Земля блаженных. Часть четвёртая.

Автор: Виктор Костильбург К ангару подъехал монастырский ПАЗик. Из него шумом выскочили дети, волоча за собой мешки с листьями иван-чая. Некоторые мешки были такими большими, что приходилось тащить вдвоем или втроем.

У подростков было хорошее рабочее настроение. Еще бы! Их родители зарабатывали в местном колхозе три с половиной тысячи в месяц, а они за один день на сборе листьев обогащались аж до двух тыщ целковых! Вот и думай, какое у них может быть настроение при подобной раскладке. Они чувствовали себя начинающими рокфеллерами. И хотя в основном это были дети из окрестных деревень и сел, что окружают Свято-Косьминскую пустынь, попадались среди них и приезжие из Карпинска, Североуральска и Нижнего Тагила. Молва о хорошем заработке волной катится среди людей. А почему бы и нет? Даже два патриотично настроенных "укропа" ( "укроп" жарг. название украинца, со времен конфликта между Киевом и Новороссией, именно это прозвище вытеснило трациционное "хохол") усердно работали, в надежде побольше заработать ненавистных рублей.
У входа в ангар иеромонах Иона и иеродиакон Марк уже установили весы. Иона вооружился ручкой и блокнотом. Два "укропа" и группа "трудников" (трудник - это паломник, оставшийся поработать бесплатно "во славу Божию" в монастыре) приготовились затаскивать взвешенные мешки со счежими листьями в ангар.
Ангаром это строение называли по привычке. Потому-что раньше это действительно был ангар, большое деревянное строение. Но потом сделали полную реконструкцию, выложили изнутри кафельной плиткой, провели воду, электричество и канализацию. Установили китайское оборудование, используемое на производстве чая, организовали кухню и столовую для рабочих, и получился комфортный современный цех с душевыми кабинками и точкой "вай-фай".
В этом цехе перерабатывался кипрей длиннолистный (иван-чай). От зеленого листа до симпатичной упаковки готовой к продаже врозницу. Но это было не единственное достоинство детища отца Ионы, а именно он стоял у истоков этого производства и воздвижения цеха под кодовым названием "Ангар". Именно он изначально с отцом Марком, вдвоем собирал лист, именно он мял его вручную и "квасил" затем в трехлитровых банках в бане. А потом сушил на подоконнике в своей келии...
Второй "фишкой" монастыря в деревне Костылева было варенье.
"Ну, и что? - спросите вы, - подумаешь - варенье! Кто его не умеет делать! "
Правильно. Почти все домохозяйки. Но не из сосновых и кедровых шишек. Берешь в руки двухсотпятидесятиграммовую баночку с темно-янтарной жидкостью, в которой плавает шишка. Открываешь ее, и о, ужас! Тончайший аромат сибирского леса на основе запаха живицы чуть не сбивает тебя с ног. Ты пробуешь этот нектар и не можешь оторваться! Через несколько минут пустая баночка сиротливо смотрит на тебя пустотой.
"А зачем там кедровая шишка? Она столько места занимает в банке! Опять дурят народ!" - обличит скептик.
А шишку... откусываешь и ешь, как конфету! С чаем. Лучше с тем же иван-чаем, что выпущен в том же цехе. Будьте уверены, попробовав это лакомство, вы не останетесь равнодушными, а купите еще прозапас, чтобы удивить гостей, заглянувших к вам на чашечку зимним морозным вечером. Про оформление: книжечки, золотистые тесемочки, наклеечки - я не говорю. Просто на высоте. Коммерческий директор, а по совместительству послушник монастыря брат Григорий (Раскин) специалист, талант, педант и прочая, прочая, прочая...
Кто-то пытался скопировать, выпустить нечто подобное, но кроме мутных емкостей с разваренными шишками, которые вызывают только рвотный рефлекс из-за избытка сахара и кислоты - ничего не вышло. Рецепт изготовления держится в страшной тайне. Это "ноу-хау" служит основной графой дохода Свято-Косьминской пустыни. Известно только одно, что в начале лета, специально обученная бригада монашествующих под предводительством иеродиакона Гедеона (в миру служившим офицером в налоговой полиции, из-за его и получил прозвище "Миша-капитан", а в детстве занимавшегося акробатикой в цирке, что очень помогло ему взбираться на кедры, как кошка) углубляется в уральскую тайгу и собирает молочную, молодую шишку. Труд зело нелегкий и опасный. Кедр, не взирая на свой диаметр ствола, ломается, как спичка. Надо иметь немалый опыт и сноровку, чтобы не отбить себе копчик или еще что-нибудь, упав с дерева. Затем шишку привозят в монастырь и ... Дальше следует тайна.
...Работа кипит. Дети затаскивают мешки на весы и внимательно смотрят за показаниями на диплее, устало вытирая сопливые носы. Всем хорошо. Все довольны. Счастливый отец Иона пытается спрятать свое хорошее настроение под деланной сдержанностью и подчеркнутой вежливостью. Но любознательного "трудника" Виктора не проведёшь! Он начинает терзать иеромонаха вопросами.
- Отец Иона , - спрашивает Виктор, когда приемка закончена. - Тут так классно! А почему монастырь называется Свято-Косьминским? В честь того блаженного Косьмы, что полз на коленках во время перенесения мощей Симеона Верхотурского из Меркушино?
Отец Иона шел и молча слушал Виктора.
- Отец Иона! - не отставал настырный паломник.- А храм, который в монастыре, это восстановленная бывшая часовня, что была построена на месте отдыха блаженного Косьмы, когда он сказал: "Брате Симеоне, давай отдохнем", и крестный ход встал не в силах сдвинуться с места?
На этот раз отец Иона остановился и терпеливо, ровным голосом объяснил:
- На самом деле доказано, что Косьма Верхотурский жил в другое время.
- А как же... Говорят, что... - ошарашено начал Виктор.
- Это просто благочестивая легенда, - пояснил иеромонах Иона и пошел дальше.

