"Восходящие потоки" - роман, 5 глава.

Автор: вионор меретуков Глава 5

Я оглядывал уже приевшиеся красоты альпийского озера и про себя философствовал.

… Пройдет совсем немного времени, роскошная листва пожухнет, деревья почернеют и сиротливо оголятся.

С гор задует промозглый, пронизывающий ветер, поверхность озера покроется болезненной рябью. Вода станет темной и тяжелой как олово.

Улицы и отели опустеют. Только по набережной, горбясь и поеживаясь, будут бродить пожилые люди, неизвестно откуда взявшиеся и неизвестно что делающие здесь, среди неприютной природы, пустых магазинов и закрытых до следующего года ресторанчиков.

В природе мы пытаемся найти то, чего не можем найти в себе. Покоя. То есть устойчивости, надежности, прочности, основательности и уверенности в том, что завтрашний день не принесет тебе некоей отвратительной неожиданности, вроде смертельной болезни, которая перевернет твою жизнь, превратив ее в ад.

Повторяю, мы ищем в природе покоя «своей измученной душе». И не находим. И никогда не найдем.

Потому что в природе тоже нет никакой уверенности и надежности. Сегодня жарит солнце, деревья налиты жизненной силой, над головой философа выгнулось ослепительно яркое небо с пушистыми облаками, под которыми летают беззаботные веселенькие птички. Все, кажется, устремлено к счастью.

А завтра, подчиняясь несправедливости, царящей повсюду в подлунном мире, на землю обрушится зима с ее морозами, тусклым негреющим солнцем и унылыми вечерними часами, которые нагоняют такую тоску, что хочется пойти и удавиться.

Правда, за зимой всегда следует радостное возрождение: демонстративный и шумный приход всё обновляющей и всё воскрешающей весны. Но кто поручится, что ты ее увидишь?..

- Очень пессимистично, — заявил Карл, когда я на днях поделился с ним своими безрадостными размышлениями. – Вы, писатели, — все такие. Чуть что, сразу впадаете в грусть. И поэтому вечно пишете о тоске, неразделенной любви, увядших розах, холодной осени и прочем, что только расстраивает мозги и желудок. Русского писателя хлебом не корми, дай только помечтать о намыленной веревке. То ли дело мы, композиторы, мы можем правым полушарием думать о чем-то печальном, например, о прекрасной девушке, погибшей из-за неразделенной любви, а левым — сочинять незатейливую пьеску о веселом поросенке. А писатели, мне кажется, вообще думают не мозгами, а мозжечком. Или лбом. Поэтому у вас все наперекосяк.

Я посмотрел на Карла. И с печалью в голосе произнес:

- Я каждое утро встаю с желанием снова завалиться в постель. Что это? Старость?

- Тебе, старина, надо встряхнуться. Способ известен. Отвлекись на какую-нибудь бабешку. И тогда заваливайся себе на здоровье...

- Ах, ничего мне не хочется.

- Мне кажется, мы иногда с тобой меняемся местами… – невесело сказал Карл.

Я помотал головой, отгоняя дурные мысли, и резко поднялся с шезлонга. Деревянные мостки завибрировали. Я надел ласты, гоголем прошелся по плохо струганным доскам, остановился, сделал изящный пируэт и издал горлом звук, похожий на орлиный.

Карл одобрительно кивнул и, придав лицу умильное выражение, принялся рассеянно наматывать на указательный палец ослепительно сверкавшую на солнце золотую ленту.

Я вспомнил, где и когда видел эту ленту. Три дня назад Карл получил подарок. Служащий отеля вручил ему большую коробку. Как выяснилось позже, с костюмом то ли швейцара, то ли ливрейного слуги.

Когда я вошел к Карлу в номер, этот идиот вертелся перед зеркалом, скаля зубы в довольной улыбке.

Мой друг был обряжен в темно-синий костюм с погончиками, золотыми позументами и лампасами на брюках.

«Как я тебе нравлюсь? — с трудом оторвавшись от зеркала, спросил он. – Не хватает только ордена Дамской Подвязки на муаровой ленте. Не правда ли, оригинально, броско, красиво? В этом наряде я просто неотразим! Заруби себе на носу: одежда влияет на поведение, как фабула — на содержание, и – наоборот! Какова сентенция, а? Напялив на себя все это, я тут же превратился в шпрехшталмейстера цирка Барнума и Бейли.

