Соловей

Автор: rak_rak "- ...Леонид никогда не был одарённым ребёнком. Но он был прекрасным сыном. Это был мой Лёня...-"
.
Соловьёв не был трусом. Он просто придерживался позиции бати: сам не вмешивайся, со временем кто-нибудь да впишется, ну а я - пас.
У меня невеста теперь, а как женимся - так семьёй заживём!
А на чужое горе нечего и глядеть. Объедем этих гонщиц-наркоманок - и нормально.
Рассосётся пробка.
Вот же какая авария живописная: под солнцем было ясно видно, как пассажирка скутера пропорола себе рессорой грузовика пах до грудины, ломая пополам и таз: все ещё вздрагивали растопыренные ноги, неправильно вывернутые в коленях, полуоторванные: торчали они антеннами боли, невольно и щедро питая муками живое тело, но кровь так свободно вытекала из девочки, что была очевидна скорая её смерть.
Вторая подруга, под колесом, мотала башкой, тряся выдавленными изо рта кишками, но что-то недораздавилось внутри девочки, может сердце её: тело уже долго монотонно выворачивали тягучие конвульсии.

- Гады! - убежденно изрекла возлюбленная Леонида, Тоська-Невеста, в прошлом - да и ныне по натуре своей - вокзальная блядь, которую когда-то утром привел домой его пьяный отец, затащил бабу в комнату сына, силком раздел, и по-скотски страшно занасиловал в зад до крови раздирая безрезультатно зажимающуюся, воющую стервь прямо на глазах у ошалевшего от стыда сынульки, рывками натягивая её дупло на свой сизый хуило, схватив обееми лапами за дряблые поджопья, и дергая их на себя, хорошенько всаживал паскуде по самый не еби Аллаха мать!
Но неповторимая Тоська, по-женски оценив всю русскую скотскую погань, и найдя её для себя привлекательной, всё же прижилась в их хлеву, будучи теперь постоянно при мужике: хоть со старым кобелём, а хоть — с молодым.

- Вот же гады, - повторила Тоська, поворачивая опухшее от затяжного пьянства лицо, и, морщась, провожала взглядом разрубленные железом тела девочек.
- Спайса накурятся, и гоняют как ошалевшие, вот и дохнут! И поделом, - поддакнул Леонид. Считая себя очень опытным водителем, он, несмотря на свою сильную близорукость, ни очков ни линз не носил, из-за чего сильно щурился, вцепившись в руль, и вытянув шею с задранным подбородком: так он вернее оценивал дорожную ситуацию, и лучше различал расплывающиеся издалека знаки, с трудом прозревая надвигающееся пространство, и сканируя его впереди себя узким полем зрения подслеповатых от постоянной мастурбации глаз, поблёскивающих из-под нахлобученной на лоб меховой шапки. Вдобавок дурак ещё и ссутулился, подавшись вплотную к лобовому стеклу, чтобы лучше видеть длинный капот.
Пряча от мокрого ветра щёки в воротник своей цигейковой шубы (ибо отопление салона бывалый шофёр не включал в целях экономии топлива), профессионал предупреждал любую аварию на заснеженной, неосвещённой трассе: держал стрелку спидометра на отметке «сорок», двигаясь вплотную к сплошной разделительной полосе, исключая обгон по правилам, и гордо игнорируя исступлённые сигналы неблагодарных водителей, и продолжал ехать как надо, высунув в окно руку,и показывая известный неприличный жест всем недовольным, и неразумным задним участникам движения.

Рядом дрожала от холода его будущая жена, куря сигарету, и старательно выдувая дым наружу через полностью опущенное со своей стороны по приказу мужа, окно: он сам хоть и курил, но только не в своей «ласточке», и другим не позволял курить в машине, но вот Тоське он разрешил «гадить на свой риск», уверенно ожидая скорого возмездия за всё её скотство, в виде тяжёлого, и неизбежно болезненного наказания любимого человека за намеренно совершённый им запрещённый поступок.
