не привыкла отступать.

- Ты отдалась ему?- упавшим голосом спросил Ильхам, и так стиснул руками щенка, что тот жалобно взвизгнул. — Ты… понимаешь, что делаешь?

- Да, я понимаю, Ильхам. — Сказав главное, я почувствовала невероятное облегчение, и будто бы стала ещё выше ростом. Особая, «медовая» улыбка, которую ты так любил, тогда впервые тронула мои губы. — Пока я ему не отдалась, он болен, но это непременно случится, и пусть отец тоже это знает. Ведь он был согласен на мой позор, когда хотел заполучить контракты. Так пусть же смирится с ним теперь, когда я впервые в жизни полюбила! За все мои страдания, за тот трижды проклятый брак с Зафером аль-Ахмади, за все те слёзы, что пролила я в Александрии и в Луксоре, в Каире и в Америке, я возьму мзду. И чем короче по времени будет моя любовь, тем сильнее буду я наслаждаться ею! Ильхам, я чувствую, что суждено умереть за него либо же совершить страшную месть, выпив по каплям кровь его врага! Никто, кроме меня, во всём мире не сможет сделать это, и потому я остаюсь! — Мой голос то звенел, то срывался на шёпот, то становился журчащим и вкрадчивым, как шум горного ручья. Я стояла перед Ильхамом в лазурном шёлковом платье и белом муслиновом шарфе, свободный конец которого бился на жарком, всё более усиливающемся ветру — на столицу накатывалась из пустыни песчаная буря. И в душе моей то ли пела, то ли кричала одна-единственная струна, на которой до этого времени мне ещё ни разу не доводилось сыграть. Финиковые пальмы, которые мы с Ильхамом видели с балюстрады дворца, уже исчезли в пыльном вихре. Мой резидент поспешно надел тёмные очки, и я, ощутив жжение под веками, сделала то же самое. — Мне очень стыдно перед Хамалем и Зейн за то, что так вышло, — продолжала я, опираясь на каменные перила лестницы, ведущей в сад, кроны которого волновались, как бурное море. — Но они уже взрослые, у них есть семьи, есть дети. А у меня нет никого. Я одна в этом мире. Мне нечего делать в доме, где я в тягость самым близким людям. А потому — прощайте, Ильхам! Если у вас не хватит духу здесь же убить меня, вам придётся уехать навсегда. Все обещания, данные вам, я выполнила, и больше нам не о чем говорить. Околдовал меня Гнасингбе, или я иду сейчас путём, предначертанным Всевышним, это — одна дорога. И я не сверну с неё до тех пор, пока не упаду замертво. Я не желаю зла никому из вас, а потому умоляю вас не делать зла мне. Аллах наделил меня, как всякого человека, свободной, гордой волей, и я не допущу, чтобы этот дар пропал понапрасну.

Ты ещё не знаешь об этом нашем разговоре, мой царь. Я ведь ни разу не намекнула тебе на то, что поначалу шпионила за тобой, а ты не спрашивал – то ли знал об этом и без меня, то ли вообще не интересовался, откуда и как появилась я в твоей жизни.

Мы навсегда расстались с Ильхамом в конце марта девяносто девятого года, в тот день, когда солнце маленьким, ослепительно-белым кружком светило сквозь желто-красные тучи песка. Я не знаю, являлся ли Ильхам в Багдаде до своей гибели в последний день октября, но я больше его не видела. Когда мы прощались, мой царь, я думала о том, как. приготовлю тебе рыбу – по-египетски с изюмом, орехами и помидорами…

* * *

Потом, когда отец привёз меня из Америки в Египет, с наручником на запястье, плачущую и полусумасшедшую, завёрнутую в чёрную вдовью паранджу, он рассказал о своей встрече с людьми из Лэнгли. Это было уже после крушения «Боинга», когда Ильлхам словно испарился после загадочной катастрофы. Если бы его участь не постигла ещё многих людей, я решила бы, что он скрылся, как бывало не раз. Но с борта того самолёта не было никакого иного пути, кроме как в царство мёртвых. А мой отец, который имел билет на тот же рейс, чудом остался в живых. Прошло три года, и Юсуф узнал о рождении у меня младшего ребёнка, Рияда. Узнал как раз от агентов ЦРУ, с которыми увиделся в Нью-Йорке. Их было двое, они встречались с отцом в одном из дорогих ресторанов на Манхэттене. Вопрос о войне был окончательно решён. Календарь вёл прямой, а невидимые часы — обратный отсчет времени до минуты «X», и отец хотел узнать о своих перспективах в послевоенном Ираке, а также о моей судьбе. Он говорил мне, что серый, декабрьский, дождливый Нью-Йорк с громадами небоскрёбов и ущельями улиц, точка «Зеро», где год с лишним назад ещё высились башни Всемирного торгового центра, уничтоженные воздушной атакой террористов, произвел на него давящее, тоскливое впечатление. Голые ветви деревьев тянулись вверх, к небу, как будто моля о пощаде, и посвистывал с каждой минутой усиливающийся ветер.

- Прости, Юз, но твоему зятю скоро крышка, — по-американски развязно сообщил отцу агент, представлявшийся Рупертом. — А дочку мы постараемся вытащить. Похоже, она ни в чем не виновата, просто влюбилась по уши. Зря наши боссы туда баб отправляют, правда, Даг? — обратился он к своему напарнику. Тот кивнул. — Представляешь, ни одна не смогла отказать этому дьяволу! Ходят слухи, что он обладает гипнозом. В чем бы смысл задания ни состоял, кончается всё одним и тем же...

- Она не свободна, находясь там, — подтвердил мои отец, понимая, что нужно любым путём снять с меня подозрения в осознанном пособничестве тирану и искренней любви к нему. — Жрец вуду Гнасингбе лишил её разума и воли. Мою девочку нужно вернуть в семью и долго лечить. Умоляю вас посодействовать мне, несчастному отцу, когда наши войска войдут в Ирак. Я так боюсь, что П1амси погибнет ещё до того, от бомбы или ракеты, от шальной пули или от руки кого-нибудь из родственников тирана!..

- Не переживай и не дуйся, Юз, — успокоил отца флегматичный Даг, полная противоположность болтливому Руперту. — Мы помним свои обязательства, и наше начальство помнит. Да, тебя ведь можно поздравить? — Он сначала хлопнул себя по лбу, потом отца — по плечу. — Двадцать второго ноября, в пятницу, в праздничный день, твоя Шамси родила парня. Ничего себе, покойничек отличился! Да он с таким потенциалом больше ста лет проживёт! Надо торопиться, правда, Руперт?..

- Да, всё решено. Подожди немного. Юз. — Руперт расхохотался, глядя в окаменевшее лицо отца. — Ты что, не рад? Сколько у тебя уже внуков? У вас же чем больше, тем лучше, верно?

- Значит, теперь девять. Доченька моя, что же будет с тобой? — Душу моего отца в тот момент сковал леденящий ужас. — Неужели ничего нельзя сделать до тех пор, как начнётся наступление? Выкрасть как-нибудь, переправить хотя бы в Турцию, и уже оттуда...

- Она прекрасно охраняется, Юз, — покачал головой Руперт. — Ничего пока поделать не можем. Несколько месяцев вряд ли сыграют решающую роль в данном вопросе. Надеюсь, ты ещё обнимешь всех своих внуков от Шамс, которая, похоже, бабёнка хоть куда! Вот что значит связаться о молодой, Даг! Мотай на ус, самому пригодится! Ведь в тот год, когда твоя дочь отправилась в Ирак, все ждали известия от смерти диктатора от рака. А он не только не подох, так ещё и трижды стал отцом! Ладно, Юз, не переживай. Это уж как судьба ее сложится, да!.. Возвращайся в Каир, занимайся своими делами и жди. Мы тебе дадим знать, когда твоя дочка возникнет в поле зрения. Предупредим, кого надо, не сомневайся!..

Отец рассказывал мне об этой встрече после нашего возвращения в Каир, и я слушала, то и дело всхлипывая, сжимая насквозь промокший платок в сведённом судорогой кулаке. Я рыдала днями и ночами, ненадолго забываясь лишь после двойной дозы снотворного, но и во сне я стонала. Отец сказал, что готовился твой побег, и верные телохранители при помощи повстанцев намеревались вывезти тебя в провинцию Анбар. План сорвался в последний момент, и, чтобы не рисковать, тебя поспешили казнить. Даже комплекс Кэмп-Кроппер казался недостаточно надёжным, ибо ты всегда бежал из тюрьмы, если хотел, и помогали даже кандалы. Но в феврале две тысячи седьмого года я невыносимо страдала, жалела, что осталась в живых. Тебя больше не было на свете, и я хотела уйти следом...

- Папа, значит, вы с покойным Ильхамом давно уже работали на американскую разведку? — прошептала я, и лицо моё задёргаюсь в конвульсиях. — Потому ты и послал меня в Багдад? И контракты были лишь прикрытием?..

- Да, теперь уже можно сказать об этом, — пробормотал отец, отводя глаза и перекатывая между ладоней карандаш, чтобы скрыть волнение. — Впрочем, и контракты тоже… В Ираке я ничего не добился — там сейчас Джаханнам, и нефть черпают только вёдрами. Твои друзья-партизаны подрывают трубопровода, нападают на персонал, терроризируют армию и полицию. А когда такой хаос, бизнес не ведут. Кровавое болото — вот что такое нынешний Ирак. Но я получил доступ к месторождениям на Аравийском полуострове, чему несказанно рад. Ты дала мне шанс реабилитировать себя перед американцами… Не смотри так, дочка! — Отец содрогнулся, встретившись с моим пылающим от ненависти взглядом. — Не надо, сокровище моё! Ты ещё многого не знаешь, и я хочу сказать главное. Нас было не двое с Ильхамом. Многим арабским патриотам надоели англичане и их марионетки-короли. Американцы тоже понимали, что долго прежний порядок не продержится, и непременно придётся иметь дела с новыми властями и в Египте, и в Ираке, и в других странах. Туда же тянули руки и Советы, красная Москва. Началось соревнование за право посадить своего человека на освобождающиеся кресла. Одна за другой, каскадом, случились революции, монархии пали. Началась министерская чехарда. Военные жаждали прибрать власть к рукам, прежние функционеры тоже не дремали. Ирак буквально корчился, как в жестокой лихорадке. Путчи и следующие за ними репрессии не давали ему жить, развиваться, наслаждаться обретенной свободой. С каждым днём крепло влияние коммунистов, что пугало Запад больше всего на свете. Они не желали, чтобы новые независимые страны попали в орбиту влияния Советов. И решили сыграть на опережение, вырастив, как гомункулуса в колбе, свою креатуру, и посадив её в президентское кресло. Я, как египтянин и к тому же мирный человеке мягкий по характеру, им не годился. Ильхама забраковали примерно по тем же причинам. Среди молодых эмигрантов, поклонников панарабизма, они усердно искали кандидата. И нашли...

Я смотрела на дряблое, постаревшее лило отца, видела его заплывшие, превратившиеся в щёлочки, а когда-то большие глаза, и боялась слушать дальше. Одно упоминание об американцах вызывало в моей душе такую боль, такой гнев, что сердце, казалось, не выдержит и разорвётся. Родной отец служил им, пользовался их покровительством. С их же помощью недавно вытащил меня из тюрьмы, пусть с браслетом на лодыжке. Значит, я должна ещё их и поблагодарить! За то, что сделали меня вдовой, а детей — сиротами. За то, что удел мой отныне — скитаться по психиатрическим клиникам и курортам, проходить реабилитацию и понимать, что всё напрасно. В другие страны выезжать нельзя. Правда, спустя год с огромным трудом отец и брат добыли разрешение посещать ещё и Россию, но и там я должна была постоянно находиться под надзором! И всё же я слушала, не прерывая отца, потому что не желала оставаться одна, в тишине спальни, снова вспоминать тёмный монитор компьютера, палача в маске с прорезями, и тебя, мой царь, с петлёй, на шее. Это видение то отступало, то возвращалось, причём, иногда оказывалось столь ярким, осязаемым, что я зажмуривала глаза, зажимала руками уши, вскакивала и убегала к себе в комнату, не обращая внимания на перепуганных собеседников, с которыми, только что пила кофе. И там, упав на диван, я грызла подушку, умоляя пощадить меня, не мучить, потому что я не вынесу этого и погибну...

- Нашли? — рассеянно спросила я. — И кто это был?

- Тот, кого ты оплакиваешь, — ласково, шёпотом сказал отец, пытаясь предугадать мою реакцию и принять меры. Я могла лишиться чувств, наброситься на отца с кулаками, выскочить из комнаты, начать биться лбом о стену расцарапать лицо и вырвать клочья волос, почти сплошь поседевших за последние два месяца. Я проделывала всё это в присутствии родственников и прислуги, но никто не смел осуждать меня за несдержанность. Проведя пять месяцев в коме и почти столько же — в плену слабоумия, беспрестанного, детского веселья, я имела право говорить и делать то, за что других наказали бы. Но вместе с тем я считалась неполноценной, не способной воспитывать собственных детей и работать врачом. Родители очень просили Хамаля окончательно принять в свою семью, даже усыновить всех трёх детишек. Но я категорически отказывалась дать на это согласие и твердила, не оставляя родителям ни малейшей надежды на своё послушание: «Xамаль навсегда останется ддя Муина, Хейат и Рияда горячо любимым дядей. Но отец у них другой!»

Той: февральской ночью, сидя в кресле напротив отца за палисандровым овальным столиком, я не сразу поняла смысл его слов, и потому отрицательно покачала головой, давая понять, что не хочу слушать дальше. Но отец продолжал, с усилием шевеля онемевшими от лекарств губами.

- Неужели ты думаешь, что можно совершить столь стремительный взлёт, не заручившись поддержкой сильных мира сего? Сколько знатных, образованных, честолюбивых людей жило в Ираке, и они имели связи, родственные, дружественные, в околоправительственных кругах, для них открывались все дороги, в том числе и на самую вершину власти! Но ни одного из них не посчитали нужным использовать в своих целях, назвав интеллигентными слабаками, которых всё равно быстро свергнут и казнят, а страна окажется в лапах коммунистов. Были и смелые, сильные, готовые на борьбу и жертвы офицеры, масса достойнейших людей, которые имели рекомендации, амбиции и возможности, происходя из разных слоев иракского общества, в том числе и из самых высших. Но и их не пожелали использовать в игре, опасаясь своеволия и измены. Самостоятельные люди, обременённые большим количеством влиятельных родичей, семейными связями, дающими возможность чувствовать поддержку, а потому вести себя независимо, не годились на роль номинального лидера. Тот должен был мгновенно и жестоко подавлять в самом зародыше любой заговор, беспрекословно исполнять волю хозяев, в том числе по их указке начинать войну. Лучшие аналитики, психологи, прочие специалисты Лэнгли трудились, создавая портрет человека, которого следовало отыскать среди тысяч других, а после сделать ему заманчивое предложение. Я был слишком молод, а потому не занимался поисками. Твой дед попросил меня приглядеться к молодым эмигрантам из Ирака. Похожее задание получил и Ильхам, тогда звавшийся Абдаллой. Кандидат должен был происходить из бедной, даже нищей семьи, не иметь практически никаких связей в истэблишменте, придерживаться ультраправых убеждений, разделять идеологию панарабизма, которая легла в основу программы партии БААС. Он получит все блага из рук хозяев, а в случае каких-либо осложнений по их воле все и потеряет. Более того, он будет уничтожен, понесёт кару как неблагодарный изменник, предатель. И он знал об этом, Шамси, когда соглашался работать с пиндосами. Именно потому и в первую войну, и во вторую хозяева обращались с ним и с его страной не как с независимым лидером и суверенным государством, а как со сбежавшим рабом, которого нужно изловить и наказать, а вверенную территорию отнять. Характер юноши, с которым я играл в шахматы, которому приносил книги, а также, не скрою, демонстрировал не очень пристойные заведения ночного Каира, был подходящим для роли диктатора, даже сатрапа. Он хотел славы, власти, денег, и ради достижения этого соглашался пролить реки крови, переступить через страх и совесть. Он казался мне сделанным из металла, готовым жертвовать собой и уничтожать врагов. Несмотря на то, что партия БААС возглавлялась его родственниками, этого явно недоставало для построения блестящей карьеры, о которой он грезил. Я знал, что мой приятель восхищался советским диктатором Сталиным, который, по слухам, оказывал кое-какие услуги царской охранке, чтобы на определённом этапе своей революционной деятельности иметь большую свободу манёвра. Прямых доказательств у нас, конечно же, не было, но и предположения не приводили в негодование иракского боевика, который к тому времени уже не единожды обагрил свои руки человеческой кровью, за что был уважаем своими соратниками как «человек дела». Он не видел в поступках своего кумира ничего дурного, и сам готов был идти той же дорогой. По его мнению, следовало использовать любую возможность для достижения цели, а уже после, набравшись сил и расставив на ключевые посты в государстве своих людей, полностью подчинив общество своей воле, можно начать маневрировать. «Маленькие страны подобны женщинам, которым нужно выгодно выйти замуж, — говорил он в те годы. — Они не могут существовать самостоятельно. Впоследствии покровителя можно поменять, особенно если имеешь ценное имущество, на которое всегда сыщутся претенденты. У нас и у вас есть нефть, и об этом нужно помнить. С таким приданым всегда можно подыскать хорошую партию. Один Аллах знает, что будет дальше, но пока мне не из чего выбирать и некуда отступать. На родине я сидел в тюрьме, был заочно приговорён к смертной казни. Теперь мне нужно бороться только за то, чтобы иметь право возвратиться в Ирак...»

- Для чего ты говоришь мне это? — спросила я у отца, когда он, отдыхая, пил красный кисловатый напиток из лепестков «суданской розы». Сама я, одурманенная лекарствами и домашними настойками, сидела на стуле, как деревянная, стараясь уловить суть рассуждений. — Ты хочешь сказать, что мой царь, как и вы с Ильхамом, пользовался покровительством американских спецслужб? Что ж, пусть так! Значит, иного выхода у него не было. Не важно, какие ошибки он делал в молодости, шел ли на сделки с совестью, чтобы получить возможность подняться из праха. Аллах не дал ему богатых родственников, но Его же волею мой царь встретил тех, кто нуждался в его услугах, и воспользовался этим. На вершину горы можно подняться по-разному — на крыльях орла или ползком, как змея. Важно там оказаться, и уже после показать, кто ты есть на самом деле. Если ты хочешь заставить меня разочароваться в любимом, ты её никогда не достигнешь. Я слышала о нём ещё и не такое, но всё равно осталась при своём мнении. И останусь навечно, пока буду помнить себя и зваться Шамси аль-Шукри! Из деревушки, где все болезни лечили верблюжьей мочой, он поднялся до уровня лидера нации, и этим обессмертил себя, ещё не совершив главный подвиг! Единственное, что могло бы отвратить меня от него, — помилование, принятое от врагов! Подаренная ими жизнь, вилла на Лазурном берегу в Ницце, которую, как я знаю, ему обещали вместо виселицы, но только в случае полной капитуляции, чистосердечного раскаяния и выдачи всех государственных тайн, включая программу создания оружия массового поражения. Ты, папа, как внештатный сотрудник секретных служб, должен знать, что так было!

- Так было, я знаю. — Отец смотрел на меня странно, снизу вверх, будто умоляя не прогонять его. — Но теперь этого уже не будет никогда. Из двух дорог, о которых говорил жрец вуду, а я узнал от тебя, он выбрал первую. Он умер, а, значит, его дело будет жить. Иншалла, посмотрим, как это произойдёт. Но уже ясно, что Америка, стремительно схватив голыми руками этот неостывающий уголёк, долго удерживать его, не сможет и бросит. Те, кто хотел повелевать всем миром, увязли в песках, и в этом состоит главная заслуга их бывшего ставленника. От его нынешнего решения напрямую зависело, будет ли у иракских патриотов стимул продолжать борьбу, или им придётся признать, что до сих пор они воевали за мёртвую идею. Но идея жива. В неё вошёл дух мученика, принёсшего себя в жертву во время праздника Ид аль-Адха. Весь мир увидел, как именно это произошло; а после трусы почувствовали страх, храбрецы — гнев. Но, самое главное, очень многие поняли, что с американцами можно и нужно драться, и они уязвимы. Я не хуже твоего понимаю это, Шамси. Совершив демонстративную, нарочито жестокую расправу с человеком, который хотя бы в силу преклонных лет уже не мог серьёзно угрожать им и по той же причине имел право на почтение, американцы и коллаборационисты расписались в своём поражении. Это был последний их довод, акт отчаяния, выражение бессильной ярости. Но это был конец его земного пути, а начало, признаюсь, не предвещало ничего героического. Бедняк, которому неожиданно улыбнулась удача, зачастую ведёт себя гораздо подлее и циничнее богача, не осознающего, чем он на самом деле владеет, не чувствующего ужаса перед перспективой потерять всё это в случае неповиновения. Нет, Шамси, я не собираюсь порочить перед тобой того, кого сам почитаю теперь за шахида и праведника. До последней минуты я не знал, какое решение он примет, потому что дервишем мой приятель не был никогда; материальное долго ставил выше духовного. Изменения наметились в самом конце его эпохи, когда он стал автором стихов и прозы, а ещё до того велел его же собственной кровью переписать весь Коран. Повторяю, что во времена нашей молодости он производил иное впечатление. Мы с тобой ещё никогда не говорили об этом, и твой царь вряд ли был откровенен до конца. Теперь ему уже.ничто не может повредить, ибо главное свершилось. Путь грешника в Рай был извилист, сложен и труден, долог и полон опасностей, как переход зимой через горы по обледеневшим тропам в ночное время...

* * *

- Говори, папа, — прошептала я, снова начиная всхлипывать. — Скажи быстрее всё, что хочешь, а потом оставь меня! Скоро ночная молитва, и мне нужно успеть собраться с силами...

