ХТК.

Автор: Aefron ХТК (Хорошо Темперированный Клавир).

Рассказ.
Комплекс Электры, антисемитизм, вокалистки и символы-символы-символы.

Все предметы и персонажи выдуманы.
Все сходства с реальными лицами и предметами являются результатом творческой работы памяти автора.

Весна. 8:00 Мск. Ленинградский проспект. Район «Аэропорт».
Лариса просыпается всегда полностью и сразу. И сегодня она также, как всегда, перед тем как встать, дает себе время еще раз пропланировать день. Лежит ровно-ровно, статично как кукла. Отражает зрачками, еще не привыкшими к свету утра, квадрат потолка. На нем лепнина под ампир.
-Кукла. Надо доделать с Жанной «Куклу» Делиба. Очень подходящая для нее вещь. Девочка — типичная колоратура, — подумала Лариса, вспоминая высокие скулы Жанны и лицо сердечком.
Лариса поднялась из постели, из сине-белого белья «под гжель». Опустила костлявые ноги с кровати. Натужно скрипнули половицы паркета.
Не включая колонку, ополоснула холодной водой лицо. Набрала ладонями воду – прополоскала рот. Пару раз провела костяным гребнем по волосам, стянув их на затылке в тугой узел. Протерла влажными холодными руками едва выделяющуюся грудь.
-Здравствуй мама, — сказала Лариса портрету на стене.
Стена оклеена выцветшими обоями (рисунок почти уже не просматривается), такого слабо–зеленого цвета, который у многих ассоциируется с больницами.
С портрета смотрела не просто красивая женщина. Урожденная Эльзе Фогель была красавицей. Высокий чистый лоб, скульптурно точный нос – могли бы служить вдохновением и античному ваятели и пластическому хирургу. Волны волос, зачесанные от лица, мягко ниспадали на плечи. Строгий костюм лишь подчеркивал полную, женственную стать. Но все детали без единства замысла не дают полной картины. Замысел же творца на эту женщину был позволить ей состязаться с арийскими богинями. Достоинство ощущалось во всем: и в стати, и в позе, и, главное во взгляде. Цепком, повелевающем взгляде. Цвета талого льда.
- Прелюдия и фуга до минор, мама, — сказала Лариса, и села за фано. «Ludwig» — самый старый в этом доме, но так достойно держится, что его вполне можно похвалить словом «антиквариат». Лариса находила комичным факт игры Баха на Людвиге, учитывая то, что громоздкая музыка Бетховена ей никогда не нравилась.
Зазвучали первые шестнадцатые прелюдии. Шестнадцатые ложились в пространство с равными промежутками, подобно черным буквам в белой строке машинного текста. Вот уже бас останавливается, делает передышку, дает место прозвучать переливам арпеджио.
Лариса – тонкая и угловатая, резкая в движениях за черным фортепиано, подобна гарпии над добычей. То, что у портрета на стене было величественностью – в дочери отразилось как хищность. Длинный нос плавно переходящий в надбровные дуги, бескровный рот. Темные волосы придавали лицу еще большую жесткость, на контрасте делая кожу еще холоднее и белей. Если играть начинала она активно, то сейчас уже, словно терзает когтями черно-белое мясо клавиш.
- Порядок, мама, — мысленно, параллельно музыке вела монолог Лариса, — порядок должен быть познаваем через физику. Вот, Бах. Вот, Хорошо Темперированный Клавир – это система, доступная пальцам, телу. Ты всегда говорила, что порядок – это триумф человеческой воли. Но я не поняла порядок, пока не поняла музыки Баха. Красота этой музыки вытекает из ее сверхвозможной упорядоченности. Ты говорила, что главное – дисциплина, а красота это уже как-то потом. Но то, что лживо, зло, лицемерно и подло – не красиво. Уродливое – всегда не благо, не порядок. Уродство – всегда нарушение гармонии, что-то лишнее. Красота требует скальпеля.

Часом позже. Ленинградский проспект. Район «Сокол».

Среди игрушек я стою одна а-а…

- Си бемоль, Жанна, не си. Сверху — точечно укалывая. И зубами на меня так не иди – не площи звук, — поморщилась Лариса, нетерпеливо наигрывая первый такт «до минора» из ХТК в образовавшейся паузе объяснений.

