Бауман (продолжение).

Автор: Рамзай2 4. ЛОМКИ.

— Физтехи-суки объединились с мифистами, медиками и МАИ и сломали нас и на Маяке, и на Сатире. Ладно, хоть лидер догадался договориться с Горным собрать остатки «Современника» и «Моссовета», а то остались бы вообще без лапы, — устало сообщает поутру пожёванный ночными неудачами Плохиш.
Это как фронтовые сводки – рассказы о театральных ломках. Любите ли вы театр или не любите, так, как люблю его я, но на ломку ходить вы обязаны. И вот вечером в пятницу на многих станциях метро одетые в фуфайки, валенки и ушанки студенты, схватив друг дружку за бока человек по двадцать гуськом проходят и просто перепрыгивают через турникеты к поездам, за один пятачок на всех уносящих к Театру.

Расклад по театрам такой. Что престижно? На что вы никогда не купите в театральной кассе билет? Ленком: «Юнона и Авось», «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», «Тиль». Таганка: всё престижно, а «Мастер и Маргарита» — вообще суперпиздец всех времён и народов. Маяковского: «Кошка на раскалённой крыше» и Трамвай желание», «Современник»: «Кабала святош» и «Дни Турбиных», кое-что в Сатире, Вахтангова и Моссовета. Отдельно котируется Большой: в подземных кассах Дворца Съездов своя старушечья мафия плюс рядом Кремль – с кремлёвскими старушками не забалуешь. Отдельно котируется сломать очередь за тортами к кулинарии ресторана «Прага» и за джинсами в универмаг «Москва». Ну а во всякие Малые, Гоголи, Ермоловы, МХАТы, ТЮЗы и прочие оперетты пусть ходят по профсоюзным путёвкам не искушённые Терпсихорой гости столицы.

Что значит: ломка и что значит: сломать? Технология ломок с точки зрения обывателя нехитрая: кассы театров, кроме Большого и Современника открываются в субботу в девять утра. Самые мужественные московские театралы могут, конечно, прийти к кассам рано, но ведь не раньше, чем откроется метро. Театрал очень хочет посетить спектакль и вот он идёт по пустым холодным улицам к кассам Театра Ленинского Комсомола, солнышко поднимается, и у театрала глаза на лоб поднимаются, потому что он видит на сонной тихой улочке огромную очередь. Очередь огородилась от внешних обстоятельств турникетом и дышит театралу в лицо: «Мы, голодные, невыспавшиеся студенты честно простояли всю ночь за билетами на любимые спектакли». На самом-то деле стояли дежурные со списком очередников, а студенты, пронумерованные шариковой ручкой по запястью, дрыхли по подъездам или вообще только явились пешком из общаги. Театрал в отчаянии становится в очередь триста шестьдесят вторым. Тут к нему подходит вежливый молодой человек, просит отойти на минутку в сторонку и предлагает место в очереди. За просто так. У нас, мол, товарищ не придёт, встаньте в очередь двадцать первым и откликайтесь на перекличке на фамилию Ульянов, ладно? Театрал перелазит за турникет и несказанно рад. Тут два варианта: либо к очереди подойдут сонные утренние менты, сразу же начнётся перекличка и всё пройдёт нормально и всем достанутся билеты, либо ментов долго не будет, и тогда нужно ждать беды в виде залётной банды ломщиков-студентов. Они уже пролетели на другой ломке, или поехали на первом поезде метро рыскать по городу в поисках лёгкой театральной добычи. Банда подбежит с дикими криками и начнёт выпихивать антагонистов из-за турникетов. Кулачные бои и борцовские приёмы по умолчанию запрещены, а допускается силовое вытаскивание и выталкивание. Иногда схватят с башки шапку и выбросят наружу, на мостовую, но это уже перебор. Вот это и есть собственно ломка. В разгар потасовки прибегают менты и иногда ментовские собаки наводить порядок. Тут и пригодится купленный московский театрал, его очерёдности менты поверят быстрее, чем номерам дышащих перегаром студентов. Другой вопрос, что растерявшегося, выкинутого из очереди и возмущающегося театрала может перекупить образовавшаяся к приходу ментов альтернативная очередь, и из Ульянова он становится Плехановым, но уже под номером три, а не двадцать один.

И вот при ментах начинается перекличка:
— Кржижановский!
-Я! – орёт басом махонькая старушенция в очочках.
-Бонч-Бруевич!
-Я! – тихо отзывается человек в джинсовом костюме с дипломатом.
-Плеханов!
Молчание. Интеллигентного московского театрала легонько шлёпают кулаком в спину и он подаёт испуганный голос. Через пару часов он за пять с небольшим рублей купит два билета на «Тиля» в окраины бельэтажа и два билета в пятый ряд партера по центру на незнакомый ему «Проводим эксперимент». Через пару часов и пару минут он продаст в знак благодарности организатору очереди — ещё одному интеллигентному молодому человеку два билета на экспериментальный спектакль и долго ещё будет рассыпаться в благодарностях.

Особый профессионализм лидера банды ломщиков состоит не только в том, чтобы записать в первую двадцатку-тридцатку фамилии ленинской гвардии, членов Политбюро или воткнуть псевдоазиата по фамилии Гасиментов. Нужно по возможности полностью выкупить лишние пары билетов из рук благодарных театралов и подъехавших только к открытию касс дружественных студентов, и потом, сформировав портфель театральных предложений, резко поменять с лидерами дружественных группировок лишние пары билетов на спектакли в других театрах.
А как же сломанные студенты? Они тоже в накладе не остаются. Очень многих по доброте душевной оставили в очереди, кого-то хоть и передвинули далеко назад, но билеты имдостанутся. Тем же, кто выезжал на ночь, но билетов так и не приобрёл, лидер всё равно обязан предоставить заветную пару на котирующиеся спектакли. А возьмёт он эту пару у лидера более удачливых союзников, которые сломали другой театр: театров в Москве много. Кроме того, лидеры старались загодя встречаться и определять свои притязания на ту или иную распродажу, здесь же заключались временные союзы с гарантированным выкупом билетов.
Правда, был такой Христофор – аспирант-энергет из МЭИ. У него не было союзников и не было утренних выкупателей билетов. Его ребята работали на чистом энтузиазме, но в случае успеха получали по две пары самых лучших билетов. Поэтому ломались они яростно, ночами не спали, не боялись ни ментов, ни собак, а Христофор, подобно Суворову, тянул наравне с простыми энергетскими козерами нехитрую театральную лямку, получая удовольствие от борьбы.

