В тишине августовского дня

Автор: Ineev.V Квартира, которую он снимал в городе, была похожа на железобетонную конуру или нору на девятом этаже. Он занимал гостиную комнату. Вся её площадь была наполнена множеством мелких, не стираемых и убогих подробностей жизни, которую вели ее хозяева. Прихожая с парадной двери расходилась под прямым углом двумя коридорами: с входа вперед, мимо дверей в ванную и уборную, она вела на кухню; влево (рядом с комнатой хозяйки) - упиралась в гостиную. Кухня дребезжала урчащим, словно кот, холодильником. А спальня старой, седоволосой и больной церебральными явлениями хозяйки заставляла его закрывать плотно дверь своей гостиной, в которую проникала оттуда нестерпимо прелая вонь, тяжелая, как ртуть, и кислая, как компостная яма сразу после вскрытия.

Больших проблем это ему не доставляло: толстая деревянная дверь закрывалась намертво (если ее подоткнуть полотенцем); а проникшее зловонье можно было изгнать в открывавшееся нараспашку широкое окно. К тому же мягкая и способная усыпить на несколько суток тахта стоила высокой квартирной платы и того, что ему приходилось за нее терпеть.
В своей квартире хозяйка принимала единственную гостью, соседку по подъездной площадке. Они перебирали коробочки с лекарствами, различными соплодиями, бывало, рассыпали их, трепались, а голоса дрожали от нетерпение. Их встречи, получасовые визави, проходили в ее спальне, тесно устроившись друг против друга на кровати. Характером их отношения напоминали дружбу мистера Энфилда с мистером Аттерсоном. Но сами визиты в корне различались. Они давили друг друга этими встречами: одна пыталась высказать своей товарке как можно больше, когда вторая старалась делать то же самое. Обычно проигрывала соседка, она не могла остановить взвизгивающую от непонятно откуда взявшегося самодовольства речь хозяйки и со словами «хватит, всё хватит… ну всё, всё!», которых тугая на ухо подруга не слышала, побежденная убиралась восвояси. Но иногда все же он слышал сердитый и тоненький голосок хозяйки, которая яростно при этом перебирала и шебуршила в своих баночках и коробочках, или резкими движениями расчесывала старой кривозубой массажкой свою гриву белоснежных волос, чтобы прийти в норму.

В то время, с первых же дней, как она пыталась принудить его к какому-то участию в ней, вниманию к ее здоровью и церебральным явлениям, заинтересовать его своей жизнью, он прибывал в самом блаженном состоянии за всю свою жизнь. Он постоянно спал и мог так пролежать целые сутки, вставая только проветрить свою гостиную; часто пил, купил себе даже герань и шатался ранней осенью по городу, не превратившемуся тогда в гнусную дыру, которой стал позже. А ее фиктивные и громкие попытки навязать ему ответственность за нее же - только забавляли его.
Она, без его разрешения и ведома, заявлялась к нему, когда он лежал на кровати, и, подолгу вглядываясь в него, стояла в гостиной. А случись ему пошевелиться под одеялом или повернуться на другой бок, она тут же, повизгивая, убегала и, как он слышал, разбуженный ее топотом, вбегала к себе в комнату и падала, кидаясь с разбега, на свою кровать, словно расшалившаяся маленькая девочка. Под прикрытием различных предлогов она приходила в его комнату: пылесосила, ерзая щеткой одно место на паласе, застыв, глядя на него; одергивала чехол на диванчике, просто ходила от одной стены к другой или делала вид, что ищет укатившуюся под лакированную тумбу пуговицу. Проснувшись, он замечал ее; она вздрагивала и поспешно, что-то бормоча про себя, утаскивала за хобот кувыркающийся пылесос, бросала измерение комнаты аршинными шагами и поиски несуществующей пуговицы. Но, не смотря на все недовольства им, она была очень жизнелюбива в этот период. У нее открылся волчий аппетит: она съедала много тушеной картошки, пестрых карамелек (в пакетиках на развес, без оберток) и отваренной мойвы, не смущаясь её запахом. Она не давала пощады и громила на каждой встречи свою чахлую и слабую соседку, у которой тоже все болело, но не так как у ее подруги: если у хозяйки болело одно место, то другое становилось только сильнее.
Но со временем она стала реже выходить из своей комнаты, страдала «давлением», не принимала свою гостью (которая за нее очень беспокоилась), постоянно кому-то названивала и в заключение всего сообщила ему в форме угрозы, что «ее мучат удушья и ломота в голове» и однажды она задохнется. Когда она говорила это, то поблескивала веселыми маленькими глазками и кривила свои сушеные, сливового цвета губы в горькую улыбку.