- Представь себе картину: вот я, легко ступая, выхожу на манеж, запорошенный свежими сосновыми опилками. Тщательно отутюженный костюм с лампасами, фельдмаршальскими погонами, аксельбантами и золотыми лентами-галунами плотно облегает мое прекрасное тело, туго затянутое в корсет из моржового уса.

- Гласом громким, как пароходная сирена, гласом, вдребезги разносящим стеклянные конструкции циркового купола и с уханьем уносящимся в поднебесье, я рявкаю на весь белый свет: — А теперь, уважаемые леди и гамильтоны, в первый и последний раз на арене нашего цирка исполняется смертельный номер – человек-еврей!

Объявлю и воздену руки, словно в молитве.

И тут выскакиваешь ты в выцветшем люстриновом лапсердаке. Особо подчеркиваю, лапсердак на груди и животе заляпан жирными пятнами от херинг бонде, иными словами, сельдяного супа, съеденного непосредственно перед выходом на арену для поддержания убывающих жизненных сил.

Звучит увертюра Исаака Дунаевского.

По моему знаку униформисты с помощью особого устройства подбрасывают тебя на высоту пятиэтажного дома, то есть под самый купол цирка.

Там ты, дрожа от страха и наложив полные подштанники (не надо было обжираться!), со всеми возможными предосторожностями закрепляешься на малюсенькой реечке и, раскорячившись, как корова, ждешь моего следующего сигнала.

Публика в едином порыве выпускает из своих легких весь воздух, который накопила, пока наслаждалась музыкой выдающегося композитора. В цирке воцаряется гробовая тишина.

Все ждут и надеются, что опасный номер закончится гибелью артиста: такова гнусная природа среднестатистического обывателя.

Но вот сигнал подан, и ты, вопя, как резаный, бросаешься вниз.

И когда кажется, что еще мгновение и сбудутся чаяния публики, и ты брякнешься оземь и разобьешься в лепешку, на арене невесть откуда появляются пожарные.

Они быстро и ловко растягивают брезент, и ты, вместо того чтобы по жопу уйти в опилки, мягко приземляешься на импровизированный батут. Зал, в глубине души разочарованный, тем не менее, неистово рукоплещет!

Ты раскланиваешься и незаметно отряхиваешься. Твое лицо расплывается в счастливой улыбке.

Но радуешься ты преждевременно!

Ты спасен лишь для того, чтобы принять участие в следующем номере программы. Куда более рискованном!

— А сейчас, почтенная публика, — опять кричу я во все горло, — вас ждет незабываемое зрелище! На арене нашего цирка сегодня и всегда: рус-ска-я лю-би-мая на-род-на-я забава – борьба с жидом!

Опять цирк взрывается жизнерадостной музыкой Дунаевского. Гремят аплодисменты.

И тут в боковом проходе появляется курносый мужик с вилами...»

«Ты с ума сошел! – перебил я Карла. — Откуда у тебя этот балаганный наряд?»

«По правде говоря, я сначала подумал, что принесли из чистки костюм, который я изгваздал на прошлой неделе, когда при выходе из питейного заведения под фривольным названием «Кёниглихен айер», что дословно переводится как «Королевские яйца», падая, застрял в кустах жимолости…

Итак, ставлю я коробку на стол, разрываю бумагу, и тут слепит меня огонь златой.

И тотчас все помутилось пред очами, поплыли какие-то фантастические позументы, заструилось золотое шитье, засверкали эполеты и ярче солнечного света воссияли фельдмаршальские лампасы…

Я чуть не ослеп от всей этой неземной прелести!

Ну, думаю, портье ошибся и… А, оказалось, презент предназначался мне. И тут я, признаюсь, не удержался и решил примерить. Во мне проснулась душа артиста.

Взгляни, там, в коробке, визитка и письмо на розовой рисовой бумаге, пленительно пахнущее духами одной моей бывшей возлюбленной. Впрочем, ты ее знаешь. Это парижанка с простым русским именем Аделаида».

Карл прерывисто вздохнул. Видимо, ему припомнились кутежи с парижскими шлюхами.

