Видели ночь

Автор: Яблочный Спас Часть 1. «Фокстрот».

Миру – мир.
Мы поделили Истину на зеро. Оставив за собой хаос, руины, пепел.
Пытались исправить ошибки. Снова и снова впадали в сон. Разума, который и породил тех самых чудовищ, задолго до нас описанных предками. Они то знали. Умели видеть сквозь время.
Я до сих пор иногда плачу. И нет слезам моим конца. Равно, как не было никогда начала.
Чёртово время.

***

Лето заканчивалось нудным Восточным, заносящим в окно моросящий дождь и вой одичавших собак. Маленькие пыльные черти резвились на опустевшей дороге, ведущей к морю. По утрам, когда крупные камни, лежащие по обочинам, становились гладкими и блестящими от росы, на город наваливался звук. Он рождался в районе старого порта, тугим клубком докатывался до заброшенных окраин и катился по улицам тяжёлой дробью, замирая лишь в окружающих город холмах. Иногда дети просыпались и начинали испуганно плакать, заставляя матерей в тревоге вскакивать и плотнее закрывать ставни.
Псы прекращали вечные жалобы, ложились хвостами к морю, закрывали изъеденные заразой глаза.

- Это плачет старый Капитан Вонг!
- Нет, это тысячеглазый Змей, Повелитель морей!

«Это просто ветер, ветер в ржавых скелетах погибших ролкеров».

Матери, улыбаясь, вдыхали желтую пыль и уходили в нирвану.
Дети гадали на чьих-то костях, играя в песчаных дюнах.
Утренний шторм заносил пылью мокрые камни.
Псы рыскали по закоулкам в поисках счастья.

***

Море гулко бьет десятками тонн ленивой злобы, пытаясь своротить волнорезу скулу. Рассыпается мириадами брызг, опухает пеной. Присмирев, облизывает песок, оставляя на нем радугу нефтяной пленки.
«Мы будем сегодня играть в моряков и сирен».

- Я пойду с ребятами?
- Иди, только к закату чтоб были дома!
- Да, ма. О’кей, ма. Не беспокойся, ма.

Светлые от соли и солнца головы скрываются в скапливающемся обеденном мареве.

- Я знаю их распорядок. Они придут, если ничего не изменится. Я завалил уже штук пять.
- Если ты опять врешь, я выпущу тебе кишки и заставлю сожрать.
- За что, придурок?
- Просто я ненавижу тебя, маленькая сволочь.

Дорога спускается вниз. Весной, когда мутной рекой с холмов устремляется к морю стаявший снег, мы пускаем кораблики. Выточенные тяжелыми руками отцов из кусков серого древа, выброшенного на берег зимним штормом, они несутся в потоках мутной воды, а мы с криками бежим вслед.

- Мой придет первым!
- Нет мой!
- Твой крысиный ковчег захлебнется в водовороте!
- По бим-бом-брамселям! Догони, попробуй.
- Урод...

Сразу за волноломом — старый порт.
Было время, когда он искрился огнями. Тяжелые флаги аплодировали ветру. Высокие мачты. Батарея на вершине холма рвала вечер гроздьями фейерверков. Туши круизных лайнеров лежали на рейде, а катера свозили на берег порции туристов. Порт равнодушно заглатывал сотни людей, выплевывая наутро. Они возвращались с серыми от похмелья лицами, поддерживая головы, в которых продолжали колотиться в ритмах фламенко и джиги, ссохшиеся мозги.
Одних только ресторанов было больше пяти десятков.
Шлюх не считал никто.

Семьи провожали тонущее в море солнце, прогуливаясь по набережной, усаженной пальмами. Сейчас можно любоваться лишь двумя завалившимися на бок, как громадные костяшки домино, задницами ролкеров.

- Ты взял? Этого мало. Я возьму треть. Остальное убери. Остальное потом.

***

Желтая пыль, ледяными иглами оседает в носоглотке. Мир становится прозрачным, будто смотришь сквозь объектив мыльницы, которые наши отцы крали у пьяных туристов. Время вращается в глазах барабаном стиральной машины. Запах белья, мамины руки, плач ржавеющих кораблей.

