Либерта. (Акция "Это дети")

Автор: Доктор Просекос Они так резко контрастировали со всем остальным классом, что их сразу прозвали белыми воронами, хотя это, конечно, было неправильно. Истинные итальянцы, они были столь же безупречно смуглы, как и кучерявы. Перед уроком Татьяна Михайловна ввела его в класс и сказала:
- Вот, ребята, это Альбано Пауэр. Как и у Ромины, его папа тоже итальянский коммунист, - учительница понизила голос и с трагическим придыханием добавила. - Он героически погиб в боях с фашистами.
Учительница наказала нам помогать во всем новичку, и спросила, не согласится ли он на ближайшем классном часе поведать нам о борющейся Италии. Он кивнул, прошел между парт и сел рядом с Роминкой…
Морозное сибирское утро, десять минут девятого. Мне в школу к восьми, но я шагаю не спеша. Прячу в зажатом кулаке, спрятанном в рукаве пальто, «Беломорину», выдыхаю дым – он смешивается с паром изо рта: конспирация соблюдена. Надо бы еще руки с мылом помыть, чтобы учителя не унюхали…
- Ты, Нихфистер, ты, Соловецкий, ты, Мешков, ты, Бадмаев, ты, Калугин, ты, Антоненко… Ты………………………………..
Все вы дебилы! Дебилы!!! Посмотрите фильм «Чучело» - там показан жестокий класс! У вас дебильный класс!!! Я бы вас всех оставила на второй и третий год, но возиться с вами, дебилами, не хочу!!! – с такой легкой разминки начинает урок математичка Антонина Павловна.
Не лучше были и другие. Чего стоила наша классная, сравнительно добрая женщина, которая однажды разбила мне нос журналом (выпендривался, когда поставили в угол), нанеся по нему удар плашмя.
Вспоминаю, как мне запихивают в ноздрю длиннющий бинт. Мне кажется, он сейчас выйдет через ухо или выдавит глаз, и я очень удивляюсь, когда вижу, что вся лента помещается у меня в носу, который становится величиной с кулак. Да, тяжело было учиться в гопнической школе с таким, как у меня, выпирающим шнобелем: драки случались практически на каждой перемене. И вообще всему худшему в себе я обязан именно своей школе. И если бы она в один день сгорела, это принесло бы нам не только радость, но и было бы просто по-человечески справедливо.
Физкультурник Кентич был форменным животным. Он любил подкрасться к ученику, который, например, без спросу играл в мячик, а не выполнял должных упражнений, и засадить ему под задницу пинок. Обычно ученик смешно изгибался, а в это время над ним нависал Кентич и показывал ему «рогатку» из указательного и среднего пальцев и с ехидной ухмылочкой мерзким голосом сообщал: «Два».
Однажды я пришел в школу на урок физкультуры: на улице было сорок ниже нуля. Таких же, как я дураков, насчиталось еще шесть человек. Садист выдал нам лыжи и отправил всех на стадион: норма - десять кругов. Может, нас всех ждала бы участь Скотта, но пришла наша добрая классная (та самая, что разбила мне нос) и вставила Кентичу:
- Все, я обращаюсь в гороно. Вылетишь отсюда!
Кентич смешно унижался, юлил и лебезил (еще смешнее, чем извивались ученики под его ударами) и, таки, выпросил себе помилование. Он откупившись тем, что поставил нам всем «пятерки» за четверть. Кентич был евреем, тем не менее, когда я вспоминаю его, то в большинстве случаев мне удается отогнать себя от мысли, что его к нам заслали талмудисты для уничтожения гойских детишек... Ну, не знаю…
В самом начале учебного года я прочитывал учебники по истории, литературе и географии, взятые в школьной библиотеке, и после этого не прикасался к ним до самого мая. Учиться у нас было в падлу. Лучшим домом для нас была улица. Из реального дома только помню, как мой отец, выпускник Высшей партийной школы, сидел перед телевизором и материл советское руководство за войну в Афганистане:
- Банды… банды… Да какие там банды! Семь уже лет не можем справиться. Какие это банды?
- Папа, ну ведь туда придут американцы.
- Да какие американцы… Ай…
И кто, спрашивается, был прав?
В то время Афганистан казался мне дикой, нецивилизованной страной, где живут дикие дикари. Как же я был обрадован, когда познакомился в Панджерском ущелье с этими милыми людьми, истинными арийцами…
Как-то я посчитал: из нашей дворовой тусовки, а это тринадцать пацанов более ли менее одного возраста, семеро имели серьезные проблемы с законом. Кто-то сидел, кто-то схватил условных. Меня миновала чаша сия, самое большее, чего я удосуживался – меня поставили на учет в комнату милиции по совершенно пустячному делу, у меня еще оставалось две «шкурки». Наши разговоры походили на базар гоголевских мужичков: «За два учета в колонию сажают?» «Нет, не сажают». «А за три сажают?» «Сажают». «А у Загороды – три. И ничего». «Так у него отец мент». И т.д.