********

Начальник первого отряда по кличке "Ганс", капитан Петров, был добродушным дядькой с интелегентными, но крупными чертами лица и с густыми седыми волосами. Войдя в кабинет он бросил папку на стол, с которой никогда не расставался. Злые языки говорили, что даже когда он с женой спит, ложит её под подушку. Заварив себе чаю, он поудобнее устроился за письменным столом и нажал кнопку вызова дежурного. Тут же приоткрылась дверь, и показалась стриженная курносая голова дежурного по отряду воспитанника Банных с Нижнего Тагила, профессионального бродяги, мать пила не переставая, батя "чалился" за убийство собутыльника, а детдомовский климат, который мало чем отличался от колонии, ему явно был не по нутру, вот он и куролесил по Союзу, выворачивая карманы у пьяных и воруя булки из хлебных магазинов. И докуролесил...
- Вызывали, товарищ капитан?
- Кандыбу мне позови, - попросил "Ганс", прихлёбывая чай.
Голова Банных скрылась из дверного проёма. Бугор отряда "Кандыба", а в миру Сергей Николаевич Песков, защел к нему одетый явно не по форме: спортивное трико, тапочки на босу ногу, футболка любимого клуба "Динамо". Лицо заспанное, недовольное.
- Слушай, Михалыч, ты поспать мне спокойно дашь когда-нибудь? - пробурчал он, развалившись на потёртом диване, стоявшем в кабинете с "НЭПовских" времён.
- Ну, если тебя не интересует условно-досрочное освобождение - иди, спи дальше, - ухмыльнулся начальник отряда.
Кандыба вскочил с дивана:
- Что?! Михалыч! Не тяни резину, говори! - далее последовала непереводимая игра слов.
"Ганс" налил ароматного чаю во вторую кружку.
- На вот, попей, - сказал он "Кандыбе", - успокойся.
Сердце "бугра" начало биться от радости так, что казалось, окружающие могли это услышать, пот выступил на лбу.
"Неужели... Неужели всё. Свобода!" - мысли перемешались в голове, он машинально хлебнул горяченный чай, обжёгся и закашлялся.
Начальник отряда наблюдал за ним и добродушно улыбался.
"Ну, что ты поделаешь с ними? Эх, пацаны, пацаны!"
"Пацан" двадцати одного года отроду, сидел перед ним и пил чай, не веря своим ушам об УДО (условно-досрочное освобождение). От радости этого "пацана", начала бить нервная дрожь.
"Сорвался! Не поеду на "взросляк"! - думал он. - Жить буду. Буду!"

