Лёня Космос. (на конкурс)

Автор: Адольфик Гари
Бросая ввысь свой аппарат послушный...

Причина, по которой в рабской покорности я удовлетворяю ее прихоти по ночам, а сейчас лежу придавленный ее телесной массой, кроется не в какой либо духовности, но в ощущении частого головокружения. Это, нечто вроде терапии. Кровь с водкой в горизонтальном покое подобна воде, замедляя и убыстряя свой ток, она разрушает холестериновые бляшки, губит, так сказать агрегацию тромбоцитов, предотвращая закупорку сосудов.
К тому же, ее уверенное владение мной только подтверждает тот факт, какой красавицей она была прежде. Ею увлекались все мужики в поселке. Я приходил домой, снимал свой американский ремень Филсон, и оставлял красные полосы на ее заднице. Ей нравилось. С тех пор воды в Северском Донце утекло уйма.
Сейчас она еще молчит, да и всё кругом молчит, только скоро нервно и угрюмо загудит, и будет обидчивой до конца дня. Я освобождаю ее от сдержанности, и она рада-радешенька, сердито ерзает на стуле, распускает язык, но не изящно, а грубо, изящество представляю только я.
Мой отец, когда шумел и прыгал, - говорю я, чтобы снять напряжение - рассказывал мне, что мою мать в 42-м зачал фашист. Пол жизни я был уверен, что похож на немца, когда же впервые увидел немцев, то оказалось, что похож на турка. Все лишь бы, только не на себя родного...
- Моя мать была права, когда говорила, что твой отец настоящий придурок!
- Я не хочу, что бы ты трогала моего отца.
- Тогда поговорим про твою мать! Что она сделала, когда я вышла за тебя?!..
- Прошу тебя, не начинай.

Беда в том, что моя жена Люда никогда не была беременной, а значит полностью была избавлена от той скрупулезной детализации жизни, состоянию, которому целиком подвержен я.
Я познакомился с ней на майские за клубным сараем, где лежал в холодеющей траве и глядел на футбольное поле. Она склонилась надо мной в светлой кофточке и таком же берете, с немножко опухшим, но обогатившим меня новыми впечатлениями лицом, и наши глаза встретились. Поздним вечером, когда городок уже таинственно чернел, мы целовались густо и крепко, а затем я не мог одеревенелыми губами чувствовать водку во рту. Стопка за стопкой заливал я тогда свою радость, и был страшно горд пьяным звоном и гулом в голове. Мы бродили поселком, вышли к шахте. Она висела на мне в узком платье, и как казались страшны нам склоны дубового кустарника, где мог прятаться насильник бежавший из 21-й Запорожской зоны.
Сквозь лозины и огород, мы влезли в незапертое, с цветными стеклами окошко бабушкиной летней кухни. Там я раздел ее, испытав первый проблеск самого непонятного из всех человеческих ощущений. Чуть выше левой груди был выколот младенческий лик Эммануила, длинные слегка полные ноги, глухой голос, чарующий и вместе с тем не приятый запах, с излишком вместился тогда в моей голове. И хотя она никак не была красива юношеской худобой и свежестью, именно такое впечатление она оставила мне на память.
На белой бабушкиной миткалевой рубашке, мы соединились на лежанке. Казалось бы какой пустяк, однако правдоподобие, с каким она изображала девственность во время нашего первого свидания, до сих пор портит мне все то лучшее, что я испытываю к ней.

