Времена года

Автор: Яблочный Спас Зима.

- Ты не просто дура, а вдобавок ещё и дура в квадрате!

Двадцать лет назад Вовка окончил физмат и, будучи по натуре человеком тихим и скромным, если и выпускал наружу своего демона, то делал это интеллигентно. То есть бранных слов и мата старался по возможности избегать.

Но после двух разводов перестал следить за собой, иногда срываясь. То есть возводил тупость третьей жены в степень. В зависимости от ситуации. Особенно, когда речь заходила о количестве водки. Правда, потом ему становилось жутко стыдно и он уходил. Летом в парк. Зимой на балкон, нависший над лестницей чёрного хода.

Дом, в котором они жили, стоял на самой окраине.

«Форпост, - шутил Вовка, будучи в духе, - истинный редут».

Десять лет назад, когда они только въехали, жена рассадила вокруг целую кучу вечнозелёных туй и яблонь. Теперь бывший пустырь зимой превратился в подлесок, и даже корявые ивы, натыканные простыми палками в землю, но, тем не менее приросшие, разбавляли новоявленный садик в тему.

Жена любила его по-своему. То есть регулярно мешала пить, останавливая на полном ходу. На скаку. Как жеребца, резко вздёргивая удила. Вела к наркологу. Подшивала. Это давило.

И Вовка иногда думал, зачем, на что и, главное, на кого из бывших баб он променял. Ответа не было, так как вопрос изначально был поставлен некорректно. Математика точная наука и не любит не точно сформулированных вопросов.

Это его успокаивало.

Он проделал дырку в подкладке старенького пальто и прятал туда мальки. В последнее время это было единственное, что спасало от срыва. Ещё один развод, чуяло сердце, стал бы последней точкой.
Один Вовка жить не мог.

Когда он вышел на лестницу, в нос ударило крепким запахом мочи. Под мусоропроводной кишкой, позвякивая, катались бутылки. Дверь на балкон была распахнута настежь. Вязкий морозный воздух скоро выстудит запах и вонь замёрзнет. До первой оттепели.

Вовка осторожно перешагнул лужу и шагнул в накиданный ветром снег. Перила покрылись тоненьким слоем льда, и это было хорошо. Настолько хорошо, что он прислонился к ним лбом, чтобы почувствовать, что ещё жив и способен чувствовать боль. Боль не замедлила прийти, уколов вместо лба почему-то в затылок. Сладко растеклась по шее, вползла под висок и замерла там, как будто ожидая, что будет дальше. Но дальше для неё не было ничего – Вовка оторвал голову и принялся нащупывать зажигалку – и боль ушла. Спряталась внутри. Затаилась до времени.

Парой этажей ниже дробно застучали ботинки, длинно скрипнула ржавая входная чёрного хода, и на улицу выскочила пара пятнадцатилетних щенят.

«Они пили, сволочи, - подумал Вовка, - они и нассали».

- Суки! – Перегнувшись через перила, крикнул он. – Суки, поймаю…
Он хотел что-то пообещать гадёнышам. Такое ужасное, чтобы они с сегодняшнего момента ссались только в своих тёплых кроватках…

Но метко брошенный снежок влетел прямо в щёку и Вовка заткнулся.
«Ну их в жопу, - решил он. – Пошли они… Были б рядом, сделал сразу обоих. Одним крюком прихватил бы, гондонов».
Вовка замахнулся было, чтобы показать, как бы он срезал малолеток, но в голове тут же что-то тренькнуло разорванной стрункой, и перед глазами пронеслась чёрная полоса. Дрожащей рукой расстегнул молнию на куртке, вытянул тёплый мерзавчик, сорвал зубами коричневый ободок и вдохнул в себя половинку. Отпустило почти мгновенно. Ушла злость.

И тогда он увидел, как под фиолетовой лампой уличного фонаря, несутся вниз мягкие хлопья снега.