«Ах, ах, как это романтично! Как возвышенно! – кудахтал он, размахивая руками. — Кто сейчас пишет письма на розовой бумаге? Я счастливый адресат, которому соблазненная и брошенная женщина шлет свой последний привет! Будто ветер из восемнадцатого столетия ворвался в убогую обитель анахорета… – Карл обвел взглядом роскошную гостиную. — Любовное письмо с таинственными запахами старинных духов, купленных на блошином рынке, и визитная карточка с виньеткой и пошлыми завитушками. Как видишь, я удостоился письма, нацарапанного нежной ручкой прекрасной женщины, кстати, заметь, письмецо-то написано по-французски… Да и могло ли быть иначе? Ах, как это патетично и поэтично, я сейчас описаюсь… Ах, Адель, Адель, парижская кокотка, родившаяся, насколько мне известно, под волжским небом в семье потомственного свинопаса, ах-ах, Аделаида, ты, видно, совсем спятила, коли забыла родной язык с оканьем… Хочешь, переведу?»

«Можешь не трудиться!»

«Нет-нет! Ты обязан разделить со мной мою радость. Вот послушай. «Драгоценный мой!». Ах, какое начало! «Ты всегда был клоуном». Вот это уже похуже. Я никогда не был клоуном! Ну да, бог с ней. Так, читаем дальше… «Надеюсь, ливрея моего слуги придется тебе впору. Надень костюм и выйди в нем на вечерний променад: убеждена, сорвешь аплодисменты. Наконец-то ты удостоишься их — хотя бы такой ценой. Когда-то твоя Адель». Каково?! Ну, что тут скажешь? – глаза Карла сияют. — Нет слов, остроумно. Видишь, каких головокружительных успехов может достичь простая сельская девушка, если ее вовремя не остановить! И вот что значит близость, пусть непродолжительная, со мной — чутким эстетом и выдающимся интеллектуалом. Только концовка подкачала: пошловата, ты не находишь? И чувствуется натужность, точно рафинированная Аделаида, в девичестве Маруся, измученная недельным запором, писала это письмо, сидя в сортире. Видно, не легко дались бедняжке сии блистательные строки, которые растрогали меня до слез...»

Карл достал платок и приложил его к глазам.

«Послушай, а что если принять ее совет как сигнал к действию и прошвырнуться, а лучше, распугивая прохожих, пронестись как метеор как-нибудь вечерком по местному Бродвею в униформе ливрейного слуги? Только надо разжиться каким-нибудь экзотическим головным убором. Как ты думаешь, соломенная шляпа подойдет? Впрочем, что это я?.. Соломенная шляпа отдает водевилем, а водевиль – это всегда пошлость, то есть второй сорт. А тут требуется что-то первоклассное, экстраординарное, возвышенно-экстравагантное. Вроде венка из листьев мирта. Или шлема конунга. Да-да, шлем – это то, что надо! И непременно с рогами! Ах, какое это будет захватывающее зрелище! Столь блистательная идея может прийти в голову только сюрреалистически мыслящему композитору! А шлем можно приобрести в лавчонке на площади, кажется, я там видел такие. Или выкрасть из местного музея. Ты не знаешь, у австрийцев есть музеи? Не знаешь? Ах, как жаль, что я не смогу посмотреть на себя со стороны! Послушай, а что если мы тебя обрядим во все это великолепие? Прекрасная мысль! Как она раньше не пришла мне в голову! Я великодушно уступаю тебе пальму первенства. Ступай же, о славный рыцарь сцены, к невиданному триумфу! Благодарная публика ждет тебя! Пронесешься очертя голову в рогатом шлеме конунга по аллеям вечернего Сан-Канциана и угодишь в лапы полицейских. Неужели тебя это не прельщает? Странно… Если не хочешь, черт с тобой, это сделаю я. Промчусь как угорелый и замру перед кафешантаном, где тут же закажу столик на четыре персоны: для нас с тобой и пары альпийских пастушек в платьях с умопомрачительным вырезом, — ах, что может быть лучше! Но сначала выход! О, выход — это очень важно! Выход должен быть красочным, нарочито медленным, торжественным, почти царственным! И золотой шлем, повторяю, должен быть оснащен рогами, ибо без рогов все задуманное действие будет отдавать фальшью. С рогами же – это будет и устрашающе, и символично, и… – Карл пожевал губами, — и сразу же прославит меня в федеральных землях Каринтии. Ведь мы находимся в Каринтии? Облачусь во все это и сорву, по образному выражению обольстительной Адель, долгожданные и заслуженные аплодисменты! Будет, правда, жарковато, костюмчик-то из чистой шерсти, но ради рукоплесканий я готов пойти на жертву. Однако, похоже, — в его голосе зазвучали игривые нотки, — похоже, она меня, и в самом деле, любит… Адель, Адель, будь я моложе и глупей, как пить, женился бы на ней. Слышишь, как меня проняло: я заговорил стихами! Дурочка, бедная покинутая девочка, писала письмо, напрягала узенький лобик, выводила буковки, спрыскивала письмо духами для верности...»