- Как ты понимаешь, у американцев был не один кандидат в правители Ирака. Они нашли нескольких наиболее подходящих молодых патриотов, то есть панарабистов, у которых волосы вставали дыбом от злости лишь при упоминании о красных и одновременно об англичанах и королях. Всем им дали возможность продолжить образование в университетах на казённый счёт. В противном случае сыновьям бедняков нечего было надеяться занять высокий пост. Моему приятелю было трудно в университете — ведь он и грамоту-то узнал поздно, хоть потом и полюбил чтение. На этом помощь закончилась. Дальше начался забег с препятствиями, в процессе которого претенденты должны были в реальных боевых условиях показывать свои сильные и слабые стороны, демонстрировать качества, дающие возможность преуспеть. Чтобы вкладываться в определённую кандидатуру, деловые люди должны получить гарантии того, что не прогадают. А возможности проявить себя были, особенно после того, как в феврале шестьдесят третьего года в Ираке грянул очередной путч. Тогдашний правитель Касем был, как водится, убит, несмотря на выданные гарантии безопасности. Он струсил, но всё равно не выжил. Возможно, твой царь, Шамси, в трудные свои дни вспомнил и о нём. Касем был застрелен прямо в телестудии, и его труп, вместе с телами двух других генералов, казнённых, тогда без суда, многократно демонстрировался бывшим подданным. В числе других к власти пришёл генерал аль-Бакр, покровитель и родственник твоего царя. Покойный Касем прекратил членство страны в Багдадском пакте, пошёл на сближение с Советами, за что и поплатился. Позволить и дальше кому попало захватывать власть в этом богатом нефтью, стратегически важном районе американцы не могли. Они должны были явиться в роли благодетелей, заступников и менторов тамошнего руководства, за что собирались взять невероятно щедрую плату. И в этом случае стране уж точно не грозила «красная зараза». После победы путча, когда в ходе боёв широко применялось новенькое американское оружие, начались расправы со сторонниками прежней власти и с коммунистами. Составлять «чёрные списки» помогали агенты ЦРУ, а на спусковые крючки нажимали баасистские боевики, в том числе и мой приятель. «Эскадроны смерти» гордо именовались Национальной гвардией. Иначе как штурмовиками этих ребят назвать было нельзя. И на гладах у американских агентов нужно было вести себя активно — стрелять, резать, жечь, тащить людей в тюрьму. Слизнякам нечего было рассчитывать на дальнейшее покровительство. Твой царь проявил тогда похвальное рвение и стал членом Комитета партийной безопасности новой тайной полиции. С тех пор и началось его стремительное восхождение к вершинам власти. Он возглавлял тогда «Джихаз Ханин» — партийную секретную службу по разведке и контрразведке. В руководящих органах партии БААС перспективному молодому деятелю, конечно же, сразу предложили крупный пост — заместителя генерального секретаря. За те пять лет, что прошли до нового переворота в июле шестьдесят восьмого, несколько претендентов, входящих в сформированную агентами ЦРУ группу, успели погибнуть, или сойти со сцены. Но кое-кто оставался, и среди них — мой приятель. Сам я уже занимался нефтяным бизнесом, а политикой интересовался только как добропорядочный обыватель. В апреле того же, шестьдесят восьмого года, я стал счастливым отцом. Юная жена Айша родила мне первенца — Хамаля. И мой отец, и я интересовались астрономией и, да простит меня Аллах, астрологией. Звёздное небо всегда влекло к себе романтические души арабов, и потому сын получил имя звезды, альфы Овна, под знаком которого появился на свет. Я как раз играл с трёхмесячным крохой, держа, его на коленях, когда услышал от отца об очередном путче в Багдаде. Мой приятель фактически руководил переворотом, одновременно принимая в нём самое активное участие, — лично вошёл во дворец и отстранил от власти президента Арефа. Тот немедленно понял, что к чему, и без сопротивления отступил. Его отпустили в Турцию, потом он уехал в Лондон. Генерал аль-Бакр стал президентом. Вскоре молодой, энергичный, красивый родственник президента занял пост вице. И постепенно оставил старику минимум реальных полномочий, курируя службу безопасности республики, что давало возможность полностью контролировать ситуацию в стране. Мы с отцом в Египте ужасались, узнавая о тех зверствах, что творили в Ираке его подчинённые. Но американцам, похоже, импонировали решительность и безжалостность вице-президента, который задолго до официального вступления в должность главы государства фактически руководил Ираком. Старик аль-Бакр во время саммитов лишь кивал головой, в то время как высокий, стройный, наглый родственник, шокируя публику блеском элегантных костюмов и улыбки из-под ухоженных усов, недипломатично, даже скорее развязно, вел переговоры, едва не закидывая ноги на стол. Он тогда во всём подражал американцам, восхищался ими, старался им угодить, причём не только сообразуясь с выгодой, а по склонности сердечной. Он считал, что проводить модернизацию страны без помощи из Вашингтона нереально, и, как мне казалось, даже несколько перегибал палку, бурно восхищаясь Фрэнком Синатрой, фильмом «Крёстный отеп», джазом и вестернами. Страсть к дорогим автомобилям и многодневным прогулкам на яхтах тоже подогревалась из-за океана. Тогда их ставленнику было можно всё, в том числе совершать вопиющие преступления, как говорится, «против человечности». Лишь бы не доставлял хлопот, а, напротив, всеми силами помогал им? Главными символами американского влияния для многих местных жителей стали бутылки «Кока-колы» в магазинах, пакетики с чипсами и прочие товары такого рода. Но, главное, страна стала купаться в золоте благодаря тому, что новый лидер принялся умело лавировать между различными центрами силы, существовавшими тогда в мире. Он раздавал авансы не только пиндосам, но и Советам, которые предпочли закрыть глаза на недавнюю охоту за коммунистами. «Невеста» ловко использовала своё «приданое», к тому же, успеху способствовала напряжённость на Ближнем Востоке. Ровно за месяц до твоего рождения, Шамси, началась так называемая «Война Судного дня». Египетские войска, воспользовавшись тем, что израильтяне отмечали большой религиозный праздник «Йом Кипгур», форсировали Суэцкий канал и устремились вглубь Синайской пустыни. Мы с отцом, затаив дыхание, следили за развивающимся наступлением, но не надеялись на победу. Мы знали, что цены на нефть неминуемо взлетят. Так оно и вышло. Ты много слышала об этой войне, но вряд ли осмысливала тогдашние события, воспринимая их поверхностно, схематично. Как мы и ожидали, Штаты оказали Израилю помощь, и наступление захлебнулось. В ответ арабские страны стали бойкотировать поставку нефти в Европу и США. Цены па наш товар мгновенно взмыли до небес. Ты принесла своим родным великое счастье, дочка. С твоим появлением семья аль-Шукри сделалась одной из самых состоятельных в Египте. А в Междуречье или, как ещё говорили, на Побережье, как раз незадолго до этого национализировали нефтяную отрасль. Два обстоятельства, национализация вкупе с подъёмом цен, открыла перед молодым, решительным, расчётливым и по-своему очень умным диктатором безграничные возможности. Он вошёл в зенит могущества. Потом многие говорили, что он проявил себя как помешанный или крайне недалёкий человек. Я не разделяю эту точку зрения. По большому счёту он ошибся всего один раз, но эта ошибка стоила тысячи других. Взяв за правило игру на противоречиях между тогдашними двумя сверхдержавами, он и во время кувейтского кризиса надеялся на то, что ещё существовавший Советский Союз наложит «вето» на резолюцию о войне. Так, несомненно, и случилось бы ещё несколько лет назад, но в девяностом году бывший колосс уже шатался, агонизировал и сам нуждался в помощи. Проамерикански настроенное руководство страны, которую президент Рейган наградил почётным, величественным прозвищем «Империя зла», ни в коем случае не могло пойти на конфликт с бывшим своим «вероятным противником». Твой царь, Шамси, по моим сведениям, получил какие-то гарантии от консервативного крыла в руководстве Союза и Коммунистической партии и принял их заверения за официальную позицию страны. Никем и ничем не сдерживаемому властителю трудно было представить, что часть высокопоставленных чиновников может давать безответственные обещания и подменять мнение руководителя своим. Вполне вероятно, советские ортодоксы надеялись повлиять на президента Горбачёва, но им это не удалось. «Вето» не наложили, и войне в Заливе дали зелёный свет. И вот здесь американцы вспомнили о тех прегрешениях своего бывшего протеже, на которые до этого не обращали внимания. Они ничего не делают даром, и провинившийся лидер должен был постоянно помнить, каким монстром его выставят на второй день после размолвки. Если бы Аугусто Пиночет, к примеру, вдруг изменил им, все пытки и казни на стадионе тотчас поставили бы ему в вину. Но он оставался верным, а твой царь не смог наступить себе на горло. Да, он был тираном и палачом. Но в первую очередь он был Хозяином. Так, кажется, русские называли и Сталина. А настоящий хозяин чувствует себя в ответе за вверенную страну. Он уже привык иметь много денег, строить дома, автострады, электростанции, школы и университеты. Он не жалел средств для ликвидации неграмотности, обеспечивал бесплатное лечение, субсидировал покупку холодильников и телевизоров. Он, конечно, не забывал свою семью, свой клан, но это, как ты знаешь, обычная для нашего общества практика. Я далеко не во всём одобряю его действия, потому что не являюсь, подобно тебе, влюблённой в него женщиной. Я могу только отметить сильные и слабые стороны этого во всех отношениях незаурядного человека. Наверное, ему нужно было быстрее ориентироваться в меняющемся мире, а он с трудом менял свои привычки, был склонен двигаться по инерции, в то время как следовало всеми силами тормозить, делать вираж, а уже после нажимать на педаль газа. Тяжёлому судну, автомобилю, самолёту сложно остановиться, если он уже набрал максимальную скорость. К тому же сказалось отсутствие рядом мудрых людей, имеющих право советовать властелину, — но так всегда и бывает при тиранических режимах. Любой человек меряет чужие поступки по себе, и он не мог даже представить, что огромная страна, ядерная держава, проявит полную покорность и позволит купить себя так дёшево...

Я слушала отца, не перебивая, потому что он говорил о не известных мне вещах. Мой царь, мы сразу условились с тобой не произносить ни слова о политике, к я неукоснительно соблюдала договор. Теперь же я получила возможность узнать тебя лучше и понять многое из того, что до сих пор приходилось просто принимать на веру.

- Он очень хотел получить атомную бомбу. Очень! Был уверен, что тогда его никто не посмеет тронуть. Сначала надеялся на помощь Советов, которым хотелось воткнуть кинжал в бок Израиля, но на серьёзные действия дряхлеющие вожди не отважились. Он надеялся обойтись своими силами, но, то ли не успел, то ли не смог. Здесь я тебе точно ничего не скажу. Никаких доказательств того, что работы по созданию оружия массового уничтожения им проводились, представить не удалось, и война окончательно приняла черты захватнической. Только объектом присвоения были уже не территории, а нефть. Та самая «горящая вода», которая на короткое время принесла Ираку сказочное изобилие, стала причиной двух войн и прочих чудовищных бедствий. Верный своим обязательствам, и сам желая этого, президент начал войну с Ираном, где как раз незадолго до того до этого победила исламская революция, и страну возглавил фанатичный шиит аятолла Хомейни, На него, использовав давний приграничный конфликт, и натравили американцы своего протеже. Бойня эта стоила обеим странам огромных людских и материальных потерь, но Иран был надолго отвлечён от других конфликтов, в частности, и с Израилем. Война закончилась ничем после восьми лет кровопролития. Знаменитые «волновые атаки», применявшиеся на тогдашних полях сражений, до сих пор являют собой картину ада на земле. Тот, кто их видел, не может забыть...

- Я знаю. — Мне не хватало воздуха. Окно было приоткрыто, и я, подойдя, опершись ладонями на раму, несколько раз жадно, со всхлипом, вздохнула. — Мне доводилось слышать воспоминания ветеранов той войны, которая не была нужна никому, кроме врагов этих народов. Но каким образом возник кувейтский кризис? Как ты понимаешь, папа, я не могла напрямую спросить об этом. На такие темы существовало табу. Да я и сама не хотела его огорчать, понимая, как больно вспоминать об этом. Пыталась додуматься сама, но не сумела. Ты говоришь, что была надежда на Советский Союз, который, наложив «вето» на резолюцию Совбеза ООН о войне, мог бы на много лет вперёд предотвратить безнаказанные бомбёжки. На ядерную державу не напала бы никакая коалиция...

- Вот именно! — Отец даже хлопнул раскрытой ладонью по столику, блеснув двумя золотыми перстнями с бриллиантами и рубинами. — Одно время Кувейт входил в вилайет Басра, и иракские вожди издавна точили на него зубы. Но за то время, что шла ирано-иракская война, на геополитической сцене произошли глобальные перемены. Не знаю в точности, что американцы обещали твоему царю в награду за нападение на бесноватого аятоллу, но в итоге не дали ничего. Казна была пуста, и хозяин не мог смириться с этим. Он хотел навести порядок в своём доме, но не имел такой возможности. Цены на нефть рухнули так же стремительно, как в своё время поднялись, а больше Ирак ничего в принципе не мог экспортировать, разве что финики. Конфликт и начался именно с того, что страны ОПЕК — экспортёры нефти — нелегально превышали установленные ими же квоты добычи, что сбивало цены. Особенно часто превышал квоты Кувейт, который к тому же, как считали в Ираке, воровал нефть из их общего месторождения Румейла. Кроме нефтяных полей эти две страны никак не могли поладить граничащие территории, что создавало дополнительную напряжённость. И, наконец, за время восьмилетней войны с Ираном Ирак сильно задолжал Кувейту, но расплачиваться не торопился. Напротив, требовал новых займов, мотивируя это тем, что спасал весь арабский мир. Саудиты списали долг, не желая связываться с агрессивным соседом, а Кувейт всё тянул, желая с помощью этих денег повыгоднее для себя уладить другие конфликты. Как известно, ненависть должника к кредитору — самая сильная. Твой царь, Шамси, привык, что от него откупаются, будто от разбойника с большой дороги. Но на сей раз богатые арабские страны почему-то не спешили это делать, хотя войны не хотел никто...

- Почему же? — быстро спросила я, боясь, что отец передумает откровенничать и, сославшись на близость молитвы Иша, отправится совершать омовение. Но он, похоже, решил довести исповедь до конца.

- Наш президент Хосни Мубарак находился в эпицентре всех этих событий и осуществлял миротворческие миссии, организовывал переговоры противостоящих сторон — и на уровне дипломатов, и на самом высшем. Он потом во всём обвинил иракскую сторону, которая не вняла голосу разума. На первый взгляд это так, но… Никогда не поверю, что в Штатах не учли особенности характера своего бывшего сателлита! Великолепнейший психолог, змей-интриган Джордж Буш-старший не мог не понимать, что своими уклончивыми, нарочито мягкими, расплывчатыми посланиями он словно бы приглашает хищника напасть на жертву! Кувейт оказался в роли привязанного козлёнка, и тигр, пришедший, чтобы сожрать его, напоролся на выстрел охотника. Вот как я всё это вижу! Потом и посол США в Ираке госпожа Глаопи, и другие руководители различных штатовских ведомств говорили, будто не ждали полного захвата Кувейта, а имели в виду аннексию двух безлюдных островов, из-за которых шла тяжба. «Кусочки» Кувейта взять, выходит, можно, а весь эмират целиком, ни в коем случае! Но разве такой человек, каким был мой приятель и твой царь, будет довольствоваться кусочками?! Он из породы людей, любящих риск, настоящий авантюрист отроду живущий по принципу «всё или ничего»! Более того, в Вашингтоне боялись, что «жирные коты» с берегов Персидского залива испугаются, как часто бывало, и заплатят дань, тем самым погасив занимающееся пламя. Они уверяли Кувейт, всех его соседей, что войны не будет, и те верили, проявляли несговорчивость с тем, кто не терпел возражений. Теперь, по прошествии шестнадцати лет, мне это понятно более, чем когда бы то ни было! Наш президент не хотел усиления одиозного режима, предпочитал сохранять статус-кво, но войны боялись. Её хотели на Потомаке, Шамси! Они искусно расставили ловушку, завлекли туда жертву и захлопнули её! После того, как оккупация Кувейта свершилась, тон заявлений «Белого Дома» моментально изменился на прямо противоположный. А почему это не сделали раньше? Госпожа посол имела, возможность предупредить главу государства, изготовившегося к войне, о том, что реакция ее страны в этом случае будет очень жёсткой, что Штаты окажут Кувейту военную помощь! Но нет! Ни она, ни другие представители вашингтонской администрации и не подумали это делать! Напротив, посоветовали разбираться самим, а после все уехали в отпуска, и отозвали посла Гласпи! Полностью открыли дорогу на Кувейт, многократно заявив, что ни при каких условиях не вмешаются! С пеной у рта уверяли, что собственные граждане, избиратели и налогоплательщики, не допустят, чтобы их сыновей и мужей отправляли защищать трусливого шейха ас-Сабаха! По-моему, для начала войны больше ничего и не нужно было делать. Это оказалась западня…

- Но зачем, папа?.. Ты, наверное, знаешь, так скажи мне! — Я смотрела в окно, на светящиеся силуэты четырёх минаретов ближайшей к нашему дому мечети, с которой муэдзин должен был вскоре прокричать азан.

- Скажу, дочка! Этот лидер оказался больше не нужен патронам. Он возомнил себя президентом независимого государства, а его считали взбунтовавшимся слугой. «Красной угрозы» больше не существовало. Аятолла Хомейни умер за год до того, а новые власти Ирана уже не вызывали такого страха. Твой царь любил позировать фотографам в костюме ковбоя; так он себя и вёл, не проявляя в нужный момент благоразумия. Потребовав уважения своих прав в память о прошлых заслугах, он просчитался. Неудобных, опасных лидеров американцы не терпят. Сперва такого следует проучить, и, если не исправится, уничтожить, заменив покорным, угодливым. Войдя в Кувейт, любой вождь уже не мог покинуть его, не потеряв лица. Сделай он это сразу, услышав окрики из ООН, или позже, непосредственно перед войной или после полного разгрома, как это, в конце концов, и получилось, итог получался примерно одним и тем же. Достав из ножен меч или кинжал, нужно пускать его в ход, или же не доставать вовсе. И добровольно убираться из захваченной страны, предварительно её ограбив, слишком мелко для деятеля с наполеоновскими амбициями. Уступить многократно превосходящей силе можно, но только тогда, когда более нет никаких вариантов. Так он и поступил, оказавшись фактически пленником в окружённой врагами стране, но пленником непобеждённым. И тот, кто хотел сломить его морально, отлично понимал это. Поджать хвост или пойти на смерть; третьего пути не было. Или полное подчинение, или долгая, безнадёжная война, которую нельзя выиграть. Предполагалось, что за двенадцать лет, пусть в девяносто первом году точных сроков никто не знал, всё каким-то образом разрешится. Или произойдёт очередной переворот, или президент, сир, твой царь, умрёт сам, что едва не случилось. Но он выжил и поправился, начал молодеть и крепнуть, переживая вторую юность и чувствуя необыкновенный прилив сил. Это — заслуга двоих, колдуна Гнасингбе и твоя. Надеяться на естественную кончину диктатора, на новый путч и прочие подобные события не приходилось. У оппозиции внутри страны без посторонней помощи не было никаких шансов. Поняв, что далее ходить вокруг да около бессмысленно, правящие круги страны, оставшейся к тому времени единственной сверхдержавой, приняли решение начать новую войну, призванную решить больной вопрос раз и навсегда. За предлогом дело не стало — придумали жуткую сказку про новейшее супероружие, разрабатываемое якобы в передвижных лабораториях. Никто этих грузовиков так и не увидел, но в них хотели верить. И поверили! Война началась. Ты лучше меня знаешь, как было дело. Недавно этот многолетний, мучительный спектакль закончился. Занавес упад. И вышло, что, по сути, вторая война началась только ради того, чтобы погубить одного человека. О десятках тысяч других погибших они даже не вспоминали. Да, они убили врага, но не победили! Он не сдался, и это главное. Тело умертвить в некоторых случаях гораздо легче, чем уничтожить дух. Вместо повышения уровня жизни американцы получили новые расходы, самолёты, нагруженные гробами, чувство безысходности и разочарования. Мне кажется, что «иракский синдром» окажется еще более тяжёлым, чем «вьетнамский». Тогда оправдывали своё поражение противодействием Советского Союза и его сателлитов, теперь же ссылаться не на кого. Они проиграют — я в этом уверен. И проиграют именно тому самому, слабому, маленькому государству, наспех слепленному англичанами из трех несовместимых частей. Сейчас мы даже не представляем себе, Шамсн, каким будет мир в скором времени, но я предполагаю, что далеко не таким, как ещё совсем недавно. И начало этим переменам было положено на твоих глазах, дочка, и даже при твоём участии. Долгое время я не посмел бы и думать о том, что на берегах Тигра один за другим родится трое детей, в жилах которых будет течь его и моя кровь, и мы, таким образом породнимся. Что ж, значит, так рассудил Аллах, а Он всегда, справедлив. — Отец подошёл ко мне, по-прежнему стоящей у окна, несмело тронул за плечо. — Шамси! Нам пора. Скоро ночная молитва. Если ты нездорова, можешь лечь в постель. — Отец, так и не дождавшись моей реакции, уже хотел выйти из гостиной, но тут я схватила, его за запястья, своими влажными, холодными руками. Он вздрогнул и остановился, лицо его при этом выражало откровенный страх. Он не мог предугадать, что я скажу сейчас, и потому смотрел мне в глаза выжидательно и настороженно, и на высоком, морщинистом лбу его блестели капли пота. Он уже давно вернулся из своего офиса, но ещё не снял добротный двубортный костюм, и даже изысканный шёлковый галстук с любимой золотой булавкой был повязан так же тщательно, как, всегда.

- Папа!.. — Я всё сильнее сжимала ему руки, и зрачки его расширялись — не столько от боли, сколько от волнения. — Ты говоришь, как их враг, а сам им служил… очень долго, правда? Ведь и с Ияьхамом тогда, в Турции, ты встретился не случайно. Помнишь, в оружейной лавке, когда вы договорились использовать меня в вашем деле… А если бы он, мой царь, узнал об этом, что было бы со мной? Ты подумал обо мне, папочка?..

Муэдзин уже провозглашал азан, а мы смотрели друг на друга, крепко держась за руки, и наши пальцы мелко дрожали. За моей спиной на чёрном небе сияли звезды, как всегда бывает зимой, особенно яркие и пронзительные. И полная, огромная, как серебряное блюдо, луна уже заходила за купол мечети, с минарета которой вскоре зазвучала икама — второй призыв к молитве. Отец всегда после омовения успевал сменить светское платье на простую рубаху и такие же брюки, а также надеть кружевную шапочку. Он молился всегда босой, и чисто вымытые руки его с отполированными ногтями были влажными. Теперь уже у отца не оставалось времени подготовиться, а он очень нервничал, всегда помня, как Аллах избавил его от авиакатастрофы.

- Думал, дочка. И возненавидел американцев именно за это. Они ведь помнили обо мне всё время, и специально послали Ильхама переговорить со мной. В оружейной лавке была явка — ты права. Это очень удобно, потому, что за магазинами всегда трудно следить. Туда может зайти любой, не вызвав подозрений. Я сыграл на памяти о нашем общем прошлом, посылая тебя на Побережье. Да, я сотрудничал с амерамн, так ведь и он сотрудничал! Благодаря им он стал президентом. А после превратился в их заклятого врага. Так и я… Дело в том, что мне пришлось ещё в шестидесятых порвать с ними. Я думал, всё кончено и забыто. Оказалось, что агенты ЦРУ в Египте следили за мной, знали, что я женился, что у меня появились дети. Когда мы с Ильхамом разговаривали в задней комнате оружейной лавки, я был потрясён его осведомлённостью, хоть мы давно уже не виделись! Он знал, что ты — врач, и о разводе тоже упомянул, и о Гарвардском университете. Меня не запугивали и не шантажировали, нет! Мне просто посулили выгодные контракты, это правда. А дела мои тогда, шли плохо — цены на нефть били очень низкие. И мне предложили сделку. Твой царь считал меня своим единомышленником, который оказывал американцам услуги по необходимости, с холодным сердцем, как когда-то делал и он сам. Но ты избавила меня от позора, доченька. — Отец порывисто прижал моё лицо к своему плечу, потом тихо отстранил. — Ты подарила ему любовь, и я тоже не чувствую себя предателем. Ты скрасила последние его годы, и он сделал тебя счастливой. И я могу вздохнуть спокойно — вы здесь, рядом, все внуки живы, и вы, дети мои, тоже, слава Аллаху!..

Бедный отец, ты ещё не знал, что вскоре всем нам придется рыдать у постели сестрёнки Зейн, которую погубила именно я. Погубила из-за своей забывчивости, впрочем, вполне объяснимой в моём положении. Но всё равно я до сих пор не в силах избавиться от чувства страшной вины. Жрец вуду Гнасингбе предупреждал меня, что ни в коем случае нельзя покупать у незнакомцев африканские маски и прочие амулеты, а я забыла передать его слова родителям и брату с сестрой, а также их супругам. После моего возвращения в отчий дом мы виделись с Зейн, и я ещё могла бы предостеречь её, но ужасная болезнь сделала меня рассеянной. В начале две тысячи восьмого года сестрёнка забеременела после десятилетнего перерыва, и счастливый муж купил ей талисман, по слухам, помогающий в родах, — кроличью лапку. Потом оказалось, что лапка эта приносила своим владельцам только беды. А годом раньше, в седьмом, как раз в начале февраля, когда я заново училась жить, привыкая к дому и родственникам, когда безуспешно пыталась припомнить черты своих детей, живущих в России, мне было не до предостережений Гнасингбе, за что потом пришлось дорого заплатить...