Однажды наш лидер часа в два ночи отослал от Таганских касс большую часть очереди поспать по подворотням, а нас –с десяток бывалых бауманцев, оставил дежурить. Мы мирно курили, травили анекдоты, дремали, облокотившись на турникеты, как вдруг на заснеженную мостовую из-за церкви с топотом выскочила громадная серая толпа энергетов Христофора:
-А мы здесь занимали! – орёт на весь переулок Христофор, подавая тем самым своим душманам сигнал в атаку, и сам первым бросается на ограждение. Я вцепляюсь в турникет, поднимаю его с пацанами вверх и пытаюсь железом отпихнуть осаждающих. Их человек пятьдесят. Помимо фронтальной атаки, они передвигаются вдоль стены, расклинивая очередь от театра. Эти гады намеренно наступают нам на ноги, бьют кулачками по схватившим железо бауманским мужественным ладоням и вскоре, отступая и загораживаясь верным турникетом, нас остаётся только двое втиснувшихся в нишу к дверям касс. Извне — их даже подпрыгнешь, не увидишь за грозной толпой энергетов — кричат наши выломанные:
— Слав, держитесь там! Щас пацанов соберём, выломаем назад!
— Они нас убить хотят! Сдаваться надо! – хрипит изнурённый сосед. На нём сидит верхом смеющийся энергет, а мне дышит в лицо и душит воротником моего же пальтишка сам Христофор.
— Держитесь! За ментами побежали! Вы тама нужны, около касс!
Фанатичное злобное лицо маленького взбесившегося Христофора искажается при слове «менты» хищной гримасой и он орёт, брызгая в меня слюнями:
— А ну, парни, поднимем их!
И тут происходит следующее: я отрываюсь от земли вместе со своей частью турникета — меня вверх ногами возносят цепкие энергетские руки, а напарник остаётся пока на земле благодаря своим габаритам. По пальцам моим настоятельно стучат кулаками и каблуками, поэтому турникет отцепляется, и я торжественно проплываю над толпой. Наконец, меня выкидывают на мостовую ночного переулка. Через минуту туда же приземляется мой упитанный соратник. Тут подоспела наша подмога – давай тягать энергетов – те же бились как звери. Пришли менты, рассудили по-своему: как стоим, так и стоим до утра – в порядке живой очереди. Так и стояли без сна менты, энергеты и бауманцы, дышали друг другу дурным духом в лицо, а Христофора увели в отделение за неумные остроты по адресу органов. Ломку мы проиграли по очкам – не попали даже в третий десяток.

С Таганкой бауманцам особенно не везло. И лидеру пришла в голову мысль организовать субботники в старом здании театра – тогда его капитально ремонтировали. Договорились с дирекцией, отобрали самых трудовых и дисциплинированных бауманцев, и мы начали выламывать – но уже не студентов, а старые стулья из пола. В это время вместе со стульями убрали из театра и Любимова. По слухам, его творчество очень ценил Андропов и закрывал глаза на зарубежную одиссею Мастера. Но Юрий Владимирович помер и Черненко отобрал у Любимова советское гражданство, а, значит, и надежду вернуться в театр. А мы просто ломали зал и нам за это давали контрамарки на разные спектакли: «Послушайте!», «Добрый человек из Сезуана», «Павшие и живые», «Десять дней одного года», «Пугачёв», «Надежды маленький оркестрик», — все они с приходом Эфроса на должность главного режиссёра потихоньку сворачивались из репертуара театра. Но самым главным и – недосягаемым для простых смертных — хитом театральной Москвы был, конечно, «Мастер и Маргарита». Стоимость пары на него дошла у перекупщиков до двухсот рублей после того, как было объявлено о предстоящем закрытии спектакля.

Существовало несколько дерзких бауманских планов проникновения на «Мастера». Вот некоторые:
а) загодя напоить вахтёра служебного входа и проникнуть в театр, пользуясь беспомощным состоянием работника;
б) залезть по пожарной лестнице на чердак, а там искать ходы в фойе;
в) устроить импровизированный пожар перед входом: во время неизбежной паники просочиться через билетёрш;
г)сообщить актёру театра Георгию Ронинсону, о том, что кое-кто из нашей компании является его внебрачным сыном, напустить туману и слегка пошантажировать (Ронинсон казался нам тупее и доверчивее других занятых в спектакле актёров).
д)обратиться к моему однокласснику Сидорову, прослывшему выдающимся художником современности по поводу изготовления поддельных билетов за пузырь.
Ни один из вариантов в разные дни представления так и не сработал: вахтёр оказался стойким марксистом, выжрал из уважения пузырь коньяка и даже не покачнулся, с пожарной лестницы Плохиша стащили за штаны менты, пожар устраивать просто зассали, а Ронинсон с Сидоровым с разных точек зрения но одинаковыми словами послали обратившихся на хуй. И всё же мытарства и время, проведённое у театра дали желаемый эффект: однажды открылась дверь подъехавшей к театру «Волги», оттуда пахнуло дорогими духами и эффектная блондинка поманила меня:
— Вы не за лишним билетом стоите здесь?
— Да… Ачто, ЕЕЕСТЬ???
— Вот, возьмите пожалуйста. Только без сдачи, очень Вас прошу.
Так я посмотрел «Мастера» и попал в разряд олимпийцев театрального движения.
На мюзиклы Ленкома мы проходили под маркой дружинников — благодаря хитрым комбинациям лидера с обменом таганских контрамарок. Приходилось во время спектакля наслаждаться Караченцовым и «Рок-Ателье», стоя в проходах у задней стенки партера.
Сердца ломщиков требовали решительных действий, а не дряхлых таганских стульев или ленкомовского краснопёрства.

… А однажды ломали Сатиру сразу несколько недружественных друг другу кланов. Тут были горняки, бауманцы, физтехи, медики, строители, маёвцы, и чёрным клином безуспешно вгрызались в толпу толкающих друг друга студентов отчаянные гвардейцы Христофора. Ломающиеся настолько сбились в одну монолитную качающуюся массу, что я не удивился, когда по моей голове вдруг пробежали куда-то спешившие горняки в армейских ботинках. И сам я попытался выбраться наверх, да свои же товарищи не дали пройтись по головам. Самое интересное, что поутру приехал ментовской полковник и распорядился кассы не открывать. С тем разноплеменные толпы студентов и разошлись.

Лидером объединённой бауманской группировки ломщиков был аспирант с шестой кафедры нашего фака. Он потихоньку женился, остепенился и передал, а, может, и продал бразды управления ломщиками общаг машиностроительного и энергомашиностроительного факультетов — то есть нашей и энергетской — моему одногруппнику Михееву. Игорь представлял собой новое прагматичное, примажоренное поколение лидеров. Имея фарцовые навыки, он особо в ломках не участвовал, зато на выкуп приезжал каждую субботу, носил дорогие импортные шмотки, а на лбу — чёлку, которую раз в месяц выстригал именной — неслыханно для бауманца — парикмахер за целый червонец. Стиль и методы управления сменились, став намного гуманнее, быт ломщиков значительно улучшился — неведомым образом Михеев умел экстренно нанять служебный автобус для перемещений по ночной Москве, теперь мы ночевали в закрытых на кодовые замки элитных парадных, да и сам я из рядового ломщика заделался заместителем Игорька по разведке. В мои задачи отныне входил сбор информации о намерениях потенциального противника, его численности в ночных очередях. Отныне нам предстояло специализироваться на ломах по бульварной оси Ленком — Театр им. Маяковского, а нашими ближайшими союзниками по борьбе становились автономные измайловские бауманцы и группа бауманских отморозков, ведомых чокнутым авантюристом Макрушиным.