«Ты когда-нибудь возвращаешься из того мира мама? Я люблю тебя, посмотри на меня! Ну, пожалуйста, ударь меня если хочешь… Только вернись».

- Ты слишком до хуя закидываешь, не кажется?
- Ладно, пойдем.

Волнолом ощетинился ржавчиной арматуры. Море выбрасывает на песок диковинные раковины и выпотрошенные пакеты. Если посмотреть сверху, забравшись на скользкие камни с острыми краями, пустые мешки похожи на пиратские флаги — сохнут на берегу. Быть пиратом престижно. Мать любит пересказывать сплетни, и кровавое золото дьявольских океанов течёт прямо в руки, когда я кладу голову на ее колени. Дышу густым духом межножья. Смеюсь. Плачу. Люблю.
Тяжелые автоматы с отполированным древком прикладов, пыльной кучей валяются у стены.
Вой обезумевших в полнолуние псов. Звон жестянок, гонимых ветром к морю. Горячий вздох мамы.
Когда-нибудь я уеду.
Далеко-далеко.

***

За грудой камней, перетянутой крошащимися от старости узлами железных балок, безжизненная тишина гавани. Порт. Резкий запах гнили. Бирюза моря скрыта под вуалью нефти, как лица женщин с окраин под черным забралом хиджаба.
Два корабля, прижавшись друг к другу, похожи на пару влюбленных, глазеющих на закат, сидя у кромки дикого пляжа. Шум ветра похож на рыданья собак.
Мы взбираемся на пирс и долго идем в сторону моря. В сторону умерших кораблей. Туда, где совсем близко от белого в подтеках ржи корпуса, в единственной свободной от нефтяной пленки лагуне, играют в подводные салочки дети аквалангистов.

***

Мы были соседи. Почти что братья, выросшие на иссушенных ветром холмах; хрустящем на зубах песке; шапках пены, срезанных бритвой восточного ветра. Сколько я помню, он всегда был змеенышем. Длинная шея, непропорционально большая голова, похожие на ходули циркачей ноги.

- Зови меня Вонг, жиртрест. Я — повелитель Глубин!

Маленький ублюдок. До сих пор не пойму, как он не раскроил мне череп, швырнув с крыши камень. Только через неделю я смог отловить паршивца, и запихать головой в выгребную яму. Ближе него у меня никого не было, и я раньше истово верил, что не задумываясь перегрызу глотку любому, кто посмеет обидеть эту дрянь.
Теперь чувствую, что первым убью его.

***

Он нашел это место полгода назад. Весной. Мы ловили рыбу на пирсе, затаренные марокканским зельем по выбеленные солнцем макушки. Когда я выбрался из хаоса образов, мельтешащих в голове, подобно надоедливым майским мухам, рядом никого не было. Покричав для острастки, и пинком отправив его улов в море, я отправился домой, думая, как здорово, если его занесло в лабиринты ролкеров. Оттуда не возвращались даже взрослые. Что говорить о десятилетнем щенке. К тому же обкумаренном в говно. Душа пела, смеялась до тех пор, пока он не появился под вечер. Глаза его были пусты как у кукол, которых мы жгли на свалке, наблюдая за черными каплями, падающими на землю. Он не разговаривал несколько дней. Ни с кем. Мать гадёныша рискнула визгливо наехать, и тогда отец, не вставая, зарядил ей с ноги прямо в поганый рот.

- Я убью и тебя и твоего выблядка, если еще раз увижу здесь. Запомнила, сука? Теперь – уходи.
Как правило, он всегда держал слово, и я был оставлен в покое.
А еще через пару дней воскресший сучонок показал мне волшебное место.

***

Осевший на дно корабль был совсем близко. Приходится задирать голову, чтобы увидеть изуродованные ракетным залпом остатки мостика. Внутри временами что-то перекатывалось. Гулкое эхо долго бродило по трюмам ржавой коробки. То затихая, то усиливаясь вновь.
«Никогда не подходи к ним. Слышишь, никогда».
Единственный запрет, который соблюдали все. Даже упоротые в ноль парни с окраин. Слишком хорошо помнили они вопли их кореша, на спор забравшегося на борт и гордо размахивающего автоматом с высоты десятиэтажной палубы. А еще они помнили скомканный, как бумажный шарик, автомат, небрежно заброшенный на пирс.