Кстати, больше всего – пятнадцать лет, дали Даниле из четвертого подъезда. Кто бы мог подумать, что этот домосед, едва ли не ботаник, практически не участвовавший в наших авантюрах и пересказывавший нам на память Стругацких, в один прекрасный день разберет с помощью топорика собутыльника… Я всегда знал, что Стругацкие – вредные писатели.
Моторяги… Двигателем этого примитивного средства передвижения был мотор от бензопилы «Дружба». Его устанавливали на велосипедном корпусе, остальное - бачок, сцепление – от мотоцикла. Колеса -- от велосипеда «Левушка». Колеса надо было "дисковать", а потому в перилах наших подъездов практически не осталось арматур. Железо арматур надо было распиливать на плашки длиной сантиметров в семь и приваривать их от центра до обода колеса.
Были в моем детстве и машины. Только не знаю, почему у нас это называлось «базониться», а не цепляться. Авто поджидали на перекрестках. Некоторые из нас так поднаторели в этой забаве, что могли зацепиться, только протянув руку. Но я предпочитал трамваи. Там не надо было ехать по заледеневшим дорогам на подошвах собственной обуви. Машины Рижского вагоностроительного завода были двух типов: с дырками и без. На вторых могли поместиться максимум два человека, причем "базонящимся" пацанам надо было уместиться "на оглобле" – метровой трубе, что находится позади трамвая. Лучше было, если трамвай оказывался с дыркой. Тогда три-четыре юных подонка могли устроиться на ее рамы, просунув внутрь ноги. Обычно один из нас при этом ехал в самом трамвае. И тогда ему из заднего окна было видно несколько огоньков от сигарет.
Однажды мы ехали таким образом, а справа от нас начала с бешеной скоростью разгонятся «Волга». Мы подумали, что это какие-то ебнутые мужики гонятся за нами, мечтая выписать нам пизды, чтобы отучить «базониться», и стали прыгать. Трамвай тоже набирал скорость. Пашка прыгнул первым, я вторым, Серега третьим. Мужики так и не погнались за нами, но Павлу пришлось потом собирать нас: мы катапультировались на изрядной скорости, поэтому самостоятельно подняться не могли.
Футболу я предпочитал хоккей, хоккею – палки-банки, а палкам-банкам – козла-мента. Более развивающей сообразительность и смекалку игры не найти. Все начинается с того, что дворовая кодла начинает прыгать. Тот, кто показал наименьшие результаты, становиться младшим козлом, второй снизу – старшим, третий – мент. Потом очерчивается большой круг, а козлы загибаются в его центре, обнявшись в ахтунговой позе. Народ начинает прыгать на них. Считается охуенным кайфом сидеть верхом на козлах. Задача мента -- запятнать хищников в пределах круга. Иногда наиболее ловкий мерзавец запрыгивает на охранника и просит: «Вывези за круг!». Приходится везти. Хуже всего козлам: им нужно держаться до последнего. Козлы обязаны быть «в сборе», когда мент прикасается к кому-то. И тогда запятнанный становится младшим козлом, младший – ментом, мент переходит в категорию прыгающих. Такой вот карьерный рост.
Однажды мы с Женькой «козлили». Верхом уже сидело человека четыре. Они сползали, даже стекали с нас, но все же держались. И тогда ситуацию разрулил Бешен, с позволения сказать, мальчик, уже в пятом классе весивший семьдесят килограммов. На нем было хорошо сидеть, но порой одного его прыжка было достаточно, чтобы свалить самых здворовых козлов. Когда эта туша оказалась на нас, все вмиг превратилось в матерящееся месиво из человеческих тел.
Одно время лучше всего в козла-мента играл Боря из соседнего двора. И вообще он был самым ловким среди нас, и ему уже обещали место в национальной сборной по козлу-менту. Но с каждым днем его движения становились все более и более заторможенными, ибо он был не просто Боря, а Боря-втыкни горя. Это первый токсикоман, которого я знал. Только нюхал он почему-то не клей, а растворители и ацетон. Боря носил их собой в матерчатой сумочке и прикладывался к губительным парам с помощью смоченной тряпочки. Причем вдыхал через рот, а не через нос. Прожил он лет пятнадцать.
Не хотел вспоминать бытовщину: что сколько стоило и каким было на вкус, но все же сделаю исключение. Помните такое страшное хозяйственное мыло – огромные серые куски, на которые было страшно смотреть? Говорили, его делали из собачьего жира. Ничуть не сомневаюсь.
Мать ножом нарезала мыло и бросала в таз с водой, который ставился на горячую плиту. Так отстирывалось самое грязное белье. При этом по всей кухне расходился такой запах, что можно было сойти с ума. Один экземпляр этого дерма, если мне не изменяет память, стоил 27 копеек. Однажды вечером я шел из магазина с двумя кусками мыла, завернутых в серую жесткую бумагу – помните, была такая? Я подошел к лавочке, на которой сидели пацаны.
- Ты откуда?
- Из магазина.
- Что несешь?
- Пирожное. "Песочное".
- Дай откусить.