Среди игрушек я стою одна а-а
Мила голубоглаза и нежна…

- Стоп, а где художественный образ? Ты – кукла, игрушка, вещь механическая. Что ты как «прости господи» глазами стреляешь и попу отклячиваешь! Про образ не нужно забывать, но и не нужно переигрывать. Давай. Ну что ты вздыхаешь. И не сверкай на меня глазом – пой давай!
Смотрю я на прохожих свысока…

«Такие – всегда свысока, какого бы роста ни были», — походя отметила Лариса.
Жанночка Лапухина, на самом деле – Лапухова, но для будущей карьеры изменившая фамилию на княжескую, готовилась поступать в «консу», как она сама выражалась, и для этого дополнительно занималась с Ларисой, как с аккомпаниатором и педагогом вокала по совместительству.
Так вот. Милая, голубоглазая и нежная Жанночка – имела карие глаза, с опущенными внешними уголками, размытую краевую линию волос, выдающую в ней за «холодным блондом» особенность, характерную для южных народов. О милости же и нежности ее не нам судить.
- Лариса, зачем вы меня все время прерываете?! Я лауреат конкурса юных вокалистов. У меня «ля». Ля третьей октавы! Вы знаете, что за ля третьей октавы дают «народную артистку»? Вот у вас какой размер груди? – неожиданно закончила Жанна.
- Ну, я как-то даже и не мерила… — смутилась Лариса.
- А знаете, почему не знаете? Потому что ее нету. Не-ту. Не-ту. Не-ту. Вы такая… такая смешная, такая эмоциональная… Думаете, будут смотреть на мой художественный образ, а не на декольте? Нет, конечно же будут и на образ, но я могу уж так, как вы не переживать!
- Жанна, — строго сказала Лариса, — не отвлекайся. У тебя Делиб как следует еще не впет…
- Ну хо-ро-шо… — по слогам, угрожающе прищурившись пропела-произнесла Жанночка, — давайте! И без вступления! – это уже командным голосом.

Нет куколки милей меня
И я всегда так весела…

Вот кукла, — думала Лариса, машинально играя, — есть предмет. Упорядоченность же предметов хранит нас от хаоса. Способ обращения с предметами красноречивей слов. Правильные движения, ощущения – ни есть ли критерий нравственной истинности человека? Как редко можно встретить правильное чувство. Без сверкающего украшательства, без желания надумать на себя. Без фальши, присущей всему усредненному, — взгляд ее упал на широкий белый подоконник. Еще не перестали топить, а погода была теплой. Окно было открыто.
Порядок где-то в абсолютно белом. Абсолютно черном. Вот, девочка. Вроде, чистоплотная. Но насколько же она рассредоточенная, вопиющая в пространство, и собрать ее взглядом не удается. Вся из лоскутков. Неупорядоченная. Как же ей тяжело наверное жить, постоянно собирая себя. А может она и не имеет центра: губы, рот, груди, глаза – все живет своей жизнью, не подчиненное единой гармонии. Мама. Она бы поняла. Она бы лучше объяснила, в чем здесь дело. А может, просто бы назвала Жанну еврейкой, — грустно подумала Лариса.
Я глазки закрываю
Любоваться всем собою позволяю а-а-а-а…