Ролкеры обходили стороной даже отцы.
Этот уёбок притащил меня под самый борт.

- Смотри. Ты просто смотри. Сначала не видно будет, потом… Да смотри же!

***

В свое время, отец рассказывал, что они были. Были, но ушли. Да и нехорошее, он говорил, это дело, убивать детенышей. Мать перебивала его и кричала, что заразу надо выводить под корень.

- Хуё – мое, бараньи яйца! Ты не права.
- Ты не прав…
- Дура!
- Козел!
- Ах ты сука.

В такие моменты я старался слинять по быстрому. Мне их разборки были по барабану. К тому же после ругани они частенько запирались в спальне.

«И нахуя, спрашивается, мне это нужно?»

***

Белые пузырьки воздуха. Монотонно двигающиеся ласты. Желтые баллончики горбиками на узких спинках.
- Каким ветром занесло их сюда? Откуда? Зачем? — одни вопросы.
Ответов нет. Мне кажется, они приходят из ролкеров. Из полузатопленных трюмов. Наверное, если смотреть вверх из темной глубины, можно разглядеть размытое пятнышко синего неба.
Когда мне удается стащить у матери немного радости, я забираюсь на крышу и мечтаю о старом РГ, заныканном папашей в спальне.

Два выстрела к нему я подрезал на свалке уже год назад.
Ненавижу этот город.

***

Он поворачивается и плюет мне в лицо. Я бью деревянной острогой, стараясь зацепить глаза. Лопается кожа, размазывает кровь по щеке. Он смеется. С торчащих в разные стороны зубов летят мелкие брызги слюны. Розовой. Как водоросли под деревянным пирсом.
Сдувшийся пузырь бабл – гама. Наслаждение, нависающее свинцовой каплей внизу живота.
«Сегодня мы идем убивать детенышей аквалангистов».

***

Отцы уходят в море под вечер, возвращаясь до восхода солнца. В развалинах старого маяка, мы посменно крутим педали старенькой динамо, поддерживая свет фонаря с линзами, исцарапанными песком. Древние шестерни вращаются неохотно. Их скрип напоминает детский плач.
Снятые футболки с оттисками давно забытых рун, острый запах пота подростков, ползущие по крошащейся под руками кирпичной кладке муравьи.
Нас пятеро и каждый, не раздумывая, может убить за несколько грамм настроения.
Кто-то начал с трех лет. Кто-то не дожил до двенадцати.
Приезжая, они оставляют нам перевязанный крест-накрест пакет. Один на всех. Бросают так же, как мы швыряем голодным собакам мясо с припрятанным си-четыре.
Потеха, да и только.
Черные катера. Низкий борт. Четыреста лошадей в корме.
Оранжевые завязки черных пакетов с товаром похожи на уши собак. Когда кто-то не возвращается, море выбрасывает на берег пиратские флаги пустых мешков. Мы ждем часа, когда и нам придется лететь через пролив. Свист водометных сопел; тяжесть волн, бьющих в хрупкое днище.
Скоро мы перестанем наматывать бесполезные километры.

***

Я тихонько стучу по краю пирса острогой, и любопытные уродцы подплывают ближе. Опустив тупой конец в воду, сразу чувствую, как слабые ручонки начинают хватать и тянуть вниз. Они играют. Я смеюсь и внезапно ловлю себя на мысли, что жалею забавных малышей.
Мало того, что мы не знаем, откуда они берутся, так еще сразу убиваем.
О чем они думают, когда уродливая сталь входит в маленькое тело сразу за разноцветными баллончиками?
О чем их подводные танцы?
Откуда они пришли?
Кто породил это?