Я сам не поверил своему счастью, когда Пашка разинул рот, отхватил большой кусок мыла и стал его жевать. Прошло секунд пять, прежде чем он распробовал то, что ему пришлось откусить. Мыло с зубов счищали несчастного спичками при свете дохлых подъездных ламп… Прости, Павел, я не думал, что ты мне поверил.
Была в нашей жизни и любовь. Мы частенько ходили с нашими девчонками на чердак, где целовались, хотя чисто формально это было оформлено во взрослые игры - "бутылочку" и «кис-кис-мяу». Зимой щупали их на горках. Правда, то был скорее эйдос щупанья: кайфа от щупанья через пальто в рукавицах не было никакого. Кстати, большинство ребят нашего двора лишились девственности с Маринкой Костиной, чего я в силу повышенной брезгливости делать не стал…
Одно время мне приходилось вести судебные хроники. У входа в суды всегда можно было увидеть одну и ту же картину: заплаканные мамы ждут, когда на слушания привезут их детей-бакланов. Родители возмущены: «Мой Лешенька, он такой хороший, как он мог делать то, что ему вменяют». Вводят Лешеньку: он худой, сутулый, коротко стриженный – таким был еще до СИЗО. Пока его мама часами болтала с соседками и занималась всякой хуйней, ее отпрыск вместе с тремя такими же уебками, запинал едва ли не до смерти трех человек.
Примерно такими же были и мы… Сына, Ленчик, Грек, братья Жарики, Боров, Чува… Дрались школа на школу, ходили толпами. Униформа такая: телогрейка, мохеровый шарф, за спиной спица…
Но я был больше предан другой страсти. Где-то с середины марта на речке Ушаковке начиналось удивительное явление природы - ледоход. Белые плоты неслись по реке, сталкиваясь, раскалываясь, наползая друг на друга. Каждая льдина имела свою форму и плыла по своему пути, живя своей судьбой. Но это можно было смотреть часами. Хотя куда интереснее заскочить на льдину проплыть на ней как можно дальше.
Единственное, чего не рекомендовалось - заплывать дальше "Колчака" – это уже недалеко от впадения Ушаковки в Ангару, где большевики расстреляли русского адмирала. У меня даже где-то был рассказ «Последний подвиг бравого солдата Швейка» - о том, как Швейк выдал красноармейцам Колчака, обменял на валенки. Колчака в моем рассказе вели на расстрел, а он пел «Гори, гори, моя звезда…», романс на собственные слова. Его убили и спустили под лед. Так вот, если на льдине проскочишь это место, тебя вынесет в Ангару, а это гарантированный пиздец.
Однажды я плыл все со Славкой Приставкиным. На одном из водоворотов наша льдина начала клониться, я оказался в воде – в одежде и в сапогах. Меня потянуло ко дну. Сапоги (резиновые, 6 рублей за пару) набрали воды и утонули. Я еле доплыл до берега, где уже стоял Димка Коломеец. Он-то и нес меня на себе через ледяные ежи: босиком я бы по ним не сделал ни шагу. Друг! Славка соскочил со льдины чуть позже.
Уже на том берегу мы отогревали мои ноги горячим супом из бич-пакетов. Помните, были такие? По 38 копеек – их еще можно было есть, и по 15 – совсем плохие? Макаронные звездочки от супа прилипли к ногам, а мне стало тепло.
Я был так предан ледяному сплаву, что вскоре стал ходить на Ушаковку один. Как-то я плыл на своем плоту, и мне все никак высочить на берег, а "Колчак" неумолимо приближался. На одном повороте льдину стало прибивать к берегу, я попытался соскочить с нее, но не мог, поскольку моя одежда – ебануться! - прилипла к ее поверхности. Дело в том, что я не стоял, а лежал на своем плоту: с берега, вдоль которого я двигался, свисали ветки ивы. И проплыть под ними можно было только лежа. Чтобы оторваться, я стал слегка шевелиться на льдине – одежда отлипала, но я изрядно раскачал плавсредство. А это грозило катастрофой. Все обошлось. Я выскочил на берег, ухватившись за ветки очередной ивы. Промок, набрав в сапоги воды, и побежал греться – слава Богу, неподалеку была кочегарка, рядом с которой всегда находилась груда горячих углей. Мы становились в него ногами в сапогах, из которых после пары минут стояния, исходил пар, как из труб…
А наш ебучий храм знаний сгорел. Вернее так. Я пришел сдавать экзамены и увидел, что стены первого этажа школы черные, второго – коричневые, третьего – желтые. Оказывается, ночью уроды бросили в столярную мастерскую банку с магнием. Сгорело все. Мы потом ходили по остывшему пеплу, доставая из-под него стамески и напильники без ручек. Негодяи еще написали на закопченной стене с внешней стороны школы: "Наконец случилось о чем мы мичтали" …
А Альбано и Ромина Пауэр учились хорошо, не то, что Челентано (он в соседнем классе) или Кутуньо. И мою самую любимую песню "Либерта" они сочинили у нас в школе, в актовом зале. Я еще расплакался, когда впервые ее услышал. "Либерта-а-а-а-а-а-а-а!" Пою ее сейчас. В меня не летят тяжелые предметы. Значит, все ушли, я в конторе один.