- Иди к себе, дочка, иди скорее! — прошептал отец, подталкивая меня к двери. — Ты больна, и потому Аллах простит тебя. А я должен ещё раз попросить у Него милости, ибо страшно виновен и перед Ним, и перед людьми. До того, как Он примет меня к себе, я должен почувствовать себя прощённым…

* * *

- Такое же серебряное блюдо луны, дивно прекрасной в окружении переливающихся звёзд, висело в небе Багдада той ночью, когда началась война. Потом уже вспышки взрывов, дымы пожаров закрыли от людей красоту вечных небес, и свет померк для живых и для мёртвых. Но в убегающие часы тишины я сидела за столом в клинике, уронив на руки усталую голову, и из последних сил боролась со сном, В ожидании нападения я вновь начала практиковать, принимая и взрослых, и детей. Кроме того, заменив спешно выехавшего за границу профессора, читала студентам-медикам курс токсикологии, который, как мне казалось, вскоре мог им пригодиться. Накануне второй войны мне довелось узнать тайну первой. Кроме того, я наконец-то смогла предположить, мой царь, чем был вызван твой роковой недуг в девяносто восьмом году. Жрец вуду Гнасингбе, как всегда, оказался прав, — это не был рак лимфатической системы.

Во время операции «Буря в пустыне» войска коалиции, в частности, американцы широко применяли боеприпасы с сердечниками из обеднённого урана. Тем и объяснялась их потрясающая воображение эффективность, когда танковая броня лопалась подобно гнилой ткани, разрываемой сильными руками. Но токсичность чудо оружия во много раз превосходила предельно допустимую; военное преступление совершалось не только против врагов, но и против своих же солдат. — При попадании в цель сердечник сам разрушался от удара, и ядовитая урановая пыль попадала в человеческий организм через дыхательные пути и открытые раны. В итоге огромное количестве ветеранов этой войны умерли от заболевания, напоминавшего лейкемию, то есть рак крови, или же рак.лимфатической системы; некоторые специалисты грешили на лучевую болезнь. «Синдром Персидской войны», так назвали его впоследствии, унёс много жизней тех, кто подвергся тогда агрессии, и тех, кто на них напал. Уран не делал разницы между сторонами конфликта, ибо все они били обычными людьми. Многие из студентов, с которыми я беседовала, накануне второго нашествия, вспоминали, как болели и погибали их родственники, друзья и знакомые. А я думала лишь о тебе, мой царь, да ещё о колдуне из Ганы, но, разумеется, ничего не говорила студентам. Мы старались не запугивать друг друга, но все без исключения понимали, что совсем скоро, уже несколько дней спустя, та самая зараза, которую без преувеличения можно назвать ядерной, свова начнёт убивать нас. Брат Хамаль передавал мне настоятельные просьбы родителей вернуться в Египет или уехать в Россию вместе с детьми, младшему из которых было всего четыре месяца. И мне пришлось потом кормить чужих младенцев, чтобы молоко не подступало к горлу, не давило на грудь, не душило меня! Никто не осудил бы многодетную женщину, если бы она покинула пылающую страну, но я не боялась позора. Я просто хотела быть возле тебя, мой царь, потому что очень многие тогда предали тебя и пожелали переждать войну за границей или встретить захватчиков как освободителей, поступить к ним в услужение. И я не могла оставить тебя, несмотря на желание быть рядом с малышами. Тогда я и потеряла их, несмотря на то, что все трое выжили; потеряла навсегда. Они начали осознавать себя среди российских лугов, под тенью берёз, катаясь на санках со снежных горок, и потому их нельзя назвать детьми пустыни. Очень часто они между собой говорят по-русски, а я, мать, не понимаю этого языка...

Накануне войны я сутками пропадала в больнице, где лежали и двое моих старших детей с подозрением на гепатит; впоследствии им диагностировали безжелтушную форму. Муину, Хейат и Рияду посчастливилось вырваться из ада, а. другие больные детишки в большинстве погибли. Под бомбёжками и обстрелами трудно уцелеть даже взрослому и здоровому. Эти же, ослабленные, малокровные, еле живые страдальцы со склерами цвета кожицы лимона, не могли громко плакать. Они безучастно смотрели на меня, когда я ощупывала их вздутые животы с выпирающей печенью, а сама глотала слёзы от ярости и бессилия, понимая, что они обречены. И если даже каким-то чудом получится победить болезнь, смерть всё равно придёт за ними. Огненный смерч взрывов или ледяная лапа голода — какая разница для маленького цветка, сожгут его или заморозят? И я старалась пожалеть каждого, ходила по палатам и коридорам, прижимая то одного, то другого ребёнка к себе, шептала им ласковые слова, укачивала, успокаивала, как будто они были моими. Больше я ничего не могла сделать для них, и стыд буквально выедал мои глаза, при мысли о том, что собственных детей мне удалось спасти. Но Хамаль ведь не мог забрать к себе всех, и в Иорданию отправить после долгих, мучительных согласований удалось совсем немногих. Забыв об отдыхе и еде, несколько раз в день забегая к крошечному Рияду, чтобы его покормить, я стучалась в двери ещё остающихся в городе гуманитарных миссий, выходила на Красный Крест, стараясь вытащить из обречённой на разгром столицы как можно больше своих пациентов, но особого успеха не добилась. Несколько десятков вырванных из могилы и поныне переписываются со мной, кто по Интернету, кто от руки. Дети, которые постарше, а также родители тех, кому уже исполнилось семь лет и больше, в каждом послании принимаются снова и снова благодарить меня, а я искренне не понимаю, за что, Я ведь сделала так мало, что стыдно до сих пор, но на большее не был способен никто на этой земле. Лишь далеко-далеко, за бескрайним океаном, жили нелюди, кровопийцы, которые несколькими словами могли остановить зловеще тикающий механизм и спасти этих детей, многих других, кого вскоре не стало. Могли, но не сделали этого; наоборот, они жаждали крови, дрожали от нетерпения, предвкушая скорую победу, которую и поспешили объявить в тот момент, когда настоящая война только начиналась. И они сойдут в Джаханнам, кто раньше, кто позже, и путь этот проляжет для них по родной земле. По стране, которая, очень надеюсь, всё-таки действительно сумела одуматься...

В те дни Ирак, а особенно Багдад наводнили многочисленные «борцы за мир». Каждого из них, особенно если он был белым, я подозревала в шпионаже. Кришнаиты, хиппи, йоги, прочие, много о себе возомнившие, часто психически больные, они заполонили отели и улицы, пели мантры, гремели камешками в бычьих пузырях, звонили в колокольчики и умоляли приковать их цепями близ стратегически важных объектов, уверяя, что ни одна бомба туда, не попадёт. Этот дешёвый балаган выматывал мои натянутые нервы, и я просила тебя, мой царь, запретить толпам доступ в город, не тратить на них без того скудные запасы продовольствия, не выполнять их идиотских просьб и не слушать заверений в дружбе, от которых, в лучшем случае, не будет никакого толку. Но ты в предвоенные дни был вовсе не таким, как прежде, а отрешённым и печальным. Я видела, что ты смертельно услал. «Гостю — последнюю овцу!» — гласит закон пустыни. Тебе ли не знать этого, любовь моя? Они могут пребывать здесь три дня и ещё одну треть дня, и только после этого можно поинтересоваться, кто они и что ищут у нас. Эти люди находятся под моей зашитой, раз пришли сюда, и я должен оказывать им приём. Они не равнодушны, раз поспешили к нам. Смогут ли помочь? Конечно, нет. Но даже желание сделать это само по себе означает помощь! Таков был твой ответ. После, помолчав, ты спросил: «Ты приняла решение, наконец?» «Какое?» — Я думала о больнице, о находящихся там детях, но уже совершенно забыла о разношерстных пацифистах. «Ты уезжаешь или остаёшься?» «Мой царь, о чём ты спрашиваешь? Откуда у тебя взялись сомнения?» «Ты не хочешь стать моей женой. Боишься?» " О нет, совсем не боюсь! И потому как раз сейчас отвечаю согласием. Что бы ни ты, ни кто-то другой не заподозрил меня в трусости и предательстве. Я тянула до той минуты, когда даже при огромном желании трудно будет обвинить меня в корысти…" Мы хотели пожениться на следующий день, мой царь, но ночью началась война. И уже не в мечети, а в бункере мы поклялись друг другу в любви и верности, и я повторяла за муллой слова молитвы, второй и последний раз в своей жизни. С нами могло случиться всякое, и я не хотела умирать, считаясь всего лишь твоей наложницей. И тем, последним мирным вечером, оставшись одна в кабинете, я наскоро пришивала к серебристому платью блёстки, потому что очень хотела быть красивей — для тебя, мой царь! Я выбрала те несколько минут, которые могла посвятить сама себе, а не детям и не их родственникам, которые буквально набились в больничные коридоры. Ни я, ни другие врачи не могли их оттуда выгнать. Матери, бабушки, дедушки наперебой твердили, что боятся потерять детишек после начала бомбёжек, а потому умрут с ними вместе. Кого могли, мы отправили по домам, а к самым тяжелым допустили родных, потому что иного выхода всё равно не было. Сделав обычные ежевечерние распоряжения, я завершила обход и заперлась у себя. Несмотря на возрастающую тревогу, то и дело взбадривала себя щипками, я некоторое время шила. И, закончив возиться с платьем, услышала около дверей, с той стороны, хриплое бормотание. Я узнала голос древнего, наверное, столетнего, высохшего, как мертвое дерево, старца, которого родные привезли сюда, чтобы не оставлять одного дома. Прислонив свой посох к стене, он уселся прямо на пол, даже не подстелив коврик или одеяло. Раскачиваясь из стороны в сторону, не обращая внимания на гул голосов, на перешагивающих через него людей, он протяжно читал какие-то стихи, но мне было некогда вникать в их смысл. Но после, одолеваемая тяжёлой дремотой, я вдруг ясно различила слова, и вздрогнула. Раньше мне казалось, что старик совершенно не понимает, что происходит вокруг, бормочет что-то случайное, невнятное, зародившееся в его угасающем мозгу. Но высокий, худой, как скелет, похожий на ветхозаветного пророка, мудрец, вся одежда которого ранней весной состояла из длинного, кое-как обмотанного вокруг тела куска ткани, каркающим, уже нечеловеческим голосом, выкрикивал, желая, чтобы его услышали испуганные, паникующие, потерявшие всякую надежду люди:
Самый высокий не достигнет небес.
Самый огромный не покроет земли...
В горы пойду, добуду славы!

Это были древнешумерские распевы, которые старик соединил в один, смешивая строки, как ему вздумается. И мне стало немного легче, сердце застучало ровнее, и судорожно стиснутые пальцы разжались. Враг, сколь бы ни был он силён и коварен, не сможет одолеть тех, кто не хочет сдаваться. Ещё не всё потеряно, и мы уйдём из столицы, пусть не в горы, где властвует курдская пешмерга, а в подземные ходы, в круглые залы, в отрытые за последние двенадцать лет бункеры, в те самые города, в одном из которых сказочный Аладдин нашёл свою волшебную лампу. Так будет, и враги наши, ещё проклянут тот день, когда решили атаковать древнюю, легендарную землю, по сравнению с которой их золото, их машины, их бомбы – ничто…

А старик всё пел о шумерском городе Энлиле, лик которого излучает ужас, о его стенах, неприступных даже для бога. И об его врагах, которые найдут там западню и ловушку, потому что сыны его жаждут битвы. Усталость взяла свое, и я. положив под голову свернутую шаль, задремала. Ещё собиралась обойти палаты, включая и те, где лежали Муин и Хейат, но не смогла даже пошевелиться и забылась. Сомкнула веки для того, чтобы проснуться от воя сирены, предупреждавшей о появлении в небе вражеских самолётов. Я спала, потому что до этого не ложилась очень долго, около двух суток, а серебряная луна светила в окно больницы.

Мне снился каирский квартал Гелиополис; там я раньше любила бывать из-за таинственного дома, который долгие годы занимал мои мысли и притягивал мои взоры. Это здание пользовалось дурной славой, считалось обителью зла. Там находили пристанище сатанисты и наркоманы, хотя я ни тех, ни других в его окрестности никогда не встречала. А вот летучих мышей замечала часто; они пищали и шуршали крыльями под потолком. Несмотря на ужасающие слухи и строгие родительские запреты, я часто пыталась проникнуть вглубь дома, но всё-таки отступала, будучи не в силах сделать ещё несколько шагов по гулким комнатам и ненадёжным лестницам. Внутри когда-то роскошного дома выл ветер, летал песок, и на дорогой паркет лил дождь. Дом прозвали «Замок барона»; построен он был в виде индуистского храма, а внутри имел европейское убранство. Рамы зеркал, двери, ручки, звонки — всё было золотое, и стерегли это богатство каменные змеи и драконы. Шедевр возник здесь волей и прихотью бельгийского промышленника, барона Эмпена, а после его смерти ни один владелец не пожелал оставить себе эту собственность. Дом переходил из рук в руки, пока не опустел и не обветшал. Мама была уверена, что коварный бельгиец заколдовал своё жилище, чтобы уже никто не смог им воспользоваться. Совсем никчёмной идеей было разместить там детский оздоровительный лагерь. Когда я уехала в Ирак, мрачные развалины всё так же прятались среди деревьев, пугая и одновременно притягивая к себе редких прохожих. Таким я в ту роковую ночь и увидала тот дом, чему совсем не удивилась. Поднявшись по винтовой лестнице, я вошла в дверь и замерла на пороге. Мой царь, ты сидел за столом, в парадном мундире и при регалиях, совсем один в громадном заброшенном зале. Как всегда, спокойно и тщательно, ты ел свою любимую рыбу, запивая её белым вином, а рядом, в пепельнице, дымилась гаванская сигара.

Я очень удивилась, что ты оказался в Каире, да ещё в этом жутком доме, но ничего не сказала. Наоборот, обрадовалась, что нашла тебя, быстро пошла к столику, за которым ты сидел в самом центре громадной залы, но не успела сесть рядом. Внезапно, громко и оттого очень противно, будто у меня под черепом, завыла сирена, и я, оторопев, вскинула голову. В коридорах больницы топали, плакали и кричали; каждая мать старалась найти в палатах своего ребёнка и уже вместе с ним бежать в укрытие. Эти люди ещё не забыли, как нужно вести себя при бомбёжках, а я попала в подобную ситуацию впервые, и потому застыла у стола, заворожено глядя в окно. Там почему-то всё было зелено — небо, откуда уже ушла луна, дома, минареты, деревья, — как будто на город набросили прозрачный покров. И на этом фоне рассыпались цепочки, фонтаны, гирлянды, букеты огней — словно столица справляла шумный, радостный праздник. Я представляла себе атаку совсем не так, и даже подошла поближе к окну, чтобы лучше сориентироваться, понять, куда полетели самолёты, и подвергается ли опасности наш госпиталь.

В это время распахнулась дверь, и вбежал Насим, мой коллега, держа на руках заспанных Муина и Хейат. Дети ещё не до конца очнулись и тёрли кулачками глаза, но не плакали. Увидев меня, они обрадовались, засмеялись, а Насим, бледный, не похожий на себя, закричал:

- Шамси, быстрее в укрытие! Иди за мной, я проведу тебя и оставлю с детьми. Там всё готово, и ты сможешь принимать раненых… О, Аллах, неужели всё начинается снова? Двенадцать лет назад я потерял отца и брата, а теперь, должно быть, пришёл и мой черёд...

Он оказался прав, мой милый, толстый, неуклюжий, но очень добрый Насим. К тому времени, как невероятно чёрной, даже беззвёздной апрельской ночью наша группа покинула столицу и удалилась в пустыню, в бедуинские палатки, его тело, извлечённое из-под обломков больничного флигеля, уже погребли родственники. А я, устроив судьбу своих детей, к собственному удивлению, не чувствовала страха. Я видела, что не все гвардейцы и солдаты сняли форму только для того, чтобы укрыться от захвативших город врагов, выдав себя за мирных жителей. Многие из защитников Багдада, превратившись в неграмотных, лишённых каких-либо документов кочевников, отправились на стоянки своих племён, к родственникам, под покровительство шейхов. И я брела вместе с ними, в толпе закутанных по самые глаза женщин, и несла на руках чужого младенца, мать которого умерла час назад на моих руках от тяжелейшей травмы головы, полученной при обстреле. Я радовалась, что могу кормить и пеленать мальчика, чего мне так не хватало после отъезда собственных детей, и одновременно горевала, вспоминая, скольких раненых и больных я оставила в подвалах госпиталя на произвол судьбы. Но что могла сделать я, не имеющая отныне никаких прав, никаких возможностей, а, напротив, проклятая и отверженная, с недавних пор твоя законная жена, мой царь?.. Да мена сразу же упрятали бы в тюрьму, лишив медицинской помощи тех самых кочевников, в шатрах которых мы укрылись, и повстанцев, которым я ещё раз перед уходом из столицы пообещала не покидать и сражаться бок о бок. Я не знаю, каким путём покинул город ты, мой царь, но была спокойна, потому что Абу-Валид дал мне слово сберечь тебя, во что бы то ни стало. Я брела в толпе женщин, старых, молодых и совсем юных девочек, и на блок постах нас то и дело обыскивали рослые американки рыжие, веснушчатые или, наоборот, мулатки, и потом отпускали, не обнаружив оружия или какой-то другой подозрительной ноши. И потому, что они ничем не выделяли меня из остальных бедуинок, я поняла, как постарела и опустилась за время, прошедшее с начала налётов до падения столицы. Я плохо помнила, когда спала, что ела, и говорили ли мы хоть раз с тобой, мой царь. Скорее всего, что нет; мы оба за эти три недели не имели ни одной свободной минуты для этого. Я оперировала, перевязывала, зашивала раны, извлекала осколки, выхаживала угоревших и обожжённых, простуженных и отравившихся испорченной пищей, неочищенной водой. Чем занимался ты, мой царь, я не знаю, и никогда после тебя об этом не спрашивала, но догадывалась, что именно в те дни закладывался фундамент, на котором впоследствии, уже без тебя, совместными усилиями патриотов этой земли был воздвигнут храм борьбы, доблести и победы. Даже в те дни я верила, чувствовала, что когда-нибудь твоя родина снова станет свободной. Этот час уже близок, мой царь. Я надеюсь дожить до того дня, когда последний оккупант уйдёт с Побережья, и ветви ив у рек вавилонских растреплет чистый свежий ветер…

* * *

Мы шли по каменистой дороге, а пустыня вокруг блестела так, словно песок был металлический; и молодой месяц светил нам с небес. И люди эти, бредущий в никуда, напоминали библейских скитальцев, изгнанных из родных мест и вынужденных искать приют на чужбине. Мимо нас по автострадам двигались бесконечные колонны американских грузовиков и бронетехники; очень часто на малой высоте летели вертолёты, нарочито устрашающий дизайн которых заставлял воспринимать их как ящеров с оскаленными пастями. Меня спасало отупение, вызванное нечеловеческой усталостью. Я воспринимала происходящее вокруг как тяжкий, давящий сон, от которого в любой момент можно избавиться, оказаться в твоих объятиях, мой царь. Я шла, несла младенца, спала на ходу. Я кормила его грудью и тоже спала. Потом нас встретили мужчины с верблюдами, забрали детей и вещи. Малюток устроили в подвешенных к верблюдам люльках, тюки приторочили к сёдлам. Я уходила от цивилизованного, удобного, привычного мира в другой, из которого все мы, ведущие свой род от Йоруба, и происходим, мой царь. Мы растём из общих корней с финиковыми пальмами, и струящаяся в недра нашей земли нефть, которую уже очень давно использовали для подогрева воды в аравийских банях, как человеческая кровь, дарует жизнь, а потерявший её попадает в лапы смерти. И после, прожив некоторое время в шатрах бедуинов, я познала их души, вместе составляющие душу земли. Я, городская жительница, скорее европейка, чем арабка, постепенно менялась, общаясь с кочевниками и их жёнами, училась ждать и верить, выживать и бороться, мне было очень плохо там поначалу, мой царь, пусть тяжёлой работой меня не нагружали. Большей частью я, как везде, принимала больных, которые, заслышав обо мне, потянулись к нашей стоянке едва ли не со всей страны. Каждый день равнодушно, без эмоций, я внимала витиеватым комплиментам, которые говорили мне эти почтительные и остроумные, красноречивые и поэтичные сыны песков и звёздных небес. Не закончившие ни одного класса даже начальной школы, они ориентировались по светилам и безошибочно предсказывали погоду на много дней вперёд, они умели толковать сны и, как мне казалось, свободно общались со зверями и птицами. Обострённое чувство чести собственного достоинства, которые ныне скорее мешают жить людям, помогали им не потеряться среди безбрежного моря, где песчаные барханы вздымались, словно настоящие волны. У бедуинов никогда не было тюрем, потому что самым страшным наказанием, фактически смертной казнью, только растянутой на многие часы и дни, было изгнание из племени. Человек не может один существовать в пустыне, ему некуда идти. И если не случится так, что ему удастся получить приют и убежище среди представителей другого рода, он горько пожалеет, что его не убили сразу. Но получить постоянный, а не трёхдневный приём было исключительно сложно – чужаков бедуины не жаловали никогда. И только если после появления гостя вдруг принимался идти дождь, или выздоравливали больные, одерживались военные победы, пришельца считали приносящим удачу и оставляли при себе. Но в таком случае, если вдруг фортуна отворачивалась от племени, за это могли спросить всё с того же приблудыша, и спросить очень строго...

Я спала в одной палатке с пятью другими женщинами, и у каждой было по грудному ребёнку. Мужчины ночевали отдельно, часто собирались на вечерние встречи, куда представительницам слабого пола доступ был закрыт. Но однажды майским вечером, когда уже село солнце, и в пустыне резко похолодало, я вышла из шатра, закончив долгий, утомительный приём пациентов, никогда в жизни не видевших врача. Несколько стариков, и среди них шейх племени, стояли невдалеке и тихо беседовали о чём-то, то глядя на небо, то указывая пальцами куда-то в сторону; но ни одного слова мне не удалось разобрать. Почти всех авторитетных старцев, толкователей исламского права, я знала, потому что уже не раз говорила с ними. Один был судьей для соплеменников в тех случаях, когда совершались убийства, другой отвечал за браки и разводы, третий советовал, как лучше разделить имущество. Был с ними и стихотворец по имени Исаф, ни разу не проигравший ни одной ярмарочной дуэли — разумеется, поэтической. В благодарность за исцеление любимого сына от многодневной лихорадки, вызванной, как оказалось, мелкоочаговой пневмонией, Исаф уже успел сложить обо мне балладу, которую распевал, пользуясь любым удобным случаем, и таким образом вербовал для меня пациентов. Он же сумел чудесным образом переправить на стоянку мой саквояж с хирургическими инструментами, а также несколько коробок всевозможных медикаментов, которые трудно было вывезти из Багдада, не вызвав подозрения у оккупантов. Исаф зная наизусть древнюю «Книгу песен» и больше всего на свете хотел отправиться в хадж, но даже до войны в племени не хватало денег на то, чтобы оплатить паломничество для шейхов.

Я опасалась подходить к знатным мужчинам ближе, чем это дозволялось неписанными законами, но все же сумела различить в сгущающемся мраке высокого, жилистого человека в белом длинном одеянии и головном платке, перехваченном шнуром. Похоже, это был весьма почтенный гость, раз его принимали в своём шатре шейха и разговаривали с ним очень уважительно, но в то же время без подобострастия, с истинно бедуинским достоинством. На какой-то миг гость племени повернулся в мою сторону лицом, и я увидела его длинную, совершенно седую бороду; черты же его терялись в тени, отбрасываемой куфьей, и темнота мешала мне разглядеть его как, следует, дело в том, что далеко не к каждому приезжему проявляла я интерес, но этот человек показался мне знакомым. Мучаясь сомнениями, я напрягала гудевшую от усталости голову, стараясь сообразить, где и когда я с ним встречалась. Скорее всего, это было ещё в столице, но кочевники редко появлялись там, и уж тем более не могли попасть на тщательно охраняемую виллу, бывший в течение нескольких лет моим домом.