- Зашёл я сегодня к начальнику колонии, решить кое-какие дела, он спросил про тебя, сколько срока осталось, то да сё... Похвалил меня и тебя за хорошую строевую подготовку воспитанников, уж очень ему поравилось сегодня как отряд маршировал, - начал свое повествование "Ганс", глаза у него улыбались и от них разбежались в разные стороны лучики добрых морщинок. - Спасибо, Сергей, не подвел. Давай еще чайку налью, - капитан встал и налил из заварника ещё в кружку "бугра".
- У меня как раз были при себе документы на предоставление тебя на УДО, - при этих словах начальник отряда похлопал по папочке, - я их генералу и подсунул, вот, говорю, пора бы парня и предоставить! Достоин, так сказать. Генерал тут же согласился, подписал предоставление, на следующей неделе первая коммиссия.
Кандыба пил чай и благодарно кивал головой. Все знают, что если Мордвин подписал - освободят сто процентов!
- Ну, как Сергей, доволен? - спросил начальник отряда, откинувшись на спинку стула.
- Конечно, Михалыч, благодарю, - от переизбытка чувств у "бугра" даже охрип голос.
- Ну, вот, о хорошем поговоили, пора и о плохом, - добрые лучики исходящие от глаз вмиг исчезли. - Если так дальше будет продолжаться на производстве, то месячный план не сделаем, и третий отряд обойдет нас в соцсоревновании. Разговаривал сегодня с начальником цеха, много брака, говорит, на токарных операциях.
- И чо? - пробурчал Кандыба.
- А то, Сережа, что производственные показатели отряда могут отобразиться на твое УДО. Посмотрит Мордвин месячную сводку...
- Можешь не продолжать, Михалыч, - процедил Кандыба.

Когда по всей колонии был объявлен сигнал "отбой" и юные зэки улеглись под своими байковыми солдатскими одеялами сомкнув глаза, в надежде забыться на восемь часов от окружающей действительности, в отряде номер один жизнь била ключом.
Весь отряд был согнан в комнату ПВР (политико-воспитательной работы). Все стояли в ожидании дальнейшего развития событий. И события эти не заставили себя ждать. Сидевший на подоконнике Кандыба трынькал на гитаре и напевал: "Удар, ещё удар! И расчуханился опять..." Потом отложил гитару и спросил:
- Все собрались?
- Все, - ответил "санитар" отряда (председатель санитарной секции совета общественности отряда, который отвечал за мордобой в случае антисанитарного состояния помещения и лично каждого воспитанника).
- Да, кажись, все, - подтвердил "мент" отряда ( председатель секции профилактики правонарушений совета общественности отряда, отвечавший за мордобой в случае различных правонарушений допускаемыми воспитанниками).
- Ну, тогда поехали, - сказал "бугор" и начал вступительную речь. - Вы, чо , чушата, охренели? Двадцать процентов брака по "токарке"? Вы знаете, что с вами будет, если я по УДО не уйду? Я спрашиваю, знаете?
Кандыба спрыгнул с подоконника и подошел к стояшим в молчании пацанам.
- Я не буду прессовать только одних токарей! Вы все тут будете умирать каждый день! - сказал он, с ненавистью вглядываясь в лица опустивших глаза "зэчат". - Я вам такое здесь устрою, что мало не покажется! Начинай, - крикнул он, махнув рукой.
- Отряд! Слушай мою команду! - завопил "мент". - Сели!
Все покорно присели.
- Встали!
Все так-же покорно встали.
- Сели! Встали! Сели! Встали! - раздавалось в комнате ПВР. - Быстрее, черти! Сели-встали! Сели-встали!
Окна покрылись каплями влаги от сотни судорожно выдыхающих глоток. Прокуренные чуть-ли не с самого рождения легкие с шумом хрипели. Ноги предательски дрожжали, но падать от усталости никто не хотел. Но вот кто-то не выдержал и упал.
- На "парашу", - приказал Кандыба.
Его помощники подхватили валявшегося ослабевшаго пацана за ноги и поволокли по полу в отрядный туалет. Там его бросили в широкий писсюатр и справили на голову малую нужду. Всё, он уже не "пацан". После него нельзя пить, после него нельзя курить, после него нельзя есть и прочая, прочая, прочая. Его место с "обиженными", то есть с теми, кого раньше изнасиловали и которые выполняют время от времени функции женщин.
- Сели! Встали! Сели! Встали! - продолжается ночной марафон в целях повышения показателей производства. А как-же! Выпуск гидронасосов - ответственное задание для воспитательно-трудовой колонии, и им часто интересуется САМ Начальник управления генерал-майор Жарков. - Сели! Встали!
Пот лил со всех ручьем. В душном помещении нечем было дышать.
- Стоп! - властно остановил присядки Кандыба.
Пацаны стояли, пошатываясь от усталости. Кто-то решил что мучение закончилось. Но более опытные знали, что самое веселое впереди...
- А теперь приняли положение буквы "Зю", - крикнул " бугор". - Руки за голову!
Все наклонились, сцепив руки на затылке.
- Крутимся по часовой стрелке!
Сто живых "волчков" пришли в движение.
- А теперь в обратную сторону.
Через некоторое время стали валиться с ног. Усталось, недоедание и слабый вестибулярный аппарат делали своё дело. На этот раз на "парашу" никого не волокли. Весь отряд не выгодно "зачуханить"! Просто подходили и пинали. Ничего личного.
После полуночи взмыленые, воняющие пОтом, в ссадинах, начинающие "урки" заполнили двухярусные "шконки" (жаргон. кровати).
День прошёл - и срок короче. Пацанам - спокойной ночи!

