Солженицын на посту заместителя премьер-министра

Автор: вионор меретуков – Вам не хватает размаха! – восклицал Александр Исаевич Солженицын, бегая вокруг стола. – Россия – огромная страна, населенная потомками хазар, половцев, печенегов, татар и скифов, то есть народов, привыкших к бескрайним степным просторам. Учтите, наши полудикие предки всегда были свободны. Им всегда были нужны просторы без горизонтов и чистый степной воздух. А мы их, этих свободолюбивых, праздношатающихся кочевников, загнали в резервации, называемые городами, микрорайонами, новостройками; мы подчинили их условностям современного людоедского мира, вместо того чтобы дать им возможность жить по-человечески, то есть так, как требует их лихая, бесшабашная натура. Мы поставили над ними продажных чиновников, национальность которых... Впрочем, об этом я уже писал...

Герман сидел в своем рабочем кабинете за письменным столом и тосковал. Подперев рукой подбородок, он бессмысленными глазами таращился в угол, где алели пышные
розы, преподнесенные ему вчера по случаю дня рождения. Семьдесят один год, будь он трижды проклят...

Нескончаемые делегации. Льстивые речи, не отличимые одна от другой. Адреса с
одинаково дурацкими текстами, превозносившими до небес деловые и душевные качества председателя правительства. И подарки, подарки, подарки... Которые у него тут же
деликатно отбирал помощник, чтобы в соответствии с положением «О подарках
госчиновникам» передать их на хранение в какой-то специальный фонд, чтобы
впоследствии их могли спокойно присвоить себе некие вполне респектабельные господа, имена которых история всегда умалчивает.

Президент поздравил лично. Пришлось ехать в Давидово, где первое лицо государства последние годы жил практически безвылазно.

Герман скрипнул зубами и поехал. Поехал, чтобы поздравили его, Германа, с днем
рождения. Унижаться, так унижаться...

Конечно, Колосовский не Солженицын, к которому президент, достаточно
демонстративно выказывая старому мудрецу слегка ироничное и покровительственное благоволение (так относятся к больным и детям), ездит каждый раз, когда на
престарелого писателя сваливается очередной день рождения.

Пиар, мать его, – ничего не попишешь... Все видят, не будь президент вынужденным демократом, с удовольствием засадил бы неугомонного старца и нобелевского лауреата в карцер. Чтобы поменьше рассуждал и не смущал народ «прелестными» речами. Впрочем, никто, конечно, ни в какой карцер его не посадит, да и кто сейчас прислушивается к чьим-либо мудрым советам, особенно если они взывают к совести и чувству
ответственности перед народом?..

Встреча в Давидове прошла без прессы.

Президент вышел к Герману в майке, эластичных брюках со штрипками и кроссовках фирмы «Адидас». Принял, так сказать, по-свойски, по-домашнему.

Состоялся томительный двухчасовой разговор. Без выпивки. Что понятно. Моложавый президент, со страстью продолжающий заниматься спортом, не пил ничего крепче пива и с трудом мирился с пропойцами в своем окружении.

Мирился потому, что давно понял, – умный был человек, – что пьянство в России
неискоренимо, это даже не порок, а образ жизни. Так сказать, ее национальная
особенность, стиль и фатальная неизбежность.

Вместо поздравлений президент принялся высказывать Герману свой взгляд на
перспективы развития страны.

Сначала Колосовский слушал своего шефа не очень внимательно. Затем его слух
обострился.

Герман уловил, что, с одной стороны, президент призывал председателя правительства к решительным действиям. С другой, настоятельно советовал не торопиться и внимательно перечитать материалы съездов КПСС и директивные документы, посвященные пятилетним планам развития народного хозяйства в период с середины 30-х по начало 50-х годов.

«Не удивляйтесь, Герман Иванович, – со значением глядя на собеседника, говорил
президент, – там много полезного. Там много такого, что нам не мешало бы взять на
вооружение сегодня. В те годы в правительстве работало немало талантливых людей,
завещавших нам продолжать начатое ими дело. Да и руководил ими чертовски
талантливый организатор. Что до его ошибок, то кто, скажите мне, не ошибался?»

Именинник жевал губами и думал. Колосовский, выкормыш социалистической системы, конечно, весьма сдержано относился к так называемым демократическим преобразованиям в стране, о чем мы уже говорили выше, но до того, чтобы так откровенно призывать идти
назад, он бы вряд додумался... Герман машинально покачал головой.

