Бомбер

Автор: евгений борзенков
Один мой знакомый имел мечту – искупаться в шампанском. Было все равно, красное или белое, он просто хотел досыта поплавать в веселящих пузырьках и однажды, плюнув на всё, подломил одинокое придорожное кафе. Там нашлась пара ящиков красного игристого, Вова Казбек сымитировал ванну из картонных ящиков, разделся донага и поплыл. Он был там один, но как на ладони вижу эту картину: в жопу пьяный голый верзила сидит на полу танцпола с невозмутимым лицом и одну за другой открывает бутылки, хлопая пробками по люстрам и бару, ловит лицом тугую пенную струю, и окатывает себя с ног до головы. С ванной не повезло, но, закончив первый ящик, Казбек плескается в шипящей красной луже и размокшем картоне то кролем, то брасом, то, перевернувшись на спину, стартует в стиле баттерфляй. От вида окровавленного сумасшедшего стыл мозг в черепах милиционеров, которые приехали по вызову сработавшей сигнализации и уже пятнадцать минут не могли оторвать глаз от страшного. Купание Красного Казбека. Единственно, о чем жалел потом Вова, - что не успел изнасиловать второй ящик. Его посадили, но успешно исполненная миссия стала легендой и налилась такой эпической силой, что многие матери, которые были в курсе дела, до сих пор пересказывают её на ночь своим стареющим детям.

Так в чём же сила легенды?

Очевидно, что не в шампанском. И даже не в стиле гребли. Все дело в мечте. Мечта поимела Вову с потрохами и он, будучи художником, видел мир именно так. Кто-то от избытка сознательности может прибить свои яйца к брусчатке, холодея от осознания собственной исключительности, а кто-то, наплевав на то, что многим нечего жрать, нагло плавает в шампусике.

Каждому да воздастся по делам его.

И пусть в моих словах слышится свист пуль и осколков, кто-то предвидит орнаментно распидарашенные тела, оторванные куски и жадно сглотнёт слюну – нет, каннибализм по-донецки выглядит немного иначе; например, он в том, как мы поедаем глазами женщину.

Когда мы смотрим на женщину, нам хочется искупаться в шампанском. Я в самом деле хотел бы описать её, именно ту, но бессилен словно моя же тень на стене дома, летящая аллюром три креста в позе перепуганной собаки. Моя тень дословно передаст сокровенный ужас и тоску выпученных от любви глаз, волосы на макушке, вставшие торчком от невыразимости чувства, яростно вздыбленную плоть и по-волчьи взъерошенный горбатый загривок. Я становлюсь таким, когда смотрю на это простое не примечательное существо; она стремится слиться с интерьером, быть незаметной, носит темное, но иногда, раз в столетие, я видел её в летнем платье без рукавов, и солнце било ей в спину, и открывалась великая тайна – я видел, откуда растут её ноги, и там, в смещённом центре её тяжести, наливался запрещённым лакомством солнечный зайчик в форме маленького сердца. И этот незаслуженный подарок как икона для моей грубой рабочей ладони, это ноты для моей исколотой шипами души, по которым я каждую ночь наяриваю одну и ту же болезненную мелодию. Своими зрелыми муками я давно заслужил честь и право стать Калибаном, коллекционером и нанизать на свой хуй эту великолепную бабочку, приколоть её хуем к небу и наслаждаться видом расставленных в стороны пепельно-серых рук, оттопыренных пальчиков; головка её чуть склонена к плечу, подбородок приподнят, веки приспущены, и плавающая улыбка Джоконды ещё только намёком поднимается из глубин стоялого синеглазого болота, порождая сонмы чертей и такой жгучий эротизм, что у меня сводит скулы, немеет рука и леденеет член.

Тогда мне остаётся единственное – во что бы то ни стало, выкарабкаться из себя на волю, поймать кого-нибудь и что есть мочи дать несчастному пизды.

«Дать пизды»… как много в этом жути. Каждый в силу жирности выпитого материнского молока увидит своё в этой могучей конструкции: - кто-то найдёт в ней многослойную смысловую настойку, в которой столько масла и мысли, что сами слова опадают ненужной шелухой, обнажая голую суть. Лежащая на поверхности, агрессия подспудно уходит корнями в детство, в застарелый конфликт матери и сына, их постыдную связь, эдипов грех, отсюда боль и желание унизить чрево, дающее жизнь.