«- Если только хоть пепелинка на велюр упадёт- зашибу нахуй, мамой клянусь!» - иногда напоминал бабе Леонид, хотя сам никогда и не видел родной матери, не помнил и не знал о ней совсем ничего, но почему-то именно своей любимой женщине, не иначе как плотской проекции неизведанной сыном материнской любви, инстинктивно было дозволенно делать то, что нельзя никому, даже Самому, но за это, любое нарушение пиздой условия дозволения «срать только наружу» было чревато таким особенным наказанием, что не являлось ни обструкцией, ни побоями, ни даже смертью, - но всего лишь — полусмертью. От жутких, традиционных русских ударов, нанесённых куда попало всеми лапами взбесившегося супруга: и по телу и по голове ненавистной жены.
Так было раньше, и так будет снова.
Тоська это отлично выучила, и знала, и почти уже понимала - зачем Он с ней так, и потому тщательно остерегалась нашкодить заново, ибо особенно весной Леонид делался крайне возбудимым, раздражительным, и быстро разъярившись - был невероятно жесток.

Это началось три года назад, поле памятной гулянки на даче у тёщи: нажравшись шашлыка и упившись до безумного состояния смесью крепких разноцветных вин, Лёнька решил основательно кайфануть, для чего нужно было только сожрать марку «доба». Всё время застолья Леонид не расставался с мыслью немедленно закинуться, но его останавливало важное правило употребления желанного вещества, исключающее его одновременный с действием алкоголя приём.
Пьяную отвагу подстёгивало положительное настроение от привычного, сытого безделья, и очень скоро желание заторчать перевесила у дурака непреложную важность фармакологического табу, и ослино побудило к действию: идиот сожрал марку, приготовился к просветлению разума.
Через двадцать минут, обезумевший Леонид, управляемый лишь самой стойкой, спинной частью мозга, взорванного чудовищной хернёй, образовавшейся в результате нарушенной алкоголем химии процесса, с совершенно потемневшими глазами с неестественно расширенными тускло отсвечивающими зрачками, не узнавал уже никого, и, не думая уже ни о чём, - с лютой ненавистью и силой принялся дубасить всех вокруг, не щадя ни подвернувшуюся под руку тоськину мать, ни её гостей, и, носясь по веранде, расшвыривал вокруг себя мебель, катался по полу, выл, и заново в исступлении кидался на людей, громко и матерно ругаясь, пока те не опомнились от неожиданности, и совместными усилиями не связали урода, после чего положили поодаль на поляну, где он половину суток и прокувыркался, бессвязно хрипя и корчась в своём бешеном, безудержном буйстве.

С тех пор по весне Лёню было лучше не злить.
Тоська продолжила курить демонстративно аккуратно, сохраняя внешне непринуждённое спокойствие, но мысленно содрогаясь от того, что могло с ней случиться за прожжёную обивку салона.
Встречка ехала медленно: нужно ведь на чужую смерть поглазеть, чтобы острастку получить, и не допускать такого, вот чтобы так.
А главное - не вмешиваться. Вот и всё!
Кому надо - разберутся. Зачем же тогда полиция?
А сам не лезь, не твое это дело, ведь оно бывает и вон как: ночью мужик переехал лежащий на трассе свежесбитый труп, вызвал скорую - а его на допрос к ментам. Чуть вовсе не посадили.
Вот где справедливость? А не надо было вмешиваться - но ведь суются куда не надо, а потом ещё и жалуются!
В конце концов не твою сестру сейчас насилуют внизу, в котловане: нормальная сестра не шляется вечерами мимо строек по пустырям, чтоб потом по хуям да по госпиталям сидеть!
А эта сама и виновата: вертела жопой у стройки, вот раздразнила лихих абреков — и как только попалась им троим пьяным, то обрадованные ослоёбы сразу же затащили девочку в тёплую бытовку, и долго кайфовали, нещадно разрывая хуями юное тело, часто наваливаясь и все по-трое: распластав жертву на животе, все три выродка пристраивались поудобнее, раскорячивались, и долбили ребёнка так безжалостно, что его натужный хрипящий визг казался громким даже через кляп. Вот так-то.