На посту зама лидера по разведке я успел сделать немного и прославился двумя эпизодами — введением электронных средств в дело разведки и организацией успешного ночного налёта на Маяк.
В личной собственности у меня тогда было три чуда советской электроники: электробритва «Харькив», программируемый калькулятор «МК-54» и магнитофон производства Арзамасского приборостроительного завода «Легенда-404». (Каждая уважающая себя арзамасская семья обязана иметь в домашнем хозяйстве «Легенду» или «Эврику»). До нас дошли сведения об участившихся контактах Макрушина с горняками и требовалось срочно вскрыть гнусную роль предателя бауманского единства перед его соратниками неопровержимыми доказательствами. Что я и попытался сделать, заранее зная, где у негодяя состоится встреча с врагом. В «Легенде» был встроенный микрофон, и, когда злоумышленники заняли столик в «Трёх конях», рядом с этим столиком я незаметно пристроил включённый на запись мафон. Так называемое кафе «Три коня»или «Конюшня» на самом деле не имело название, но над раздачей висел огромный барельеф трёх выкативших глаза лошадиных голов, имело дурную славу — здесь раз в неделю повара непременно травили какого-нибудь зазевавшегося бауманца, поскольку размещалось благородное заведение на пути из МВТУ к метро. Бытовало поверье, что лошади на барельефе-то не просто так таращили зенки, — довелось беднягам узнать много ужасных подробностей сервировки кафешных блюд. Я и сам однажды слёг, вернее, присел в круглосуточном режиме на унитаз в связи с дегустацией в означенной забегаловке супа марки «Харчо», который на первый взгляд и цвет казался совершенно безобидным, но вместе с тем содержал некий секрет.
В кафе стоял удушливый дым от вонючих сигарет посетителей и жарящихся на солидоле кебабов, компания театралов беседовала всё оживлённей — по мере того, как незаметно для официанта подливала в «Фанту» водку из дипломата. Я устал гонять чаи, пока Макрушин сотоварищи не наговорился — на мафоне кассета давно кончилась.
И что же мы почерпнули из записи в сухом остатке, кроме многословных определений кафе, его посетителей, персонала и меню?
1. Что Маринка и Ленка с общаги третьего меда — бабы, конечно, ничего. Однако есть сведения, что у Маринки имеется богатый ёбарь-хирург, поэтому встречи становятся эпизодическими и надо снова перекидываться на швейную общагу.
2. Что на «Бауманской» ловить в магазинах нечего, и за вином приходитьсявыезжать чуть ли не в Домодедово — там почти без очередей.
3. Что «Райфл» по сравнению с «Вранглером» — полное говно.
4...
5...
И ничего о театрах.
— Шифруются, мрази, — пояснил я Михееву. — Да и плёнка кончилась не во время.
— Ничего, Слав, зато опыт есть, это чрезвычайно важно, — тактично хвалит лидер и туманно напутствует:
— Сосредоточься теперь на оперативной работе.

Славный весенний ночной налёт на Маяк вписан золотыми буквами в книгу Почёта бауманских ломщиков. Твёрдо обозначив загодя лидерам других группировок свои намерения в отношении определённой весенней субботы по Ленкому, Михеев выставил людей в ночь, а мне наказал осторожно разведать ситуацию на Маяке. Там ситуация не была определена — ни одна из известных группировок на распродажу вслух не претендовала. Чтобы не привлекать к своей особе лишнее внимание, я выехал на лом в штатском — не стал одевать фуфайку, а облачился в обычную куртку. Изображая беспечного запоздавшего любовника, я отмечал про себя немногочисленные вражеские дозоры на безлюдном бульваре. На самом Маяке дежурили человек пять неопознанных ломщиков. Сделав значительный крюк, я вернулся, доложил об увиденном и предложил план внезапной атаки вражеских позиций, предваряемый нейтрализацией дозорных и сбором дополнительных выкупщиков к утру. Так и поступили — отправили гонцов в общагу за подмогой, а наиболее здоровых пацанов подняли ото сна из подъездов с наказом поодиночке занять позиции в бульварных переулках и в означенный час перехватить патрули врага.
В тихий предутренний час к Ленкому собрались практически все боеспособные ломщики машфака и энергетов, включая уважаемых ветеранов, питаемых установившимся общим энтузиазмом, — студентов четвёртого и пятого курса, прихватили даже двух похмельных дипломников с лефортовской общаги.Толпу разделили надвое — более спортивная и азартная половина выдвигалась в набег, а оставшиеся должны были противостоять потенциальному агрессору на подступах к Ленкому. Сигнал был подан; следуя в авангарде с парой пацанов, оглянулся напоследок: безмолвная толпа у Ленкома дружественно раскуривает; дым клубится вверх, а на переднем плане когорты спешащих на битву боевых товарищей. Мы переходим на бег по бульвару — впереди срываются со скамеек патрульные врагов — они остаются на скамейках, нейтрализованные цепкими объятиями наших засланных диверсантов. Подбегаем, учиняем экспресс-допрос, кто на Маяке нынче держит продажу — но враги гордо сохраняют молчание. Делать нечего -пускаюсь на хитрость: по очереди перечисляю ломщиков МАИ, МИФИ, МФТИ, Второй Мед и Горный — и каждую когорту характеризую самым нелицеприятным образом. Враги молча ухмыляются — до тех пор, пока очередь не доходит до МИСИ им. В. В. Куйбышева:
— … ёбаные мисёвские прорабы!
— Ах вы, бауманские пидоры, девок по общагам нет, вот вам и приспичило пообжиматься с мужиками на скамеечках!
— Есть! Строители! Держи их ребята покрепче, чтоб не вырвались, — а сам отсылаю гонца к лидеру доложить: безобидные строители наверняка немногочисленны, они вряд ли способны рассчитывать на обязательства союзников и большой угрозы для нас в настоящем и грядущем из-за поломанного Маяка не представляют.

Возле здания Телеграфного Агентства Советского Союза, сокращённо — ТАСС, дежурят двое милиционеров. Тихо на улице Герцена — объект стратегический охранён, поток новостей без препон по проводам и эфиру собирается со всего мира в четырёхэтажное здание и передаётся в Кремль, — а там, наверное, не спит генсек Константин Устинович Черненко; верный ленинец трудится в скромном кабинете, работает над насущными проблемами советского общества. Такие сладкие и немного тщеславные мысли запросто можно представить в головах молоденьких безусых мусоров; размышления прерываются невероятным видением: на всю ширину улицы выскакивает огромная беззвучная толпа, только подошвы стучат об остатки льда и снега на мостовой. Менты вжимаются в двери, студенты несутся мимо, милиционеры требуют в рацию подмогу. Миг — и мы у маяковских турникетов. Ещё один — и вражеская группировка отброшена от театральных подмостков. Через несколько минут у театра появляется наряд, вооружённый недавно вошедшим в арсенал резиновым дубьём. В поиске зачинщиков учинённых безобразий мусора уводят несколько тонко вопящих строителей в отделение, напоследок ласково похлопав через турникет одному из наших по жопе дубинкой, дескать, оцени новшество сам и другим передай. Всеобщее воодушевление достигает накала, и подоспевший к триумфу лидер посылает за водкой к таксистам. В обоих театрах поутру выкуплено несчётное количество пар, и даже поверженным строителям великодушно предоставляются места в четвёртом и пятом десятке на сломанном Маяке. А напуганные ночным происшествием возле ТАСС менты сменяются и, даже не ложась спать, одинаково расписывают свои ратные подвиги на переднем краю обороны информационных секретов СССР своим подружкам, — один конверт адресован в Безенчук Куйбышевской области, другой — в килемарский совхоз «Двигатель революции».