***

Я почти ничего не помню. Сколько мне было лет? Пять?
Длинные серые тени скользнули вдоль горизонта, когда город спал. Отец что-то рассказывал, мать только плакала. Дыханье Бога войны. Оно обжигает не только солдат.
Огненный самум лизнул старый порт всего один раз, и порт перестал существовать. Ресторанчики, десяток отелей, сувенирные лавки, где можно было веселиться хоть до утра, наблюдая, как хозяин разводит трясущих складками жира пиндосов. Пальмы, увешанные гирляндами помигивающих лампочек. Визг детей, фотографирующихся сидя на Морском Змее. Шлюхи.

В этом месте отец, обычно замолкал, а мать обиженно хлюпала носом, вставала и шла в спальню за порцией пыли.
А что шлюхи…
Их-то как раз никто не считал.

Город задело краем. Впрочем, этого хватило, чтобы он превратился в мрачную кучу развалин в центре, и сотню домишек, жавшихся друг к другу в районе городской свалки. Поближе к морю. «Когда будешь купаться – проверяй подмышки. Виноградные гроздья – быстрая смерть. Яйцо чайки – на берег можно не возвращаться».
Впрочем, кому было суждено умереть – умерли.
Мы живы и не задаем идиотского вопроса: зачем?
По – моему, зря.

***

Вода мгновенно вскипает, когда острога змеёныша входит в спину первого. Я оборачиваюсь и вижу как он, перехватывая веревку, тянет безвольно обвисшее тельце.
Дрожащая в азарте губа приподнялась, обнажив кривые зубы.
- Давай! Давай! Они уходят! Что, жирный, зассал? Давай, пидор! Давай!
Он поглощен охотой.
Он не задумывается ни о чем, кроме как о возможности убить.
Такие все равно долго не живут.
Поэтому я тихо кладу острогу на древние камни пирса и начинаю медленно пятиться назад. Вода похожа на растворенный пакетик клубничного концентрата. Мышцы его спины напряглись, и лопатки двигаются в такт движениям перехватывающих веревку рук. Интересно, он успеет заметить то, что вижу я?
Наверное, успеет. Нас разделяет десяток метров, когда я поворачиваюсь спиной к тому, что сейчас произойдет и бегу.

«Посмотри, сынок. Это твой новый друг. Вы с ним поладите, я уверена. Ты же хороший мальчик, правда»?
Я терпеть не могу, когда мать перебарщивает с химией.

***

Его вопль режет воздух парусным тесаком.
Никто бы все равно не узнал, куда исчезла эта тварь.
Никогда бы не узнал.
И не узнает.
Может быть, это была их мать.

***

Лето заканчивается.
Замки из пены осели, сгнили, увяли. Песок завалило осенним мусором. Ночью был шторм.
Псы устало забираются в норы, выставляя наружу хвосты. Как огоньки зажигалок. Иногда это даже смешно.
Утренний стон Капитана глубин затихает, запутавшись в хаосе разрушенных зданий.
Дети гадают.
Матери умирают в неведении.
Псы засыпают, прикрыв лапами изъеденные заразой глаза.
Им снятся выпотрошенные кишки дельфинов.
А в темноте полузатопленных трюмов копят боль и печаль, чтобы исторгнуть ее протяжным утренним плачем, души маленьких убитых аквалангистов.

Я бы считал это кодой, если бы не был там. Но мы умираем медленно.
И да простит Господь души наши.
Кого же ему ещё прощать?
Некого.

Часть 2. «Танго».

Казалось, саксофонист забрался по водосточной трубе прямо на мой балкон и выдувает хрустальные шарики нот в открытое настежь окно.
Звуки вплывали в комнату пузатыми нефами Ганзы, кружились вокруг тусклой лампы. Засиженный мухами конус картонного абажура качался шлюпкой в кильватере уходящего дня.
Третью неделю мне аккомпанировал дождь.
Это жилище досталось мне удивительно дешево. В конце концов, наличие внизу маленького кабака скорее плюс. Хозяйка намекнула, что большинство приезжих жаловались на шум и съезжали. Меня же такое соседство более чем устраивало.
Стол, два стула, кровать. Шкафчик для верхней одежды с маленьким отделением, закрывающимся на ключ. Фанерная дверь с накладным французским замком и короткой цепочкой. Был даже холодильник и телевизор. Телевизор я не смотрю, а холодильник вещь нужная. Особенно, когда к полудню венозный столбик термометра рвется преодолеть критическую отметку и сквозь решето неба тянутся к земле холодные трассеры ливня.