*******

Слава проснулся утром от того, что его начала бить мелкая дрожь. Вставать, доставать спальный мешок не хотелось и он мужественно терпел под одеялом проникновение свежего утреннего воздуха в палатку, надеясь, что сон сделает своё дело. Убедившись в том, что уснуть уже не удастся, он все-так откинул одеяло и вскочил на ноги. Бр-р-р! Какой холод! Высунув голову из палатки он удивился еще больше - все вокруг было покрыто белой изморозью. Вот тебе и конец апреля! Вспомнился сюжет на ютубе, где мужик радостно рассказывает, что пошёл с друзьями на рыбалку, и на этой на самой на рыбалке понял всю мерзость пребывания в городе, так захотелось единения с природой и тишины, что он сказал протрезвевшим друзьям, уже собиравшимся домой, что, дескать, передайте всем, остаюсь я жить в лесу, поняв во время рыбной ловли, что нет ничего пагубнее, чем жить в благоустроенной квартире, пользоваться коммунальными услугами и смотреть на опостылевшие лица горожан. Друзья с бодуна сначала не поняли о чём он говорит, потом удивились, но отговаривать не стали, оставив ему весь свой рыболовный инвентарь и пару недопитых бутылок водки. "Живи в лесу, коль хочешь, посмотрим на сколько тебя хватит!"- засмеялись они и уехали в город, не понимая степени своего несчастья. "И вот я живу здесь в тайге уже седьмой год! - уверяет оператора мужик, пытаясь угостить телевизионщиков лепёшками сварганиными на костре. - Ешьте, они вкусные - таёжные! Никакой " химии"!"
Припомнил Славик, что и палатка у того мужика была из полиэтиленовой плёнки, и морозы в Красноярском крае наверняка посильнее зимой, чем на Урале весной - и затосковал. Куда ему до того мужика! Слаб! Чтобы прогнать нахлынувшее уныние, он решил насобирать дров и развести костёр. Но, сколько он не искал - все было влажным от начинавшего подтаивать иния. С трудом он наковырял топориком щепок и развел домашний очаг, протянул над ним озябшие руки и задумался...
Вторую ночь он провёл уже в спальном мешке, но уснуть не мог. Мысли крутились в голове, не давая спать.
"Ну, что? Счастлив без паспорта, без квартиры, без ИНН?" - стучалась ему в черепную коробку одна мысль (один помысл).
"А без часов вообще кайф, да? И без телефона?" - издевалась вторая подлая мыслишка (второй помысл).
"А с кем спит сейчас твоя бывшая жена в твоей бывшей квартире, на твоей, у-ха-ха! уже бывшей постели?" - била поддых третья (третий помысл).
Славик ворочался с боку на бок в тесном "спальнике", отбиваясь от липких навязчивых мыслей, изнемог в этой борьбе и только под утро задремал усталый. Весь день он спал, под вечер напившись чаю, он побродил вокруг палатки. Неинтересно. Внутренней свободы и звонкой радости освобождения от оков цивилизации он почему-то не ощущал.


- Слушай, а твой точно не вернётся? - с тревогой в голосе спросил сослуживец по работе, которого пригласила бывшая жена Славика на чашку чая после сеанса в кинотеатре.
- Да, ты что! - ответила она, обвив рукой его шею, - этот псих в лесу сейчас на Северном Урале. Брат вчера отвёз. Звонил мне. Да и не муж он уже мне, - добавила экс-супруга, - поцеловав своего бойфренда в волосатую грудь. - Не муж! И квартира эта уже не его! - сказала она смеясь.
- А, ну, тогда ладно, - успокоился новоиспечённый любовник, помня, Славиковскую привязанность к боксу. - Иди ко мне, дорогая...
Диван устало заскрипел с новой силой.