Судя по аромату кофе с кардамоном, пряными вкусными волнами растекавшемуся от шатра, близ которого стояли мужчины, я поняла, что беседа предполагается долгая, и в ходе неё будет опорожнено множество медных кофейников, потому что каждый участник важных переговоров мог выпить по несколько чашечек. Неподалёку жарили барана, и рядом в палатке несколько женщин спешно готовили кушанья для торжественной трапезы, мелкие, жёлтого окраса собаки шныряли между палатками, надеясь получить кость или кусок требухи. Звенели колокольчиками важные, мудрые, равнодушные ко всему верблюды. Мычали они крайне редко и, как казалось, неохотно. Зевнув, я оставила попытки рассмотреть таинственного пришельца и решила утром узнать все новости у Асры, которая сейчас хлопотала над сковородками и горшками, чтобы гость остался доволен оказанным приёмом. Она слыла лучшей поварихой в племени, и потому первая узнавала самые горячие новости, которые, похоже, тоже готовились на кухне.

Я уже повернулась, чтобы неслышно, на цыпочках, удалиться в свою палатку, где мне предстояло провести ещё одну тягостную ночь, вполне комфортную для бедуинки, но абсолютно нетерпимую для изнеженной горожанки, какой была я. Ночёвки на кошмах, среди грязи и насекомых, невозможность принять ванну и постирать бельё, необходимость есть руками из общего котла, а также ещё тысяча мелких и крупных проблем заставляли меня мечтать о возвращении в столицу, где я могла быть более полезной подполью, чем здесь, среди очень достойных, но совершенно чужих мне людей. Мой царь, ты обещал, когда придёт время, прислать за мной человека и забрать к себе, но в течение месяца не прислал никого, и я уже начала тревожиться. Бедуинская связь работала едва ли не лучше спутниковой, и потому я знала, что ты жив и находишься на свободе, доходили до меня вести и о хвастливом, преждевременном обращении президента США, объявившего войну победно завершённой, и о прокатившемся по стране шквале атак повстанцев, который свидетельствовал лишь о том, что дух нации жив. Я дышала только верой в то, что столетний старик, который в больничных коридорах пел о сражениях, жертвах и победах, действительно умел предвидеть будущее, а, значит, мы ещё встретимся с тобой. Я думала об этом и в тот момент, когда пятилась к своей палатке, стараясь не привлечь внимание людей и собак; последние могли обнаружить моё присутствие и поставить меня в более чем неудобное положение. В любом случае, после с того я не смогла бы пользоваться в племени прежним уважением; скорее всего, меня под любым предлогом выдворили бы, если не в пустыню, то в какую-нибудь деревню, а я не хотела уходить опозоренной. К тому же в таком случае я оставалась без связных, главный среда которых, поэт Исаф, уже успел очень много для меня сделать.

Внезапно гость сказал несколько слов громче, чем до этого, и ноги мои подогнулись в коленях. Я решила, что ослышалась, ошиблась, ибо этого не может быть, — я узнала твой голос, мой царь! Ты сумел идеально замаскироваться под пожилого, почтенного кочевника, словно резинкой стерев бывший свой облик, но голос остался прежним, и только он выдавал тебя. Не сразу я смогла набрать в лёгкие воздух, пряный от кофейного аромата и жирный от запаха жареной баранины. Мне хотелось броситься к тебе сейчас же, уже не обращая, внимания на старцев, потому что жена не могла прятаться от собственного мужа! Я готова была валяться у тебя в ногах, мог царь, умоляя забрать отсюда немедленно и вести с собой куда угодно, даже в тюрьму и на плаху. Неимоверным, сводящим с ума волевым усилием я заставила себя сдержаться и сесть на остывавший песок, потому что в противном случае могла просто упасть в обморок. Я сидела, поджав под себя ноги, вытирая слезы и пот с лица концом головного платка, и шепотом посылала тебе своп самые горячие благословения. Но я не знала, можно ли сейчас приближаться к тебе, показывать, что мы знаем друг друга, потому что вражеский лазутчик мог притаиться за любой палаткой. Тебя искали по всей стране, за твою голову давали десятки миллионов долларов, и в таких обстоятельствах я не ручалась ни за одного, даже самого порядочного человека. Мне оставалось.лишь ждать, когда ты сам найдешь возможность связаться со мной; без этого ты просто не мог уехать. И я, отдышавшись, немного придя в себя, с трудом поднялась на непослушные ноги. Со стороны всё происходящее выглядело вполне заурядно — женщине стало плохо, я она села на песок, а после удалилась в палатку, чтобы отлежаться до утра. Всё происходило уже после окончания молитвы Магриб, а молитву Иша я по болезни имела право пропустить. Ребенка, к тому временя отдала прибывшим за ним родственникам, которых по моей просьбе разыскал в Багдаде тот же Исаф, и они горячо благодарили меня за его спасение, приглашали в любое время остановиться в их доме, если мне доведётся прибыть в столицу. Я предпринимала все возможные усилия, чтобы прекратить лактацию, то есть засушить грудь, как выражались простые женщины, и постепенно мне это удалось. Но ещё долго мне снилось ночами, что мои дети лежат рядом, плачут и просят есть, а я никак не могу проснуться, чтобы дать им молока. Тот же сон я увидела и майской звездной ночью, когда небо раскинуло свой гигантский шатёр над нашими, маленькими и жалкими. Я отчётливо слышала голоса всех трех малышей, которые далеко-далеко на севере, где время текло точно так же, как у нас в пустыне, и над лесами, над лугами, над реками плыла весенняя ночь, скучали и звали меня. Но я опять не успела покормить их, потому что Асра, та самая уважаемая женщина, мать четырнадцати детей, властная и суровая, но одновременно сострадающая и добрая, довольно-таки бесцеремонно тряхнула меня за плечо. Мои часы давно испортились, и починить их было некому. Я прислушалась и, поняв, что кофемолки ещё не заработали, а, значит, до утренней молитвы остается достаточно времени, поняла, что час очень ранний! Мне удалось проспать совсем немного.

- Шамси, вставай! — Асра смотрела на меня как-то по-новому, смущённо и настороженно. Похоже, она сумела добыть главную новость — о том, что я не просто доктор и городская, учёная женщина, но ещё и твоя жена. — Иди в крайнюю палатку, рядом с которой пасется белая верблюдица...

Больше мне ничего и не нужно было слышать. Белой верблюдицы до вчерашнего вечера в том племени не было; видимо, ты и приехал на ней. Это была твоя любимица, дающая самое лучшее молоко. Дойкой верблюдиц занимаются мужчины, и ты, мой царь, прекрасно справлялся с этим, одним нажатием рук опорожняя неподатливое вымя. Ты многое умел делать своими руками, мой царь, в богатстве и довольстве сохранив все навыки своего нищего детства. Ты ничего не забыл, соблюдал все правила и обычаи, и потому даже на блокпостах при обысках тебя не узнавали. Когда мы в группе из десяти кочевников, которым требовалось по торговым делам попасть в Багдад, продвигались к столице. И я слышала непристойные шуточки военных, ехавших в автомобилях или сидевших на броне бэтээров, то с трудом сдерживалась, чтобы громко не закричать, не проклясть их и не броситься на вооружённых до зубов врагов с голыми руками. Больше всего их интересовало, каковы мы под чадрами; и зря командование доверяет деликатные обыски исключительно женщинам в форме, считали они. А когда нас останавливали и выясняли, кто мы и куда направляемся, я цепенела от ужаса, и та же самая чадра спасала меня от разоблачения. У бедуинов нет документов, и ты взял имя действительно существующего старика, своего дальнего родственника. Тогда Аллах набросил на нас свой покров и спас от плена. Но до тех пор произошла наша встреча в палатке, близ которой паслась белая верблюдица...

Я шла между шатрами в предрассветных сумерках, и уже кое-где за складчатыми пологами раздавался скрип кофейных мельниц, по традиции возвещавший о наступлении утра. Начало молки кофе и его приготовление издревле служило сигналом для подъёма пастухов, погонщиков мулов и верблюдов, прочих жителей пустыни, начинающих свой обычный нелёгкий день.

Белая верблюдица узнала меня, потянулась ко мне своей удлиненной, благородной головой на длинной шее и тихонько замычала. Я потрепала её по морде, погладила по горбу, сверкающему даже во мраке, как снежная горная вершина. А потом я отвела полог от входа в шатёр и увидела тебя, мой царь. Теперь я удивлялась, как вчера вечером не могла узнать тебя. Чем-то эта встреча напомнила мне увиденный в ночь начала войны сон, только сидел ты на ковре, а не за столом, и одежда на тебе была совсем другая. Ты пил не белое вино, а верблюжье молоко из глиняной пиалы, и, увидев меня, как будто сразу не поверил своим глазам. Ты не спеша, допил молоко, отставил чашку и только после этого легко, совсем не по возрасту, поднялся, сделал навстречу мне несколько шагов, а после стиснул в объятиях и так прижал к себе, что у меня перехватило дыхание. Эта сцена могла бы обидеть не знающую тебя, но я-то прекрасно понимала, что причиной необъяснимого поведения являются не холодность и эгоизм, а спокойствие и чувство собственного достоинства. Таким ты был в светлые, и тёмные периоды своей жизни, выступая в роли палача и жертвы, в тронном зале президентского дворца и в Кадамне, бывшем центре военной разведки, где оборвался твой земной путь, мой великий царь…

Ты смотрел на меня тем майским утром в бедуинской палатке, и я видела, как пляшет пламя в твоих зрачках; но внешне твое волнение более ни как не проявлялось. Мы оба были готовы тут же, упав на ковры, излить друг на друга свою любовь, но не стали этого делать. Напротив, мы чинно уселись рядышком в ожидании прихода шейха, который обещал навестить тебя утром и вместе помолиться. И, пока он не пожаловал, ты сказал мне главное, ради чего я ждала тебя целый месяц, мучаясь от неизвестности и страха. Ты говорил, крепко, до боли, стискивая мою руку в своей, совершенно не замечая собственной, недюжинной даже в пожилом возрасте силы, а я упивалась этой сладкой болью!

- Ты пойдёшь со мной, Забиба, потому что нужно помочь раненым, которых уже много, шейх и другие не желали отпускать тебя, так ты им понравилась как человек и как врач; и потому мне пришлось признаться, что ты — моя жена. Клянусь Аллахом, я не хотел подставлять тебя под удар, но иначе было никак не доказать этим упрямым людям своё право. Только брачные узы в их глазах являются достаточным основанием для того чтобы не препятствовать мне в моих намерениях забрать тебя отсюда. Теперь, меня, уже не боятся, Забиба, — продолжал ты тихо и грустно, называя меня именем кашей общей любимой героини. — Отныне я должен бояться их и всегда помнить, какой подвиг совершают вожди племени, добровольно отказываясь от тридцати миллионов долларов. Здешний шейх не захотел принимать наших людей у себя для того, чтобы ты их лечила прямо здесь, даже руководствуясь священным правом «дахейль'' – убежища. И тогда я сказал, что возьму тебя с собой, о чем мы вчера и говорили за кофе. И лишь сегодняшним утром шейх согласился отпустить тебя, расстаться с уважаемой женщиной, об искусстве которой поют баллады. Но перед этим он желает лично удостовериться, хочешь ли ты последовать за мной, а взамен на согласие остаться в племени предложит тебе очень большие деньги и нежизненный почёт, покровительство лично его и семьи. Ты должна ответить ему и поклясться Аллахом в том, что делаешь это добровольно, что я не забираю тебя силой...

- Если бы я хотела денег, мой царь, давно вернулась бы в Египет к отцу, который намного богаче шейха. Но мне нужен именно ты, и потому я более нигде, кроме как с тобой, не смогу обрести желаемое. Я отвечу уважаемому шейху таким образом, чтобы у него не оставалось никаких сомнений, и он не препятствовал бы тебе, мой царь, воссоединиться с женой. Когда мы отправимся в путь? — И я едва не вскочила с ковра, чтобы тотчас же начать собирать свои скромные пожитки.

- Мы не можем сейчас ехать вдвоём, Забиба, — с сожалением ответил ты, обнимая меня одной рукой, а другой нежно перебирая мои плохо расчёсанные, потускневшие, седые на висках волосы. — Через два дня соберутся наши попутчики, и мы отправимся с ними — будто бы на базар. До тех пор придётся пробыть здесь, в гостях. Поверь, мне совсем не нужно это, но иначе не получается...

- А вдруг шейх за это время пошлёт своего человека к пиндосам и приведёт сюда морских пехотинцев? — Уже тогда я не доверяла людям, тем более если речь шла о щедро оплаченной измене. — Вот этого я боюсь, мой царь. Меня, может быть, не тронут, потому что я нужна шейху. Но я не смогу простить себе твою смерть или плен, и умру тоже.

- Не говори таких слов, Забиба! — Ты утешал меня, как маленькую девочку, обнимая и целуя, гладя по голове и похлопывая по спине. — Не надо, Айя, моё маленькое чудо! Почему ты думаешь, что мы так глупы и не подумали об этом? Абу-Валид пригласил на эти дни к себе в гости племянника шейха, который сможет вернуться домой только в том случае, если с нами ничего не случится. Кроме того, всегда спокойнее кочевать по пустыне или торговать в городах, когда тебе не объявлена месть за предательство брата по вере. Почтенный мудрый шейх решит, как поступить, потому что здесь его дом. Ему некуда уйти, он не сможет забрать в Штаты своё племя. А оставаться здесь после того, как предал, очень опасно. Очень. — Ты смотрел на меня потаённо горящими глазами, и мне было жарко. — К сожалению, очень многие, кому я доверял, действительно сложили оружие, получив деньги и уверения в безбедном будущем. Но эти шакалы просчитались, потому что послужить оккупантам хотят многие, в том числе курды и шииты. Вот оии и поделят между собой объедки, брошенные американцами. А тех, кто занимал высокие посты в прошлом, к »зелёной зоне" и даже к руководству на уровне среднего звена близко не подпустят. Отсидеться не удастся никому, — продолжал ты, понижая голос, потому что мы услышали у полога палатки шорох чьих-то шагов, а потом — старческое покашливание шейха. Возможно, он предполагал, что мы с тобой после долгой разлуки занялись любовью, и счёл необходимым предупредить нас о своём приходе. — Если ты, кто согласился существовать под пятой неверных, спаслись от смерти теперь, это вовсе не значит, что завтра Иблис не утащит их души в Джаханнам. И мы будем делать всё для того, чтобы это произошло как можно скорее. То же самое можно сказать и обо мне, и о моих старших сыновьях, которых тоже усиленно ищут. Скорее всего, нас всех когда-нибудь предадут и убьют, потому что слишком много денег обещают, и предателями окажутся наши родственники. Но всё-таки помни всегда о том, что в стране есть очень много таких людей, которыми можно гордиться. Мы скоро вернёмся в город, н ты познакомишься с ними. Наверное, кого-то из них ты спасёшь от смерти, дашь возможность опять сражаться. Вот и всё, что я пока могу тебе сказать. А сейчас мы с тобой должны встретить почтенного шейха, которого и так заставили слишком долго ждать у входа...

К одному из таких людей, в прошлом студенту Багдадского университета по имени Гази, и направлялась я жарким июльским днём, чтобы, по возможности, прямо в доме сделать ему оперению — удалить пулю, застрявшую в мягких тканях плоти. Инструменты и лекарства в коттедж, где проживал Гази, кстати, они очень богатых торговцев, доставили отдельно, через один из многочисленных подземных ходов. Сама я, конечно же, не могла нести их с собой, потому что каждого прохожего, будь то мужчина или женщина, могли многократно обыскать на улицах, а то и забрать в полицию на неопределённый срок. Зачистки проводились после каждого, как выражались оккупанты, «теракта». Мы называли эти атаки иначе, и безумно радовались каждой. Но и платить приходилось дорого — после обстрелов и взрывов начинались репрессии, и я не собиралась рисковать своими жизнью и свободой, лично перенося саквояж. Но без оружия, инструментов и перевязочных материалов я превращалась в безобидную молодую женщину — хиджаб, наглухо застегнутая розовая кофта, длинная юбка и босоножки. Таких на обезображенных войной улицах столицы можно было в ночное время встречать довольно часто. Гази жил в районе Хей аль-Джихад, и я уже почти дошла до его дома, когда началась облава.

Вроде бы, неподалёку грузовик, начинённый взрывчаткой, протаранил ворота то ли полицейского участка, то ли военного объекта, и все прилегающие улицы тотчас же заблокировали. Я услышала глухой, даже не громкий взрыв, и лишь слегка замедлила шаг. А после быстро пошла, почти побежала в проулок, уводящий меня от дома несчастного Гази. Услышав рычание автомобильных моторов и отрывистые, лающие команды громил в глубоких касках, которые жестами и взмахами автоматов приказывали всем прохожим остановиться, отойти к стенам домов и заборам, я изменила своп намерения и стала молиться о том, чтобы выскочить самой и не навести карателей на дом Гази. Огнестрельное ранение само по себе не служило уликой против парня. Он мог попасть под пулю, просто проходя по улице. Но тот факт, что он остался дома, а не обратился в госпиталь, заставлял задать резонный вопрос: почему? Результатом ночкой перестрелки, которую вела небольшая группа наших людей с американским патрулём, стали рана Гази и гибель его друга Омара. Третий, Хамед, сумел невредимым нырнуть в спасительный люк; от него мы и узнали о необходимой Гази операции. А поскольку тело Омара оказалось у американцев, и погиб он с оружием в руках, появление его раненого друга в поле зрения нынешних властей не сулило ничего доброго. Я не колебалась ни секунды, когда узнала о несчастье Гази, и при первом удобном случае отправилась в Хей аль-Джихад, предварительно уточнив маршрут по плану города. Теперь я жалела о том, что практически не знала Багдада, прожив там несколько лет, но у меня и не было такой возможности. Если бы я каким-то непостижимым образом могла узнать свое будущее, я попросила бы тебя, мой царь, получше познакомить меня со столицей. Впрочем, я была почти у цели, когда началась зачистка, и пострадать могла именно из-за неё. Моментально определив тактику своего поведения при обыске и, возможно, в полиции, я спокойно отошла к группе женщин. Некоторое время спустя нас, будто овечье стало, погнали по улочке прочь от дома Гази, чему я несказанно обрадовалась. С другой стороны, меня теперь могли запомнить, сфотографировать, взять отпечатки пальцев, и тогда вновь появляться здесь было бы рискованно. Любой житель окрестных домов подтвердит, что я не местная, и тогда сразу же возникнет вопрос, зачем я постоянно хожу сюда...

Я семенила в толпе воющих и плачущих женщин, сама, не подавая голоса и всячески демонстрируя конвоирам свою покорность. Они между делом, ругаясь и понукая своих пленников, обсуждали взрыв машины, за рулём которой сидел водитель-смертник. Из их слов я поняла, что жертв оказалось много, около сорока, но сколько точно, ещё не подсчитали. Издалека слышался вой сирен — к месту взрыва спешили автомобиля Скорой помощи, и один из них вжикнул мимо нас по засаженной пальмами улице. Делая вид, что ничего не понимаю, я прислушивалась к репликам топающих рядом солдат, а, может, сержантов, половина из которых были мулаты. Документы мне сделали на подлинное имя, а фамилию я взяла от первого мужа. Я была Шамси аль-Ахмади, когда училась в Гарварде, и именно это обстоятельство, похоже, сыграло прямо-таки мистическую роль. Мы ещё не успели добраться до полицейского участка, как рядом взвизгнув тормозами раздался очень знакомый мне голос:

- Хиндс, стой! Неужели это Шамси аль-Ахмади?! Невероятно! Я не верю своим глазам! Вот так сюрприз, Нефертити!

Именем древнеегипетской царицы меня называли только в Гарварде, и всего несколько парней, среди которых был знаменитый Джуд Браун. Именно его супруг Зафер назначил мне в любовники. Скандал тогда разразился громкий, его пришлось улаживать совместными усилиями моего брата Хамаля, мусульманской общины Бостона и администрации университета. Принимали посильное участие студенты и профессорско-преподавательский состав. Все охарактеризовали меня как исключительно прилежную и порядочную студентку, которая не заслуживает и сотой доли предъявленных обвинений. Сейчас Джуд Браун, улыбаясь во весь рот, выглядывал из-за дверцы «Хаммера», и его веснушчатая физиономия сияла, как новенькая монета. В первую секунду я растерялась, не зная, повезло мне или наоборот. Но выбирать не приходилось. Джуд меня узнал, и хорошо еще, что документы при мне были на это имя!

- Что, подружку встретил, Браун? — добродушно ухмыльнулся сидевший за рулём морпех с внешностью Терминатора. — Давно знакомы?

- Сто лет! А если точнее, то одиннадцать! — Джуд, похоже, впрямь обрадовался и не собирался это скрывать. — Вместе учились в Гарварде, а это кое-что да значит! Она у нас шла первой по успеваемости. Слушай, Шамси, а куда тебя ведут? Ты что-то натворила? — Джуд спрашивал, дурачась, сам не веря в мою виновность.

- Видишь, что нас тут восемь? — Я быстренько пересчитала своих товарок по несчастью. Они прекратили рыдать и начали наперебой просить отпустить их к детям и мужьям, которые, не дождавшись в урочный час своих жён, могут прогневаться. Я понимала каждое слово этих бедолаг, а Джуд и прочие американцы только досадливо морщились, явно жалея, что влипли в такую заварушку. Сейчас могли бы пить кока-колу или играть в настольный теннис, или дремать в гамаках под навесами. А вместо этого приходится на адской жаре выслушивать галдёж горластых восточных дам, которые могли перекричать грохот боя средней интенсивности. За спиной выскочившего из «Хаммера» Джуда чёрный, жирный дым столбом поднимался в бледно-голубое, словно запылённое небо. Мы стояли под акацией, роняющей на наши головы и на растрескавшуюся землю сожжённые зноем листья. — Нет, девять! — Я второпях не заметила старушку под чёрной чадрой. — Ты считаешь, что мы — террористки?! Я, например, шла от одного пациента к другому, и теперь неизвестно, когда попаду туда. Меня могут оставить в полиции надолго...

- Шамси, ты не знаешь, что такое морпехи! — Джуд, хоть и был только военным врачом, залихватски выпятил грудь. — Нет лучше друзей и нет хуже врагов, чем они, запомни это. А поскольку мы — давние друзья, бояться, нечего. У тебя документы с собой? Впрочем, я сморозил глупость. По городу никому нельзя ходить без документов. — Я достала свои бумаги и отдала их Брауну. Он, взглянув лишь мельком, передал документы сопровождавшим меня конвоирам и местному полицейскому. Те, не найдя ничего подозрительного, вернула всё Брауну. Он ободряюще улыбался, потом вдруг помрачнел. — Кошмарный взрыв, Шамси, сорок пять трупов и семьдесят раненых! Я как раз оттуда, но, к сожалению, заняться бедолагами не смог. Сейчас с Хиндсом едем на аэродром, и потом на «вертушке» — в Мосул. Могу подбросить тебя до дома пациента, если будет по пути. Мы ведь коллеги, и должны помогать друг другу. Ну что, ребята? — Джуд обращался к конвоирам, которые, похоже, были с ним на дружеской ноте. — Отдадите её мне? Богом клянусь, что Шамси не причастна к этому взрыву. Мы только спасаем людей, но никогда их не убиваем. Кроме того, Шамси аль-Ахмади происходит из очень богатой и авторитетной в Египте семьи...