«Что будет, когда кончится дождь?» — Думал я.
«Что будет, когда кончится дождь».
«Что будет, когда ты придешь».

***

Я вырос там, куда нынче переедет разве что сумасшедший.
Двухэтажные бараки, построенные в период очередного рывка к намеченным кем-то целям, были зажаты между бесконечными витками ржавой колючей проволоки запретной зоны и тридцатиметровым обрывом. Мы подползали к самому краю, в кровь обдирая черные от грязи и солнца коленки, и швыряли камни в бешеное море. Они пропадали в тяжело бьющих о скалы волнах. Без звука. Без следа. Через десять лет также пропали мои родители. Просто однажды ночью за ними пришли, захлопали двери, застучали по лестнице тяжелые армейские ботинки, громкие голоса взрослых, лай пса, грохот выстрела и короткий вой. Все. Так кончилось детство. Я иногда спрашиваю себя, почему я остался жив. Но ведь что-то толкнуло меня под обклеенную разноцветными фантиками деревянную кровать?

Я начинаю забывать лицо отца.
Мать я забыл давно.

Монотонный шелест дождя сливается с замирающей мелодией. Я закрываю глаза и вспоминаю, как жду, широко раскинув руки, а ты сбегаешь по трапу и прыгаешь мне на шею. Я не могу удержаться, и мы падаем прямо на иссушенную жарой траву летного поля.

- Скотина. Ты просто скотина. Почему ты ничего не сказал?
- Я люблю тебя.
- Зато я ненавижу. Почему же ты не сказал?
- Прости.
- Как же я соскучилась…
Я смотрю в твои глаза. Ты всегда щуришься, когда злишься.
- Помнишь, я говорил, что так можно стать похожей на косоглазую бестию?
- Ха. Я и так бестия. Только не косоглазая. Пойдем. Отведи меня в отель.
- Здесь нет отелей.
- Мне все равно. Отведи меня, куда угодно. Я хочу быть с тобой.
«Вдвоем…»
- Да. Вдвоем.

Мелодия исчезает. Ее сменяют аплодисменты капель, молотящих по нависающим над входом маркизах, по вывернутым наружу ставням, по горбатым булыжникам мостовой.

- Сколько у нас времени?
- Я улетаю завтра утром.
- Тогда мы никуда не пойдем.
- Но я обещал…
- Никаких обещал. Помнишь? Только ты. Только я. Ты же знаешь. Со мной бесполезно спорить.
- Хорошо дорогая. Пусть будет по-твоему.

Я помню пластмассовые крылья вентилятора, сматывающие время в тугой клубок. Пульсирующая жилка на твоем виске. Ударь меня, и я кончу. Сильней. Да. Да. ДА. Утреннее солнце, заливающее наши мокрые от пота тела на скомканной простыне. Нежность и боль. Желание и тоска.

- Давай, уедем вдвоем.
- Я не могу…

Лопасти, перемалывающие тени на потолке медленно замирают, и смотанное время спускается петлями на дощатый пол.
Я задергиваю шторы, ты продолжаешь спать.
Пусть это никогда не закончится.
Петли тихо ложатся на выкрашенные доски.
Прости меня. Пора.
Еле слышный щелчок замка.
Вот и все.

***

Легион занял Верону ближе к вечеру. Форсировав Адиже с юго-запада, бронетехника прогрохотала по Виа-де-Альпине, и устало чадя сизым выхлопом, окружила старую Арену.

Зачистку города проводили лишь для проформы. Жители ушли отсюда года три назад. Зеленые руки живучего вьюна вылезали из разбитых окон, оплетая декоративные балкончики. Когда время ожидания группы разведки истекло, я спрыгнул с брони и пошел по направлению к руинам амфитеатра. Моторы заглушили, и теперь было четко слышно, как скрипят под ногами осколки стекла и горелого пластика, которыми была усыпана древняя мостовая. Нагнув голову, я вошел в первое кольцо коридоров.