На третью ночь Слава услышал какие-то подозрительные шорохи около палатки. Прислушался. Шорохи прекратились, но было отчетливо слышно, что кто-то идёт к нему в гости. Анахорета сковал страх. Он не мог даже протянуть руку и взять топорик, который он предусмотрительно положил рядом со спальным мешком ложась спать. Выпучив от страха глаза, он лежал, как окаменевший. Неизвестный остановился и дотронулся до палатки снаружи. Поводил пальцем по ней. Славик отчётливо видел это углубление от длинного худого пальца, которое перемещалось по нейлону. Обойдя логово пустынника несколько раз, незванный гость ушёл хрустя ветками под ногами. Наутро Славик тщательно проверил следы у палатки. Они были! Лучше бы он их не видел!
Всю следующую ночь Слава провёл сидя в обнимку с топором, стуча от холода зубами. Никого не было. Тишина полная. Только филин орёт периодически, раздирая душу. Под утро, когда казалось ничего уже не будет, послышался знакомый звук шагов. Но на этот раз их было несколько. Негромко переговариваясь они шли в сторону Славиковского пристанища. Сердце оборвалось. От страха спёрло дыхание. Слава стал судорожно глотать воздух.
- Молись, - неожиданно он услышал добрый голос у себя над ухом. Как ни странно, от этого голоса он не испугался, а успокоился и ему удалось сделать полный вдох. Повернулся. Перед ним стоял нищий на костылях, грязный, оборванный, но благоухающий неизвестным Славику запахом, который моментально наполнил палатку.
- Богу молись, погибнешь ведь так, без Бога-то, - предвосхитил он Славиковский вопрос.
- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго, - прошептал Слава, вспомнив слова Иисусовой молитвы. Всё-таки два года семинарии наложили кое-какой отпечаток.
- Правильно, - одобрительно сказал нищий.
Метрах в десяти от палатки раздался душераздирающий крик, как-будто кого-то прижгли калёным железом.
- Молись непрестанно, - опять произнёс калека.
Слава начал твердить вслух : "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго". Второй вопль, уже детский огласил округу.
- Можно я у тебя до утра побуду? - кротко спросил нищий.
- Конечно, - ответил Слава.
- Вот и хорошо, - произнес калека, - а ты молись, молись, - и лёг спать прямо на сырую землю.
Наутро они вышли из палатки и осмотрелись. Трава кругом была примята, множество следов ног и... рук! Кровь густая и тягучая свисала с кустов. У Славы пробежал мороз по коже.
- Ты не проводишь меня? - спросил нищий.
- Да, конечно, - с радостью согласился Славик, ему совсем не улыбалась перспектива остаться опять одному в этом жутком месте.
- Ну, пошли тогда и...
- Молюсь, молюсь, - поспешно вставил Слава и начал беспрерывно в слух читать Иисусову молитву.
Они шли довольно-таки долго. Уральское чернолесье - это надо испытать на себе. Ветки молодых елей исхлестали лицо вкровь. А нищему хоть бы что! Вот вдалеке мелькнкл просвет. Вскоре они вышли на поляну уставленную ульями. Среди них ходил пузатый человек в костюме пасечника и вёл себя как-то не по пасечному. Подойтя к улью, он поднимал верхнюю крышку и радостно вопил на всю ивановскую: "Есть!!!" Рой пчёл экстренно поднимался в воздух и атаковал жирного агрессора. Но тому было всё нипочём. Он подходил к следующему улью, опять открывал крышку и вопль восторга оглашал лес.
- Ох, уж этот Христофор, - вздохнул нищий.
- А как тебя зовут-то? - наконец задал вопрос Слава, который давно висел у него на языке.
- Кузьма, - ответил тот. - Кузьма меня зовут. А ты побудь пока здесь, с Христофором чайку попей, он это любит, а я пойду, дел много, - и ушёл прямиком в лес.
Наконец-то Христофор, а именно так звали пасечника, а если быть точным : иеродиакон Христофор, заметил Славика и так же громко завопил:
- А ты чей будешь?
От этого вопроса у современного анахорета полегчало на душе, и он подошёл к пасечнику. Растревоженные Христофором пчёлы тут же накинулись на Славу, оставив в его теле с десяток своих жал. Но от пережитого он почти не почувствовал боли. Заметив это отец иеродиакон спохватился:
- Что же это я! Мои "девки" зацелуют же тебя насмерть! Пошли в келию чай пить!
Келией оказался вагончик на колёсах. Так Слава попал на пасеку Свято-Косьминской пустыни.
- Ты того нищего знаешь, что со мной был? - спросил Слава пасечника.
Христофор подозрительно посмотрел на него. "Уж не болящий ли?" - мелькнуло у него в голове.
- Какой нищий? Никого я не видел, - сказал он, с шумом втянув в себя полкружки чая за один присест.