Успехи постепенно начали кружить голову бауманским лидерам, Михеев вовсю занялся обменом билетов на места в очередях на мебель и технику и обычной спекуляцией. Появились деньги, купленные на них бляди и менты, расцвела в бауманской ломочной среде незамысловатая коррупция, и я отошёл от дел. Как оказалось, вовремя — спустя полгода Михеева и его нового зама вовсю прессовали следователи по громкому делу о подпольных продажах в студенческих общагах плана и травы. Михеев вынужден был откупиться и уйти в академ, его организация развалилась и долгое время на ломки в нашей общаге не собирались.

Однако былые театральные победы не были забыты, а на рассказы в курилке шестнадцатого этажа о легендарных ломках Таганки, Ленкома и Моссовета табунами собирались восхищённые козероги. И уже на пятом курсе я неожиданно получил приглашение от юных последователей поделиться навыками на практике и принять почётное участие в массовой продаже на Маяке.

Мы с товарищем, тоже ветераном, вальяжно прохаживались вдоль поредевшей ночной очереди, делая ироничные замечания в адрес сонных козеров, раскрывавших рот в восхищении живыми легендами бауманского лома, как вдруг, будто с неба, площадка перед театром оказалась запруженной угрожающе настроенными молодыми людьми. От них пахнУло «Розовой водой» и «Огуречным лосьоном»:
— Горный! Вперёд! — завопили они довольно дружно и начали бодро вытаскивать из-за бордюра наших соплеменников. Ветераны движения было дёрнулись на подмогу, однако вовремя остановились: увиденное вовсе не было похоже на классические ломы наших дней — сопротивлявшихся насилию просто били по мордам кулаками; лица нескольких юных бауманцев были очевидно повреждены, бауманцы терпели очевидное фиаско, и мы с другом предпочли гордо отдалиться от происходящего и наблюдать за вопиющим варварством у этих славных стен, помнивших Раневскую и Мейерхольда, со стороны. Не тут-то было:
— Вы тоже с Баумана? — окружает нас группа агрессоров. А по улице продолжается избиение разрозненных выломанных бауманских остатков.
— Что вы, что вы, уважаемые… разве мы похожи на бауманцев? Мы… местные. Так… наблюдаем, — возможно деликатнее оппонируем горнякам наперебой с товарищем.
— Вот и валите на хуй отсюда… местные, — презрительно бросает старший горняк и нас оставляют в покое. «Ужасный век, ужасные сердца!» — повторяет набатом мой внутренний голос.

Театральные ломки закончились в моей жизни неловким фарсом в очереди возле метро «Бауманская» за билетами на Пугачиху в кончерто грандиозо «Пришла и говорю». Всё было спокойно до тех пор, пока на старте продаж взъерошенная старушка из конца очереди не начала визжать: «Этот мальчик здесь не стоял!» — показывая сморщенным пальцем на огромного, небритого, страдающего похмельем Макрушина. Менты вытащили из очереди громко ругающегося матом Макрушина — лицо его покрылось горькими морщинами — и с ним ещё человек десять; очередь двинулась, началась общая давка. Меня у самой кассы в финальной суете укусила за спину окончательно сбитая с толку визгливая старушка, а я сунул ей коленкой в поддых и убежал без билетов. Это была моя последняя ломка. Нужно было начинать занимать другие очереди.
Так и хожу с отметиной на спине.

5. МАКРУШИН.

Легенды о Макрушине, писаные пером в манускрипте с устных слов древнего бауманского сказителя бауманским гекзаметром:

Легенда № 1.

Вот Макрушина выселяют за пьянки в общагу Ильинки.
Там, далеко за Можаем, играли они вечерами в карты на деньги зимою.
Раз выпал Макрушину куш.
Уйти бы, но что удержало его у стола?
Как это обычно бывало, халявные деньги он проиграл.
Хотел он поставить на кон казённую мебель и телевизор соседа, но общество предложения те отклонило: обществу это на хуй не надо — в ильинской общаге имущество общим являлось.
И тут от нехватки активов и нервов с досады поставил студент на желанье.
Опять проигрался, и фаворит пожелал для потехи:
Чтобы Макрушин в зимнее и тёмное время суток разделся, вокруг общаги бегал бы голым, три раза по три описал бы окружность, восклицая при этом:

«Кэ-Пэ-эС-эС – ум, честь и совесть нашей эпохи!"

Что Макрушин в точности сделал.
Бегал голый вокруг и возле общаги и возглас его отнюдь не угас в подмосковных сугробах.
Громко взывал он: «КПСС – ум, честь и совесть нашей эпохи!»

Прохожие ильинские жители и поздние московские дачники в целом разделяли партийные убеждения.

Но в основной своей массе боялись:
Здоровенный мужик, орущий в снегах, одетый вочки — ты страх откровенной своей наготой вызывал и затем -

Дачники и жители в процесс не ввязывались и не звали сотрудников органов.

Всё так же шёл снег и росли в засыпавшей Ильинке сугробы.

Легенда № 2.

В нашу прославленную отравлениями студентов общаговскую столовку заходит Макрушин, встаёт на раздачу, очередь неспешно движется.

Макрушин передвигается вместе со всеми, вот он у прилавка.
Трапеза кажется лёгкой добычей студентам.

Макрушин тянется за стаканами, снимает очки с толстенными диоптриями, протирает их жуткой тряпкой. Долго, уныло и придирчиво рассматривает очки, тряпку, и, наконец, стеклянную тару вглубь и на свет, кряхтит.Очередь останавливает свой ход.

Макрушин бормочет под нос, но так, что становится слышно — целой столовке становится слышным его бормотанье:

«Блять, москвичи, свиньи грязные! Сами свиньи, и нас такими хотят сделать! Свиньи! То-то и оно! Сами свиньи, и нас такими сделают! Свиньи ебучие!»

Совсем он встаёт в своём бормотаньи, удручённо руками всплеснув.

Очередь стонет в прерванном вожделенье первого, второго и компота.Макрушин брезгливо оглядывает притихших поварих, оробевшую от пристального макрушинскоговзгляда очередь, невозмутимую толстую кассиршу. Он снимает с головы ондатровую шапку.

(Ещё год назад ондатрами плавал в реке и болоте его дорогущий убор головной.)

Макрушин протягивает шапку к поварёнку-стажёру через раздачу и на весь зал раздаётся ондатровый макрушинский рык:
— Плесни кофейку, браток!

Столовка визжит от восторга, когдаповарёнок-стажёр осторожно вливает половником.
С пенками мутный какао-напиток в ондатры Макрушина.

Легенда № 3.

Речь о Новом Годе и последствиях Нового Года.
1 января 1986 года в Москве простому народу похмелиться почти ни за что — последствия сухого закона. Но всё-таки можно, если есть за что.

Именитая есть целовальня в древлей столице. (На Калининском новом проспекте знаменитый пивбар «Жигули»).
Аврора венчает его пробужденье. (Бар начинает работать с утра).
Хмурый москвич, лимита и фарца, восторженный праздником гость из провинций – все стремятся сюда.

Со стороны в пятисотый раз замёрзших башен Кремля идёт к тихой очереди Макрушин и его товарищи. Товарищи скромно встают в очередь.

До пенистой кружки тощего пива двести хмурых мужчин.
Макрушин страдальцев обходит; он — у витрины, стучит жирным пальцем в стеклокабака.
В стекле вдруг маячит усатый халдей.
Макрушин делает знаки и официант выходит к дверям.
Очередь при виде открытой двери вскипает и ломится; лихие швейцарцы при входе кричат: «Осади!»
Негромко молвил Макрушин халдею: «Браток!»