Сладких русских самок было так много на одного приезжего чурека, что когда очередную партию разорванных до полной непригодности подростков свозили в кузове грузовика на карьер, то сваливали туда их живыми, спихивая самых прытких с края ямы вниз длинными баграми, так укрощая агонию измученных существ, вопреки главному инстинкту жаждущих теперь только скорее умереть.
.
Яна была по жизни пацанкой, и охотнее тусовалась с мальчиками, став смелой, ловкой и дерзкой; но вот началось ее превращение из тощего подростка в стройную девушку с проросшем выменем, но Янка все одно оставалась кувырлой, ни с кем не трахаясь, не сося, даже лысого никому не гоняя, бесстыже оголяя до ожопия перед всеми свои ляжки, и очень гордясь своей опломбированной пиздой, как талисманом основной функции, не зная пока - как легко его лишиться при знакомстве на карьере, поросшим прямо на песке густым сосновым леском, нещадно высекаемым для расширения стройки, при знакомстве, значит, с окосевшей стаей абреков-строителей, полной семьёй гастролирующего театра этнической культуры горных ослоёбов разыгравшие по ролям весь изуверский спектакль: сначала вершится совместное насилование ребенка, затем жрачка-выпивка-перекур, и после - снова насилование, только уже в рот, до крови натирая балдами горло.
Но и между тем, обстоятельные урюки регулярно и перекрестно опыляли свои гнёзда, спариваясь по ночам в подвальных берлогах, а днем же - добросовестно трудясь.
Наткнувшись на зверьё, Яна замерла, разглядывая раскосые морды, решая - бежать, не бежать? И пока она решала, глаза узбека криво вытаращились на застывшую фигурку девочки, и замерли, медленно съезжая к переносице.
"...Это же просто невозможно человеку быть настолько пьяным, и оставаться на ногах.. Да как вообще можно выжить, приняв такое огромное количество водки?.." - рассуждала Яна, проведя нехитрый делительный расчет опустошенных бутылок на количество людей или уже нелюдей: столько алкоголя могло свалить даже русского здорового мужика, а уж низкорослого высохшего абрека, дуреющего от пузыря - тому убивало разум, превращая в натурального еху.

Брат про то говорил, и только теперь ей стало ясно, насколько оказывается страшно наблюдать, как существа, похожие на людей, только очень смуглые, суетятся вокруг неё, словно стая сухопутных пираний, ориентируясь к девочке преимущественно на сладкий запах испуганного тела, - именно их нечеловеческое поведение и вызывало у Яны тот необъяснимый, цепенящий чёрным льдом ужас необратимости: уже неважно - сколько сивушного раствора находилось в жидкостях каждого из чурабесов, ибо беда уже случилась: чурбечий ум сладко спаривался с собственной мёртвой совестью.
Определив наконец, что сейчас можно уже сотворить с ребёнком, абреки встрепенулись, и возбужденно перекаркиваясь, окружили гостью, зажимая ее в тиски. Опухший косой строитель с рюкзаком двинулся на оцепеневшую девочку широкими неспешными шагам, и, скаля жёлтые зубы, на ходу вытаскивал из кармана обрывок веревки.
Остальных белькочущих обезьян скрывал лес.
В отчаянии, Яна почему-то нарекла этих овцеебущих дикарей "дядьками", наивно рассуждая: если - "дядьки", значит - люди, а люди не способны причинять вред без причины, просто так вот мучить и всё?!
Русский «дядька» не может так делать, но Яна знала: и как, и что именно может сделать с ней этот взрослый нерусский узбек.
Но на деле всё оказалось так больно, так гадостно, что если бы она тогда только узнала, то предпочла бы вовсе не жить, - но когда всё равно неизменно узнала, уже после отвратительных издевательских ласк, когда её, с поцарапанным, опухшим и мокрым от слёз лицом, потащили к дощатому низкому столу, мычащую от ужаса; вот тогда-то, в дикой, тупой обречённости, Яна поняла: умолять чёрных чертей бесполезно, и теперь её здесь занасилуют до смерти.