*******

"Чин-чин-чингиз-хан", - пел катушечный магнитофон "Вега", последнее слово техники, не совсем политкорректную к Советскому Союзу песню. Уютный полумрак каптёрки. Пачка "Родопи" на столе. Под одноярусной кроватью, признаком особой привилегированости - початая бутылка портфейна "Агдам". Кандыба в "пацанских" трусах, то есть до колен, сидел развалясь на стуле, опустив ноги в тазик и смолил дефицитную в колонии болгарскую сигарету. "Черт" со второго отделения, миловидный четырнадцатилетний "петух" (жарг. - педераст) по фамилии Голубков мыл ему ноги.
- Пятку! Пятку получше поскреби! - увещевал его "бугор", находящийся "под шафэ". - Гы-гы! Щекотно!
Сегодня у Кандыбы праздник - он успешно прошел первую комиссию на УДО , и скоро, примерно, через месяц будет вдыхать пьянящий воздух свободы. Ох, уж он там оторвется! От таких сладостных мыслей "бугор" потянулся за бутылкой "Агдама". Сделав первый глоток, он чуть не поперхнулся от стука в дверь.
- Кто? - крикнул он. "Кого там нелегкая принесла" - раздраженно подумал Кандыба.
- Старшину по голосу не узнаешь, Сережа? - ответили из-за двери.
Кандыба слегка толкнул мокрой пяткой в лицо Голубкова:
- Открой.
Тот вскочил с колен и метнулся к двери.
Вошел старшина отряда, коренной житель Верхотурья Степаныч. Широкая полоса во весь погон издалека кричала о его хозяйственных способностях. Старшина есть старшина. Этим все сказано. Мужик он был серьезный, но не "сухарь", крепко скроен, зря ни на кого не "стучал", но и водку лагерной элите не таскал. Ни за какие деньги.
- Что празднуем? - спросил он, протягивая руку.
Кандыба с трудом оторвал свой зад от стула и ответил на рукопожатие.
- Освобождение скорое, Степаныч освобождение! Сегодня первую комиссию прошел! Не обманул Ганс!
Степаныч внимательно посмотрел на него:
- Если уж на УДО пошел, то с этим делом пора бы и завязать, - кивнул он на Голубкова.
- Да он мне только ноги помыть заскочил на пару минут, - начал оправдываться Кандыба.
- Я тебя предупредил, вон Окунев сейчас под следствием, тоже на УДО собирался, а у "петушка" мама на "свиданку" приехала, тот ей и рассказал о своем житье-бытье. Она в Прокуратуру, а прокурор новый, очки надо набирать, себя показать, что работает - "петушка" на анализы. И где теперь Окунев? Под следствием по сто двадцать первой статье (УК РСФСР ст.121 "мужеложство"). Вместо УДО.
Кандыба скривился. Он прекрасно знал историю своего кореша, "бугра" второго отряда Окуня.
- Слышь, Степаныч, не порти настроение! Сказал же ноги только мыл - значит мыл. Тем более Голубков "инкубаторский" (жарг. - детдомовский), родни нет. Да, Голубков?
Голубков утвердительно кивнул.
Кандыба плюхнулся на стул:
- Степаныч, ты зачем пришел? Кайф ломать? Настроение портить? Нет, чтобы поздравить, как никак заняли первое место в соцсоревновании, обставили третий отряд!
- Свое дело ты знаешь хорошо, молодец, - похвалил его старшина. - А пришел я по поводу того, что надо завтра десять бойцов на переборку мусора в храме: кое-что выкинуть на свалку за зону, кое-что занести в него из отряда. Ты там нужен, как-никак за ворота надо будет выходить. Тебя-то боятся - не то что меня!
- Заметано, - ответил "бугор", - после обеда.
- Ну, вот и договорились, - Степаныч попрощался с ним за руку. Остановился в дверях.
- Голубков! - повернулся он к специалисту по отскрябыванию мозолей с пяток.
- Да.
- Иди курилку подмети.
Кандыба злобно выругался в уме, но ничего не сказал.