- Бен Ладен тоже происходит из авторитетной семьи, — пожёвывая резинку, заметил водитель Хиндс. — Это не доказательство.

- Да ладно тебе! — разозлился Джуд. — Какое, к чёрту, ещё нужно доказательство? Я много лет с ней проторчал в аудиториях и простоял за столами в анатомичках. Или ты и меня подозреваешь в связях с Бен Ладеном. Хиндс?

- Хватит орать, забирай её, — распорядился сержант, которому не терпелось побыстрее отделаться от захваченных на улице женщин, — документы чистые, и полицейский говорит, что в момент взрыва видел эту женщину далеко от места происшествия. Но помни своё обещание, Джуд, насчёт личной ответственности...

- Конечно запомню, Макберни! Надеюсь, что Шамси меня не подставит. Садись, детка! — Джуд, рисуясь передо мной и демонстрируя свои почти безграничные возможности, распахнул заднюю дверцу «Хаммера». Сидящий там офицер переместился на переднее кресло, а мы с Джудом забрались назад. «Хаммер» тут же встроился в длинную колонну автомобилей, из открытых люков которых во все стороны торчали стволы крупнокалиберных пулемётов. Морпехи, похоже, были сорваны по тревоге, потому что свои хот доги и гамбургеры они дожёвывали на.марше, зажав под мышками кто автомат, кто винтовку М-16. Один из парней громко, смачно хохоча, рассказывал, как его выдернули буквально из сортира, где он тужился над вкопанной в землю трубой.

Джуд, выглянув из окна, зычно заорал, обращаясь к проказнику:

- Ну ты, Рон, не позорь морпехов! С нами едет красивая женщина!

- Ах, вот оно что! — Рон, судя по всему, смутился, и продолжал рассказ уже на три тона ниже. Судя по тому, как гоготали его слушатели, тему он не сменил. Мне, правда, было все равно о чем говорят эти, в сущности, неплохие ребята, которые оказались здесь не по своей воле, и уж в данный-то момент совсем не выглядели моими врагами. Я, отвечая на многочисленные вопросы Джуда, которые он выстреливал короткими очередями, и тут же в не менее бешеном темпе рассказывая о себе, я пыталась сообразить, как вести себя дальше и под каким предлогом покинуть автомобиль. Скорее всего, нужно, указав на какой-нибудь дом, объяснить, что именно там меня и ждёт пациент. Но ведь Джуд может пойти туда со мной, да ещё кого-нибудь из морпехов прихватит, а то и нескольких, чтобы не напороться на засаду, и тогда мой обман откроется. Ни в ноем случае нельзя превратить удачу в провал, и поточу я лихорадочно обдумывала план дальнейших действий. Встреча с Джудом Брауном пришлась как нельзя кстати; ему поверили и отдали меня фактически на поруки. К тому же местный полицейский свидетельствовал в мою пользу, подтвердив, что я не находилась поблизости от места взрыва, Конечно, меня не особенно порадовал сам факт наблюдения со стороны лояльного американцам иракского полицейского, но в данном случае его слова добавили достоверности заявлениям Джуда Брауна. К тому же мой великолепный английский не оставлял сомнений в том, что я действительно могла закончить Гарвард. На какое-то время я оказалась в безопасности и под охраной морпехов. Скорее всего, они сейчас направляются на аэродром, как и сказал Джуд, к своим десантным вертолётам, и оттуда вылетят в Мосул. Судя по тому, что колонна двигалась внушительная, и с ними был хотя бы один врач уровня Джуда, я поняла — им предстоит бой и, скорее всего, тяжёлый. Но что же делать с Гази, который у себя дома мучается от боли и ждёт моей помощи? Бывший футболист Хамед, который и принёс весть о его ранении, заклинал меня Аллахом спасти друга, с которым они уже как братья. Но должен же парень понять, что не всё зависит от меня в данном случае, и другого выхода, кроме как принять приглашение морпехов, у меня не оставалось.

- Мелисса Чандлер всем сообщила, что ты развелась с мужем… помнишь, какой шум поднялся тогда у нас из-за его подозрений? Тебя отец не пустил в Калифорнию, верно? — Джуд говорил взахлёб, не обращая внимания на сидящих тут же сослуживцев. Впрочем, до сих пор мы лишь обменивались сведениями об общих знакомых, оставшихся в Штатах. — Значит, сюда отправилась? Наверное, по линии ООН? И осталась до сих пор? Практикуешь частным образом или состоишь при госпитале? — На безымянном пальце левой руки Брауна блестело тонкое золотое колечко, и яростное солнце то и дело выбивало из него искры. Я знала, что Джуд женился на Дженнифер Глэйв, тоже выпускнице Гарварда, только с экономического факультета, и у них к настоящему времени родился третий ребёнок — девочка, после старших сыновей. — Я дом купил, понимаешь ли, а то старый уже тесноват стал. Чтобы кредит оплатить, завербовался сюда, тем более что мы ведь переехали в Арканзас, и с прежнего места я всё равно уволился. Тебе не страшно здесь жить, Шамси? — заботливо спросил Браун. Видимо, моё смятение было воспринято им не совсем верно. — Может, тебе просто не выбраться? Так я помогу, это несложно. Зачем тебе здесь мучиться? Каждую ночь бои, заснуть не дают. То пушки бьют, то миномёты. А потом раненых везут одного за другим. — Джуд вытащил из кармана пакетик пайкового крекера. — Хочешь? Я угостил бы тебя кофе, но некогда…

- Спасибо, Джуд, я не голодна. Если можно, подвези меня к дому, который я укажу. Тут недалеко. — Спасительная мысль сверкнула в моём мозгу, как молния. Как раз здесь, через квартал, проживала семья того самого мальчика, которого я вынесла на руках из пылающего города и долго кормила грудью в бедуинском шатре. Без меня младенец не выжил бы, и все родственники Расула, которому уже исполнилось полгодика, называли меня своей сестрой, обещая принять в любое время дня и ночи. Если я вдруг приеду туда, пусть на вражеском «Хаммере», эти люди не удивятся, и всегда подтвердят, что я действительно занимаюсь здесь медицинской практикой. О том, чьей женой я стала совсем недавно, в семье Расула ничего не знали и сообщить никуда не могли.

- Конечно, Шамси, подвезём! — Джуд смотрел на меня всё-таки беспокойно, вопросительно. — Надо будет с тобой встретиться как-нибудь, поболтать, посидеть подольше, если ночь тихая получится. Как ты не боишься этих гигантских кузнечиков, когда и ребятам-то от них не по себе? А комары, мотыльки, которые ночами прилетают к фонарям — это же мерзость! Я уже молчу о всякой ползучей заразе, которая, говорят, может запросто отправить к праотцам. Впрочем, у вас в Египте, наверное, всё то же самое, и ты привыкла… Ты живёшь в Багдаде?

Браун спросил так неожиданно, что я вздрогнула. Мой однокашник смутился, явно списав всё на строгие исламские правила, и поспешил успокоить меня. Водитель с сидящим рядом офицером переговаривались о чём-то своём и нас не слушали, но я всё-таки перехватила подозрительный взгляд Хиндса, который, похоже, не доверял арабам априори и в каждом из них видел противника. Поскольку в данном случае морпех оказался не так уж далёк от истины, я не обижалась и улыбалась своей «медовой» улыбкой, между прочим примечая разруху, запустение и беспорядок за окнами нашего «Хаммера». Во время первой войны, как мне рассказывали в госпитале, завалы после бомбёжек разбирались тотчас же, к все разрушенные объекты даже в условиях санкций были восстановлены в кратчайшие сроки. Сейчас же, когда санкции отменили, и у новых властей были развязаны руки, картины полного хаоса удручали — груды щебня и мусора с весны валялись по бокам дороги, и никто не спешил приводить столицу в порядок. Джип то и дело прыгал на рытвинах, и мы клацали зубами.

- Шамси, не сердись. Понимаю, что буду лишним в твоем доме, — оправдывался Браун. — Ты, наверное, опять вышла замуж? Такие не засиживаются!

- На секунду представив, каким стало бы лицо Брауна, узнай он имя моего мужа, я лишь скупо кивнула замотанной в хиджаб головой.

- Ты прав, Джуд. Скажи мне, где тебя найти, и я приеду.

- Скажу, разумеется, только нужно ещё из Мосула вернуться, — вздохнул Браун, и сидящий рядом с водителем — офицер предостерегающе кашлянул. — Всё-таки подумай пока, Шамси, не стоит ли тебе уехать отсюда. Здесь даже днём хреново, не говоря уж о ночах. Не боевик пристрелит, так обычный али-баба зарежет… Куда тебя забросить? — Браун всматривался в пейзаж за окном, но из-за поднятой пыли почти ничего не видел. Я тоже ориентировалась неважно, но наугад ткнула пальцем в стекло, за которым возник запущенный, но когда-то уютный коттедж, даже сейчас увитый виноградом. — Туда? Хиндс, останови, мы на минутку выйдем. То есть я на минутку, а Шамси — насовсем. — Джуд, похоже, всё-таки хотел удостовериться, что в доме меня знают, и ему потом не влетит.

- Минута, не больше. Иначе опоздаем, — заметил строгий офицер-морпех в солнцезащитных очках и немного косо сидящем берете.

- Есть! — Джуд выпрыгнул ещё на ходу, подал мне руку. Мы остановились перед воротами, ведущими во внутренний дворик, и я не хотела даже думать о том, что будет, если хозяев не окажется дома. Решив, что война все спишет, и можно выругать за необязательность родственников моего маленького пациента, я постучала и почти сразу же услышала торопливые шаги во дворике. Джуд, склонившись к моему уху, сквозь зубы заметил и одновременно бросил порез плечо неприязненный взгляд на оставленный нами «Хаммер»:

- Не считай меня трусом, Шамси, мы сейчас летим в пекло. — И дальше он прибавил фразу, от которой я облилась сначала горячим, а после — холодным потом. Как выяснилось, один из твоих родственников, мой парь, навел оккупационное командование на след твоих старших сыновей, вместе с которыми был и твой внук. Ни с кем из них я никогда не встречалась, но слышала много сплетен, особенно насчет первенца; но в любом случае я сочла необходимым немедленно сообщить новость через связного. В Мосул морские пехотинцы направлялись именно для того, чтобы арестовать или, в крайнем случае, уничтожить людей, в жилах которых текла твоя кровь, мой царь, и этого было достаточно. Двое мужчин, один из них — инвалид после покушения, а также мальчик-подросток, находились в доме местного шейха. Но кто конкретно донёс, Джуд не знал, или не хотел говорить. Когда ворота, открылись, и на пороге появился отец Расула, я была близка к панике и не знала, как бы побыстрее вырваться из объятий благодарных хозяев.

Увидев рядом со мной американца в военной форме и не разобрав, что он врач, мужчина побледнел, как стена, несмотря на то, что был очень смуглым, весьма упитанным и по натуре жизнерадостным.

- Скажи ему, чтобы не пугался, — попросил Браун. — Мне ничего не нужно здесь, к тому же начальство намылит шею вместо одной минуты прошло три. Вот моя визитка, любому покажи — меня найдут. Мы должны вернуться завтра или послезавтра. Чао! – И Джуд не дожидаясь, пока хозяин обретёт дар речи, бросился к «Хаммеру». Джип рванул в облаке были догонять идущую на аэродром колонну.

- Ассалам алейкум, Фарман! Я всего на минуту — хочу узнать, как поживает мой молочный сын Расул. Кажется, именно сегодня ему исполнилось полгода? Не обращай внимания на парня, который сейчас подвез меня по пути. Это — военврач, мы вместе учились в университете и случайно встретились. — Больше я ничего не успела добавить, потому что угодила в водоворот восторгов и жалоб. Хозяин дома и отец ребёнка Фарман тут же позвал всех домочадцев, и его сестра вынесла во дворик заметно подросшего черноглазого карапуза. Тот немедленно меня узнал, чем удивил собравшихся, и деловито причмокивая, полез ко мне за пазуху. Еще долго после этого я никому не могла передать младенца, который тут же начинал орать и цепляться за мою шею; одновременно пришлось упрашивать хозяина не резать в мою честь ни овцу, ни даже курицу, потому что у меня много больных, и лишнего времени нет.

- Я нижу, Расул, что ты здоров и весел, слава Аллаху! — Я высоко подкинула тяжеленького паренька на руках, а потом прижала его к себе, кусая губы от тоски по своим малюткам. Рияду тогда было восемь месяцев, и он рос вдали от родной матери, лишенный её молока и её любви; из-за них я обожала всех младенцев мира, готова была нянчиться с каждым, и в другой раз охотно повозилась бы с Расулом. Но в тот кошмарный день я думала то о раненом Гази, то о людях, по чьи души летели в Мосул спецназовцы и десантники. Это были сводные братья моих детей, и сын одного из них, мой царь, приходился племянником Муину, Хейат и Рияду. пусть даже по возрасту был их старше. Потому я и страдала из-за них, как из-за родных, несмотря на то, что совсем еще недавно опасалась их козной и, прячась на вилле, еженощно ожидала неприятностей. Но этого но случилось, страх ушел, и осталась только тревога за тех, кто был дорог тебе, мой царь. Как бы ни любил ты наших общих детей, они, пусть только в силу малолетства, не могли заменить тебе тех, рождённых дочерью твоего дяди, старшей женой, единоплеменницей, как и положено в арабских семьях. Я не ревновала, нет. Я хотела спасти их, и потому обидела Фармана, не приняв его приглашение к обеду.

- Если хочет помочь мне, отвези к пациенту. Это недалеко. – Я вспомнила адрес явки, расположенной поблизости. Разумеется, я соблюдала вое меры предосторожности, но отец Расула и не подозревал меня в какой-либо запрещенной оккупантами деятельности. Он был из тех арабов которые, как и мой папа, с широкой улыбкой кланяясь американцам всегда держали камень за пазухой, они были ненадёжны в глазах представителей обеих сторон конфликта. Их презирали, но по мере необходимости использовали; так поступила в тот раз и я.

- Конечно, отвезу! Но ты непременно приедешь ко мае еще раз, Шамси! — Фарман, приплясывая и всплескивая руками, хлопотал вокруг меня, и все женщины в его семье выстроились в очередь, желая со мной поцеловаться. Никому из них не пришло в голову спросить, почему я иду к больному без саквояжа, и Джуд Браун почему-то тоже не обратил на это внимания. Возможно, все его мысли были заняты предстоящей операцией в Мосуле, или же внезапная встреча с однокашницей притупила его наблюдательность. А вот офицеру и водителю во мне что-то сильно не понравилось. Первый, всё время вытирал длинные пальцы гигиеническими салфетками, наблюдая, как бы я не подложила им в «Хаммер» взрывчатку, а второй, беспрестанно двигающий мощной челюстью, заметно нервничал, когда я находилась у него за спиной, и потому высадил меня с явным облегчением.

Мне пришлось всё-таки осмотреть маленького Расула; он оказался действительно здоров, и это меня очень обрадовало. Но уехать сразу не удалось — сестра Фармаиа попросила меня зайти и к её ребёнку, пяти лет, у которого вчера начался понос, а под конец меня препроводили на женскую половину, где коротала дни девяностолетняя бабушка хозяина, носившая имя первой жены Пророка — Хадиджа. Освободилась я только через два часа, когда вертолёты были уже в Мосуле или очень близко; только тогда Фарман, продолжал балагурить а нахваливать прелести девушки, которую выбрал в жёны вместо погибшей матери Расула, соизволил вывести из ворот потрепанную «Ауди» и галантно усадить меня на заднее место. Мне все-таки удалось вытащить хозяина из дома задолго до предвечерней молитвы, чтобы он успел вернуться к семье и не сильно задерживал меня в пути.

В «Ауди» Фармана ехать было куда менее приятно, чем в «Хаммере» Джуда Брауна. Нас то и дело останавливали, требовали предъявить документы, а один раз и вовсе обыскали машину. В других же местах, наоборот, тормозить и даже снижать скорость было строго запрещено, а уж тем более не дозволялось высаживать пассажиров! В открытые окна «Ауди» попеременно проникали то волнующий аромат роз, то отвратительный смрад пожаров, заставляя мою душу то взмывать на крыльях надежды, то камнем падать в пропасть отчаяния. Я была настолько поглощена мыслями об услышанном от Джуда, что не обращала внимания на дула автоматов и винтовок, которые просовывались прямо в салон «Ауди» и шевелились в непосредственной близости от моего лба. Стараясь выглядеть как можно более естественно, я то и дело повторяла, что являюсь врачом и еду к больному, которому необходима срочная помощь, а сама пыталась высчитать, сколько же точно километров между Багдадом в Мосулом, и сумею ли я хоть как-то помочь обречённым. Мне казалось, что если сделать это не удастся, ты проклянёшь меня, мой царь. И ошиблась — ты обвинил во всём себя.

На последнем блокпосту нам пришлось подождать, пока атлетического сложения негр в пропотевшей «песчанке» попьет кофе; напиток только что приготовили с помощью пластикового пакета с химическим реагентом, куда для получения тепла добавляли воду. Из этих ручищ цвета сажи с розовыми ладонями нам с Фарманом удалось вырваться прямо перед молитвой Аср, и потому пришлось творить её в доме связного. Разумеется, в присутствии Фармана мы объясниться не могли, а после окончания намаза выгонять гостя было неудобно, и потому пришлось оставить его на чашечку кофе. За то время, что связник Хишам беседовал с Фарманом о футболе, верблюжьих бегах и даже о танцах, которыми оба увлекались до сих пор, я успела зайти к хозяйке, побыть у неё минут пятнадцать, чего вполне хватило бы для осмотра, а после встретиться в соседней комнате с сыном Хишама Али, который до войны входил в подразделение «Федаи», то есть являлся добровольцем-смертником. Парень понял меня с полуслова и тотчас же нырнул в люк, находившийся во дворике, за очагом. Подземный ход вёл в такое место, откуда можно было без помех, шифрованным текстом передать донесение.

- Я сделала всё, что могла, мой царь. Виноватых в том, что твои сыновья и внук погибли, нет. Когда моё сообщение пришло в Мосул, дом шейха Наввафа Зейдана был окружён штурмующими, а подразделение Джуда Брауна прибыло позже, на подмогу.

Бой шел шесть часов. В доме было то ли четыре, то ли пять человек, включая инвалида и мальчика. Штурмующих — несколько сотен. Никто, включая твоего внука, не подумал сдаваться. Мальчик не покинул отца и дядю, когда ему предложили сделать это, и вовсе не потому, что кто-то удерживал его в доме и прикрывался им. Жилище шейха превратили в крепость и погибли с оружием в руках, обороняя её, как положено арабским наследным принцам, и мальчик сражался дольше остальных. Теперь я жалею, что никогда не видела этого юного героя, который, к счастью, приходится близким родственником моим детям. Я молю Аллаха о том, чтобы их душам, душам шахидов: светло и спокойно было в Джаннаме, и хочу видеть моих сыновей достойными тех, кого я так хотела спасти, но не смогла. Кем бы ни были взрослые, они искупили свои грехи и очистились перед Аллахом, смыли проступки жертвенной кровью. А внук тот, мой царь, сам не успев сделать в жизни ничего плохого, пал в неравном бою с неверными, ушёл в бессмертие прямо из детства. Теперь вы встретились...

Рассказав обо всём Али, я вернулась к Хишаму и Фарману, как ни в чём не бывало. И вскоре словоохотливый толстяк в длинном белом одеянии и пёстром платке отбыл домой на своей «Ауди», чтобы успеть до темноты, а я, переодевшись в брюки и рубашку, сменив хиджаб на куфийю, спустилась в тот же люк, где прежде исчез Али, только повёл меня Хишам. После взрыва, прогремевшего утром у дома Гази, я уже не могла открыто появляться там, и в то же время не имела права вернуться в предместье, где поселилась на время, не удалив пулю и не облегчив страдания раненого. Я больше ничего не могла сделать для твоих родных, и потому занялась спасением человека, который жертвовал собой ради нашего дела. Перед Гази открывалось много дорог, но он выбрел эту, и тем самым доказал, что любит свою родину больше жизни.

Уже ночью, пропустив две молитвы, усталая, и грязная, я выбралась из люка во внутреннем дворике дома Гази, после чего, немного отдохнув и помывшись, начала операцию. На рассвете, отстояв молитву Задир и воздав хвалу Аллаху за Его милости ко мне и Гази, я вслед за дождавшимся меня Хишамом спустилась в люк, думая только о том, чтобы не заснуть по пути и не обременить связника, который торопился доставить меня домой. Но, поняв, что не смогу добраться до своего нынешнего жилища, я прикорнула на женской половине дома. Хишама и сразу же забылась; сил не оставалось даже на то, чтобы бояться и страдать. И всё время, что я спада, кто-то сидел рядом со мной, охраняя и благословляя. Проснувшись только вечером, я не нашла возле себя никого. И поняла, откуда сошла благодать, — родители Гази всю ночь творили дуйю, личную хвалебную молитву, поминая мое имя. Только это впоследствии и позволило мне взглянуть в твои глаза, мой царь. Гази и сейчас жив, насколько мне известно, так же как его друг Ха-мед, которого я отняла у смерти той же зимой.

Прости, мой царь, за то, что это были на твои сыновья…

Вновь переодевшись в кофту, юбку к хиджаб, я беспрепятственно вернулась к себе в предместье, и там получила приказ более не покидать подпольный госпиталь, расположенный в одном из бывших правительственных бункеров. С Джудом Брауном, к сожалению, мы уже не встречались. Впервые в жизни я не сдержала данное слово, потому что Джуд вернулся на родину вскоре после операции в Мосуле. Он не мог больше видеть убитых детей...

* * *

Я вспоминала тот день, когда мы расстались, и свет для меня померк, сидя у постели умирающей сестрёнки Зейн. Я раз или два упоминала при тебе ее имя, мой царь; разговоры о незнакомых людях всегда раздражают. Но в момент нашего прощания, когда ты тоже лежал в постели, вернее, на узкой раскладной койке, мучаясь от жестокой головной боли, вызванной тяжёлой контузией, я так же рыдала от бессилия, от невозможности помочь и спасти, пусть даже ценой собственной жизни. Между этими двумя трагедиями пролегло пять лет и словно бы целая эпоха. Всё происходило совсем по-разному, но в моём сердце до сих пор зияют две одинаково глубокие, жгучие, кровавые раны. И если в твоей гибели, мой царь, я не могу обвинить себя, то сестру можно было предупредить о грозящей ей опасности, но я не сделала этого.

Зейн с мужем долго жили в Японии, где оба пристрастились к суси и сасими; им приходилось часто присутствовать на званых обедах и ужинах. Японская кухня не терпит поспешности, в ней и очерёдность подачи блюд, и стиль оформления стола продуманы до мелочей, и эта гармония, эта красота заворожили эстетку Зейн. В Японии суси-мастера обучаются не менее пяти лет, прежде чем им доверят слепить первый шарик из риса и замороженной определённым образом рыбы, которая употребляется, тем не менее, сырой. Чтобы без последствий питаться так, нужно с детства иметь соответствующую закалку, привычку, а Зейн вскормили традиционными арабскими кушаньями. Любимых зеркальных карпов подавали варёными и жареными, и над каждым куском читалась молитва. Зейн прискучили вековые обычаи и налаженная жизнь, и потому она очертя голову кинулась в омут острых ощущений. Сестра буквально заболела Японией.

Когда мы с Зейн впервые встретились после долгой разлуки, это была уже зрелая, спокойная, уверенная в себе женщина-хозяйка, которая хлопотливо обустраивала их с мужем дом в Йокогаме и переживала лишь из-за того, что имела только одного ребёнка. Зейн очень хотела ещё детей, молилась об этом ежедневно, но, видимо, при рождении Юнуса у неё возникли осложнения, не позволявшие забеременеть вновь. Сестра, стараясь в меру своих сил отвлечь меня от ужасных воспоминаний, закармливала жареными кальмарами с чесноком, курицей по-японски — с бульоном и вином, поила кофе с кардамоном, засахаренными вишнями и ананасом.