И так он уже, уступая окопавшейся в Думе и аппарате правительства реакции,
споспешествовал назначению на пост министра обороны генерала Макашова, патриотично настроенного антисемита и юдофоба. Генерал был, по мнению многих, слегка не в себе.
Когда примерно месяц назад Герман предложил президенту рассмотреть кандидатуру
полусумасшедшего генерала, тот долго вглядывался в глаза своего подчиненного. Потом крякнул и произнес тусклым голосом: «Однако...». Но представление подписал.

«Не удивляйтесь, Герман Иванович, – повторил президент и с грустью добавил: – И вообще, я советую вам поменьше задумываться. Всё равно все мы здесь, – президент улыбнулся мудрой улыбкой, – все мы здесь люди временные. Ход истории нам не изменить, история меняет себя сама. Это я к тому, что как бы ни называлась наша страна, всё равно ей ещё долго придётся быть Советским Союзом».

На этом беседа завершилась.

Колосовский решил махнуть на всё рукой и воспринять совет президента буквально, то есть вообще ни над чем не задумываться и ничему не удивляться.

«Я совершенно обалдел от всех этих государственных дел, – думал он, – мне необходимо срочно выпить. Жаль, друзья мои куда-то запропастились. Как же мне их не хватает!»

После визита в Давидово он, не заезжая в Белый Дом, сразу отправился домой, в свой правительственный особняк в Архангельском.

Он ехал в лимузине, поглядывая в окошко, за которым была слякотная декабрьская Москва, и думал о том, что ему, на самом деле, всегда не хватало не карьерных успехов, а простого человеческого тепла.

Герман провел шесть часов на кухне, в одиночку высадив все запасы спиртного, какие обнаружил в двух барах и холодильнике.

В полночь залы и комнаты громадного особняка содрогнулись от страшного рева. Колосовский во весь голос, стоя, исполнил гимн Российской империи «Боже, Царя
храни». Текст он знал от отца, а тот – от своего отца, императорского лейб-гусара.

Перепуганная служанка вызвала охранника. Тот постоял некоторое время в прихожей, прислушиваясь к шуму, идущему из кухни, и порекомендовал служанке не обращать
внимания на всю эту «муру».

«Вот что, мать, зуб отдам, – убежденно сказал он, – зуб золотой отдам, что скоро здесь у тебя будет петь новый барин, и ничего с этим не поделать... я их тут столько перевидал... Они все, когда чуют, что им крышка, чудить начинают».

Как всегда, слуги знают о своих хозяевах куда больше, чем им полагается знать по штату.

После гимна Колосовский басом исполнил арию Германа из «Пиковой дамы» и со словами «Что наша жизнь? Игра...» повалился в кровать.

Всю ночь ему снился Столыпин. Великий реформатор ничего не говорил, только с укоризной смотрел на Германа и грозил ему кулаком.

Утром Колосовский с невероятным трудом заставил себя встать, принять душ и побриться.

С отвращением выпив стопку водки, он поехал в Белый Дом.

Прибыл к одиннадцати. Велел верной Анфисе Макаровне никого в кабинет не пускать. Но Солженицына пришлось принять.

И вот уже битый час заместитель председателя правительства мучил своего патрона рассуждениями о судьбах поруганной отчизны.

– А я знаю, как они хотят жить! – кричал Александр Исаевич.

Герман посмотрел на пророка оловянными глазами.

– Я, – Солженицын поднял перст, – я один знаю, чего хочет русский народ! Хочет народ – не власти, а хочет, прежде всего, устойчивого порядка. И еще, крайне важна
духовность. О, знали бы вы, как важна духовность! Ах, как важна духовность! Если нет
духовности, не поможет самая разливистая демократия, вот что я вам скажу! Мой проект переустройства государства российского предполагает ряд мер по возрождению духовности, – Солженицын для убедительности принялся стучать ладонью по столу: – Прежде всего, это повсеместное, повальное, насильственное введение православия...

– Пощадите, Александр Исаевич! – взмолился Колосовский. – У меня после вчерашнего голова не варит... Знали бы вы, сколько вчера было выпито... А тут ещё вы со своими прожектами... Мне бы рассолу...

– Пить надо меньше! А если уж не можете сдержать себя, то, поверьте старику, пейте только качественные напитки. Неразбавленный спирт, например. А вы что пьете?
Наверняка, какую-нибудь мерзость...

– Пил то, что под руку попалось...