На следующий день старшина в сопровождении десяти малолетних "урок" и "бугра" подошел к Крестовоздвиженскому храму, что возвышается величественной громадой посреди монастыря. Достал ключ и открыл здоровенный ржавый навесной замок с главного входа. Сам шагнул в дверной проем первым, следом за ним потянулись пацаны. Последним вошел Кандыба, криво ухмыляясь.
- Вот те старые сгнившие доски надо вынести за территорию колонии, - показал Степаныч.
Перед всеми открылась картина великого запустения святого места. Старые сломанные двухярусные "шконки" валялись то тут то там, с погнутыми спинками, вырванными панцирными сетками, отломанными прутьями. Гнилые доски грудами лежали в нескольких местах, старые телогрейки, истоптанные сапоги, дырявые подушки, с торчашей из них ватой, битое стекло под ногами - служили украшением некогда величественного храма. Пыль витала в воздухе, отчетливо различимая в солнечных лучах проникающих через разбитые окна, что находятся высоко. Нижняя часть окон заколочена досками.
Пацаны стояли притихшие.
- Мда, - нарушил тишину Степаныч, голос его прозвучал необычно громко и эхом ушел ввысь. - Говорят, третий храм по размерам был в дореволюционной России. Сотни тысяч паломников пешком сюда ходили со всей страны.
Невзирая на разруху и грязь, что-то незнакомое и родное постучалось в души пацанов с удивлением разглядывающих храм. Что-то тихое и величественное заставило их замолчать и слушать Степаныча.
- Царская семья приезжала на поклонение к Симеону Верхотурскому.
Со стен храма проглядывались фрески. Кто-то пытался их замазать, но святые лики словно прожигали слой краски и опять становились видны окружающим.
- Говорят, что со временем колонию уберут с этого места и сделают туристическо-просветительный центр, но сколько денег надо в это вложить! Не один миллион!
Подождав немного пока воспитанники придут в себя, Степаныч сказал:
- Ну, что? Приступаем к работе. Берите по двое доски и укладывайте у входа в храм.
Осужденные пошли, давя сапогами битое стекло. Один Кандыба стоял упершись взглядом куда-то под купол. Дети так были напуганы своим "бугром", что боялись даже смотреть в его сторону, не то чтобы говорить, и потому молча обходили застывшего Кандыбу.
- Сергей, ты что? - спросил Степаныч подойдя к нему.
Но Кандыба не отвечал, внимательно глядя куда-то и безмолвно шевеля губами. Потом, спустя некоторое время он негромко спросил:
- Кто это?
Степаныч повернулся в ту сторону, куда был направлен взгляд Кандыбы. На него смотрел Симеон Верхотурский с ведерком рыбы и удочкой.
- Это Симеон Верхотурский. Его много раз пытались закрасить, но краска сходила, потом это занятие забросили. Хотели сбить вместе со штукатуркой - один человек упал, свернув шею, другие не захотели лезть под купол.
- Знаю, - ответил Кандыба.
- Откуда ты знаешь? - удивился старшина.
- Знаю, - повторил "бугор".
Степаныч отошел от него и посмотрел внимательно. Только теперь он заметил, что "бугор" отряда изменился. Перед ним стоял все тот же грозный Кандыба, и в то же время совершенно непохожий на самого себя. Губы его что-то шептали. Он прислушался.
" Верую во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли видимым же всем и невидимым..." - еле слышно произносил Кандыба.
Старшина ахнул и прикусил губу, чтобы не закричать. Бабушка у Степаныча была верующим человеком, еще дореволюционной закваски, да и сам он был крещеный с младенчества, и потому от бабушки он знал, что читал Кандыба священный текст надываемый "Символ веры". Откуда он его знает наизусть?!
Пацаны работали, стараясь не смотреть на странного сегодня "бугра". Он просто стоял на одном месте и все. Просто стоял нешелохнувшись.