Она взахлёб рассказывала мне и родителям о волшебной стране, где проживала вместе с мужем и сыном, в подробностях описывала чайную церемонию, которую совсем недавно досконально изучила, к тому же Зейн уже посещала учителя по каллиграфии. В том, японском домике, она все окна закрыла разноцветными жалюзи в форме вееров и уставила вазами с икебаной. А Юнус, её сын, не на шутку увлекся манга, японскими комиксами, и участвовал в ролевых играх по их сюжетам. Муж Зейн очень много работал и не имел времени заниматься буддийской экзотикой, но своим домашним в этом не препятствовал. А вот наш отец постоянно предостерегал Зейн от излишнего увлечения чужими обычаями и от пренебрежения своими, которые в любом случае должны определять образ жизни и мыслей тех, кто был рождён и взращён рабами Аллаха…

Зейн заболела Японией — сначала в переносном, а потом и в примем смысле; и не просто заболела, а умерла. Юнусу было около десяти лет, когда Аллах услышал молитвы его матери. Узнав о своей беременности, Зейн расцвела от счастья. Она хотела родить дочку, и вскоре ультразвуковое исследование несказанно обрадовало её. Муж не возражал, раз уже имел наследника. Завернув по торговым делам в Китай, он купил в лавке талисман, который, как уверял торговец, приносит несказанную удачу, и, в том числе, отлично помогает родоразрешению. Это была забальзамированная кроличья лапка, вызвавшая у и без того восторженной Зейн бурю положительных эмоций. Вскоре после этого они опять приехали в Каир погостить, и я в последний раз видела сестру здоровой. Ока показала мне талисман, а я даже не вспомнила, о чём предубеждал колдун Гнасингбе, потому что рыдала по тебе день и ночь, мой царь, и думала только об отмщении. Сестра с зятем очень жалели, что из-за «электронного браслета» я не могу посетить их прелестный домик в Японии на берегу Тихого океана. Сама я никаких переживаний по этому поводу не испытывала, мне нечего было делать в Иокогаме. Человек, который помогая мне осуществить мечту о воздаянии, проживал в Египте и я, не желала ни на день с ним расставаться. Уже тогда я решила навсегда уйти от мирской жизни.

Мама считала, что я, несчастная вдова, завидую сестре, но она ошибалась. Я была равнодушна к успехам Зейн н старалась проводить с ней как можно меньше времени. Мне неприятно было слышать, чей угодно смех, а Зейн тогда хохотала до упаду. Её огромные глаза сияли, и я не подозревала о том, что совсем скоро они потухнут. И тогда я прокляла себя за то, что, оплакивая одного человека, не сумела сохранить другого -столь же любимого. До сих пор не знаю, был ли виной всему талисман, или же трагедия всё равно случилась бы. Причиной оказались гельминты — червяки, которых всегда полно в сырой рыбе. Местное население как-то приспособилось существовать в этих условиях. Несмотря па то, что многие японцы и корейцы заражены гельминтами, с ними практически никогда не случается того, что произошло с Зейн.

Сначала ни сама она, ни супруг, ни доктора не обратили внимания на периодически возникающую головную боль, списывая всё на тяготы беременности. Но однажды утром у сестры отказали рука и нога; её срочно увезли в клинику. Всевозможные исследования поставили врачей в тупик — картина не позволяла диагностировать какое-либо из известных заболеваний головного мозга, и муж, впав в отчаяние, поспешил переправить Зейн домой, в Египет. Он надеялся на помощь и любовь родных, которая способна творить чудеса, и, разумеется, на усердные молитвы. Буквально поселившись в отдельной палате, куда поместили сестру, я часами разглядывала снимки, читала написанные на латыни заключения, но токе терялась в догадках. Зейн становилось всё хуже, она уже не могла членораздельно говорить, а до родов оставалось больше двух месяцев. На операцию муж согласия не давал, боясь за здоровье будущего ребенка, и я не смела настаивать. Но трепанация черепа не потребовалась. Однажды, склонившись утром над постелью безмолвной сестры, я увидела на ее лице маленьких белых червяков. Они быстро и в огромных количествах выползали из носа, из ушей, изо рта, даже из глаз Зейн, но сама она уже ничего не понимала, и только, когда боль становилась невыносимой, еле слышно стонала, умоляя меня помочь. Коллега, доктор аль-Чафи, сев рядом со мной на белый кожаный диван, шёпотом предупредил, что положение очень серьёзно, и необходима срочная операция кесарева сечения, чтобы спасти ребёнка, потому что матери уже не помочь. Гигантское количество червяков, расплодившихся в мозгу, необратимо разрушили его, функции невосстановимы, и я должна объяснить всё это зятю, Абдул-Рахману, который ничего не хочет слышать и требует любой ценой спасти супругу. Аль-Чафи серьёзно опасался за его психическое здоровье.

- Даже если волею Аллаха случится чудо, и ваша сестра выживет, она никогда не вернётся к полноценной жизни и станет, как выражаются в Европе, «овощем». А муки её родственников, в том числе и ваши, со временем сделаются невыносимыми. Надеюсь, коллега, что вы понимаете меня и не подозреваете в чём-то постыдном. Кесарево сечение необходимо ещё и потому, что в любой момент может произойти паралич дыхательного центра, и тогда будет поздно. Надо молить Аллаха только о том, чтобы её плод не был заражён гельминтами...

Я кивала, заливаясь слезами, потому что устав аль-Чафи зря такие слова никогда по произносил. В ночь на четвёртое ноября две тысячи восьмого года, за два дня до своего тридцатипятилетия, я пережила вторую кошмарную ночь, равной которой была только одна — декабрьская, пять лет назад. Наша группа отошла в дальнюю пещеру, недавно обнаруженную спелеологами и наскоро оборудованную для того, чтобы в ней можно было жить. Со сводов капали грунтовые воды, по стенам текли ручейки, катились камешки, и под ногами при ходьбе хлюпала жижа, а мне, которая кроме обязанностей врача исполняла ещё и функции поварихи, пришлось замешивать тесто для лепёшек и кое-как печь их в наспех сделанном очаге. По счастью, один из наших бойцов до войны складывал печки, слыл непревзойдённым мастером своего дела, а потому даже в подземелье мог соорудить выложенную кирпичами яму, к стенам которой я, кашляя от едкого дыма, поспешно прилепляла раскатанные пласты сырого теста. Я пекла лепёшки для наших ребят, мучаясь от головной боли, то и дело, сплёвывая от дурноты, временами даже теряя ориентацию в пространстве. Но понимая, что нужно накормить бойцов, а после ухаживать за тобой, мой царь, я через силу шевелила руками и ногами, то и дело, вздрагивая от шороха осыпающейся породы и панически боясь обвала. Абу-Валид потом рассказал мне, что именно в то время к находящемуся на поверхности связнику приехал мальчишка на велосипеде, украшенном побрякушками, ленточками, гудочками, с притороченной автомагнитолой, — это был вестник Судьбы. Таких пареньков по дорогам разъезжало много, и часто они ночами продавали пиво из багажников автомобилей. На них никто не обращал внимания, и потому нелегальных торговцев можно было использовать в экстренных случаях, когда более никто не мог прошмыгнуть через блок посты американцев и их прислужников. Накануне тебя едва не схватили, мой царь, а перед тем еще три раза чудом удалось уйти от погони. Кольцо продолжало сжиматься, и потому мы вынуждены были отойти в ненадежную пещеру, оставив обжитую, координаты которой могли выдать пойманные в деревне наши люди. Мы не могли знать наверняка, сколько из сопровождающих тебя в ту ночь попали в руки оккупантов живыми, но в любом случае должны были учитывать возможность предательства с их стороны. Тебе пришлось подняться на поверхность и посетить одну из деревень в родных местах для встречи с нужным человеком, потому что вести его под землю никто из наших ребят не советовал. Через час после того, как мы с тобой и охраной вошли в предназначенный для переговоров дом, деревню стремительно окружили морпехи. Их вертолеты, снабженные инфракрасными системами слежения, приземлились, будто стая стервятников, плотно окружив деревню, и с бортов тотчас же ударили орудия. «Они идут сюда, бегите!» – крикнул хозяин дома, влетая с фонарем к нам в комнату, и тут же первый снаряд врезался в стену дома, круша его в пыль. Нападавшие знали, где именно мы остановились, и открыли огонь без предупреждения. Все произошло так быстро, что мы не успели нырнуть в спасительный люк невредимыми. Второй и третий снаряды обрушили крышу, и мы оба были контужены; только ты, мой царь, гораздо сильнее. Окровавленные, почти ослепшие от боли, от забившего глаза каменного крошева и дыма, мы все-таки протиснулись в извилистые подземные ходы, и Абу-Валид долго волок тебя на своей спине до старого бункера, откуда немного погодя посоветовал перебраться в новый, самый дальний. Потом с теми, кто на время боестолкновения оставался под землей, в несколько заходов перетащили в дальние пещеры все вещи, включая складные походные кровати, рюкзаки и оружие, за сохранность которого при такой сырости я не могла ручаться. Абу-Валид обеспечил нам с тобой убежище, куда ни один посторонний не мог беспрепятственно проникнуть. В какой уже раз я восхитилась легкостью, с которой наши охранники ориентировались в сложнейшей системе туннелей и бункеров; без неё не мыслилась деятельность диверсионных групп, да и вообще подполья. Очень многие высоколобые аналитики по всему миру жестоко ошибались, считая, что там, где нет лесов, партизан никогда не будет. Но в стране, которая постоянно воевала, то с иноземными захватчиками, то разделяясь на несколько непримиримых лагерей, ещё с незапамятных времён сохранилось множество вместительных укрытий. В них могли прятаться люди, хранить пищу и оружие, а разветвлённые, бесчисленные ходы позволяли появляться то в одном, то в другом конце города, перемещаться из центра на окраины и обратно, практически не встречая сопротивления. Те, кто твердил о полном разложении баасистского режима, об его неспособности противостоять врагу, выдавали желаемое за действительное. Таким образом, они пытались оправдать собственную трусость, ибо нет смысла сопротивляться неизбежному. Но нашлись и те, кто успел заложить сеть организации, подготовить всё для начала успешной партизанской войны. Были созданы разведка и контрразведка, служба безопасности, явки, система ухода в подполье. И мне не раз пришлось ответить на вопросы суровых мужчин с пустыми глазами, которые предлагали, подобно другим твоим жёнам и дочерям, мой царь, мне выехать из Ирака.

- Это не будет предательством, — говорили они, и я чувствовала, что дочери Юсуфа аль-Шукри здесь не доверяют. У вас дети...

- Я до конца буду бороться за свободу страны, в которой родились сыновья и дочь. Бомбы бросали и в них, а, значит, мой долг — мстить...

Люки и просто отверстия были везде — на улицах, во дворах, в сараях, в комнатах под циновками и коврами. Диверсионная война разгорелась практически сразу же, ещё до падения Багдада, и к лету достигла вполне приемлемой интенсивности. Вылазки традиционно приписывались террористам из «Аль-Каиды» Бен Ладена, но лично я никого из них в наших рядах не встречала. Все знати друг друга ещё с мирных времён, когда ни один ваххабит не посмел бы сунуть нос на Побережье…

Созданная сетевая структура могла функционировать без руководителя, и именно это обстоятельство сыграло основополагающую роль после того, как ты был схвачен, мой царь. Решения в основном принимали командиры групп, и зачастую бойцы Сопротивления узнавали друг друга только по паролю, который единственный передавался из центра. Попавшие в плен могли указать лишь на нескольких своих товарищей, и организация отбрасывала раскрытую ячейку, как ящерица — хвост. Это был единственный, жестокий, но правильный выход из положения. Оружие, как правило, брали с подготовленных складов, потом начали покупать и выменивать у амеров; многие из них подсели на лёгкие наркотики и не могли обходиться без дозы.

Ещё до контузии я заметила, что ты не хочешь больше жить, мой царь. Ты сильно сдал, постарел, изменился и внешне, и внутренне. Ты двигался и говорил, как во сне, и почти не интересовался ходом боевых операций, которые разрабатывались и осуществлялись совсем другими людьми. Случившееся летом в Мосуле ударило по тебе гораздо сильнее, чем я могла предполагать. Ты несколько раз говорил, что во сне видишь внука, которому было только тринадцать лет, и он ещё ни разу не любил…

Механизм войны, вычищенный и отлаженный, работал, но не сам по себе, а волей и усилиями вовлечённых в общее дело людей. Взрывались нефтепроводы, оккупанты и их прислужники каждый день подвергались атакам. Но после этого мы не досчитывались своих ребят, которые, пешие или на машинах, взрывались, унося с собой тех, кто посягнул на чужую землю или продал захватчикам свою. Брали и заложников, в основном из числа местных изменников, и отпускали их очень редко, потому что гнев был велик, и нервы сдавали. Выкуп за них не требовали, правда, бывали и исключения, особенно когда возникала нужда в средствах. Именно в том проклятом декабре потребовалось как можно скорее прояснить судьбу двадцати пленённых коллаборационистов, среди которых были весьма влиятельные деятели шиитской общины. Мнения высказывались разные, полевые командиры самостоятельно решить вопрос не могли и потому обратились к тебе. Один из связанных с подпольем кади занялся этим. Как выяснилось после, человек этот буквально накануне встречи был арестован. Он сильно струсил и, чтобы ему сохранили жизнь, назвал деревню и дом, где ты, мой царь, должен был ждать его. Потому морпехи сразу же открыли огонь по зданию, тщательно сровняв его с землёй. Они знали, что внутри есть потайной ход, и в случае начала переговоров о сдаче в плен ты непременно им воспользуешься. Преследовать же бойцов под землёй никто из них не решался. Нырнувший, как правило, без труда отрывался от погони.

Но всё-таки они достали тебя в ту ночь, мой царь; о своих, куда более легких ранениях, я даже не вспоминала. Наскоро перевязав свою левую руку, я правой укрывала тебя грубым шерстяным одеялом, а после то и дело ощупывала собственное, посеченное каменной крошкой лицо. Я колола обезболивающее нам обоим, и потому почти спала, не решаясь покинуть тебя, беспомощного и ослабевшего. В подземелье, где мы в тот момент находились, никакой враг не мог войти, и все же после предательства человека, который сам и настоял на той встрече в деревне, я уже ни за кого не ручалась, и всегда держала под рукой автомат.

Я понимала, что ничем не смогу помочь тебе в условиях нашего госпиталя, а выход на поверхность означает верный плен. Сначала я диагностировала у тебя сотрясение мозга, а после заподозрила ушиб. Я держала в своей горячей от жара руке твою, ледяную и вялую; чуткими пальцами ловила редкую волну пульса. Мой же частил, и в висках звонко стучали молоточки, другого врача пока найти не удалось, мне помогали фельдшер и санитар, которые сами могли справиться с перевязками, но делать операции не решались. Я должна была как можно скорее выздороветь, но тебе требовалось лечение, которое могли предоставить только в госпитале. Перед тем, как забыться после дозы промедола, ты сказал, что всегда успеешь застрелиться. А я даже не вздрогнула, понимая — из всех возможных это будет наилучший вариант. Впрочем, нет, сильнее всего я желала тебе уйти во сне, и делала рискованные инъекции, могущие парализовать дыхательный центр. Помня предсказание бокора и все ещё не желая, в него верить, я сквозь тревожную дрёму слушала твоё дыхание — замедленное, неравномерное, хрипящее. Редкий, неретмичный, напряжённый пульс яснее слов говорил о твоём состоянии, Я понимала, что необходимо сделать спинномозговую пункцию, но не решалась на такую операцию при отсутствии необходимых инструментов, да ещё я с раненой рукой. Проводить дегидратационную терапию мне тоже было нечем. Всё, что я могла тогда делать, — это промокать кусочком марли твой лоб, твои щёки, на глазах становившиеся восковыми, и я уже не боялась этого. Наоборот, хотела, чтобы твои страдания поскорее закончились.

Абу-Валид вошёл так тихо, что я не услышала его шагов. Охранник тронул меня за плечо и глазами показал, что нужно выйти в соседнее помещение для разговора, а здесь не беспокоить больного. Я, пошатываясь, встала, и едва не ударилась лбом о стену, не сразу попала в отверстие, заменявшее дверь. Морфин спас меня, иначе я лишилась бы рассудка от горя, услышав скупые, тяжёлые, как каменные глыбы, слова верного нашего стража.

- Шамси, только что привезли послание шейха, и я прочёл его, потому что получил разрешение это сделать. По законам «Асабийя» твой муж и мой сир должен сдаться, чтобы предотвратить намеченную резню. Слово шейха племени стоит выше любого другого приказа, и так было даже в прежние годы. Теперь же твой муж, Шамси, — самый обычный подданный шейха. И потому должен, как другие, проявлять безграничную преданность своему роду. Он обязан совершить самопожертвование, дабы избавить остальных от смертельной опасности. Да, амеры сами не станут уничтожать его племя. Пошлют какую-нибудь банду шиитов, которые, без сомнения, только того и ждут. Амеры этих законов не знают — им подсказали прислужники. Мне даже представить страшно, чем может все закончиться, если до беззащитных людей дорвутся головорезы, делать нечего, Шамси. В данном случае мы проиграли. Поверь, я сам умер бы за него, но это ничего не исправит. Жаль, что сир не согласился, как я предлагал ранее, инсценировать свою гибель и на время покинуть страну, это не так трудно было бы устроить. Для проведения экспертизы амерам потребовалось бы несколько месяцев, и это время мы могли потратить с умом. Но теперь уже поздно, Шамси, мы загнаны в ловушку. И именно ты, его любимая жена, Забиба, должна первой узнать об этом...

- Он хотел погибнуть здесь, только здесь, — ответила я, чувствуя, что сама вот-вот потеряю сознание. — Пойдём к нему, Абу-Валид...

- У нас ещё есть время, — ответил охранник, помогая мне сделать несколько шагов до твоей койки. — Не надо будить того, кто в последний раз спит среди друзей. Ответ нужно дать завтра утром, в шесть часов. И, если он будет положительным, мы должны предоставить амерам возможность забрать арестованного. Шейх обещал позаботиться о тебе и твоих детях, Шамси, если будет нужно, и просил понять его...

- Я понимаю. — Слезы текли по моим пылающим щекам и мгновенно высыхали, а губы были жёсткими и солёными. — Абу-Валид, мой царь говорил совсем недавно, что его задача — не руководить операциями, не выступать с обращениями, и уж тем более не отсиживаться здесь, скрываясь от преследователей. Вы справитесь и без наго, а он должен выполнить очень важную, самую главную миссию. «Если прекратятся облавы на меня, вам будет легче. Но есть дело, которое никто другой не сможет выполнить. От моего решения будет очень много зависеть в скором времени, и я приму это решение…» Абу-Валид, он как будто знал про это письмо. Наверное, предполагал, что в ход будет пущен последний козырь — омерзительный шантаж, от которого нет защиты!..

- Сир мне тоже говорил, что больше не нужен здесь. — Абу-Валид держал в дрожащей руке письмо н гладил усы, стараясь не заплакать при мне. Сам он совсем недавно похоронил старшего сына. — Его новая миссия — па уровне духа, веры. Но для меня нет и не будет дня страшнее этого. Я не привык сдавать тех, кому клялся в верности.

- Враги будут радоваться и глумиться, но недолго! — Я говорила, как в бреду, гладя тебя, мой царь, по волосам, по щекам, по плечам. А ты спал, и я с ужасом заметила, что тебе стало легче, и щёки порозовели. Раньше я обезумела бы от счастья, нащупав участившийся, уже не напряжённый пульс, услышав более ровное, без хрипов, дыхание. Снова, как и пять лет назад, случилось чудо, но теперь я не радовалась ему, а, напротив, проклинала своё врачебное искусство. Если бы ты умер тогда, мой царь, нам с Абу-Валидом не пришлось бы невольно предавать тебя. — Ты видишь?! Ему лучше...

- Аллах всегда справедлив, Шамси, — вполголоса сказал охранник. — Когда сир проснётся? — Он продолжал называть тебя, как прежде, и делал это даже с большей почтительностью.

- Не знаю, — с трудом ответила я. Судороги сжимали моё горло, а зубы стучали так, что я боялась прикусить язык. — Как только это случится, я позову тебя, Абу-Валид...

- Это уже случилось! — Ты говорил громче обычного, мой царь, и я поняла, что твой слух пострадал от контузии. — В чём дело, Забиба?

- Абу-Валид принёс письмо, — пролепетала я, взглядом умоляя охранника продолжать, потому что сама была близка к истерике. Морфин перестал действовать гораздо раньше, чем я ожидала. Стресс сделал голову ясной, а мучения — непереносимыми.

- Старейшины требуют, чтобы вы сдались, сир, — сказал Абу-Валид, включая мощный светодиодный фонарь и разворачивая письмо. — Разрешите, я прочитаю вслух. Шамси, выйди, если тебе тяжело...

- Посвети мне, я прочту сам. — Ты с трудом повернул голову, морщась от боли, протянул руку. Абу-Валид вложил в неё испачканный, смятый лист бумаги, на котором, кроме вязи слов я разглядела несколько красных печатей. Это означало, что послание одобрено не одним, а несколькими шейхами, и потому значение его многократно возрастает.

- Я останусь, мой царь. — Мне, по сути, идти было некуда, потому что в каждом помещении находились чужие мужчины. Кроме того, я не хотела терять ни одной минуты, когда ещё могла находиться рядом с тобой, смотреть на тебя, слышать твой голос.

- Как хочешь, любовь моя. — Ты уже читал письмо, и Абу-Валид, склонившись над твоей койкой, голубоватым лучом освещал листок, уже ненавистный мне. Я даже не думала, как поступила бы на месте шейхов, получив такой ультиматум; я просто проклинала, презирала их. Пока ты читал, я всё сильнее сжимала кулаки, и после этого долго не могла унять дрожь в сведённых пальцах. Абу-Валид, похоже, чувствовал себя немногим лучше моего. Свет фонаря колебался, трепетал, скользя по низкому потолку пещеры и неровным, сырым стенам. После того, как ты отложил листок на одеяло, мы еще какое-то время молчали. Ни я, ни Абу-Валид не могли заговорить первыми, мой царь. Нам оставалось только ждать.

- Они пишут, что я пожил достаточно, — наконец прервал ты паузу, и мы разом вскинули головы. — Аллах подарил мне долгие годы. Они знают о моей контузии и считают, что я все равно умру в подземелье без помощи. Старейшины требуют, чтобы я сдался американскому командованию, которое гарантирует уважительное обращение. А у племени — женщины, дети, верблюды, пожитки. Всё это, живое и неживое, будет уничтожено, если я продолжу скрываться. Когда идёт гражданская война, самая жестокая резня будет выглядеть естественно. Никто не удивится, если родичей свергнутого тирана убьют из мести. У меня было и есть много врагов. Тот, кто выделяется из толпы, всегда вызывает зависть. Недавно один шейх сказал, что Аллах покарал меня за гордыню. За то, что мои изваяния стояли на улицах, и везде висели портреты. — Ты усмехнулся, вспоминая об ушедшем и сладком. — Да, это так и было. Но попробуйте представить изваяния и портреты тех, кто пришёл уже после меня и кто придёт потом. Они смогли бы вызвать только смех и презрение. Именно потому таких памятников больше никогда не будет… — Ты ещё немного помолчал, отдыхая, и я вновь вытерла твой лоб. Ты вытащил из-под подушки пистолет и показал его Абу-Валиду. — Это их не устроит? Я согласен ускорить развязку.