…мамочка, прости меня...
Безумная узбечья семья, как мужчины, так и женщины, кривляясь, харкаясь, и матерно каркая - мощно и весело терзали орущую Яну кто чем, куда можно и нельзя, и, пачкаясь её кровью, драли ребёнка так, как может любой из вас, прекрасные люди, легко вообразить: способны ли насладиться одной русской девчонкой четверо пьяных, осатаневших и распалившихся похотью, жилистых урюков, с распухшими от двухнедельного мусульманского воздержания ятрами, и после всего сохранить её живой для забав своих пресыщенных жён?
способны, нет?
.
"- А ну, пойду-ка посмотрю! - решил Леня. -Чего уж тут, главное не лезть никуда - и нормально."
Так мысля, Леонид все же полез в сумеречный котлован, к бытовке, ориентируясь на ее тусклое окно, и на придушенные крики нещадно насилуемой девочки.
Соловей приблизил к грязному окну свою румяную, но гнусно-уродливую рожу, и уставился на сладкое насилие, рьяно теребя щепотью свой скукоженный член.
И все то скотство, зримое Леонидом сквозь пыльное стекло, очень лихо возбудило трусливого дурака, - но все отчаянней дергая кожу на своем хуе, Леня так и не мог испытать хотя бы даже нормальную эрекцию: ибо от страха быть пойманным при его тайном удовлетворении созерцанием зверского насилования ребенка, член Леонида скукоживался, и втягивался куда-то внутрь таза, отказываясь вылезать на свет, и твердеть.
И о какой эякуляции вообще может идти речь, если Лёня наблюдал в основном дебильную чушь собственных фантазий, рожденных мерцанием из-под сощуренных век - ибо наблюдать терзаемую чурбанами на столе девочку было очень уж страшно, и поэтому Лёня все сильнее щурился, всё пуще дрючил свой писюн в то время, пока чуреки яростно лапали упругое голое тело девочки, как гиены отталкивая друг друга, и совместно вклиниваясь своими торчащими членами в разорванные отверстия ребенка.

Сладкую рускую самку чуреки так и рвали друг у друга из цепких лап, и как же эта девочка кричала.
Не столько от боли, сколько от страха и жуткой неясности: что же такое наконец сделают с ней, ну не убьют же вот так, ни за что?
Ведь это совершенно несправедливо, и не нужно - её убивать? Но чурабесы с дикой силой херачили её членам без устали, и в то время Лёнька-Соловей молча на всё это смотрел. Вылупился, урчал, и так упоенно мастурбировал, что шумело в ушах: поэтому хруст веток, примятых чурекскими сапогами, не насторожил дрыгающегося у окна мудака.
Еще два узбека подступили из темноты - совсем неслышно, так как были в русских валенках.
Соловьёв, скрючившись у окна, и не чуя беды, растопырился, и томно кряхтел, вдыхая морозные испарения собственного разогретого паха.
При виде такой наглой погани чурабесы разозлились: борец Расул в ярости прыгнул, и врезал обееми ногами в тощий бок презренного ищака.
Хрустнули слабые руские ребра онаниста, который скрючился на земле, чтобы уберечь от новых ударов свое хилое нутро, но штангист Ильдар цапнул гада за шкирку, и, встряхнув, развернул как ежа.
- Насмотрэлся, баран? - с отвращением процедил Ильдар, и отшвырнул субтильное тельце руского урода под ноги землякам, кои не преминули наградить скукожившуюся сволочь градом зубодробительных тумаков.
- Ну давай, гляди! Заходи, пагляди! - Расул запустил ладонь в косматую гриву дурака, и, подтащив к двери бытовки, повергнул пса на колени у порога.
На чурекское карканье дверь распахнулась, и в нос Леониду ударил густой дух свежей спермы, с отчетливо замешанной к нему металлической струей запаха крови, пузырящейся между раздвинутых ног обмякшей на столе девочки, провалившейся в спасительный обморок, и не чувствовавшей уже боли от разрывающих ее плоть обрезаных кутаков.