Подарок пришелся весьма кстати. Носиться по аллеям Сан-Канциана в ливрее Карл не отважился, но отдельные детали костюма использовал. В частности, отпорол от него золотую ленту и превратил ее в удобную и изящную закладку для книг.

… На следующий день Карл, обряженный в наполовину распоротую ливрею, вломился ко мне в номер и с порога заявил, что во сне сделал судьбоносное научное открытие, которое поставит всю современную науку с ног на голову.

«Ах, знал бы ты, в каком приподнятом настроении я проснулся! Это было просто чудо! Как у Менделеева. Помнишь? Прозрение во сне! Говорят, у Менделеева с этой его окаянной периодической системой ни черта не выходило, и он с горя накануне напился как свинья… а на следующее утро проснулся с больной головой и готовой таблицей элементов перед мутным взором. Дмитрий Иванович от счастья едва не помешался! Еще бы! Столько лет трудиться, и все без толку. А тут напился, и все решилось само собой. Как на тарелочке, пред ним лежала периодическая система элементов во всей ее первозданной красе! И в то же время, он меня поражает, этот Менделеев: нашел, что видеть во сне! Какую-то таблицу каких-то элементов… Как будто нельзя было обойтись вовсе без этой таблицы! Жили же, не подозревая о ее существовании, столетиями до этого, и ничего: не тужили… Многие и сейчас живут, не зная ни таблицы элементов, ни того счастливца, который ее выдумал… Но, однако, какие же невыносимо скучные сны снятся ученым! Поневоле задумаешься, а стоит ли всемирная слава добротного сна с изумрудными лужайками, синими озерами и прекрасными девушками… Как они вообще, эти ученые, осмеливаются ложиться в постель, если знают, что им приснится не роскошная дева с высокой грудью, а пошлая таблица с цифрами и латинскими буквами. Кстати, тебе нравится латынь? Мне не очень… Хотя, помнится, римляне, когда тусовались в своих дурацких садах под чахлыми оливами и, прикидываясь философами, развлекались с прекрасными юношами, придумали от нечего делать черт знает сколько всякой всячины. Например, „Homo homini lupus est”, что, как тебе известно, означает: человек человеку – волк. Очень ценная максима. Убийственная. Выдающая человека с головы до ног. Всеобъемлюще характеризующая, как отдельно взятого субъекта, так и человечество в целом. Или взять такое, придуманное несчастными гладиаторами: ,,Caesar, morituri te salutant’’. Ты хоть знаешь, что это значит? А то и значит, что цирковые бойцы, шедшие на смерть, приветствовали кровожадного цезаря. Вообще, надо признать, гладиаторы были людьми со странностями. Салютовать и приветливо улыбаться какому-то закутанному в простыню засранцу в вонючих сандалиях, который потехи ради гонит тебя на смерть, — на это, по-моему, способны только невменяемые… М-да… Впрочем, я отвлекся. Короче, нормальным людям должны сниться нормальные сны. Вот мне, например, всю ночь снились мои миллионы… А уже под утро и подвалил этот сон – сон-прозрение! Хотя, я уверен, сон попал он ко мне по ошибке. Я же не астроном и не философ. Прости, что я столь многословен, но сейчас ты все поймешь. Николай Коперник утверждал, что миром правит гелиоцентрическая система. Это когда планеты вращаются вокруг солнца. И этот дурак Коперник… Ты хоть знаешь, кто такой Коперник? Польский астроном, чтоб ему пусто было! Не понимаю, какие могут быть в Польше астрономы?! Что они там могут открыть, в этой сраной Речи Посполитой? Был я там, вся Польша – один сплошной краковяк… Все только и думают, где бы выпить да с бабой переспать… Точь-в-точь, как у нас… М-да… Проснулся я, значит, и понял, что Коперник ошибался!» — Карл громко захохотал.