- Нет, к сожалению, — покачал головой охранник. — Вы должны сдаться живым, сир. Это обязательное условие.

- Значит, им мало избавиться от меня и удостовериться в этом. У них есть много важных вопросов. И я уже знаю, что им отвечу...

- Перед тобой две дороги, мой царь, — напомнила я о предсказании Гнасингбе. — Так говорил великий жрец. Мы должны расстаться. Тебе предложат жизнь и сотрудничество с ними — в этом я не сомневаюсь. Мне очень больно, мой царь, но я стараюсь смотреть правде в лицо. Тебя всё равно сдадут, чтобы получить награду.

- Я сдамся завтра. — Эти слова прозвучали для меня, как пистолетные выстрелы, и нестерпимая боль пронзила сердце. — Если Аллаху будет угодно, я переживу ночь. Ступай, Абу-Валид, и объяви, что я принимаю условия. — Ты пошарил под своей подушкой, достал массивный золотой перстень с печатью. Взял с раскладного столика, стоявшего у твоего изголовья, оставленный мною скальпель и привычно полоснул по своему запястью, перерезая вену. Окунул печать в кровь, приложил её к бумаге. — Передай это шейхам, Абу-Валид. — Ты прижал к надрезу смоченный в спирте тампон и откинулся на подушки. — Я хочу побыть с Шамси. Пусть нас не тревожат до завтра. У нас есть о чём поговорить на прощание. Будь осторожным, Абу-Валид, береги себя. Только тебе я могу доверить мою жену и моих детей… — Охранник поспешно встал, а ты протянул ко мне руки, словно хотел обнять. — Умм-Муин, присядь поближе. — Ты никогда не звал меня так, и я уже в который раз содрогнулась, осознав, как близка горькая минута расставания. — Ты стала моей первой и единственной настоящей любовью. Я буду помнить о тебе до смертного часа, и каждое моё слово, каждый мой вздох будут посвящены тебе. Теперь мне не о чем мечтать и сожалеть. Ты сделала меня счастливым, Умм-Муин, и ты имеешь право после этого полюбить другого. Я освобождаю тебя от всех клятв и обязательств. Тебе всего тридцать, и ты не можешь оставаться одинокой...

Я рыдала в голос, уже не стесняясь, потому что охранник ушёл, а больше никто не мог нас слышать. Ты просил меня запомнить номер счёта и название швейцарского банка, куда перевели нашу с детьми долю наследства. И я, уже не надеясь на собственную память, иголкой нацарапала цифры на крыльях древнего жука-скарабея, с которым ни на минуту не расставалась. Когда я сделала это, ты заговорил снова.

- Уезжай отсюда, возвращайся к детям, к родителям, к брату. Вырасти моих, сыновей и дочь, расскажи им обо мне, когда придёт время. Проживи долго, столько лет, сколько пошлёт Аллах. Ты не можешь покинуть детей, не имеешь права оставить их сиротами. Они услышат обо мне много плохого, я знаю, и я не хочу, чтобы им было стыдно. Средства, оставленные на счете в Берне, подарят тебе независимость. Юсуф больше не сможет попрекать тебя и принуждать к чему-либо. И ещё… — Ты, мой царь, расстегнул свой нагрудный карман, достал оттуда два тёмно-зелёных шарика. Я увидела их, развернув бумагу, и только потом поняла, что это — высушенной лист неизвестного мне дерева. — Гнасннгбе оставил мне это снадобье ещё пять лет назад, когда возвращался в Африку. Оно начисто стирает память, и даже «детектор лжи», «сыворотка правды», на которые так уповают наши враги, не смогут развязать человеку язык. Слишком много тайн хранят мои мозг и сердце, и их необходимо уничтожить. Мне пришлось долго бороться с искушением сделать это, Умм-Муин, но всё же я решил передать снадобье тебе. Ты — врач, а потому сумеешь найти ему применение. Но я не собираюсь представать перед оккупантами ничего не помнящим, лишённым разума. Мне стыдиться нечего, ибо я всегда был честным и справедливым правителем страны. Знай, что я никогда не прибег бы к помощи террористов и всегда преследовал их во имя порядка и спокойствия. Ты услышишь ещё много лжи обе мне, но не верь, ни одному их слову. Мы много говорили с тобой и обсудили те вопросы, которые волновали нас. Ты знаешь обо мне больше, чем кто-либо другой, и понимаешь, что любой властитель время от времени бывает вынужден проявлять жестокость. И те, кто сейчас охотится за мной, не придумают ничего другого. Они тоже станут казнить по суду и убивать без суда, будут мстить н ликовать, будут бояться и скрываться. И по прошествии нескольких лет другие тоже поймут, что живущих здесь людей не превратить в европейцев и американцев, как не повернуть вспять Тигр и Евфрат.

В те минуты я думала, что уеду в Египет, разморожу счёт и возьму в свой дом детей. Буду ли практиковать, не знала, предполагала после решить по обстоятельствам. Но Аллаху было угодно, чтобы я избрала иной путь и продолжала бой. Желание поступить так возникло после того, как я увидела на мониторе ноутбука грязного, заросшего спутанной бородой старика с колтуном в волосах, низкорослого и сутулого, с грубыми короткопалыми руками, которого на глазах всего мира называй твоим именем. В момент пленения ты действительно лежал на койке и выглядел не лучшим образом, но ничего похожего на заранее снятый пасквиль, на подлое, клеветническое, отвратительное шоу там не происходило. Им мало показалось захватить тебя и убить. Потребовалось ещё и опозорить, плюнуть в души романтиков и поэтов, которыми в большинстве своём всегда были арабы...

Не появись этот репортаж, я уехала бы к брату и детям, а после не возвращалась бы в своё прошлое. Но поняв, что не имею права жить спокойно и мирно, я приняла иное решение. Пока Аллах не призвал тебя в Джаннам, я должна была бороться. Как каждое твоё слово и дело были посвящены мне, так мои поступки, мои мысли были обращены только к тебе, мой царь.

Некоторое время спустя я исчезла из Междуречья. Суровая, рано постаревшая, скрывающая под хиджабом седину женщина-врач словно растворилась в воздуха. Вместо неё весной второго года войны в Дубае впервые появилась блестящая, очень богатая прожигательница жизни арабского происхождения по имени Лейла аль-Хамади. Высокая, стройная, с волосами тона красного дерева и влажными газельими глазами, она меняла изысканные туалеты по несколько раз за вечер, а её бриллианты, лимузины, толпы поклонников, кидающихся от вожделения под колёса, поразили даже ко всему привыкших жителей Эмиратов. Партизанку сменила куртизанка, беспечная и одновременно алчная, которая проводила ночи с шейхами и банкирами, с нефтяниками и султанами, и от каждого получала баснословно роскошные подарки. Она бесконечно курсировала на разных яхтах по изумрудным водам Персидского залива, угощалась коктейлем из золотого бокала, который потом забирала, с собой, принимала самые экзотические спа-процедуры и капризно требовала, чтобы её погрузили в залив на батискафе и показали подводный мир. Очередной богач, ничуть не удивившись, быстренько устроил для красотки экскурсию на дно морское, за что и получил Лейлу в постель на целых три ночи, как она и обещала. Потом она, разумеется, в сопровождении сорящих деньгами кавалеров побывала в Аджмане, Фуджейре и Шардже, после чего отбыла в Бахрейн, а уже оттуда проследовала в вояж — Катар, Оман, Кувейт. Затем Лейлу видели в Швейцарии, в альпийском курортном городе Интерлакен, где она встречалась преимущественно с мусульманами, и в их же обществе услаждала свое тело афганскими, японскими, тибетскими и китайскими процедурами, а после спокойно, как честно заработанные, принимала от них заранее оговоренную плату. То же происходило и в Лондоне, в престижном районе Кенсингтон, рядом с Гайд-парком; и там Лейла, закутанная то в норковое, то в горностаевое, то в песцовое манто, прогуливалась по садам в обществе жаждущих её благосклонности единоверцев. А после того, как, посетив фешенебельный ночной клуб, Лейла остановила свой выбор на богатейшем саудите-нефтанике, он утром сам, лично, выставив за дверь ошеломлённого массажиста, натирал ножки своей возлюбленной драгоценными эфирными маслами. Но это не остановило жадную до наслаждений Лейлу, и вечерний чай, «файф о'клок», она пила уже в обществе английского аристократа, который тоже не устоял перед её чарами и раскошелился. Там же в Лондоне, в отеле «Шератон Парк Тауэр», смаковала «коктейль с камушком», причём три раза, и таким образом добавила к своим сокровищам два бриллианта и один рубин! Потом, как водится, к обутым в золочёные туфельки кожкам пленительной дивы рухнул искушенный Париж, который после ее отбытия недосчитался огромного количества бутылок шампанского «Поммери» н «Реми Куатро», а также целого сундучка самых дорогих ювелирных изделий. На Лазурном берегу Лейла сияла огромную виллу, куда, повинуясь внезапно возникшему капризу, полую неделю никого не пускала. Закрывшись в дальней комнате виллы, она сидела перец компьютером, время от времени просматривала арабские спутниковые каналы и долго, надрывно рыдала, заочно прося прощения у своего мужа, сидевшего на скамье подсудимых… Тогда я позволяла себе снова становиться Шамси, Забибой, Айей, мой царь, и мысленно умоляла тебя простить меня и понять. Какая разница для повстанцев, откуда придут к ним средства, позволяющие продолжать борьбу, ни в чем не ведая нужды?! Ни одного доллара, ни одного фунта или евро из тех денег я не взяла, себе — все без остатка по длинной цепочке подставных счетов переправила на Побережье. Мы все равно не могли быть с тобой, мой царь, и я решила использовать данную Аллахом красоту для той же цели, для которой ранее применяла полученные в Гарварде знания. Я жадно следила за тобой, мой царь, отмечая каждый твой жест, и по взглядам, по мимике пыталась понять, как ты себя чувствуешь, оправился или нет от контузии, в каких условиях содержишься, настроен ли на дальнейшую борьбу с врагами. И я понимала, что твое состояние стабилизировалось, но последствия контузии всё ещё досаждают тебе. Мой царь, ты казался то чересчур заторможенным, то невероятно эмоциональным. В такие минуты я пыталась убедить самое себя в том, что всему виной та, прошлая травма, а не какие-то опыты с твоей психикой, не свидетельства применения всяких инфразвуковнх генераторов и «сывороток правды», с помощью которых оккупанты пытаются докопаться до государственных тайн свергнутого ими режима. Но у меня, само собой, не было никаких доказательств, и потому приходилось принимать действительность такой, какой она была в то время, и всеми силами стараться помочь тем, кто остался верен тебе, мой царь. Едва ли не с первого дня процесса я уже знала, что смертный приговор неизбежен, — когда убивали твоих адвокатов, когда тебе и другим подсудимым не давали говорить, удаляли вас из зала под надуманными предлогами, когда еще до вердикта заявляли, что никакого наказания, кроме казни, ты не заслуживаешь. И в то же самое время я получала по своим, более чем надёжным каналам, которые свидетельствовали, что амеры готовы в любой момент одним окриком прекратить это судилище и вывести тебя из-под удара, — но только в обмен на сотрудничество и полную откровенность. Мои тогдашние поклонники спорили, совсем как на скачках, срывая голоса до хрипоты: пойдёшь ты на сделку с ними или нет, потому что в противном случае впереди маячит эшафот. Они спорили, эти благополучные, сытые, вылощенные мужчины, молодые и старые, но все невероятно богатые. Они не знали ответа, а я знала, но, конечно же, ничего им ие говорила! Наоборот, состроив капризно-скучающую гримаску, я просила их хоть на минуту забыть о политике и свозить меня на какую-нибудь вертящуюся башню или же покатать на самолёте над озёрами розовых фламинго, голубыми лагунами и горячими, жёлтыми песками.

Потом Лейлу аль-Хамади видели в Китае, Индии, в Южной Африке и в Австралии. Таблоиды писали о ней, гадая, откуда взялась эта пожирательница мужских сердец и как её настоящее имя. Предполагаемый размер состояния Лейлы заставлял учащённо биться сердца поклонников «гламура», но только за шанс приблизиться к рыжеволосой красавице, потанцевать с ней приходилось выстилать стодолларовыми купюрами весь пол в зале, причём так, чтобы не был виден и крохотный кусочек паркета. Таинственная гурия порхала по миру, кружила головы пылким баловням судьбы, и их дары тотчас же исчезали, едва угодив в холёные ручки с длинными крепкими бордовыми ногтями. А вскоре деньги и драгоценности возникали в песках пустынь, в городах и деревнях Междуречья, но уже в виде автоматов, патронов, гранатомётов, взрывчатки. Война шла, пожирая подаренные куртизанке бриллианты, и даже из космоса было видно, как полыхают бесчисленные огни на маленьком участке такой мирной, нежно-голубой планеты...

Я вспоминала об атом, мой царь, когда шла рядом с каталкой Зейн до дверей операционной, держа сестру за руку, как тебя в ночь перед вечной разлукой. Я вспоминала грандиозные пиры и прогулки на яхтах, гонки на джипах по пескам и верблюжьи бега, бесконечные танцы и соколиную охоту, когда усташ алъ-Чафи вышел ко мне и сообщил, что на свет появилась племянница, но сестра вряд ли проснётся после операции. И никто — ни супруг Зейн, ни наши родители, ни даже брат Хамаль не нашли в себе достаточно решимости для того, чтобы дать согласие на отключение сестры от систем жизнеобеспечения, которые лишь продлевали агонию, и отпустить ее душу в ахиру. Это пришлось сделать мне.

Эпилог

Под крышей сонно ворковали голуби, которых в доме аль-Шукри, в отличив от других, разводили вовсе не для того, чтобы съесть с бобами. Шамси допила щербет со льдом, отставила, стакан и несколько раз глубоко вздохнула, батистовым платочком промокая струйки пота, ползущие по лбу из-под чёрного хиджаба. Она прикрыла накрахмаленной салфеткой блюдо с недоеденными ячменными лепёшками, которые обычно просила подать на ужин перед отъездом в Гизу. Сегодняшний вечер мало чем отличался от прочих, разве что сегодня у Шамси совсем не было аппетита.

Высокая стройная дама, одетая в благовонные шуршащие шелка, выключила компьютер, встала с вертящегося кресла, потянулась, разминая затёкшие члены. Провела ладонями по лицу, словно стирая усталость, и улыбнулась, в который уже раз взглянув на фотографию в рамке из слоновой кости. На ней трое смуглых детишек, два мальчика и девочка, хохотали, стоя среди российских снегов на лыжах, и зубы их были такими же белыми, как гора на заднем плане. Муин, Хейат и Рияд были в ярких спортивных костюмах, перчатках и шапочка с помпонами. И нетрудно было представить, что знойные дети пустынь блестяще выполняли юниорские нормы по скоростному спуску и бегали кроссы ничуть не хуже своих норвежских и финских друзей...

Шамси задвинула кресло на колесиках под стол и, стремительно подойдя к двери, погасила верхний свет. Нажав кнопку под металлической ручкой, заперла кабинет, а после быстро и бесшумно спустилась на лифте в подземный гараж, между делом припоминая, не забыла ли закончить какое-либо из дел, намеченных на сегодня. День догорал и уходил навсегда, тем самым делая все ошибки неисправимыми.

Среди множества автомобилей Шамси выбрала самый лучший — в тон одеждам, чёрный мощный джип, и села за руль. Подумала, что никогда уже на дисплее её мобильного телефона не высветится номер трубки отца, который частенько звонил после окончания ночной молитвы. Месяц назад Юсуфа Ибрахима аль-Шукри, обмыв и завернув в три куска простого белого полотна, в сопровождении многочисленной родни отвезли на кладбище и закопали рядом с его отцом лицом к Мекке. Дом в Луксоре опустел, вдова Айша перебралась в Александрию, а дочь Шамси изъявила желание непременно провести эту зиму в Каире.

Она покрутилась по городу, чтобы стряхнуть автомобили наружного наблюдения, проехала по мосту через Нил, в котором отражалась ночная иллюминация столицы. От станции метро шли люди, многие из них громко разговаривали и смеялись. Похоже, это была туристическая группа из Германия, и, скорее всего, они специально осматривали подземку, потому что к другим достопримечательностям туристов возили организованно.

Шамси гнала джип по проспектам мегаполиса, потом по шоссе, разрезая плотную тьму мойными фарами, легко обходя легковушки, разноцветные такси, комфортабельные междугородние автобусы и старенькие местные грузовички; один раз повстречался даже конный экипаж, нанятый каким-то любителем экзотики, и джип сильно испугал лошадь. Почему-то в последнее время поездки к пирамидам часто приходилось совершать второпях; в прошлый раз пришлось долго сидеть с однокашниками из Гарварда в кофейне Фишави близ рынка Хан аль-Халили. Тогда джип Шамси едва, не врезался в арендованную машину толстого пожилого чеха, возвращавшегося из Гизы в Каир. Театрализованное представление «Звук и свет», состоявшееся, как всегда, у подножья Сфинкса, едва не закончилось для него драматически. После этого Шамси стала ездить к пирамидам Абусира — на этом настояла женщина, ради встреч с которой и приходилось еженедельно посещать гробницы фараонов…

В который уже раз проезжая этим путём Шамси, казалось, дремала и одновременно вспоминала всё, что с ней было раньше; она черпала в образах прошлого силы жить теперь. Уже почти четыре года Шамси аль-Шукри встречалась с языческой жрицей, понимая всю глубину собственного падения, но мысль о торжествующих врагах была для неё страшнее мук Ада. Она сумела обмануть тех, кто защёлкнул на её запястье электронный наручник и следил за ней теперь, периодически пуская машину с сотрудниками спецслужбы следом за, её автомобилем. Старуха, ожидавшая ее сейчас в одной из мраморных комнат под сложенной из известняковых блоков усыпальницей, за огромной гранитной дверью, знала, многие тайны давно уже канувшей в небытие страны, и только её на всем белом свете беспрекословно слушалась неистовая Шамси аль-Шукри.

Бывало, что обуревавшие её чувства вызывали головокружение, и тогда приходилось, остановив внедорожник, массировать пальцы и запястья, как учили ещё в Бостоне китайские студенты, и через некоторое время дурнота отступала. Но сегодня Шамси, собранная и спокойная, мысленно произносила тс слова, о которых не смела даже знать, и ощущала, как с каждой минутой тело её теряет вес, а глаза начинают видеть ночью, будто днём. Это означало, что душа Шамси готова на время покинуть тело, как бывало уже не раз.

Побывав за свою ещё короткую жизнь любимой дочерью и невинной девушкой, бездетной несчастной женщиной и любимой женой, матерью троих детей, партизанским доктором в пещерах и блестящей светской львицей, Шамси решила, что теперь имеет право удалиться от мира. Отныне она не имела права выходить замуж и рожать детей; более того, даже на одну ночь никакой мужчина не смел остаться в её спальне. По воле жрицы совсем ещё молодая, полная сил, прекрасная женщина должна была умереть при жизни именно для того, чтобы максимально усилить и освободить от плотских оков свой без того могучий дух, который после лишений, вследствие специальных упражнений сможет существовать длительное время вне тела. Периодически уединяясь со жрицей в течение нескольких лет, Шамси сделала потрясающие успехи в новом для себя деле — она привыкла преуспевать во всём, чем когда-нибудь занималась…

Блистательный полёт Лейлы аль-Хамади прервала через два года после успешного начала и бриллиантовый след долго мерцал в аравийском небе. Ещё накануне возлюбленная султанов и миллиардеров блаженствовала, на Азорских островах в Атлантическом океане, наблюдая за дельфинами и китами, купалась, несмотря на зиму, в тамошних горячих источниках; гуляла пол гигантскими деревьями уникального парка Терра Ностра, принимала массаж под тёплым водопадом неподалёку от городка Рибейра Гранде. Азорские острова привлекли Лейлу ещё и потому, что песок на тамошних пляжах был чёрный, вулканический, столь любимый ранее и вполне соответствующий мрачноватой натуре таинственной жрицы любви. С Азорских островов Лейла аль-Хамади отправилась в Мадрид, а оттуда вылетела в Нью-Йорк свежая, как утренняя роза, одетая в разукрашенную обильными узорами дублёнку с воротником и манжетами из красной лисы. Во всех поездках красавицу сопровождала кошка-сфинкс с громадными ушами, в зелёной вязаной жилетке. Лейла носила кошку на груди, под дублёнкой, и в тот роковой день всё было так же...

В Нью-Йорк Лейла прилетала не раз. Почтив своим присутствием несколько элитарных компаний и отведав коктейль из маракуйи, лесных ягод и мёда, поданный в украшенном живой орхидеей бокале, она отправлялась то в один, то в другой банк, где на специальных счетах оставляла добытые средства, которые после прохождения по длинной цепочке снимали уже совсем другие люди. Дважды Лейла беспрепятственно посещала Соединённые Штаты Америки, но в третий, сразу же после наступления две тысячи шестого года, при прохождении паспортного контроля она была задержана и помешена в группу товарищей по несчастью, которые кто, молча, кто, возмущаясь, ждали разъяснений и извинений. Лейла, высокая и неприступная, с кошкой за пазухой, всем своим видом демонстрировала презрительное равнодушие к происходящему, а сама думала о том, что провал как никогда, близок. Времени даром ослепительная дива не теряла — она ухитрилась достать оба шарика Гнасингбе из ошейника своей любимицы и сунуть их в рот, когда, успокаивая, целовала животное в морду и в загривок. Потом всю группу пригласили пройти в отдельное помещение для разбирательства, а Лейлу быстро отделили от остальных и препроводили в другой конец коридора, где у двери кабинета уже стоял полицейский.

Красавица, поблёскивая шикарными серьгами, смотрела на докучающих ей так же брезгливо. Двое мужчин в штатском, которые ждали её в дальнем кабинете, не заметили в поведении задержанной ничего предвещающего стремительную развязку. Когда мисс аль-Хамади предложили пройти в помещение и сесть в кресло, она проделала это с тем же видом, с каким принимала ухаживания и восторги богатеев в Дубае и Лондоне, в Сиднее и в Париже, в Дели и в Кейптауне. Но не успела изнеженная особа присесть на краешек кресла, как персиковая кожа её побледнела, а после сделалась похожей на гипсовую маску. Через мгновение задержанная откинулась на спинку кресла и потеряла сознание, не успев ответить ни на один вопрос господ в штатском, которые уже несколько дней поджидали в международном аэропорту таинственную женщину, подозреваемую в связях е исламскими террористами и, по упорным слухам, оказывающую им неоценимые услуги. Бросившиеся к Лейле агенты поняли, что опоздали, прошляпили, и женщина успела принять яд, улизнув от них навсегда. Но спустя некоторое время выяснилось, что задержанная в аэропорту сообщница мусульманских экстремистов не умерла, а впала в кому, и для её спасения даже потребовалась инкубация; много дней Лейла аль-Хамади дышала только через трубки. О том, чтобы допросить её, не могло быть и речи, и даже своё настоящее имя она не смогла назвать. После демонстрации её фотографии по телевидению сразу несколько человек позвонили и сообщили, что с этой дамой они в девяностых годах прошлого века вместе учились в Гарварде, и звали её тогда не Лейла аль-Хамади, а Шамси аль-Ахмади, по происхождению она египтянка, а не аравийка, как думали прежде, и в те годы была замужем за функционером одной из египетских партий, с которым позже развелась, что же касается природы неведомого яда, то врачи и биологи сразу же предположили его растительное происхождение, но ничего более конкретного установить не смогли.