- Можно, браток, у вас царскими червонцами расплатиться, а то рубли все спустили и трубы горят?

Усы халдея приветливо скалятся, скорость его реакций отменна:

-Конечно, конечно! Для Вашего удобства и быстрого обслуживания клиентов мы предусмотрели сегодня сверхлимитные столики. Сколько вас человек? Четверо? Через пять минут вы будете наслаждаться фирменным «Жигулевским» и даже раками. Прошу Вас!

Двести мужчин досадливо морщатся при виде входящих в стеклянную дверь.
Двести мужчин вожделеют пивка.
Макрушин с друзьями пирует — по шесть кружек пива за раз выпивает он в харю одну.
Халдеи стелются в несвойственном им услуженье — грезятся им профиль царя на червонных монетах.

Компания уже через час напивается, наедается и по инструктажу Макрушина резко съёбывается через служебные ходы наверх, в служебку кафе «Валдай», а оттуда – на морозный Калининский.

Если ты на бегу успеваешь с проспекта воззриться назад, то не увидишь полста человек – они за стеной небоскрёбной.
И сто пятьдесят – для тебя как один–человек–устало стоят вдоль проспекта.
Ты представляешь халдеев в смятенье – нет ни рублей, ни царских червонцев.
Таков Новый Год.

Вот и всё, что обнаружилось в древнем бауманском манускрипте о Макрушине, писаное бауманским гекзаметром.

6. ЛЕФОРТОВО.

Лето, проведённое на родине после первого курса, запомнилось первыми поцелуями, приправленными замечательным вкусом местных напитков «Дар осени», «Абрикотин», «Диско», «Кофейный ликёр» и других, — сладких, дешёвых и легкодоступных, особенно если их незаметно спиздить у папы из гаража. Пил с друзьями. Вот из Вильнюсского Военного училища радиоэлектроники приехал погостить мухи в школе не обижавший Генка Шишулин. Вильнюсская жизнь его изменила: Гена, узнав о том, что после окончания училища, скорее всего, поедет в северные земли жить в большой железной бочке, а работать под землёй, охраняя священные рубежи, начал готовиться к этому загодя: в Арзамасе много пил и на всех залупался. Поэтому однажды в парке на дискотеке мы повздорили по пьяни с нарядом дружинников, и вот начали они гонять нас по парку. Парк А. П. Гайдара представлял собой бывшее до войны в употреблении кладбище, после войны оградки и кресты убрали и получился парк, поэтому по тропинкам, проложенным на бывших могилках, бегать даже после войны пьяному нелегко — вверх-вниз, голова кружится. Мы с Гошей Зубковым – лыжники, от преследования ушли, а Шишулина опера быстро поймали и отвели в военную комендатуру. Генкина мама пришла ночью плакать к моему папе, папа через друга-прокурора вызволил к утру курсанта из застенков военкома, а меня разбудил и сильно отругал. И денег всё лето не давал.
Всё равно оно прошло незаметно, пока стоял гараж, в котором папа концентрировал подношения друзей с ликёро-водочного завода.

Второй курс начался внедрённым в учебный процесс четырёхдневным трудовым десантом на измайловскую овощебазу. Ребята грузили капусту, яблоки, болгарский виноград, а барышни прибирались. Говорили, что даже деньги дадут. Денег никто и не думал ждать, поэтому второкурсники вовсю тырили фрукты и овощи. На овощебазе было заведено по-социалистически: от каждого — по способностям, каждому — по труду, то есть воруй и жри сворованное на работе сколько хочешь, но за территорию — не таскать, а то посадят. В среду тягали с колхозных машин мешки с картошкой — 50 кг и отдачи никакой, а на четвертый день в грязном подвале проклятую картошку перетаскивали с места на место, и так ничего и не поели. Некоторые солдаты Советской Армии тоже были на трудовом десанте и делали в подвале квашеную капусту по отработанной технологии – в огромных бетонированных ямах месили и мяли порубленный овощ керзовыми сапогами, а сверху главный технолог овощебазы сыпал из мешка соль.

Про учёбу и рассказывать нечего. Пошёл сопромат, ТММ, ТКМ, термех, дали проект, а черчение на глазах превращалось в основную проблему второкурсников. Не будем об этом, — знающий поймёт.


А лучше напишу, как я пристрастился к пивку.
После изгнания из сборной по лыжам я обретался в обычной лыжной. Ну почему ребята, увлекающиеся лыжными гонками, в основной своей массе такие фанатики? Охота бегать им в парке долгие кроссы! И, что самое страшное, общий энтузиазм и мне передавался, пока два разгильдяя-энергета, тоже удалённых из сборной перворазрядника, не пригласили вместо бега в пивняк:
— Тренерша-то ведь с нами не бегает, вот пока все эти дистрофы круг бегут, мы и по паре кружек опрокинуть успеем, и к финишу прибежим!
- Мы-то уж мастерски прибежим, не то, что эти придурки, так?
— Так.
И мы пошли к ларьку. И так делали всегда; тренерша о чём-то догадывалась, но не связывалась с нами.
Между прочим, сдача зачёта по лыжам тогда была обязательной процедурой. И никого не ебёт, что ты приехал из Кишинёва — с улицы Гоголя, лыжи видел, но надевал их до Бауманки только во сне, да и то один раз. Я щас про Хозяина, он же Аналитик, — про Сашу Роженчикова. Саша — спокойный пацан, любящий подчеркнуть свои вологодские корни, антирумынские настроения и место рождения величайших футболистов современности — Добровольского и Бородюка. Но на лыжах кататься ему не судьба, хоть ты десять раз перечитай Василия Белова. Поэтому он сделал финт ушами и за взятку в виде бутылки водки предложил мне пробежаться за него десять км на лыжах и закрыть вопросы с зачётом:
— Легко, Санёк! — а чё торговаться, если друг просит?
Как назло, ударили морозы, но обещания выполнять надо и я привычно надеваю на трусняк плавки, в плавки традиционно засовываю газету «Социалистическая индустрия», — это потому, что самая плотная из всех газет (лыжники знали это точно) бумага не позволит яйца на ветру отморозить, и — на старт. Рву по лыжне как угорелый, — холодно в Измайлове! Прибежал, дышу. Тётка с секундомером подлетела, тоже дышит, и говорит:
— Знаете… ммм… Роженчиков, а Вы ведь на второй разряд пробежали! Вы что, лыжами в школе занимались? Что же не говорили об этом?
— Приходилось, — бормочу и нисколько не краснею, потому что харя и так красная с мороза.
— Приходите за разрядной книжкой на кафедру!
— Непременно приду! Вы в журнал занесли результат? Очень хорошо!
Зараза Хозяин отказался отдавать второй пузырь в виде бонуса за разряд.

На четвёртом семестре бауманцев с 11-й общаги в связи с приближающимся Фестивалем молодёжи и студентов переселили в лефортовскую общагу — ту, что уже была знакома по абитуре. Энергеты остались, а нашу общагу должны были по весне занять творческие коллективы каких-то охуенно творческих чурбанов из Средней Азии. Энергеты злословили, что пока не приехали в столицу спустившиеся за солью с горных аулов узбеко-таджикские рокеры и менестрели, одиннадцатую общагу от нашего присутствия обрабатывали сильнодействующими химикатами — вроде ДДТ. Бауманских энергетов хлебом не корми — дай попиздеть.