Дождавшись полудня я выбрался из дому, и томимый солнечным припеком отправился к заброшенному котловану посидеть сверху на трубе и понаблюдать, как на вершине холма дрожит настурция. Шел створоженный запах цветов. Черная, тугая, с черным блеском и упоительным спиртным запахом тоска, охватила меня. Я бросил пить, и отчего-то, сложность моих умственных размышлений, все покрывала печалью и скукой.
Вдруг, я увидел человека державшего путь на закатное солнце. На минуту на меня с удивлением и даже некоторым страхом поглядели светлые глаза, выдающиеся скулы, и ссохшееся, похожее на дерево лицо.
- Лёня! - представился он протянув руку, и мы закурили. А затем он признался, что уже давно относится к людям с презрением и даже ненавистью. И мы, провалились в бездну воспоминаний о проведенных годах на земле.
Он рассказал как сталкивался в жизни с негодяями. Пленив заглянуть в синеву неба, сквозящую жарким днем против солнца.
Он открыл мне прелесть деревенской Сашки, жалким огарком прошлого богатства, забравшей у него остаток сил.
Лёня достал бутылку водки, наполнил до краев пластиковый стакан, и грубая телесность его мира, прямо на моих глазах начала гибнуть, среди чего-то несомненно горящего. В этом состоянии он был необыкновенно умен, часом молчалив, о чем-то думал, едко усмехался глядя мне в лицо.
Подводя итог он объяснил мне, что дала ему жизнь. А один из важнейших выводов был тот, что отец пил с утра до ночи, и допился.
Надев свой синий картуз с серебряном значком ГТО на околышке, я попрощался.
Ночью прошел благодатный, теплый дождь.

Утром, от моего нового друга несло перегаром, и таким он был занимательным, что не проспавшееся его лицо, словно бы завело отсчет моих самых счастливых часов проведенных на земле. Совпало это с новым и действительно не легким процессом познания.
Мы начали сооружать большую и очень черную птицу, которая боком, неловко, касалась левым крылом земли. Мудреные и тяжелые механизмы, Лёня сложил сам, создавая удивительную конструкцию, и как сам объяснял мне, «действуя параллельно с морфологией световых теофаний». Мне нравилось помогать ему: поддерживать деревянные брусья, подавать железные части. Затем я залез в носовой отсек. Было по чердачному тепло. Полевой ветер вольно шумел по крыше остроконечного фюзеляжа, и очень уж дивно звенела у меня голова, а в сердце было не только желание, но и чувство полной возможности подняться на воздух, и полететь куда угодно. Недоставало только деталей.
Мы бродили по округе устав от бесплодных поисков. Шагая балкой Лёня последними словами крыл груды мусора. Обойдя кирпичный завод и шею трубы слева, я порылся в золе, то серой, то фиолетовой, в зависимости от места и освещения, а затем мы улеглись отдохнуть. Прибежал сторож неразборчиво матерясь. Лёня сказал ему пару-тройку поразительных по воображению и силе слов, но в чем заключалось их очарование, я так и не понял. Зато очень хорошо их понял сторож, который незамедлительно пригласил нас к себе, и мы пошли за ним, присели в тени на сено устланное простыней, где у старой груши лежала бледная старушка со сложенными на груди прозрачными руками. Стояла пластиковая бутылка самогона и кое-какая снедь.
Я не пил, однако, что-то радовало меня. Сторож серьезно наливал, почти не закусывая, гудел с удовольствием, и с облегчением я думал, что в таком состоянии, и он может подняться ввысь. Тем не менее, в речи его появилась призрачность, словно бы он прощался, оставляя мне грусть разлуки. Глаза устремились в одну точку, в их желтовато-прозрачной глубине почувствовалась безмерная опустошенность. Исчезли первоначальные порывы. Осталась только вялость да дрожание рук. От его изношенного существа, пошел легкий запах говна.
Бабушка, так и лежала забывшись, не открыв глаз даже тогда, когда уже невменяемый сторож, надрывным срывающимся голосом заголосил:
- Кравинушка-а!!! ты мая-я-я-а-а!!!
Словно погружаясь в звериное, уязвленное болью сознание.
- Ша!!! – закричал ему Лёня. – Менты приедут!
Сторож умолк, и тихо заплакал.
Я и до Лёни знал, и в известной мере предполагал, что существуют пока еще не доступные мне горизонты. В тот приснопамятный вечер, когда слово «космос» полностью завоевало и преобразило мое сердце, явившись неким специфическим, почти религиозным интересом к структурам космической материи, Люда неожиданно выросла со стороны провала.
Кроваво-красной помадой были накрашены ее губы, надето маленькое черное платьице, чулки в сеточку, черные шпильки, одна из бабушкиных шубок, бабушкина же шляпка-таблетка с вуалькой.
Дрожащим поднялся я с корточек. Люда шла мерно, с достойной мне противоположностью, по-архиерейски властно размахивая руками, и как бы осеняя землю ставшей мне обетованной. Разлитая кислотой желчь на ее лице, и потребность ссоры, одиноко и тесно соединялись с нескрываемым любопытством. Ласково улыбнувшись, я тотчас же склонил голову. К ней подошел Лёня.
- Хотите посмотреть? - спросил он ее указывая рукой на ракету. Они пошли куда-то в глухой овраг, к давно необитаемому полуразрушенному с трубами дому, где галки вили свои гнезда.
- Вы любите Пелевина? - услышал я его голос, и вдруг увидел как она замялась, но все же ответила «да», а затем они скрылись.
Ревность, о которой и помыслить было нельзя, странным и неожиданным образом завладела мной.
Я двинулся за ними блатным выкрутасом и увидел, что мой скромный друг стоит возле стены, и кажется трогательной. Словно бы мокрой тряпкой, мазнул я Лёне по лицу. Скудные и невзрачные поля, кривыми буграми идущими мимо, проскакали предо мной, и неизвестно зачем я стал ожидать ответа.
Лёня схватил меня за рукав и отвел в сторону.
- Братюнь, ябывдул ей, да она небесная… - и решительно все вмиг отлегло, и чувство прежнего расположения к нему, вернулось.
Наружностью и прямотой переменчивого характера, в душе я уже каялся за то, что ударил Лёню по лицу. И тут, нежданно-негаданно, обломный ливень с трескучим градом, свалился нам на головы. Мало было в моей жизни мгновений равных по впечатлительности. Хвост птицы рухнул, и в невыразимо сырой свежести, ракета предстала пред нами черной стеной густо обляпанной синей грязью.