С этого дня она взяла себе привычку инсценировать - несложно было догадаться об этом - свои церебральные приступы и кричать из спальни истошным голосом, прося о помощи. Но он не просыпался и не вставал с кровати, когда из ее горла рвались, летели по всей квартире и крики угроз, и плаксивые жалобы, и мольбы с проклятиями; он спал, когда она выползала ночью из своей урино-мускусной норы и бралась за телефон, чтобы всё в него повторить; и он спал, когда она заскочила в гостиную глубокой ночью, вся растрепанная. Волосы ее разлетелись и поднимались с головы белым пламенем.
Примерно через треть того времени, что ему оставалось пробыть в городе, он днем услышал, как ее кто-то навестил. Незнакомый голос был такой, в котором все слова были похожи и не было места для лишнего чужого, - не по-настоящему терпеливый и манерный. Из кухни, сквозь дребезг холодильника, доносился их смех. Со звонком в дверь вошла соседка, и он слышал три сплетавшихся в один веселых голоса, впервые нашедших общий язык. На какое-то время он и вовсе забылся или уснул; но было уже поздно, когда услышал из коридора харкающие и шипящие звуки, словно кто-то хотел глубоко вдохнуть и одновременно сказать что-то. Он с нарастающей тревогой вслушивался и стоял неподвижно. Но его что-то потянула к порогу ее спальни. В непроглядной темноте, проступавшей радужными пятнами и кольцами, от которых слепило в глазах, колыхалась постель, хрустя пружинами на раме, - и вокруг него раздавались глубокие хриплые стоны зарождавшейся агонии. Намного легче было бы все увидеть, чем ощущать на коже и внутри себя. Но он почему-то закрыл глаза, и голова у него закружилась от мигавшей на внутренней стороне век многоцветной завесы с зеленовато-бронзовым отливом. Он в спешке, мотаясь по сторонам и не слыша себя, побежал по коридору к выключателю и не сразу смог его найти на ощупь, беспорядочно хлопая и разводя ладонями о голую стену. Выключатель щелкнул, кто-то бежавший за ним исчез, и он сразу вернулся к всегда открытой двери ее спальни.
Не двигаясь с места, он видел, что хозяйка металась на постели, трясла руками и сбивала, брыкая ногами, одеяло в ком, как втянув шею, голова ее опустилась вниз, а потом неожиданно отдернулась назад; рот распахнулся и начал хватать воздух, словно она его пережевывала и давилась им вместе с застрявшими в горле словами. Раза три-четыре он выходил в кухню, и в коридор, и на подъездную площадку, стоял там, тщетно стараясь не то сосредоточиться, не то вырвать из оцепенения мысли, - и снова возвращался. Казалось, спустя только несколько часов он услышал, когда она, сведя согнутые в локтях руки на груди, а ногами нажав на заднюю спинку, мучительно и жалобно закричала, передернулась всем телом так, что вся постель пошла волной, ушедшей дальше по ковру на стене, - и затихла.

Он стоял, уставившись в одну точку, и ожидание сколько-то времени не отпускало его. После он осторожно закрыл ее дверь, вернулся в свою комнату, включил свет и сел на кровать, подняв ноги с пола. Самые отвлеченные предметы в его гостиной напоминали об увиденном. Он заглянул под одеяло, встряхнув его, и поднимал подушку. Только спустя несколько часов он убедился, что эти остывающие вздохи и хрипы не ползают по спине и под кожей и, вообще-то, при свете безвредны, но хотел подождать, когда они совсем потеряют силу. Ему было страшно от того, что он увидел и от возможности, что он купился на идиотскую шутку и будет пойман на этом. Ему почему-то казалось, что завтра на ночь она опять устроит это представление. Он сколько возможно тихо оделся и, не заперев дверь, вышел из квартиры.