«А всё-таки неплохо, что в глаз не попали» - подумал Вовка.

Закурил. Допил. И широко размахнувшись, кинул пустую бутылку в сугроб.

Весна.

Когда закончилась минералка, я пошёл в ближайший ночник и взял квас. Квас это первый шаг к завершению вынужденного целибата. Несколько микроскопических приближений к безалкогольному пиву, а потом и даст бог, к нормальному.

Жара вошла в город, вскрывая полуденным серпом только взошедшие тюльпаны. Сосны, посаженные в ноябре, привыкшие к снегу и темноте, разом обмякли и пожелтели.

Ночью было лучше, но ожиданье утреннего напалма
заранее сушило рот. Боль это мало. Последствия хуже. Я терпел почти три месяца, но погода явно вносила свои коррективы в намеченный план соскока.

- Пожалуйста, один квас русский ноль пять и банку нулёвки, - я протянул продавщице сотню.

Она скинула на прилавок две банки и на секунду застыла, видимо любуясь своим отраженьем в зеркале, нелепо свисавшем с длинной верёвки над кассой. Ей было немного за тридцать: светлые волосы; полноватые бёдра; запавшие после ночной смены глубокие серые глаза.

- Возьмите Балтику - тройку на сдачу, мужчина, а?

Я с тоской поглядел на распахнутую настежь входную дверь. Сквозь резкий триангл доводчика, мне подмигнула довольная утренняя Венера.

«Две с половиной на антидот, плюс штуцер за ранний вызов, плюс ждать час».
Венера подмигивала, словно усмехаясь. В дверь дунул с Залива рассветный бриз.
- Ну, так что? Берёте? А то у меня со сдачей беда.

Неделю назад мы купили и повесили два скворечника. В одном из них уже жил дрозд, а за другой воевали синицы и скворцы. Мелочи у меня хватало, поэтому я взял тройку и вышел во двор. Меж ещё спящих домов скользил малиновый солнечный шар.

«Нужно с пацанами на рыбалку поехать. Завтра с утра червей нароем – и двинем. Младший хотел на леща посмотреть. Глядишь, свезёт».

Лето.

Траву скосили вчера. До темноты гудели в полях трактора. А когда наступила ночь, то вытянулся вдоль неба костяной молочный хребет Галактики. Осветил тяжёлые, мокрые июльскими росами, снопа. Осветил человечка, неспешно пробирающегося по лугу.

А потом торопливо вскарабкалась на самую высокую ёлку в лесу луна, и у человека сразу появилась тень. Тень была велика – не в пример человечку. И, кажется, тот её даже немного пугался. По крайней мере, со стороны это выглядело именно так. Внезапно человечек споткнулся и упал. Тень сразу сжалась, задёргалась, а потом, прижавшись к упавшему, медленно наползла на него и укрыла, как одеяло. Время, которое кто-то придумал, застыло на пару часов, а потом побежало снова. И человек проснулся.

Цель у него была. Иначе, зачем бы он просто попёрся в поля с похмелья. Цель была добраться до речки, что плавно текла в километре от луга. Перейти тот самый мосток, который двадцать с лихвой лет назад они переезжали с отцом. Вскарабкаться на глиняный бугор и выйти на тропку, ведущую прямиком к хутору. На картах следа его не было. Но, тем не менее, он был. По крайней мере, двадцать лет назад. Тогда они всей семьёй гнали велосипеды, а теперь он шёл пешком. Зато нёс с собой три литра сливовой настойки с ягодкой внутри, чтобы порадовать того, кто, возможно, ещё там жил.