Тяжелые железные обручи, предназначенные для факелов, пустовали. Звук падающих капель был похож на метроном. Влага конденсировалась на каменных стенах, прозрачные фурункулы набухали на неровностях шпата. Отрывались; летели на пол; превращались в маленькие разрывы. Коридор вел к Главному выходу.

Я вспомнил, как отец рассказывал о далеком Риме, Колизее и кровавых представлениях в честь Праздника жатвы. Лязг мечей, рычание обезумевших хищников, вопли гладиаторов. Тяжелый, давящий гул толпы.
Я часто представлял себя не знающим страха рабом лудуса, вонзающего меч в горло заклятого друга.

Pollice verso, Pollice down. Зрелищ и хлеба.
По сути, ничего не изменилось.
Просто резко сократилось число просящих.

Я выхожу на арену, и дождь окутывает липнущим коконом водяной паутины. Если смотреть вверх, стоя в центре огороженного руинами трибун цирка, небо похоже на брюхо гигантского паука.
Тучи нависли над городом, погрузив окружающие предметы во влажный туман. Застежка шлема впилась в подбородок. Оглушающий рев толпы.
Желтый песок станет темным, впитав кровь.

«Во славу Рима! Во имя императора!
Сражайся или умри!"

Выпуклый колпак неба над головой смыкается с чашей арены, образуя сферу, в которой бьётся раненой птицей жизнь.

«Тысячи пар глаз смотрят.
Тысячи ртов, вопящих: — Хлеба! Зрелищ!
Мы умрем за Рим.
Мы умрем во имя.
Мы все умрем…»

Интересно, сколько стоил тогда билет?

Когда то давно, я бросил подыхать одно исчадье ада на берегу моря. Нет, он никогда не являлся ко мне по ночам, закутанный в саван, со свечкой в руке. Но вой одичавших псов, доносившийся с городской свалки, преследует меня до сих пор.

***

- Полковник. Группа вернулась. Никого нет. Мы можем начинать?
- Действуйте.
- Да, мы нашли тот дом. Он цел. Машина ждет.
- Спасибо. Я сейчас приду.

Когда-то там был музей.
Память людей не сохранила имена двух подростков, впервые полюбивших и не нашедших ничего умнее, чем обменявшись друг с дружкой липкой спермой и девственной кровью, выброситься из окна на мостовую Вероны. Мне рассказывал эту историю отец. Наполненная романтической дурью, она не произвела особого впечатления. Но почему-то осталась в памяти.

Кто знает, какая раздавленная в ладони муха станет символом твоей смерти.

Давным-давно, когда я был еще юным и наивным лейтенантом, мы провели в этом доме ночь. Похожая на сушеную рыбу хозяйка дома, сдавала комнаты даже на час любому, готовому заплатить. Но эту…
Эту она не соглашалась открыть никому, даже начальнику штаба, который сначала тряс перед ней золотом, а потом, отшвырнув в сторону, попытался выломать дверь.
Обливаясь слезами, она валялась в его ногах.
«Прошу Вас, Господин… Прошу Вас…»
И только когда сухо щелкнула пружина затвора, она, кряхтя, поднялась, вытерла краем грязного халата глаза и достала ключ.

Старикан не зря коптил землю шестьдесят лет. Тихо прикрыв дверь, он смущенно спустился по лестнице, подталкивая в спины двух десятилетних вьетнамок. Благо тогда здесь еще было полно вечно открытых баров, отелей и терм, где девочка стоила дешевле дозы МДМА.

Ты подошла в начале первого. Первый приход отпускал понемногу, и я тупо глотал неразбавленный виски, сидя на каменной скамье бара, открытого прямо в алтаре собора.
«Щеки твои подобны лепесткам чайной розы, глаза твои темны и бездонны, я почти полюбил тебя, я уже люблю…» — Мысли вспыхнули и погасли, оставив шипящий след сигнальной ракеты, пущенной Хайямом с зенитного ишака.