– Вот я и говорю: мерзость! Как же вы, однако, неразборчивы! Давно хотел вам сказать, что это относится не только к неумеренно потребляемым вами напиткам, но и к вашим связям... Генерал этот ваш фашиствующий... Скажу вам честно, – сказал Солженицын с грустью, – не такой я представлял себе работу крупного государственного чиновника. Я совсем запутался... Никто ничего не делает. Никто меня не слушает. Все только делают вид, что исполняют мои указания, а на самом деле сплошной саботаж. Читал я тут письма Ленина, в начале двадцатых. Как он жаловался на воровство, неисполнительность,
расхлябанность и на, простите, рас****яйство... Поверите ли, мне его, этого кровопийцу, жалко стало. Сейчас то же самое. Все думают только о себе и своем благополучии. Может, ну, ее к лешему, эту вашу демократию?

– Да, и вернуться к монархии. Или – к тоталитаризму.

Солженицын тяжко вздохнул:

– Один чёрт, в России, я всё более и более убеждаюсь в этом, никакой государственный строй не приживется. Ни демократия, ни монархия, ни тоталитаризм... Видно, правда, что у России особенный путь. Но вот вопрос, что он собой представляет, этот путь, и куда ведет, к какой пропасти? Знал я, что политика – грязное дело, но чтобы настолько!..

– Не грязнее любого другого, – проворчал Герман. Он хорошо знал из рассказов своих друзей, какие чудеса творятся в мире искусства и науки.

– Кстати, вы кто по национальности? – спросил Солженицын через минуту и, не дожидаясь ответа, продолжил: – фамилию у вас, батенька, подгуляла. Что это за фамилия такая – Колосовский? – он окинул взглядом фигуру Германа. – Не из евреев будете? Может, именно поэтому вам не хватает русского духа и вышеупомянутого российского размаха, что вы мыслите местечковыми категориями? Впрочем, это я так спросил, для разговора...

Колосовский вяло ухмыльнулся:

– Понятное дело, что для разговора. Читал я этот ваш труд о евреях, «Двести лет вместе». Не хочу говорить об этом... Замечу только, как бы вы там ни старались уверить читателя в том, что всеми силами стараетесь оставаться в рамках строгой объективности, ослиные уши антисемита торчат над каждой строкой. Что вы хотели доказать? Зачем?

– Много вы понимаете! Да я и половины не написал того, что знаю о евреях.

Герман сказал:

– А по национальности я, если вам так интересно, из познаньских поляков, одна моя бабка была дочерью католического священника, а другая воспитывалась в варшавском институте благородных девиц. Оба деда были дворяне и погибли в Гражданскую. Кстати, такой вот хрестоматийный парадокс, один сражался за белых, а другой, – соответственно, за красных.

– Неубедительно! Почему же вы тогда при коммунистах сделали такую блестящую карьеру, дослужившись до замминистра? Помнится, у большевичков были свои счеты к социально чуждым элементам. Как вам удалось провести их при заполнении личного листка учета кадров?

Колосовский пожал плечами.

– Не знаю, надул как-то. Что-то скрыл, чего-то не дописал, что-то приписал. Словом, как-то проскочил.

– Вот тут верю. И с куда более видными, уж извините, Герман Иванович, повторяю, с куда более видными политическими фигурами случалось подобное. Например, с Андреем Януарьевичем Вышинским, который начинал меньшевиком и, по некоторым, вполне
достоверным сведениям, перед самым октябрьским переворотом по поручению Временного правительства с шестизарядным револьвером системы Смит-Вессон в районе Обводного
канала гонялся по крышам за гениальным продолжателем великого дела Карла Маркса и Фридриха Энгельса Владимиром Ильичем Ульяновым (Лениным). К сожалению, Вышинский Ильича не поймал. Опытный конспиратор Ульянов ушёл огородами. Вышинский остался с носом. Позже он перекинулся к большевикам. Странные были времена! Непонятные! Почему-то Вышинскому этот компрометирующий биографический факт с погоней за будущим основателем первого в мире государства рабочих и крестьян никто потом в упрек не ставил. Напротив, это никак не помешало ему спустя двадцать лет стать государственным обвинителям на процессах по делам старых большевиков, сподвижников Ильича: Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова, Пятакова. Тут он от души порезвился! Видимо, Сталин, зная подноготную Андрея Януарьевича, решил использовать себе во благо непреодолимую тягу этого талантливого негодяя к преследованиям и убийствам. Кстати, меня всегда удивляло вот что. Ведь почти все вожди мирового пролетариата не могли похвалиться своим пролетарским происхождением. Ленин, несмотря на еврейские корни, был дворянином, Дзержинский – тоже. Опять-таки, Чичерин... Да и сам Вышинский был родственником кардинала. А позднее дворянское, купеческое или священническое происхождение ставило крест на продвижении по службе. Последнее дело, если твоим предком оказывался какой-нибудь ювелир Циммерман, священник отец Варфоломей или столбовой дворянин Пережогин... Просто необъяснимая загадка, кабалистика какая-то... Воистину, дьявольское изобретение, этот коммунизм!