Человек помнил, как оставив велосипеды около узенького моста, они постучали в высокий тын, не найдя калитку, а тын ответил им подзаборным, глухим лаем. Через пять минут утробного лая, скрипнула на ржавой петле застаревшая воротина. Псы взвизгнули, разлетаясь под воротной балкой по подзаборным щелям и в проём выглянул старикашка в майке. Нос сизый и крупный. Глазки цепкие, а руки в коричневых пятнах и шрамах.
Дед в майке был их каким-то дальним, по бабушкиной ветви. Но браги налил, про щук десять кило весом байки порассказал. Уехали от него за полночь. Вот и всё, что он помнил. А теперь, спустя почти двадцать лет, шёл к нему снова. Чтобы почувствовать вновь вечерний холодок от реки. Ощутить скрип ненадёжного мостика. Да и самогона махнуть, перед этим вручив подарок.

Он переходил склизкий от наросшего мха мостик боком. Цеплялся за выгнутые серые от дождя перила. Дом на пригорке, прямо за речкой, мутно глядел тёмными окнами, как объевшийся звёздным грибом турист. Ворота были заколочены крест на крест, и не хватало только записки о том, что все ушли на войну.

Человек постучал – сначала в воротину, потом в гулкое от пустоты окно. Присел у забора. Отдышался. Выпил сначала малёк, а потом, когда надоело ждать – осилил трёхлитровую банку подарка. Съел сливку, затаившуюся в густой мути креплёного красного.

Проснулся, когда над лесом выгнулась рысьим хребтом дорога из звёзд. Посмотрел на неё снизу вверх, и снова уснул, прислонив бок к ещё тёплой плетёной ограде. Удивился, засыпая: - «Псы где? Ведь были собаки то…»

А второй раз проснулся с утра под деловитое журчанье реки. Увидел на берегу, сразу за мостиком кривой крест и засобирался обратно. Видимо, деда решили далеко не везти, а похоронить там, где и хотел. А псы разбежались. Кормить то некому, так ведь?

Ближе к полудню на солнцепёке трава начинала петь. Сначала тихо звенела мягким стрёкотом кузнечиков, потом начинала шуметь высохшими головнями ржи. А когда солнце совсем усаживалось на невидимую днём полярную ось, тогда всё вокруг наполнялось тяжёлым монотонным гудением слепней, оводов, пчёл. Тень исчезла. Человечек стал человеком и так же неспешно, как ночью, отправился домой, где его уже никто и не ждал.

Чем отличается брага домашней, неспешной выделки от фабричного уксусного вина, сдобренного для понтов парой мягких сливок? По сути – ничем. То же состояние до. То же состояние после.

До хаты он добрался почти трезвым.
- Где, зачем и почему, я спрашивать не буду. – Заявила с порога жена.
Дети сразу законючили рыбалку, и человек пошёл копать червяков, будто бы ничего и не было.

Вечером, когда втащенная и перевёрнутая на попа лодка обсыхала бескилевым днищем; наколотые дрова жарко топили низкую чёрную баню, а петух громко фальшивил закат, жена тихо сказала: - Ты бы не пропадал так, а? Дети плакали вчера…
- Я ж до избушки только, - попробовал оправдаться он. Но понимая, что выглядит глупо, просто обнял её, бывшую дуру в квадрате, а сейчас ставшую отчего-то самым близким и родным существом, пообещал: - Не буду больше, зай. Честно говорю – не буду.

Через пару недель человек взял ружьё и опять ушёл в лес.

Осень

Дети за лето вытянулись, как яблоньки.

Доктор в августе приезжал два раза: первый, чтоб попустило; второй – контрольный. На этот раз жена придушила Вована наглухо. На пару лет – минимум.

Правда и он, вернувшись из леса, успокоился. Брагу не ставил, мальков по рогожкам не распихивал – просто жил.
Брат обещал заехать за ними с утра, но Вовка решил не ждать: - всех собрал, каждому из детей вручил по пакету с вяленым подлещиком и грибами. Жене оставил корзину с малиной и земляничными банками - удрал на лодке.
«Сети сниму, проверю чего – как…» - Отговорился, и шлёп-шлёп вёслами. Ускакал.

Его ждали сутки – потом брат поехал искать. Потом вызвали МЧС, потом ментов. В общем, всё как положено. Справку жене выдали через месяц и она уехала.