На подоконник упала тень. Лариса обернулась и увидела, что это села птица. Голубь? Нет, не голубь. Птица была какой-то воздушной переливчатой окраски. Она вытянула лапку, переступила и, так по-птичьи голову на бок расположила. Направив взгляд масляного глаза на Ларису.
Та перестала играть и стала наблюдать непонятную птицу.
- Зачем вы остановились, а?! – в запале крикнула Жанна, — у меня сейчас ми бемоль будет. Лариса встала из-за фано. Прошла мимо Жанны, отводя рукой в ее сторону, как будто убирала занавес, мешающий ей видеть.
- Что ты на меня выпялилась?! – сказала птица и сплюнула себе под лапки.
- Давай! Пой девочку! Пой, говорю! У нее отец знаешь кто? А знаешь, почему ты не знаешь? Потому что у тебя ничего нету. Не-ту. Потому что ты смешная, устаревшая, одинокая, фригидная дура. Ду-ра! Чувствительная, мечтательная, а вовсе не последовательная, деловая. Ду-ра! Мама Эльза, мама Эльза! А, если кто узнает, что ты с портретом… того… а? – подмигнула птица.
Не отрывая взгляда от наглой птицы, Лариса рукой шарила по подоконнику, ища чем бы прогнать, стукнуть в конце концов нахалку. Тем временем птица продолжала:
- Я вот красотка. Видала? У меня райское оперенье. Не то, что твое – темненькое. Райское оперенье! За такое «народную» дают. Третьей октавы. Третьей октавы…
Рука Ларисы наконец отыскала на подоконнике какой-то предмет. Им оказался канцелярский нож – недавно снимали бумажное утепление окон за весенней ненадобностью. Ловкой рукой женщина схватила птицу, а другой стала тыкать в нее ножом.
- Семь нот. Семь цветов. Семь грехов. Просто так? Нееет. Порядок. Мир подчинен порядку, божественному порядку. Красота — слышала? Добро – слышала? Грех – слышала? Один-из-семи. Грех – это хаос, хаос, — шипела Лариса, ковыряя ножом птицу. Да птица и не сопротивлялась больше.
Лариса увидела под собой по кукольному распахнутые глаза. Не живые. Сидя на Жанне верхом: левой рукой она схватила ее за горло, а другая рука держала нож, воткнутый в сонную артерию. Лариса выронила нож, закрыла лицо ладонями.
-Жанночка, я так устала, так устала. Ты тоже устала. Лежи. Так будет лучше. Так устаешь наверное: собирать себя каждый день, а все у тебя отдельно и беспорядочно. Ну, ничего, ничего. Я исправлю. Все соберу. Вот, глаза твои, — Лариса стала вынимать гнущимся лезвием глазные яблоки, — мы их положим справа. Право – всегда божественно, всегда правильно. А к ним рядом положим твои губы.
Когда Лариса отрезала нижнюю губу, из нее что-то со чмоком вытекло и исчезло.
- Это самостоятельность ушла, лишняя воля. Не бойся, положим к глазам, справа. И груди твои положим.
С ними Лариса возилась довольно долго.
- Ой, как у меня неопрятно вышло, — два истерзанных кусочка мяса лежали справа от Жанны под яблоками глаз и червяками губ.
- Центр тебе нужен центр. Я найду твой центр. Снять с Жанны джинсы было не трудно. Колготки с трусами она спорола и срезала. Раздвинула ноги. Бугристый лобок покрывала черная, едва наметившаяся щетина.
- Да, — задумчиво произнесла Лариса, осторожно кончиком ножа отодвинула половую губу.
Стоя на коленях и рассматривая женский «центр», Лариса резко убрала рука. Встала. Понятно было, что она не имела ясного представления, что будет делать с этой физиологической аллегорией женской сути. Но, по-видимому, доля рассудочности взяла вверх над расщепленным сознанием. Лариса как бы забыла, что собиралась сделать. Упорядочивание мертвых частей по своему разумению не виделось больше необходимым.
- Азиатская женщина, — сказала со смесью восхищения и отвращения, — и без центра.
Сняла черный свитер. Вытерла им подоконник, канцелярский нож, пианино. Протерла везде Жанну. Положила свитер в сумку. Зашла в ванну. Отмылась от крови. Не удержалась и все-таки бросила взгляд в зеркало над раковиной.
Царственное, мраморное лицо сказало из зеркала:
- Это надолго. Можно уже заканчивать. Целое не находится в одной из своих частей. Выход из лабиринта противоречий не «в», а «над». Ты пытаешься идти к себе, следуя ко мне. Здесь очень длинная цепочка смыслов. Подсказки раскиданы на каждом повороте. Ничего случайного – все намерено и упорядочено. Только это порядок другой стороны, той «демонической» стороны, которую ты в себе отрицаешь, являясь при этом ей, а не мной, как бы ты меня не хотела.
- Мама, только вот не надо твоих умствований. Такой сложный день…
Лариса завернула свитер в пакет, положила в сумку, туда же положила ноты. Одела потертое твидовое пальто. Обнаружив, что замок можно заблаговременно защелкнуть изнутри – обрадовалась, но потом засомневалась. Она бывала у Жанны раз в неделю и могла про замок автоматически запомнить.
Лариса выходит к шахте лифта. Сам лифт обновлен, но шахта старая так и осталась стоять, окруженная спиралью лестницы.
На улице апрельское солнце нещадно топит снег, делая его скользким и пластичным.
Лариса вошла в стеклянные двери под вывеской: метрополитен им. Ленина. Сокол.