Солженицын махнул рукой, в ажитации схватил со стола какую-то книгу, наугад открыл ее и машинально принялся читать:

– «Как известно, мир несовершенен. Устоями общества являются корыстолюбие, страх и продажность. Конфликт мечты с действительностью не утихает тысячелетиями. Вместо желаемой гармонии на земле царят хаос и беспорядок». Кто это написал? – глаза Солженицына опасно сверкнули, он повертел книгу в руках и прочитал имя автора на обложке. – Довлатов? Кто такой?

– Это писатель. Очень хороший русский писатель. Его имя знает сейчас вся Россия.

– Вся Россия? Правда? Первый раз слышу... Надеюсь, он умер?

– К сожалению. В Нью-Йорке, двадцать лет назад.

– Его счастье! Будь он жив, я бы ему показал, где раки зимуют! Вот он пишет, что мир несовершенен. Мир-то как раз, к его сведению, совершенен. А несовершенен человек, которого надо бы хорошенько вздуть...

Резко зазуммерил телефон.

Колосовский сразу снял трубку.

– Вы один в кабинете? – услышал он голос президента.

– Один... С Александром Исаевичем.

– А этот что у вас делает? – еле заметная заминка.- Жду вас к шестнадцати тридцати.

– Тема?..

– Тема? А никакой темы не будет, голубчик. Так, посидим, поговорим, чаёк попьем, бутербродиками с севрюжинкой полакомимся... А этого... гоните. Гоните к чёртовой
матери, чтоб духу его не было! Пора ему выкатываться из правительства, пока он всем нам плешь не проел. Впрочем, я ему это сам скажу. Позже... Итак, до встречи.

Солженицын продолжал ходить по кабинету и бубнить:

– Несовершенен и гнусен человек. Облик его мерзопакостен стал, ибо в безверии, слеподанной коммунистами нелюдской срамодеятельностью, он запакощен со слюнтяеродного младодетства. Где нет веры православной, там нет и покоя душе, в которой и есть только спасение каждому пришедшему в животворящую жизнь, данную нам свыше... Токмо преоборясь с проклятогнусной наследовательностью, мы в отдаляемостной сутевой заостренности будущего смогли бы провзгядом пробить просветление и прозор людской.

Герман обеими руками схватился за голову.

– Ничего не понимаю! То ли я дурак такой, то ли... Послушайте, коллега, у вас нет за пазухой бутылки водки? Опохмелиться бы мне...

– Нет у меня никакой водки! Водка – яд, это вам каждый скажет. Россия, если все будут пить, как вы, погибнет. Погодите, дайте закончить! Камнем гробовым давит грудину и разламывает чресла еще не домершим православным русским людям...

– Александр Исаевич! Это невыносимо! Вы бы еще полностью на церковнославянский язык перешли! Неужели нельзя простые мысли выражать простым и ясным современным языком?

Солженицын выпучил глаза.

– Я и выражаю! – воскликнул он убежденно. – По-моему, яснее и не скажешь... Послушайте, Герман Иванович, вы не даете мне закончить раздумье, это просто невежливо! Неужели вы не знаете, что только православие, соборность и земство спасут Россию? А сочетанная система управления, это вообще основней! Она выникнет, и обминуть ее уже не сполучится! Никак не вызначит! А нынешний злоключный и людожорский этап?.. Это как вам покажется?.. Эх, выбедняли мы, засквернели... – Солженицын удрученно почесал бороду. – Но так устроен человек, что всё губление нам посильно сносить хоть и всю нашу жизнь насквозь! И вот почему: берясь предположить какие-то шаги, Россию
затрепали-затрепали, но мы тем временем прикликаем вдолбляемо и прогрохочено! Это же национальный извод! Поколесилось всё! Особливо пространнодержавие! Надеюсь, теперь-то вам всё понятно!

– Куда уж понятнее... – упавшим голосом сказал Герман. Никогда он не был так близок к помешательству.

– Слава Богу, – Солженицын счастливо вздохнул, – а то я подумал, что вы совсем уж тяжкодум! Я рад, что мои мысли вкоренились в вас, так сказать, вовнутрились в вашу духовную серёдку, – он пристально посмотрел на Германа, – вы даже как-то взором
просветлели. Вот, видите, милостивый государь, небольшая беседа, и никакая водка не
понадобилась...