Очнулся я усталый, в чем-то мягком и теплом. В памяти зиял провал! Вероятнее всего, вчера я развязался и рыгал. В углу комнаты теплилась лампадка перед темной иконой доставшейся мне от деда. По пьяне, вещи и дела бывают тьмою, но иногда где-то глубоко в памяти остается грубая их одушевленность...
«За пацанов! Ваня, ты говно, а я -красавчег!..выебу и высушу...» - эти крики вертевшиеся у меня в голове, только подтверждали раннюю мою гипотезу, что во время пьянки, не бывает чувства начала и конца. И очень жаль...
Внезапно я услышал как в дверь позвонили. Люда открыла, и ко мне в комнату вошел местный следователь Иван. Сквозь очки, с матерным юморком глядели добрые пристальные глаза.
- Садись. - распялилось в улыбке мое лицо, и я дернулся.
- Не беспокойся...- ответил следователь оставаясь стоять, остро осматривая меня.
- Одевайся! - сказал он приказным тоном, и вышел в коридор.
Я полез к иконе. У каждого верующего есть водочка за образом.
«Дядя, скоро зима». - сказал кто-то внутри меня знакомым голосом. Из коридора в первом этаже послышались голоса. Приложившись как следует к бутылке, я быстро оделся и мы вышли на улицу.

Я никогда не был в тюрьме, и даже в обезьяннике. Эти странные места с детства томили меня желанным воображением увидеть действительно ли там сидит некий страшный род людей — могучий, грубый, и весь в наколках. На входе в отделение, нас встретил довольно плотный молодой человек в форме. За стеклянной дверью было возбуждающе светло от ярких ламп.
- Неужели ты серьезно думаешь, что я на такое способен?! - с воодушевлением спрашивал я очкастого Ивана, после того, как он объяснил мне причину моего задержания.
- Ты сидел в «Кактусе»? - спросил он.
И действительно, без лишних слов я вспомнил, что вчера вечером был там, где резко и приятно воняет всем тем, чем должно вонять в забегаловке. Косточки на кистях оказались надбиты, как после драки. Следователь испытующим взором смотрел на них. И сразу же хлопнула мысль, а вдруг вся эта ситуация совершено не касается пьянки, а есть лишь замаскированной потребностью выяснить отношение к себе этого хитрого и сурового человека. Глядя следователю в глаза, я чувствовал, что узнаю то удивительное, которое по привычке называют тяжелой болезнью, и что на самом деле есть ничто иное, как некие потусторонние пределы. Меня нельзя было обмануть. Поскольку этого никогда не понять человеку не пьющему, я увидел как его сила постепенно оскудевает. Перемена совершается именно в тот час, когда все пять чувств человеческих испытывают неожиданную потерю желания жить, есть, радоваться, и даже любить, без той единственной минуты вдохновения, когда перед тобой наливают полный стакан водки. А затем целые дни и ночи, как бы не существуешь.
- Пойдем! - сказал следователь поднимаясь.
- Куда? - поинтересовался я.
- Следственный эксперимент покажет.