- Сюда сматри, щайтан! - приказал Ильдар, запустив два пальца в ноздри скоту, и задрав к потолочной лампе баранью рускую морду. Чтобы избавить глаза от режущего света, Лёнька скосил их вниз, обозревая низкий стол, на котором елозил заросший седым волосом чурбан, навалившийся всем весом на ноги и попу девочки, то и дело заправляя выпадающий из расслабившейся кишки обморочного ребёнка свой лоснящийся моржовый хер.
- Ээй, ты чего это - ибёшь труп, Баха- джан?! - воскликнул Расул. - Девка гляди — кирдык!
- Аа, нихюя — какой кирдык-мирдык? Нэээ! - Чурек приподнялся с тела, и с такой змеиной яростью укусил девочку за грудь, что жгучая боль заставила её сразу очнуться, и снова стать упругой, подвижной и кричащей, как и было нужно Удкуру.
.
- Аейхь, кешь-курлембешь кусатьба! - кряхтел пожилой чучмек, натирая до волдырей своим колючим скисшим пахом нежную спину насилуемой девочки, и мощными ударами заталкивая в неё свой толстенный лысый хрящ, ритмично вышибая из горла ребёнка заикающийся визг.
Старый чурабес все крутил и мял девочку, бесцеремонно вламывался хером внутрь, и как следует засадив его ребёнку в попу, принимался так основательно драть и тискать, что тонкий надорванный визг Яны вскоре сменялся икающим хрипом.
Хищный абрек, совсем одурев из-за ненасытной жажды скорей уже втиснуть свой грязный хвост в нежное тело ещё глубже - внезапно прозрел, что ему никогда не узнать всей гаммы ощущений своей любовницы, и не понять той силы, которая порождала такую боль, такой гадкий ужас, что невинный разум ребёнка в панике отказывался принимать эту новую, страшную и неотвязную реальность.
Яне сделалось особенно жутко, когда все трое голых, распалившихся мужчин, из-за своего гнусного свойства уметь извлекать из любой погани её самую отвратную и жестокую форму, совсем обезумев, принялись беспорядочно напрыгивать на стонущую, притиснутую к столу жертву всем весом, глубоко застревая в ней членами, по-тюленьи храпя и грузно напирая сверху, словно стремясь раздавить девочку, и насиловать её уже мёртвую.

Замученная до полуобморока Яна вдруг ощутила, что смуглым человекоподобным обезьянам, ухающим и толкающимся с разных сторон, очень понравилось насиловать её через рот своими длинными, отвратительно пахнущими сосисками, совсем непохожими на гениталии людей.
Как всунет ей в горло абрек своего червя вонючего толстолобого - так и будет драть до харкотины кровавой, снова и снова, пока остальные звери начиняют ребенка спермой во все возможные места.
Но когда двое косоглазых братьев, так и не поделив игрушку, вдвоём полезли ей своими хренами в натёртое горло, то Яна убедилась: эти гады ни за что не устанут, не пожалеют, и будут насиловать только больнее, и обязательно замучают до смерти, лишь для того, чтобы когда-нибудь снова, где-нибудь в новом месте, чьей-нибудь новой дочке привычно и накрепко засадить, затем сдернуть, плюнуть, натереть, и воткнуть член так, чтоб все нутро колом растянуть!
Расслабив ум от отсутствия надобности думать о чем-либо кроме погани, ослоеб с упоением предавался скотству, зажмурившись, и ерзая брюхом по распластанной на столе девочке.
Самый крупный чурек, скрипя зубами от садистского наслаждения, примерился, и вбил свой поганый хвост так глубоко в Яну, что даже лосино взревел, разрывая ногтями кожу на спине жертвы, и бесяво кайфуя от этого.