А кто-то увидит позитив и буквальное руководство к действию. Дать пизды, дать самое дорогое, что только есть, поделиться последней рубахой, последним куском пизды… Отдать жену дяде, угостить пиздой, отломить щедрый ломоть пизды. Пиздюли, в свете подобной трактовки выглядят гостинцами, эдакими брутальными ласками, стимуляцией эрогенных очагов, применяемой в ебле шотокан, которая в свою очередь является прекрасной альтернативой тантрическому свальному сексу. Вам мать когда-то дала пизды, выпустив в люди, использовав пизду как тоннель, спустив вас на воду сквозь свой горячий шлюз, предоставив вам шанс навалить радости в мир. Поэтому, когда в негативном ключе произносится «дам пизды», то в этом уже заложено зерно примирения, прощения, очищения и это так по-русски, стремление пожертвовать драгоценной мечтой возвращения в лоно матери, к истокам.

Но я снова не о том… Пусть эссе, состоящее из шагов в никуда не отразит шквал взбесившихся пузырьков беспокойства, весело бурлящих в крови, по венам их ток, по жилам их гон, в мозгах моих буравящий звон. Тут все не то. Я про другое.

Про войну.

Когда не бомбили целых два дня, я ахуевший вышел из дома босиком в одних семейных трусах и доебался до первого встречного: Скажите, схватил я его за воротник, ПОЧЕМУ ТАК ТИХО?! Что опять произошло?!!!

Меня избили за хамство. Я вытер слёзы, вернулся домой, взял косу на плечо, перевязав её георгиевской ленточкой, и побрёл, жадно прислушиваясь к случайным потусторонним шорохам. И когда навстречу прилетел и, подхватив под локотки, размазал меня об стену животворящий звук разорвавшейся мины, я воспрял духом и окреп. В этом наркотике мною обнаружилось новое свойство, неисследованное – он убивает на расстоянии, не давая взамен ни эйфории, ни надежды. В нём правда вся до копейки. Ты можешь наслаждаться видом смерти почти вплотную, или на расстоянии, если повезёт, в её чистом виде, её танец, оскал, её мотив, её одежды. Так гремит гром, так поёт тетива лука над ухом. Никакой поэтики – сухие щелчки костяшек бухгалтерских счетов, дебет с кредитом, подпись-прОтокол, сдал-принял.

Этот странный эффект я таил до поры, всевозможно оправдывая себя; некоторые нюхают клей и бензин, чтобы избежать неотвратимости окружающего зла, кто-то дёргает себя за больной зуб, находя в этом изысканное удовольствие, многие познают неизведанное, привязывая хуй тонким шпагатом к ручке случайной двери в незнакомом подъезде, и, нажав на кнопку звонка, с закрытыми глазами замирают в ожидании чуда, кто-то играет в русскую рулетку пистолетом Макарова, кто-то предпочитает анальный секс без гандона с геморроидальной вокзальной проституткой – я же слушаю бомбы. И когда их нет, становится очень хреново.

Поверьте и просто присыпьте тальком мой мозг – он кровоточит. Если выбирать свет или бомбы, я пойду на бомбы. Туда, где бомбят. И пусть этим движением, на первый взгляд руководит скрытый снобизм, ненависть к текущему моменту или любовь к тихим и бесполезным актам психопаталогии – дрочить по чётным, завязывать шнурки слева направо, придумывать новые слова, тут же коверкая, мысленно пробовать на вкус неживое, часами любоваться голой стеной, покалывать себя острым осколком стекла в разных местах тела, чтобы с кровью выпустить страх и обрести иммунитет к страданиям…

Ничего нет странного - когда бомбят, в нас, как в деревьях весной просыпаются скрытые соки, молекулы наших тел начинают движение вспять, вырабатывая скрытый огонь и заставляя нас бежать навстречу огню, навстречу бомбам – где можно наглухо спрятаться от дождя в открытом поле?

Только в дожде.