- Иди сюда, сучка. Сколько? — Это я уже произнес вслух.

Твои глаза сузились. Ты смотрела так, как я смотрел в детстве на уродов, ползающих по берегу моря с выжженными кислотой глазами. Так я смотрел, перед тем как выпустить им кишки сирийским ножом, который подарил мне отец.

- Я пока еще не сучка. У тебя есть пыль?

Ты обошлась мне удивительно дорого для обычной шлюхи, но слишком дешево для любви. Первая ночь решила все. Мы провели ее в маленьком храме, посвященном Прошлому. В храме, который твоя мать, рискуя жизнью, оберегала от посторонних глаз. И который ты открыла первому встречному лейтенанту.
Крашеный целлулоид цветов. Аромат дымящихся на низких трехногих курильнях благовоний. Маленькая кумирня. Островок любви и покоя среди океана хаоса, захлестнувшего землю. Ты отдала мне свою девственность. Я познал любовь.
Вывернутый наизнанку мир, пришел в себя всего на несколько часов. Задергался в короткой судороге наслаждения, и снова обрушился на нас.
Может быть, я поразил тебя знанием истории, которую мать пересказывала тебе по ночам.
Взамен, ты дала мне надежду, что не все потеряно.

«Когда все закончится, я вернусь за тобой».
«Когда все закончится, я найду тебя сама».
«Я никогда не забуду тебя».
Наверное, это судьба.

Последний раз мы встретились полгода назад. Ты прилетела на какую-то встречу, в очередной попытке отсрочить, перенести, переиграть… Другого выхода не было, но вы все равно пытались что-то сделать.
Тогда мы даже не успели проститься.
А теперь я не знаю, захочешь ли ты меня видеть.

***

Легион отходил вглубь континента, оставляя за собой выжженную пустыню. Заряды закладывались на малой глубине, поэтому выброс пород был минимален. Просто земля становилась похожа на оплавленное стекло. Иногда, с вертолета можно было разглядеть отражения облаков, несущихся наперегонки с тенью стремительно летящей машины. Слишком мало осталось людей. Слишком мало. Поэтому между ними и океаном, выплевывающим из своих глубин такие создания, с которыми не мог справиться даже тактический заряд, должен был лечь непроходимый пояс. Излучение станет преградой даже для непрерывно мутирующих штаммов.
Полоса отчуждения.
Мы отступали на север.

- Полковник. Все готово. Можно уходить.

Цизальпинская Галлия скоро перестанет существовать. А Легион, перевалив через Альпы, встанет на новых границах, в которых будет жить уцелевшее в хаосе человечество.

- Полковник! Время!

Кажется, я становлюсь излишне сентиментален. Хотя, если учесть, сколько яда бродит в моих хромосомах, уже пора.

***

Мелодия робко заглянула в окно тающей в воздухе ля минор. Отразившись от зеркала, освоилась. Стала постепенно заполнять комнату.
Саксофон звучал, заставляя вспоминать о далеком континенте, навеки уснувшем под толщей воды. О старых кораблях — изуродованных стальных коробках, ржавеющих в безлюдных портах. О времени, которое невозможно повернуть вспять. О том, что утеряно навсегда.
Сладкий запах сухих марокканских трав, въевшаяся в кожу соль, удары волн о камни старого пирса.

Мы сумели приостановить наступление конца. Кто знает, надолго ли? Тем не менее, то время, которое осталось, я хочу провести вместе с тобой. Правда, ни на одно письмо ты не ответила и я даже не знаю, где искать тебя теперь.
Но верю, что когда-нибудь ты поднимешься по скрипящим ступенькам и постучишь в эту дверь.
Наверное, это судьба.