Остальные узбеки тоже не плошали: кто-то навалился на голову девочки, сдавив ей горло мохнатой ляжкой, высвободил из треников набухающий, спревший на жаре хрен, коротко вздрючил его, схватил ребенка обеими руками за челюсти, и так их растянул, что треснули суставные сумки, а озверевший чурбан втолкнул завизжавшей Яне в её разорванный рот свой толстый, деревенеющий член.
Янка захрипела, а абрек что есть силы натянул за уши голову девочки на свой медвежий хрящ так, что рассадил им пищевод до желудка.
В общем, так гадко, как мучили ребенка пьяные абреки, вообще не мучили людей уже давно, а все потому, что окосевшая чурбанья свора была больше пьяна от власти над жертвой, и то, что жертва: девочка-подросток, - сводило с ума зверей еще больше; а то, что девчонка русская - избавляло от ненужной жалости, когда очередное истерзанное, и нафаршированное чурекским семенем маленькое тело приходилось сжигать.
.
Но Яна все равно не могла тогда представить себе такого, и лишь застенчиво улыбнулась смуглому строителю, подошедшему к ней с веревкой руках. Рябой абрек медленно окинул фигурку девочки взглядом затянутых сливовой мутью глаз, и вытаращился на неё, не различая по причине выпитого литра водки никаких деталей милого личика, но только лишь розовую мякоть приоткрывшегося от удивления рта девочки.
С нарастающим страхом Яна следила за хаотичным дерганьем глазных яблок, внутри заплывших впадин на тёмном скуластом лице южного пришельца.
А ведь с давних времён известно, что неимунный к спирту всякий пиздоглазый ли, тюркский ли, чуркский или иной урючий сын, ёбаный сучий чурабесский хуев сын, выпив водки, теряет свои хрупкие связи с человеческим началом, и движется только самыми важными инстинктами, как то например:
и в любую дырку, по размеру подходящую, да излей ты семя свое здоровое, в глазки-глазоньки юной девочки!
Ой, да бойко как она все брыкается, и кусается-вырывается, закричать пытается, - но кости костьями поломаются, кости-косточки, зубки-зубоньки!
Ай да запершат они в горлышке с кровушкой - мило ли?
Ох да треснет-хрустнет перепонка носика чада родного — чудо ли?
А хочу я вас всех потискать-полапать, в руках повертеть, манду поискать: да ебать тебя, как и мать твою, что висит на растяжках: помнишь, сука, аварию?
А будешь мать свою в рот ебать? Почему? С мамой, в рот, в сраку; ты же лось с хуем, а маму свою не хочешь?!
Ах, не можешь!
Тогда я найду того, кто может! Найду ей мужика!!
А ты пока поди сюда, и потрогай, вот здесь, например.
Чего? Чего такое? Нравится лапать? Да, теплое вымя у твоей мамашки, что не говори, потому что - живая!
Живая мамка у тебя, вот только не ходит, не говорит, не двигается.
Зато все слышит, и вместо того, чтоб не мешать хотя бы, - вечно вредит!
Вот вымою её, пожрать накормлю, посрать усажу, а гадюка эта, мамка твоя, сходит для виду, а половину говна в нутре утаит до времени, - ума не приложу как она это делает, - и насрёт!
Ну какое же упорное стремление вредить, вот так просто гадить и всё. И она неуклонно срёт: уложишь её в кровать чистую-свежую, и подушку взобьёшь: ну не паскудь ты, я тебя прошу!
А ей всё - побоку. Уйдёшь - и тут же извергнет весь припасеный кал. И так воняет до утра, пока не уберёшь пакость, и не отскребёшь вонючку.
Стыд-то хоть есть у вас? Ну какого чёрта мать твоя так себе позволяет?
Чтоб не накормил её - никогда! Говно не убрал, не помыл-подмыл макаку старую твою - да никогда! А как срать - это она запросто.
Вставляй ей член, не тяни, никто же не узнает - может хоть тогда уймётся дрянь?
Еби.
Свою.
Мать.
Сам же видишь - надо. И никакого инбридинга: можешь кончать туда в неё сколько влезет - ведь матка её уже год как не работает, запомнишь ты это наконец?
Зажигай!