И тогда, и позднее ни один человек, проводивший время с Лейлой и даривший ей драгоценности, не был потревожен. Все банковские счета, через которые проходили вырученные от реализации подарков средства, остались в неприкосновенности. Через пять месяцев эту в недавнем прошлом неотразимую чаровницу, а ныне обтянутый пергаментной кожей скелет увидели Юсуф и Айша аль-Шукри, после чего им самим потребовалась медицинская помощь. В начале лета несчастную всё-таки удалось вывести из комы, и тут оказалось, что она начисто позабыла свой родной язык. Взрослый младенец мочился в памперсы и сосал из рожка, а после Айше пришлось во второй раз выкармливать и учить ходить свою тридцатитрёхлетнюю дочь. Измучившийся мыслями о своей непростительной вине в происшедшем с дочерью, Юсуф на три месяца угодил в американскую клинику, где работала та самая Мелисса Чандлер, которая вместе с коллегами вернула к жизни безутешного отца своей подруги. Когда последствия ишемического инсульта были в основном устранены, Шамси достигла уровня развития пятилетней девочки! Она громко смеялась, играла в куклы и, к огромному удовольствию ребятни из соседних коттеджей, участвовала наравне с ними во всяких прятках и пятнашках. Говорить с ней приходилось примитивными фразами и только по-английски; арабский язык её мозг отвергал напрочь. Юсуф с Айшой сняли коттедж на полгода., надеясь до праздника Ид аль-Адха, с помощью интенсивного лечения и страстных молитв, вернуть старшей дочери разум, но все усилия разбивались о неведомый, непреодолимый, мистический барьер. Во время праздника Ид аль-Фитр, пришедшегося в тот год на конец октября, Шамси не только уверенно ходила и говорила, а даже бегала и тараторила, но это приводило родителей в еще больший ужас, чем если бы она лежала и молчала. Она капризно требовала купить ей мороженое или заводную машинку, часами гоняла кассеты с мультиками и раскачивалась на качелях. Уважаемая чета не могла возвратиться в родные края с такой дочерью, зная, что арабское общество крайне негативно относится к слабоумным и потому Юсуфу приходилось руководить деятельностью принадлежащих ему предприятий по Интернету, электронной почте и телефону из Норфолка. Айша, кроме ухода за дочерью, занималась ещё и тем, что постоянно выдумывала причины, по которым семья была вынуждена задерживаться в Америке сперва на два месяца, потом ещё на два, а после — на один...

Родители Шамси собирались отправиться в Мекку, несмотря на то, что уже побывали там, но врачи запретили главе семейства участвовать в многодневном тяжком испытании, достаточно изнурительном даже для здорового. Айша, заливаясь слезами, просила, сына сопровождать её в хадже, но Хамаль никак не мог выкроить для этого время, особенно в тот год, когда Ид аль-Адха практически совпал с Новым Годом и. наступил сразу после Рождества. Супруги остались дома, но всё-таки решили принести в жертву барана. Кроме того, они убрали и украсили комнаты в коттедже, накрыли стол на три персоны, потому что стыдились приглашать к себе единоверцев. Шамси наблюдала за этими приготовлениями из своего уголка, откровенно не понимая, чем заняты родители, потому что праздник уже прошёл. Тот, уютный, благостный, когда в соседних домах наряжали елки, и на лужайке поставили большую, для всех, которую унизали золотыми и красными шарами, добавили к ним банты из парчи, а на макушку водрузили восьмиконечную переливающуюся звезду. Шамси вместе со своими маленькими друзьями перебывала в гостях у всех, кто жил неподалёку, и пришла в восторг от богато накрытых столов — с гусями, индейками, окороками и ростбифами, а также огненным глинтвейном с мускатом и гвоздикой, «Снежными трюфелями» и рождественским миндальным печеньем. Перепуганная Айша умоляла дочку только об одном — чтобы она не тянула в рот проклятую свинину, а довольствовалась фруктами и сладостями, дочь это обещала, правда, неохотно. И в рождественскую ночь, выскочив из дома одного из мальчишек, где в камине жарко пылал огонь, она отправилась с ребятнёй на мокрый луг, под зимний дождь, увлекая за собой «ручеёк», состоящий из державшихся за руки малышей. Они были такие разные — белые, чёрные, жёлтые, смуглые, даже краснокожие, но одинаково счастливые. Все вместе распевали гимны, и им вторил басом наряженный Санта-Клаусом местный охранник, Шамси не была такой беспечной даже в первом своём детстве; она резвилась, словно стараясь наверстать упущенное, парила в потоках блаженства и лёгкости, как всегда бывает с людьми, не отягощенными разумом. Потом схватила ладошку идущего последним мальчика-метиса, и все они закружились около громадной ели с Вифлеемской звездой наверху и россыпью разноцветных огней на тяжёлых, пахнущих смолой лапах...

- Она тоскует по детям, Юсуф, — прошептала Айша, со слезами на глазах наблюдавшая за дочкой через окно их коттеджа.

- Шамси не помнит своих детей, — хрипло ответил безутешный отец. — Это просто американская девочка, которая славит Христа!..

Те пляски под ледяным дождём не прошли даром, и Шамси слегла, с жестокой простудой, и ночью накануне Дня жертвоприношений, едва не задохнулась. Айше пришлось немедленно вызывать доктора, потому что Шамси во сне хрипела, и лицо её посинело, как у удавленной, а на губах выступила кровавая пена. Обезумевший Юсуф, поняв, что загубленная им девочка навсегда уходит, рвал на себе волосы и кричал во всё горло, умоляя Аллаха забрать его жизнь, но обязательно спасти Шамси. Видимо горячая просьба отца возымела действие, потому что спустя пятнадцать минут припадок прошёл так же неожиданно, как начался, а на лбу больной выступила испарина. Объяснив родителям, что это обстоятельство говорит о скором выздоровлении, молодой врач удалился, а отец с матерью попеременно дежурили у постели, то и дело вскрикивающей во сне Шамси — до тех пор, пока не наступило субботнее утро тридцатого декабря…

Юсуф и Айша смотрели по спутниковому телеканалу трансляцию хаджа из Саудовской Аравии и не заметили, как их взрослая малютка, надев шлепанцы не на ту ногу и халат наизнанку, выбралась из своей комнаты, и тихонько, остановившись в дверях, принялась разглядывать комнату, украшенную золотыми и серебряными цепями, наполненную изысканными восточными ароматами, посередине которой на диване, прижавшись друг к другу, сидели несчастные пожилые супруги Юсуф и Айша, думая, что дочка после ночного приступа будет спать ещё долго, погрузились в созерцание толп паломников в одеждах ихрам, к которым им на сей раз не удалось присоединиться. И мысленно, как мусульмане всего мира, они были там, в месте зарождения своей религии. Жадно наблюдая за каждым шагом, каждым движением попадавших в объективы камер мужчин и женщин, стариков и молодых, муж и жена возносили свои молитвы, и главную — о выздоровлении возлюбленной дочери Шамси, обещая отдать за это жизни свои и счастье своё. Юсуф с Айшей молились, заливаясь слезами, и не видели, как высокая худая женщина с детским выражением лица на цыпочках подкралась сзади к их дивану и собралась гавкнуть по-собачьи, чтобы в шутку испугать родителей. Шамси уже открыла рот, но в это время картинка на экране телевизора поменялась на другую, и диктор быстро заговорил на не понятном теперь для неё языке. Безумная сначала с интересом наблюдала, как два человека в спортивных куртках и в масках с прорезями ведут под руки третьего, с открытым лицом и короткой седой бородой. Она воспринимала происходящее как увлекательнее кино, и о увлечением следила за тем, как на шею аккуратно причёсанного человека, одетого в чернильного цвета пальто и ослепительно-белую рубашку, сбоку набрасывают толстую, скрученную из каната петлю. В сводчатой камере, где все это происходило, собрались ещё какие-то люди; и все они громко кричали, часто повторяя одно я то же слово. В их рунах сверкали трубки мобильных телефонов, а лица искажали гримасы ярости и торжества.

Шамси хотела спросить у родителей, какой фильм они смотрят так рано, и что за буковки ползут внизу экрана, но в это время высокий человек с петлёй на шее, который уже стоял на помосте, что-то сказал, обращаясь к собравшимся, и те заорали еще громче. Беспамятная женщина вдруг замерла, встретившись глазами с мужчиной, которого там, на экране, хотели повесить. Шамси не понимала, что её мучает сейчас, какая сила не даёт ей убежать прочь из гостиной и не смотреть на ужасную сцену земного ада. Которая зачем-то появилась праздничным днём, заставив сердце сжаться, а после застучать нервно и неровно. Шамси заплакала и обессилено опустилась на диван, рядом со своей матерью, которая вздрогнула, как от удара...

Айша, опомнившись, толкнула мужа, в бок. Тот обернулся и увидел Шамси, которая, протянув к экрану руки с раздвинутыми пальцами, поднялась с дивана, и стала мелкими шажками приближаться к телевизору. Лицо её выражало неимоверную муку, а голова мелко тряслась, как у древней старухи. Шамси силилась вспомнить и не могла, и изо рта её вылетали сдавленные, звериные клокочущие стоны. Растрёпанная, полуодетая, Шамси подобралась совсем близко к экрану, как раз в тот момент, когда лицо обречённого дали крупным планом, и в следующий миг оно пропало. Но тем кто только что видел жуткие кадры, казалось, что он еще смотрит в их комнату, и белый канат, как змея, обвивает шею, повязанную плотным чёрным платком. Шамси так и смотрела перед собой, но не видела в телевизоре новой картинки, не слышала того, что говорят ей родители, стараясь увести из гостиной и уложить в постель.

Всё-таки сделав несколько шагов к двери, Шамси вдруг остановилась. Потом, с нечеловеческой силой рванувшись обратно к экрану уже выключенного Юсуфом телевизора, она пронзительно закричала по-английски, раскинув руки, словно желая обнять кого-то, и глаза её, казалось, сейчас выскочат из орбит:

- Мой царь! Где же он?.. Он ведь был здесь, только что был! Куда же он ушёл?! Пусть вернётся! Я люблю его! Зачем он оставил меня?..

И ещё до того, как окаменевшие из-за пережитого родители смогли приблизиться к Шамси, чтобы удержать её, больная, как была, в ночной сорочке, халате и шлёпанцах, с развевающимися волосами, выбежала из гостиной в коридор, потом в переднюю, и далее — на улицу. Она летела, как стрела, мимо украшенной ёлки, по мокрой траве, по заледеневшему асфальту, к воротам, а перепуганные, ничего не понимающие соседи лишь шарахались в разные стороны, прекрасно зная, что от сумасшедших можно ждать всякого. В конце концов Пол, тот самый охранник, который в рождественскую ночь потешал ребятню в костюме Санта-Клауса, поймал Шамси в охапку у самой изгороди, за которой проходила оживлённая автострада.

- Мой царь! — душераздирающе прокричала Шамси и обвисла на руках дюжего детины с румяным, круглым и растерянным лицом. Он никогда не видел Шамси такой, какой она снова стала этим утром, в священный день Ид аль-Адха. Она очнулась через сутки, под непрекращающийся грохот петард, под сполохи фейерверков на потолке палаты, куда её спешно доставили из коттеджа, под восторженный рёв людей, с полуночи отмечавших наступление Нового Года. Шамси моментально всё вспомнила и поняла, что ждать более нечего. Теперь она вдова и должна надеть траурную чадру.

- Мне было так хорошо, так спокойно… А теперь я хочу умереть! Его больше нет, а, значит, нет и меня. Это уже навсегда… Какое страшное слово! Мне бы вернуться к рождественской ёлке, где я беззаботно плясала с детишками, и сама была такой, как они! Зачем, зачем вы это сделали, вернули мне прошлое?! Для чего вы так мучаете меня?..

- Мы вернёмся, очень скоро вернёмся домой, доченька – бормотал сидящий у изголовья Шамси Юсуф. — Ты поправишься, иншалла, и пересилишь горе. Мы все поможем тебе, а потом ты увидишь своих детей и снова захочешь жить. Существует только одно условие твоей свободы — ты не должна пытаться попасть в Америку. И вообще тебе советуют подольше не уезжать из дома. Ты уже давно не была в Александрии, в Каире, в Луксоре! Поживи с нами, Шамси, прошу тебя! Мне не так долго осталось. Года два, не больше. У тебя ещё будет время, а у меня его почти совсем нет. Я сознаю, что страшно виноват перед тобой. Но всё же ты обрела, счастье там, куда мне пришлось послать тебя. Теперь я сделаю всё, что ты захочешь! Выполню любое твоё желание, если это успокоит тебя!

- Папа, покойный Салам как-то упоминал о пожилой женщине, досконально изучившей обряды Древнего Египта. Кажется, он не раз консультировался относительно религиозных церемоний, магии и медицины именно с ней. Салам говорил, что она ведёт свой род от царицы Хатшепсут...

- Да, Салам знал её, но тебе лучше бы этого не делать! — запротестовал Юсуф. — Ширк, язычество — великий грех. Салам понимал, что его ждёт наказание за неправедные дела. И он погиб, как ты знаешь…

- Ты только что обещал выполнить любое моё желание, а другого у меня нет. После болезни я обрела новые возможности, которые могу употребить на пользу людям. Могу сказать тебе, папа, что, выйдя из комы, я стала экстрасенсом, и потому хочу проконсул»тироваться с ней, задать кое-какие вопросы. Кроме того, меня одолевают странные сны. Я уже несколько раз видела себя в голубом платье с синими розами, находящейся в окружении саркофагов и мумий. На стенах маленьких комнат, куда я заходила, были изображены, тоже синие, птицы, рыбы и дельфины. Что это значит? Я теряюсь в догадках. Ни один исламский богослов мне ничего не объяснит. В молитвах я пыталась прогнать эти видения, хотела избавиться от способности видеть людей насквозь, но не смогла. Более я не желаю уходить от реальности и ответственности, а потому заклинаю тебя, папа, — сведи нас со жрицей! Без тебя я не имела бы этого украшения, папа. — Шамси показала отцу электронный наручник, и тот виновато опустил глаза. — Ты просил амеров вернуть меня домой, и они старались выполнить твоё пожелание. Им удалось опознать меня, скорее всего, с помощью однокурсников из Гарварда, но я тогда ещё не знала об этом. Там, где я прожила несколько лет, мне доверяли такие тайны, которые не должны были стать достоянием твоих покровителей из Лэнгли. Я сделала то, что должна была сделать, чтобы ни при каких обстоятельствах не повредить оставшимся на Побережье и тем, кто имел со мной отношения в других странах. Этим своим поступком я как бы подтвердила подозрения — ну и пусть! Я ни о чём не жалею и другой судьбы не хочу. Больше не проси у меня прощения, папа, не мучай себя понапрасну. Устрой нашу встречу с интересующей меня женщиной и ни о чём потом не спрашивай. А я, как ты знаешь, тайны хранить умею...

- От Аллаха нет и не может быть тайн, Шамси, — глухо ответил Юсуф, сжимая руки дочери в своих, наполовину парализованных. Шамси сжигал внутренний жар, и она смотрела на отца сухими, с огненным блеском, глазами. — Но я не могу отказать тебе, столько перестрадавшей из-за меня. Эта старуха живёт в Луксоре и встречается далеко не с каждым, кто её домогается. Но в память о Саламе, возлюбленном брате моём, она, наверное, примет тебя. При встрече покажи ей подаренного им жука-скарабея. Но о том, что случится после, я ничего не хочу знать. Разум вернулся к тебе, дочка, и в день страшного суда ты ответишь за всё, что уже совершила и совершишь ещё. Я только ещё раз предупреждаю — ты вступаешь на путь греха…

… Джип промчался по песку и остановился в тени освещенной луной пирамиды. Женщина в чёрном заперла дверцу и направилась к её базальтовому подножью; концы платка трепетали за спиной идущей подобно крыльям огромной птицы. Женщина поднялась на ровную, за много веков отшлифованную до зеркального блеска площадку, и стала ждать.

Теперь Шамси была посвящена если не во все, то во многие секреты древних мастеров, возводивших эти монументальные, инопланетно-прекрасные гробницы, которые служили отнюдь не только для погребения фараонов, их жён и детей. Здесь хранили сокровища и рукописи, осуществляли тайные встречи и переговоры, делали ещё много такого, о чём не должны были догадываться посторонние. И, в числе прочего, совершали магические обряды. Без того, что много тысячелетий спустя невежественные люди назвали колдовством, невозможно было идеально гладко отполировать твёрдый базальт, а после положить плиты очень плотно, так, чтобы в зазоры не проходил даже человеческий волос. Древние мастера знали секрет, позволяющий размягчать камень до уровня современного пластилина; в таком виде он легко поддавался обработке. И поднять исполинских размеров плиты на головокружительную высоту обыкновенные люди не смогли бы и в двадцать первом веке, даже употребив все имеющиеся в их распоряжении механизмы. Но жрецы имели возможность с помощью одной лишь энергии, направленной определенным образом, тысячекратно уменьшать вес этих глыб. И тогда строители, из которых отнюдь не все были рабами, могли филигранно точно установить плиты под заданным углом. Соблюдения правил постройки каждой пирамиды и её двойника требовали законы, неукоснительно исполняемые и оберегаемые посвященными, фараонами и жрецами. На стены пирамид наносились магические знаки, а проделанные в камне отверстия располагались так, что энергетические потоки, невероятно усиливаясь, направлялись в разные стороны света и могли достигать любой точки планеты...

Восьмидесятисемилетняя жрица не сразу согласилась посвятить дочь Юсуфа и племянницу Салама в секреты своего древнего мастерства. Две недели она внимательно, по вечерам, выслушивала подробную исповедь вдовы, вертела в крючковатых сухих пальцах золотого жука-скарабея, что-то пришёптывала, чмокая морщинистыми губами, и даже после этого потребовала еще месяц на раздумья. Потом, в очередной раз напомнив правоверной мусульманке об ожидающих её после смерти адских страданиях, жрица милостиво согласилась заниматься с ней при условии полной покорности и ухода из мира живых на время свершения обрядов. Она же объяснила Шамси и значение сна, в котором присутствовали глиняные саркофаги, высохшие мумии, голубое платье с вышитыми синими розами и синие же изображения птиц, рыб, дельфинов на стенах. В ночных видениях скорбящей являлся легендарный Лабиринт на острове Крит, который оказался огромным некрополем, то есть выполнял предназначение, сходное с египетскими пирамидами. И Шамси, видевшая себя в образе жрицы этого храма смерти, в синих одеяниях, считавшихся траурным у древних греков, должна была навсегда позабыть о простых человеческих радостях, перестать любить и рожать, радоваться и надеяться на лучшее. Птицы, рыбы и дельфины, по верованиям греков, сопровождали душу умершего в подземный мир, а, значит, таково и стало с недавних пор предназначение Шамси. Боги даровали ей возможность видеть человеческое тело насквозь, а, значит, помогать попавшим в беду, если они не виновны и не заслуживают наказания. Но она же, сохраняя жизнь одним, может забирать её у других, тех, которые употребили щедрый дар богов во зло, и многократно, из злобы, корысти, себялюбия убивали сами...

Понимая, что, признав других богов кроме Аллаха, она совершила наитягчайший грех, за который последует неминуемая расплата, Шамси не сомневалась в правильности выбранного пути, ибо другого вое равно не было.

- Кроме возможности видеть внутренности людей, находящихся рядом, ты получила другую — воздействовать на чувства и мысли тех, кто находится далеко, и даже против их желания сообщать им свою волю. Я верю, что ты не употребишь этот божественный дар во зло и всегда будешь осторожна, выбирая из множества людей только тех, кто действительно достоин кары. О, женщина по имени Солнце, таких людей, как ты, в мире только несколько, и бокор Гнасингбе сразу понял это. Находясь в долгом беспамятстве, ты прошла посвящение, потому что видела именно то, что видели очень давно избранники богов, проходящие его в гробнице Исиды. Под действием снадобья бокора, когда тело твоё лежало в постели, в госпитале, и сердце едва билось, ты наблюдала те картины и слышала те звуки, что сопровождали посвящаемых. Я не зря так подробно расспрашивала тебя об образах и мелодиях, что проносились в твоём мозгу, когда тело едва жило, и в конце концов пришла к выводу, что Салам не лгал. Ты действительно ведёшь свой род от фараонов, которые проходили это посвящение и взмывали на крыльях пламени к звёздам, посещали дальние миры и говорили с той, которая была, есть и будет, имеющей много имён, но без имени, руководительницей времени, посланницей богов, хранительницей миров и племён, живущих в них, всеобщей матерью, рождённой из ничего, создательницей всего, держащей весы и меч судьбы. Ты видела огненного змея и слышала чистый голос богини богов. Она называла тебя своей дочерью и говорила, что будущее твое не в её руках, а в твоих, и ты свободна поступать, как хочешь. Ты победишь или падёшь, но только — сама ответишь за это. Дух твой столь силён, что может пронизывать пространство и время, и воля твоя, усиленная любовью и ненавистью, способна сокрушить обитель греха! Ты, потомица царственной крови, должна отныне посвятить себя служению той, с кем говорила в далёких мирах. Ты рассказывала мне об этом, даже не всегда понимая смысл слов и образов, но я-то понимала всё, женщина по имени Солнце, рождённая в городе Амона-Ра! И слова матери матерей о том, что ты очистишь египетские храмы от осквернения, надо понимать так; и в самом Египте, и подле него скоро вспыхнет священное пламя. Ты должна идти впереди толпы и нести факел, зажжённый, от яркого огня в дальних мирах. После того, как ты на время уйдёшь от мира живых, ты должна будешь вернуться туда в ином образе. Ты будешь уже не земной женщиной из плоти и крови, а духом борьбы и победы над пороками, которые не могут более торжествовать близ священных алтарей. Как говорили в те благословенные времена на этой земле: «Будь мечом нашего освободителя!» Наверное, ты понимаешь не всё, что я говорю тебе сейчас, но скоро поймёшь. Добровольно принесённые тобой жертвы дают тебе право идти впереди, а великая любовь твоя, равных которой не было на свете уже много веков, сделает тебя бессмертной и непобедимой…

Шамси шёпотом повторяла слова жрицы, подходя к маленькой двери у подножья каменной громады, как всегда, с северной стороны. Остановилась, взглянула на часики и поняла, что поторопилась сегодня, опасаясь опоздать, как в прошлый раз, а жрица приводила управляющий плитами механизм точно в срок.

Оставалось ещё пять минут, и Шамси, которой вдруг захотелось расплакаться, обернулась. Она увидела звёздное бескрайнее небо над Гизой, клонящуюся к закату луну над молчаливыми, мрачными пирамидами. Казалось, что всё происходит не на Земле, а в том самом, бесконечно далёком, затерянном в просторах космоса мире, где она побывала по воле Судьбы.

Вдова подняла лицо к серебряному диску и увидела, как еле заметный прямой луч на несколько мгновений появился в небе, словно соединяя планету с её спутником. И по лучу стремительно проскакал полупрозрачный конь. В седле сидел витязь в кольчуге и шлеме, будто бы тоже сплетённых из лунных лучей. Через секунду лунный луч погас.

- Всё это было не с тобой! Не с тобой! Та, блудница, грешница, умерла, и её больше нет. Ты вновь пережила младенчество и детство, училась ходить, говорить, читать, писать. Ты воскресла после смерти, как воскресает солнце на восходе, как оживает земля после разлива Нила. Иди и смотри вперёд, потому что время не течёт вспять…

- Это было со мной, — вполголоса сказала Шамси. Умиротворённая и спокойная, она вытерла глаза и подошла к стене большой пирамиды, чтобы, шагнув в мрачный зев, на много часов умереть для всего мира.

Ровно в назначенный час раздался громкий шорох, и камень, пролежавший здесь много тысяч лет, повернулся. Чёрная фигура, освещённая лунными лучами, похожая на обитающий в пирамиде призрак, нагнулась и шагнула в прямоугольную дыру. И тотчас же массивная каменная дверь бесшумно закрылась за ней.

КОНЕЦ

I ноября 2009 — 2 июля 2011
Санкт-Петербург

Телефон для связи с автором: 8-812-298-65-86