Помнишь нашу первую ночь? Там, в уже опаленной дыханием Пятого Ангела Вероне?
Свечи, горящие напротив тщательно склеенной из обрывков репродукции. Пластмассовые лепестки, трепетно вздрагивающие от грохота проносившихся на предельно малой штурмовиков…

Если бы я был поэтом, то, наверное, смог бы подобрать слова.
Но я не поэт.
Сначала я был простым мальчишкой, вечно высматривающим рыбачьи шхуны, подтягиваясь на решетке маяка. Хмурым подростком, мечтающим о славе пирата или наркобарона. Потом – солдатом. Одним из немногих, уцелевших в адовой бойне. Спаситель человечества, мать его…
Теперь я здесь.
Уверен, ты придешь. Не сможешь не прийти. Нас связывает слишком многое, чтобы просто забыть.
И поэтому я буду ждать тебя здесь, в тесной комнатке. На втором этаже.

Над ресторанчиком, в котором каждый вечер саксофон вплетает свою мелодию в накрывшее город покрывало дождя.


Часть 3. «Эхо».

Дилини Джонс, настройщик подержанных клавиш, каждую ночь поднимается по узким ступеням каменной лестницы. Вершина Поминального мыса — крохотная площадка, в центре которой куб из бетона и пирамида дров, способна вместить лишь нескольких. Но Дилини Джонс приходит один, а значит — ему незачем волноваться. Места хватит и для него, и для старого Роланда с пяти гигабайтным хранилищем сэмплов — «чехол из холстины, украденный в лавке; чардж-блок, перемотанный скотчем; в трещине сбоку застыл белесый компаунд», — и для прижавшегося к ноге пса.

Седой параноик с глазами ребенка кладет руки на оскаленный синтезатор, и суперпозиция акустических волн стекает к его ногам, копится в утлой тесноте Поминальной площадки, рушится в пятидесятиметровую пропасть. Дилини Джонс прощается с музыкой, рожденной днем, для того, чтобы вернувшись завтра снова похоронить ее в стонущем под скалой море.

В полночь, к черным камням подплывают дельфины. Плавники режут чечевицу лунной дорожки на самом краю кипящего котла береговой отмели. Серое тело скользит в водоворотах ночного прилива.
Они ждут, когда с вершины вновь упадут капли мелодии Дилини Джонса. Они собирают бусинки нот, вновь нанизывая их на волновые формы. На серебряные волокна, протянутые сквозь множество вариантов Единственной, существующей вне разума человека.
На нить паутины, которую способны чувствовать лишь дельфиньи тела.
На паутину Вонга.

Скользя по натянутым струнам сквозь двери миров, радужные капли сливаются и образуют узор, который бросает в море Дилини Джонс.
Говорят, и я слышал об этом от негров — рабов в истоках Миссури, что дельфины способны передавать на расстояние до тысячи лиг простейшие мысли.
Образы. Не больше полутора сотен Кб. Малоразмерные сценки. Рыбные порно – скетчи в стиле хентай. Рассказывали, что вышедший в море на свой страх и риск медиум из Пончо – Пальо сумел поймать целый видеоряд, используя кустарный детектор. Но кончил плохо, вернувшись Приапом, и служит теперь местечковым божком урожая в Долине Неспелых Груш к западу от Майами.

Присоединяя к себе мириады мелодий иных миров, узор обретает сложные формы, далекие от земных законов, и наконец, достигает центра мироздания.
Там, в бестрепетном сердце паутины, покоящемся, как известно давно пытливым умам, на трех мудрых слонах, попирающих прах черепахи, Капитан Вонг коснется трепещущих фибр и его сущность примет величественную симфонию, прелюдия к которой сыграна на треснувшем синтезаторе Дилини Джонсом, швыряющим музыку в море с вершины Поминального мыса.
К счастью, или наоборот, к серьезным проблемам, но мне повезло на порядок больше. Я обрел знания, заплатив за это лишь частью тела. Хотя вполне мог оставить в залог душу.

Все началось тридцать лет назад, в песчаных морщинах дюн Эль – Ааюна. Там, где после шести с чернильного неба срываются первые звезды, харматан гоняет пыльных чертей вдоль серых бараков.
И плачут затерянные в лабиринтах заброшенных кораблей пришедшие из светящихся по ночам глубин океана создания, которых мы называли мертвыми аквалангистами.