В Лефортовской общаге жили старшекурсники, а вокруг общежития –сплошь общаги МЭИ, прямо напротив нашей — общага мэёвских аспирантов. Комнаты в Лефортово — маленькие, трёхместные, и наша комната рассортировалась по этажам. Мы жили на четвёртом со Щёткиным и Мирошниченко, Антоша Бездомников заселился на третьем вместе с Ахремовым и Хозяином. Надо рассказать о них, а то потом некогда будет.
Щёткин — из донского города Георгиу-Деж. Когда его спрашивали, а что такое это самое «георгиу-деж», Щёткин охотно пояснял следующее: город-то на самом деле — Лиски, да вот на беду жителей в войну на эти места румынская армия наступала, а потом отступала оттуда. Пленных румын срочно записывали в Румынскую Коммунистическую партию, а первого сдавшегося — Георгиу-Дежа, естественно, назначили генсеком, да полюбил он эти места, вот в честь него и назвали город. Узнав про его электронное хобби, я стал относится к Щёткину с опаской — у нас в классе тоже был такой радиолюбитель-коротковолновик Пономарёв. Выйдешь на улицу Мира под Новый Год — глядь — в конце улицы вдруг городская ёлка загорелась разноцветными лампочками — радостно. А на другой вечер ёлка уж не горит — с ёлки провода ночью Пономарёв увёл — ему, видите ли приспичило новую антенну соорудить, чтобы поймать радиосигнал советских антарктических полярников! И попробуй чё скажи ему — электроники и кибернетики — люди шибко увлечённые, и за свои интересы легко и чужие жизни отдадут, не раздумывая. Вот и Щёткин, задумав сконструировать хитроумный светомузыкальный агрегат, — понятно — с дальним прицелом, — чтобы в родном Георгиу-Деже девок на огоньки заманивать! — накупил на четвертной тиристоров-транзисторов, диодов-катодов, из журнала «Техника молодёжи» почерпнул идею, а из «Сделай сам» — схему — и давай паять. Паял-паял, потом начал испытания — сначала вроде ничего не включалось, зато потом, однажды, в День Энергетика — после доработок, по схеме вдруг пробежала красивая фиолетовая искра, ударил разряд, другой, и в воздухе остро запахло озоном. Щёткин огорчённо констатировал утраты:
— Здесь полтинник… здесь трояк… конденсатор — рубль… ну, в-общем, рублей на двадцать наделал делов!
Ещё Саша чертил не как все нормальные бауманцы — карандашом «Koh-i-Noor» марки «HB» — толстые линии, а маркой «H» — тонкие, — а купил рейсфедеров рублей на десять и херачил тушью. Преподы испытывали сладострастный восторг, когда на такой вот весь аккуратно выполненный тушью, заполненный чертежами болтовых соединений и прочей машиностроительной хреновиной, вроде бы уже готовый к сдаче лист формата А1, наносили шариковой ручкой наискось красный крест, и из-под очков, смущённо улыбаясь, рекомендовали эстетствующему студенту быстренько учесть замечания и перечертить листок-другой.
Мирошниченко — из Армавира, по виду — армян-армяном, да и замашки ихние: в курсе всех цен, где какую фирмУ по магазинам выкинули — первым узнаёт, но так парень нормальный, без выебонов, как с поездом передачки с клубникой, помидорой да армавирской тушёнкой на Курский вокзал от родителей приходят — делится.
Ахрем, или Олегас, или просто – Рыжий долгое время учился в Новосибирской физматшколе. Туда его в связи с выдающимися способностями в точных науках и подальше от хулиганского вильнюсского района Жирмунай («Жирмунай, Жирмунай — больше водки наливай!» — всё, что мы узнали из литовского фольклора от Рыжего), от удалого братца Игоря, — вовремя отослали добропорядочные — из технической интеллигенции — родители. Олег — очень весёлый, спортивный, с задатками профессионального мошенника, лучше всех в общаге жарил картошку, пил как лошадь и никогда не унывал. В гости к Рыжему приезжал после срока в колонии брат Игорь вместе с друзьями-литовцами. Да только на морду и манерами те литовцы больше были похожи на блатных татар и цыган:
— Ты де-еньги име-ешь?
— Ты не своими база-арами база-аришь!
— Ты фуфло го-онишь, ты — фуфлого-он!
С литовскими парнями даже просто выйти на улицу означало пойти навстречу приключениям: они злобно и громко подкалывали попадающихся навстречу и одевших валенки ментов, задирали энергетов и вахтёрш, отбирали, когда было нужно, водку у героических вообще-то московских таксистов забесплатно — и всё это сходило им с рук. Уезжая, они оставили координаты легкодоступных девиц, учившихся в городе Чехове в мясо-молочном техникуме, попросили не бросать боевых подруг и завещали их нам для досуга.

Любая поездка в Чехов начинается с платформы Курского вокзала. Затарившись дешёвым креплёным вином типа «Лидия» и «Изабелла», зимним утром мы вырулили к путям и увидели огромную толпу, состоящую из подмосковных провинциалов и столичных дачников-лыжников. И все с сумками. Электричка подошла и загудела, уже на ходу открывая двери. Мы в авангарде штурмовали вагон, а за спиной вдруг услышали жуткие крики, которые вдруг перекрыли обычный посадочный гвалт и галдёж. И когда мы заняли места, то Ахрем пошёл узнать, что случилось — и пришёл каким-то рассеянным:
— Да — хуйня, ничего вроде не произошло вроде… так… один чувак сказал… у одного кента деньги потянули, вот он хай и поднял!
Мимо окна шли в одну сторону озабоченные чем-то одним пассажиры.
— Чё ты гонки гонишь, Ахрем, смотри — народ вон на платформе собрался, там чё-то не так, а ты куда ходил?
Мы немедля вытискиваемся из вагона втроём — я, Ахрем и Щёткин, оставив близорукого Антошу Бездомникова сторожить вино и места. Около соседнего вагона, у самого его края, действительно собралась большая толпа. Мы залезли в её центр и увидели — с ужасом увидели торчащие из-под вагона толстые в коричневых чулках ноги, задравшуюся юбку, жёлтые сатиновые трусы типа штаны с начёсом, — всё остальное размещалось под вагоном и соединялось очень тонкой талией. Талии, судя по ногам, ещё пять минут назад вообще не было, а образовалась она потому, что промежуток между вагоном и платформой тоже тонкий:
— Мужчина, что тут произошло-то?
— Да видать, прыгала на ходу в открытые двери в предыдущий вагон, да не попала, а попала в промежуток, — вот её и передавило.
— Да нет, какой прыгала, — народ надавил, вот её в промежуток и затолкало! – подключается другой мужик.
— Ну и чё, живая она?
— Ага, скажешь тоже — смотри вот отсюда, какой ебальник у ней синий и язык высунулся!
Заглянув под вагон, я убедился, что тётка живой быть не может даже при очень большом везении. Надо было что-то делать: электричка уже опаздывала, народ тоже опаздывал в семьи, на лыжи, блядки и дачи. В таких случаях не терялся один Ахрем:
— Давай, мужики, раскачаем вагон, она всё равно дохлая, эта бабка, раскачаем так, чтобы её в промежуток между вагонами перетащить. А потом за ноги вытащим. Вытащим, а там менты пусть с ней занимаются!
Провинциальный народ Курского направления, сначала недоверчиво выслушивавший план долговязого рыжего юнца: «Раскачашь его, ага! Он жа чижолый!», — от интереса упирается руками в вагон и на счёт Ахрема начинает раскачивать электричку. Столичные пренебрежительно наблюдают. Вагон и правда раскачивается, а мы с Ахремом и ещё двумя парнями рывками перетягиваем видимую половину от тётки за ноги вдоль края перрона к сцепке вагонов; Щёткин мешается под ногами и координирует действия. Наконец, тётка размещается между вагонами и мы вытаскиваем её на платформу. В этот момент подходят менты и железнодорожники. Все присутствующие с живым любопытством естествоиспытателей таращатся на странные метаморфозы, которые иногда случаются с советскими людьми от дефицита транспорта на стальных магистралях: при жизни от силы полутораметровая тётка вытянулась в стройную, почти двухметровую, правда, очень непропорциональную барышню. Стройную, непропорциональную, и очень страшную: у тётки не только вывалился язык, но и оба глаза вывалились из чёрно-багрового лица. Ахрем дёргает меня за рукав: «Давай дёргаем, хуль вылупился, щас свидетелей менты собирать начнут!», — и мы уматываем в вагон.
Дорогой под креплёное из горла обсасывали пережитое, стараясь придать произошедшему юмористический смысл.