А ещё через пару недель приплыл он. Вытащил на берег у кладки лодку, киль обсушить. Сложил удочки в старый рваный рюкзак, брошенный возле заколоченного на зиму дома. И пошёл по дороге на горку, чтобы потом спуститься в низину и заросшей тропой добраться до Дивино. Через пару недель, так говорил подосланный женой доктор, действие чудо-клистира ослабнет, и тут, главное, сдержать себя и не жахнуть.

Он дошёл до мостика, скинул рюкзак. Сыпанул в рот два десятка таблеток угля и поллитра столичной. Лёг ногами к востоку, а головой к западу, чтобы, если свезёт, встретить восход. Замер.

Предзимъе.

Они приехали за мной в начале ноября. Снег только что выпал, и я представляю, как тяжко мотало братухин джип на раскисших лесных дорожках. Сначала всё было ладно, пока на заправке, под Псковом, я не услышал, что меня везут напрямую в больницу.

Я вышел за Лугой, напросившись поссать. Перешёл аккуратно новенькое шоссе, махнул рукой и через шесть с половиной часов бодро шагал через лес с рюкзаком за спиной обратно. Странно, но даже печь ещё не остыла и река не замёрзла.

Наутро я выставил перемёт и сменил сдохших живцов на рогатках. Окунь, весь в тёмных осенних полосках, брал хорошо, и к обеду у меня было полведра двухсотграммовых торпедок. Щук, я решил, пойду проверять ближе к закату.

На сеновале прятались десять банок резкой яблочной браги. Этого было, конечно, мало и я позвонил в город. Через три дня приехал Виталик. Привёз трёх олухов, готовых на всё, ради рыбалки, и я понял, как буду здесь жить.

В декабре я уехал в город – река замёрзла, дороги скрутило ледяной кашей, тропинка к реке превратилась в ледяной желоб.

«Собаку нужно завести, собаку…» - Подумал я. Заколотил дом, сарай, вытащил сетки. И, выйдя к трассе, уселся на ближайший попутный контейнеровоз.

Квартира снялась на Западе, у Залива. Ветер по вечерам рвал пивные пробки, и можно было спать, не включая музыку – в почерневшем от копоти дымоходе вечно выл ноябрьский Бах.

Зима.

Когда он вышел на лестницу, в нос ударило крепким запахом мочи. Под мусоропроводной кишкой, позвякивая, катались бутылки. Дверь на балкон была распахнута настежь. Вязкий морозный воздух скоро выстудит запах и вонь замёрзнет. До первой оттепели.

Вовка осторожно перешагнул лужу и шагнул в накиданный ветром снег. Перила покрылись тоненьким слоем льда, и это было хорошо. Настолько хорошо, что он прислонился к ним лбом, чтобы почувствовать, что ещё жив и способен чувствовать боль. Боль не замедлила прийти, уколов вместо лба почему-то в затылок. Сладко растеклась по шее, вползла под висок и замерла там, как будто ожидая, что будет дальше.

Дальше, оказалось отчасти проще, чем он себе представлял: суета сосредоточенных лиц, сладость впившегося в вену норадреналина, сон, сон, сон…

Новый год.

Брат стоял около свежей ямы. Иней блестел на отвалах глины.
Брат сказал: - Жил, как чёрт, и умер без толку.
Брат добавил: - Спи спокойно, братишка.
И первым кинул горсть смёрзшейся от мороза земли. Отошёл.

За ним потянулась череда родственников, жена, дети. Завыла надоедливая труба неясно кем приглашённого оркестра.

А сразу после того, как грузчики отпустили верёвки, и его деревянный домик улёгся в студёную колыбель, за оградой громыхнуло одной новогодней петардой, другой…

И сразу хорошо всем стало. Уютно.
В том числе, наверное, и ему.
Только кто про это узнает.
Вот и я говорю: -
Никто.