*******

Следователь Насонов свое слово сдержал. Архимандрита Ксенофонта посадили в одиночную камеру в подвале следственного изолятора НКВД. Камера была длинной и узкой. Стена покрыта "шубой" - специальным раствором цемента, образующим бугристую поверхность. Чтобы не писали и вобще, жизнь не казалась малиной. Крохотное окошко расположено, как всегда, под самым потолком, и так-же, как всегда затянуто несколькими рядами решеток и металлической сеткой . Мрачно. Но архимандрит не замечал этой мрачности. Первые сутки он лежал на цементном полу и наслаждался тишиной. И ничего не ел. Баландёр открывал "кормушку" и кричал:
- Обед!
Но архимандрит никак не реагировал на его крик и на запах рассольника, который наполнял кислятиной все пространство. Попкарь (жаргон. - охранник) подозрительно наблюдал за ним, а потом не выдержал, и зашел в камеру, цокая по цементному полу подковами на хромовых сапогах "в гармошку". Слегка пнул в бок:
- Ты что не ешь? Голодовку объявил?
- Просто не хочу, - не открывая глаз, ответил отец Ксентфонт.
- Понятно, - бросил попкарь и вышел из камеры. - Хлеб оставляй ему, потом съест, - сказал он баландеру.
Действительно, на вторые сутки у него проснулся аппетит. Он съел пол-пайки и, устав жевать липкий хлеб, опять завалился на пол, подстелив старую телогрейку, которую ему бросили вечером во время проверки. От съеденного хлеба закрутило живот. Архимандит с трудом поднялся и пошел к поганому ведру, стоящему в углу. От боли во время оправки в анальном отверстии он чуть не потерял сознание, пошла кровь. Но он стиснув зубы все-же оправился, понимая, что если сейчас этого не сделает, то завтра уже не сможет. Упав духом от всего этого, он лег на живот и пытался уснуть. Но тишина уже не успокаивала, а давила со всех сторон. Он стал думать.
Подписав оглашение о сотрудничестве с НКВД, отец Ксенофонт дал признательные показания в том, что состоял в контрреволюционной группировке состоящей из духовенства. Перечисленные им члены несуществующей подпольной сети уже наверняка брошены в соседние камеры и их так-же пытают и издеваются, как и над ним.
"Что же я наделал!" - простонал архимандрит и заплакал.
Как? Как он будет смотреть в глаза людям которых оклеветал? Что он скажет жене протоиерея Алмазова, оставшейся с пятью детьми на руках? А остальным? Плечи судорожно вздрагивали от рыданий. Слезы капали на цементный пол.


- Ну, как там наш уже не святой? - спросил следователь Насонов охранника, дежурившего на посту, где содержался под стражей архимандрит Ксенофонт. - Рыдает небось?
- А вы откуда знаете? - удивился попкарь.
- Эх, Леша, молодой ты еще, неопытный, - сказал Насонов и хлопнул охранника по плечу. - Я сам при царе не мало в тюрьмах посидел, чтобы такие как ты увидели светлое будущее!
- Понятно, товарищ Насонов.
- Ты вот что, - заговорчески сказал Насонов, - подкинь ему в камеру этот шнурок, - и он протянул Леше красную витую веревочку. - Облегчи ему задачу, - добавил следователь подмигнув.
- Так он же... - начал попкарь.
- А тебе то что? - остановил его Насонов.
- Понял. Разрешите идти?
- Иди, Леша.
"Вот сука!" - восхищенно подумал молодой попкарь выходя из кабинета следователя.


Отчаяние охватило архимандрита Ксенофонта с новой силой, когда дверь в камеру захлопнулась после вечерней проверки, и ночь вступила в свои права.
"Что же я наделал! Что же я наделал! - непрестанно шептал он, размазывая слезы по щекам. - Нет мне прощения! Людей неповинных оболгал! Я, сказавший столько проповедей с амвона о любви и о том, то душу надо полагать за ближнего! Как мне дальше жить? Зачем мне жить? Что я скажу своим бывшим друзьям с которыми учился в семинарии, служил Литургии? Монахам, которых постоянно поучал в добродетелях? Я одного их вида на судебной скамье не вынесу! Горе мне!"
Неожиданно он заметил ярко-красную веревку, змеей свернувшейся в углу. Раньше он ее не замечал. Встав на четвереньки он приблизился к ней. Взял в руки, растянул. Крепкая! Не понимая, что делает, соорудил петлю и накинул себе на шею. Затянул. Подергал. Почувствовал необычайное облегчение сразу после того, как петля оказалась на шее.
"Сейчас все закончится. Все мучения. Хуже, чем здесь не может быть нигде!" - промелькнула мысль и сладостно легла на сердце.
Взобрался на столик, который распологался под окошком. Встал на цыпочки и завязал свободный конец петли на решетке.
" Шаг со стола - и все, отмучился" - опять тихо подсказал ему ум.
Отец Ксенофонт в последний раз набрал в легкие воздух и занес ногу.