В Чехове пришлось пожертвовать пузырём в пользу бдительной вахтёрши, и вот мы в девичьей общаге, где всё в комнате чистенько и культурненько. И вскоре Новый Год – середина декабря, а настроения из-за мёртвой тётки не было, — её округлые зенки и жёлто-коричневые штаны с начёсом мешали отдаться веселью целиком. Кроме того, девицы не блистали ни красотой, ни умом, — одну — уж очень толстую почему-то определили на мой счёт, другую – совсем уж очень страшную и старую почему-то, – для Щёткина, третью – ничего так, но уж совершенно бестолковую – Ахрему. В наличии было только трое, а нас-то – четверо, тут позвали из соседей ещё одну — боле-менее симпатичную и молчаливую, но по всему видать – совсем уж недотрогу, ну и за ней Антон начал ухаживать. Как-то быстро все напились, Ахрем с девицей куда-то свалил, Щёткин всю дорогу целовался со старой своей, толстая на них посматривала, на меня – изредка, и я на неё – изредка, потому что страшно. Невинная соседская девица напилась, разговорилась и начала устраивать скандалы, я с ней было сцепился в словесной баталии на тему «Секс без любви», но неокрепший организм имел своё мнение, и девица направилась долго и упорно блевать. А Антон за ней подтирал то, что она не успела донести до сантехники, поднимался с колен, гладил её по волосам, она визжала, а он был на редкость молчалив, — видать, влюбился. В паузах между спазмами я вставлял сардонические замечания, а потом меня осенила замечательная идея:
— Всё! Заебали вы все своим лицемерием! Есть у вас тут лыжи? Дайте лыжи! Одену лыжи – и уйду нафик!
И правда, если бы нашлись лыжи, — ушёл. А так всё кончилось благополучно: я передумал и заночевал на кухне, время от времени наяву отпихиваясь от толстой, которая периодически приходила поговорить по душам, и – во сне — от пучеглазой тётки, которая занудно интересовалась расписанием электричек; Антоша всю ночь проболтался между туалетом и ковриком возле кровати любимой, — она не смогла дойти до своей комнаты, ну, а Ахрем со Щёткиным, как более опытные, разместились в других местах и, по их словам, вовсю накидали там и бестолковой и старой палок. Утром все проснулись утомлёнными; мы быстро позавтракали и умотали в Москву. Грязная подмосковная зима мелькала лыжниками между индустриальных зон.

Вместе с лыжами и зимой от советского народа ушёл Черненко. Смерть очередного генсека ожидалась,- как очередная досадная помеха в сетке телепередач: вместо «Принца Флоризеля» — «Симфония номер пять» — да ещё не Бетховена, а Чайковского, да плюс дискотеку субботнюю отменят — только злишься на всё Политбюро — и на мёртвое, и на еле живое. А вот Горбачёв из-за относительной молодости и кажущейся доступности воспринимался студентами с большим интересом, все эти его ускорения нас увлекали. В лефортовском универсаме вдруг по весне в неограниченном количестве появился новый крепкий молдавский напиток «Моришор», уникальный своим вонючим запахом и необычной способностью после трёх-четырёх рюмок закружить голову до состояния полного вырубона.
В апреле, одновременно с отмечанием в один день Пасхи и Дня Космонавтики, второкурсники — те, кто успел в срок, — широко отмечали сдачу зачёта по черчению. На втором курсе черчение как предмет заканчивалось и в строгом соответствии с традициями залихватские студенты в день сдачи выбросили ненавистные тубусы в Яузу, а хитрожопые зубрилы припрятали — в преддверии грядущих на третьем курсе проектов по ТММ да деталям машин. И те, и другие купили в субботу довольно много бутылок заводного «Моришора».
Те же, кто не сдал черчение, тоже подались за вином, а принесли какое-то новое дешёвое алжирское пойло. Мы изрядно перемешали Бессарабию с Африкой и, насодомив в комнате, подались на танцы.
Традиционная пасхальная дискотека, призванная отвлечь передовую студенческую молодёжь от религиозного дурмана, устраивалась в Красном уголке на шестом этаже общаги и верховодили на ней пятикурсники. На дискотеке обнаружилось изрядное количество хорошеньких девушек, с самой пьяной из них в процессе медленных танцев я познакомился, разговорился и влюбился. Ну и потащил глупо улыбающуюся барышню в комнату. В комнате -никого, мы присели на кровать и начали целоваться. Целовались-целовались и начали вроде потихоньку распускать руки, даже прилегли, как вдруг дверь в комнату настежь распахнулась – проклятая забывчивость! – на пороге угрожающе выросли крепкие фигуры пятикурсников:
— Ты чё тут распоряжаешься чужими бабами? – это, значит, они мне говорят.
— А ты тут чё разлеглась? – в адрес моей любимой. Девушка обиженно щурится, встаёт, медленно поправляет дамские аксессуары и вразвалку идёт на выход.
Я, наверно, с детства джентельмен:
— Слушай, эй… забыл, как тебя… подожди, не уходи, — это я ей, вдогонку.
— Вы не охуели часом? – это я им в хмурые лица. Приподнимаюсь с кровати и сжимаю кулаки.
— Спи давай! – сухо ответствуют пятикурсники и, прихватив мою любовь, уходят по коридору прочь.
Наливаю из яркой бутылки в стакан алжирского, опрокидываю в рот. «Врешь, не уйдёшь», — быстро вдохновляет на безрассудные поступки смесь старого и нового алкоголя, выбегаю из комнаты вслед конкурентам.
Настигаю их возле дискача, хватаю за плечо самого здорового и попадаю ему кулаком в лоб. Пятикурсники удивляются и начинают меня мудохать. Я уворачиваюсь от ударов и отступаю к окошку коридора. Пятикурсников всё больше, и кулаков, летящих мне в глаза, — тоже. Наконец, наступает момент, когда гордое сердце глупо подсказывает выпрямиться и принять разом и стоя все удары судьбы, — и от сокрушительного одновременного попадания лечу в окошко. Радостно мне в полёте — слышу я крики: «Сурина бьют!» Высаживаю спиной стекло первой рамы и падаю на пол. До меня уже нет никому никакого дела – Ахрем собрал сборную младших курсов и метелит пятый курс: мы победили количеством.