«Повторяю, этот дуралей ошибался. Мало того что средневековый лях ошибался, он еще увлек и все человечество на ложный путь. На целых пятьсот лет! И все эти пять столетий мы дружно топали по этому ложному пути, не понимая, что идем в никуда. Но ничего, теперь я открою всем глаза!»

Карл потер руки.

«На самом деле, все очень просто. Странно, что никто до этого раньше не додумался. Вот слушай. Центром Вселенной является гигантская Земля, а вокруг нее вертится вся эта мелюзга: звезды, а также Солнце и все планеты, включая Марс, Сатурн, Венеру, Плутон, Нептун, Уран, Юпитер и этот… как его… Меркурий. В соответствии с моей геоцентрической системой, Земля – это неподвижный центр Вселенной. Ты только вдумайся! Неподвижный центр Вселенной! Как это жизнеутверждающе звучит! Мне, отвыкшему от покоя и все время находящемуся в движении, эта мысль страшно понравилась! Представляешь, надменная Земля стоит как вкопанная, а вокруг все носится с сумасшедшей скоростью, летает, изрыгая пламя или обдавая космическим холодом, а она стоит себе спокойно, угрожающе, как… как окостеневший член матерого моржа, который на глазах у молодого соперника дерет его бывшую подругу. Каково сравнение! Прямо какой-то сюр, потянуло Сальвадором Дали, ты чувствуешь? Можешь записать! Дарю! А теперь я открою тебе свою самую сокровенную тайну. Слушай внимательно и запоминай. Истинным центром Вселенной, если уж быть совсем точным, является не Земля, а я, Карл Вильгельмович Шмидт, год рождения 1969, рост один метр восемьдесят пять сантиметров, вес брутто значителен и постоянно колеблется, потому что зависит от одежды, времени года, аппетита и содержания калорий в потребляемой пище… – Карл перешел на едва слышимое бормотание. Потом посмотрел мне в глаза и закричал: — Но если Земля – неподвижный центр Вселенной, то я… – он прижал руку к груди, — то я – это подвижный центр Вселенной! И я могу это доказать! Вот смотри, я могу перемещаться в любом, произвольно выбранном мною направлении, и никакая сволочь не в силах мне помешать!»

Карл, высоко поднимая ноги, с победоносным видом продефилировал по комнате.

«Видишь? Я перемещаюсь! А могу и застыть столбом!»

Карл замер.

«Стоять или двигаться – это мое, сугубо интимное, дело. И делаю это я, вольный сын эфира, тогда, когда мне вздумается! И последнее. Как ты знаешь, я композитор. Наверно, тебе также известно, что композитор – этот тот, кто пишет музыку. А музыка – это голос Бога. Нам, избранникам Господа, ниспослан дар улавливать и усваивать божественную музыку, а затем транслировать ее вам – безмозглым дуракам и неотесанным болванам. Иногда голос Бога звучит, как гром, иногда как рев водопада, иногда, как шум лесов и пение птиц, иногда, как эолова арфа. А иногда — как сладкозвучная человеческая речь. Так вот, сегодня Господь говорил со мной, Он нашептал мне, что помимо нашей галактики существует бесконечное множество других миров, подчиняющихся другим законам, нежели те, которым подчиняется наша. Это множество образует Мегагалактику, подчеркиваю, не Метагалактику, а именно Мегагалактику, то есть безбрежную Мультивселенную. Она имеет несколько пространственных и временных уровней. Из этого следует, что она многомерна. Она вокруг нас, она рядом с нами. Понял? Но выйти на уровни Мультивселенной мы сможем лишь после смерти. Или в моменты духовного просветления: например, когда мы спим или во время попоек, когда наши мозговые извилины на короткое время выпрямляются, позволяя нам достигать заповедных зон космического разума...»

Сказав это, Карл обхватил голову руками и удалился.