Проснувшись утром, замечаю значительно меньший, чем обычно, угол зрения, да и нюхать нечем – нет в носу отверстия для этого. Глаза красиво подбиты, нос – расквашен, а уши выглядят несимметрично – одно гораздо больше и оттопыренней другого. Дорого любовь достаётся! Щёткин с Мирошем кряхтят и ржут надо мной. Мы закуриваем вьетнамские сигареты «Redriver», ужасный дым возвращает к действительности. Дверь в комнату распахивается:
— Ну чё, пошли на футбол? Договаривались же, — в двери подмигивающая блудливая рыжая морда.
— Ахрем, ты спятил что ль? Какой футбол? Меня тут чуть не убили, а ты – футбол!
— Давай-давай! Поднимай жопу, а то так и будешь валяться!
Делать нечего, встаю. Играем против энергетской сборной: вьетнамцы, немцы, поляки. Фактически СССР против остального мира. Ситуация обязывает бороться за каждый мячик и я крепко подковываю обоих вьетнамцев:
— Извини, я не хотел!
-Нисего, нисего, не больно! – говорят косоглазые, поднимаются и продолжают терзать нашу оборону хитрыми финтами. Поляки похлипче, поговнистей, начинают жаловаться на грубую игру, тыкать пальцем, ругаться по-своему. Немцы бьются молча. Мы ведём. Действие происходит на огороженной сеткой площадке. С одной стороны поля, за сеткой, – высокий забор. За забором – серпантин к Лефортовской секретной тюрьме, и, когда мячик перелетает через сетку и один забор – не страшно, если же он летит через два – приходится лавировать в околотюремных поворотах живее, — а вдруг подстрелят!
После футбола разошлись по комнатам. А вечером вызвали всю комнату на студсовет. В президиуме, бля, – те самые пятикурсники, с которыми вчера махач был. Присудили нам эти козлы за пасхальный бардак в комнате три дня отработки – зарывать помойку во дворе общаги:
— Труд из обезьяны сделает человека!
— А из козлов чё получится? – бубню себе под нос.
— Что вы там шипите?
— Не-не… ничего, нормально всё!

А на родине — в Арзамасе –нормальные чуваки между прочим тем временем жрали за обе щёки родительские куличи и паску, катали в песочницах яйца и пили водку.

В понедельник после учёбы комендантша вручила нам лопаты, разметила место для ямы и ушла. Мирош со Щёткиным уселись и закурили:
— Нам это дело на хуй не надо! Не фиг залупаться, рой давай!
Молча втыкал и рыл, а сверху из окон над нами глумились однокурсники. Вырыл огромную яму, тут лопата начала натыкаться на что-то твёрдое, я подумал – корни — и начал было их рубить, как подошли два каких-то корифея — такие в серых пиджаках и серых галстуках:
— Вы что тут делаете, ребята?
— Яму роем, а чё?
— А кто вам дал такое задание?
— Комендантша, а чё?
— Немедленно прекратите, вылезайте оттуда. Где у вас комендант?
— Вон, обойдите здание, на первом этаже. Прекратить так прекратить.
Корифеи не спеша удаляются в сторону общаги.

Через пять минут красная комендантша прилетела к нам:
— Зарывайте всё нафиг!
— Это ещё зачем? А как же мусор?
— Зарывайте, говорю! Что, не видели, кто приходил?
— А кто?
— Контора Глубокого Бурения, вот кто! Линия правительственной связи у них здесь какая-то идёт, в тюрьму что ли идёт? В-общем сказали, если в течение часа не зароем, — поедем все вместе на БАМ или Колыму траншеи копать!
— Марь Иванна, просьба такая встречная: давай, мы яму в полчаса зарываем и утаптываем, потом бежим за шоколадкой, а вы нам отработку за все три дня рисуете, договорились?
— Договорились-договорились, закапывайте быстрей!

Студсовет был конечно посрамлён экстренной отработкой, но ближе к следующей субботе в общаге нарастала напряжённость: постоянно происходили перепалки и стычки мужественных второкурсников с опытными пятикурсниками по поводу и без. За советом мы было обратились к Шилову, но Саша прогнал нас, заклеймив междоусобицу и изрыгая проклятия в адрес обоих конфликтующих сторон. К субботней дискотеке противники готовились: в пятницу, видимо для тренировки, пятикурсники выбили пару стёкол в общаге напротив – якобы кто-то плюнул из окошек в пьющих во дворе пиво бауманцев, а потом избили вышедших возмущаться нескольких энергетов-аспирантов.
Наконец в субботу грянул гром: вечером на третьем этаже некто спиздил у пятикурсников на кухне из кастрюли со щами большой кусок говядины. По этому поводу в адрес второго курса были произнесены обидные слова и толпы начали собираться по этажам. Дискотека уже гремела.
И тут вдруг по общаге пронесся страшный крик:
— Морпехи на дискотеке! Наших бьют!
И мы бросились на дискотеку. Необходимость в консолидации усилий всех курсов в таких случаях очевидна: никто ещё безнаказанно не трогал бауманцев в Лефортово. Но на дискотеке танцевали одни страшные бауманки, морпехов не было и в помине.
— На третьем морпехи! – сообщил запыхавшийся Шилов, — айда скорей на выручку!
Мы бросаемся по лестнице. В коридоре третьего бурление, масса народа снуёт туда-сюда, но драки нет. Вдруг из комнаты в центре коридора выскочил незнакомый, одетый в штатское здоровенный бугай и натолкнулся на меня. «Морпех!» — ни секунды не раздумывая, я отвешиваю незнакомцу плюху и отпрыгиваю в сторону.
— Сурина бьют! Морпех! – кричит толпа. Здоровяк растерянно смотрит по сторонам. От толпы отделяется Корнет и бьёт морпеха в морду. Бугай – в полёте, он врезается в дверь комнаты, пролетает её до середины; а в комнате — доска — к доске, кульман – к кульману два чувака херачат чертежи, морпех пролетает полкомнаты и застревает между стульями, на которых установлены доски. Доски недвижны, чуваки таращат глаза. Шилов орёт:
— Не тех бьёте, бля! Морпехи уже съебаться успели!
— Слышь, а ты кто? – спрашиваем здоровяка.
— Ну вас на хуй, ребята! Своих не узнаёте, что ли? С шестёрки я, москвич, на третьем курсе учусь… ни хуя себе зашёл за конспектом! – трёт челюсть мнимый морпех. – Чё руками махаешь? – это он Корнету.
— Ну извини, — говорит Корнет, — ошибочно получилось так. Могу принести извинения другим каким способом, как скажешь.
— Ну тебя на хер, — опасливо косится на Корнета третьекурсник.
— Сурин! За вином беги! Обмывать будем замирение сторон! –возникает в толпе пятикурсников Шилов.
Так состоялось ко всеобщему удовольствию братание курсов – нас теперь воспринимали всерьёз.
Через месяц вышел сухой закон, и на прилавках лефортовских продмагов, одновременно с повышением цен на «Русскую» на полтора рубля, исчез «Моришор»и портвейн.