Мы вышли за поселок, в знакомые мне с детства поля с их деревенской свободой. Путь наш лежал к старым терриконам.
У входа в одну из штолен, с ленивой грубостью скрипела старая дощатая калитка. Остро-кисло, и непривлекательно воняло жомом. Черными стрелами непрестанно носились ласточки.
- Порядок. - сказал следователь отряхивая штаны, после того как на карачках заглянул во внутрь. - Нужно будет спуститься в забой.
Было что-то пугающе-зловещее в этом «спуститься в забой».
- Но, зачем? - спросил я.
Вдруг запел кто-то горластый про какой-то крест. Следователь достал мобильный телефон, выключил пение и крикнул.
- Лезь козлюк! А то, глаз на жопу натяну!
В каком-то охватившем меня лихом безумии, я хотел было потребовать латы и шлем со страусиными перьями. Однако страшный взгляд следователя, страшнее любого взгляда виденного мною до той поры, и вообще за всю мою жизнь, изобразил нечто такое сложное и тяжкое, чего я тоже с рождения не видел.
Открыв дощатую калитку, я шагнул в неведомые мне палестины. Из бархатной темноты штольни жизнь на верху виделась в розовом сиянии. Я притаился и так просидел два часа. Когда вылез следователя на месте не оказалось. Прибежав домой, я крикнул Люде, но никто не отозвался. С той минуты, нервное ожидание парализовало мою волю. Силясь понять что происходит, я живо рисовал картину ее измены. Только эта неприятность, почему-то с излишком возмещалась приятной, хотя и греховной фантазией. Мне то и дело приходила в голову мысль об извращениях.
Поздно вечером Лёня привел Люду домой. Покачиваясь, она прошла мимо, и пластом упала на кровать, затем перевернулась, и как бы готовая к любому истязанию, пьяными бельмами уставилась в потолок.
- Сучка ты!.. - прошептал я люто, снимая свой американский ремень. - Бедная моя...
С каким-то горестным восторгом Люда приподнялась на локти и крикнула:
- И зачем только я связала с тобой свою... - она не договорила, скользнула и свалилась в угол под кровать.

О чем скорбела она? Эта мысль внезапно проделала брешь в моем понимании источника ее скорби. Руки опустилась. Похмельная меланхолия заставила меня припоминать: как и когда соединилась во мне непостижимая высота и сила, в том непонятном для многих синем состоянии, безгранично далеком от простых житейских дел. Видел ли я этот день роковым, и что хуже всего с грустным говением на сердце...
В тонком полусвете коридора горела одинокая лампочка. Я огляделся, Лёня пропал. Не тратя ни минуты, я затянул ремень, допил спрятанную за иконой бутылку и отправился в «Кактус».
Зал был пуст. За стойкой стояли двое коротко остриженых. Столик у окна был занят следователем.
- Бойся Иван! Победитель, блять, пришел! - крикнул я ему как потерянный, схватившись руками за спинку стула на против.
Следователь вскинул на меня острый взгляд.
- Лёня, иди домой! Набухиваешся время от времени и заебсь.
Я оглянулся.
- Ты с кем говоришь?
- Лёня, не нагнетай. Мир добрым выглядит только на первый взгляд.
- Ты же следователь!
- Я очень хороший следователь.
- Отступись от нее! На вот, забирай... - я бросил на стол пару бумажек. - а то убью!
Иван напряженно молчал.
Схватить за горлышко графин, использовать эту удобную во всех отношениях особенность старых графинов, чтобы внезапно раскроить ему череп, я не смог. Я не мог поднять руку на представителя власти. Двое стриженных подошли, взяли меня под руки, проволокли по залу и выбросили вон.

Цвела и пахла липа. Тепла и золотиста стояла луна. Желтые огни фонарей кивали, как падающие звезды. Чуть слышно и оттого очаровательно кто-то свистнул. За углом дома мерцала прикуренная сигаретка. Как передать те чувства, с которыми я уставился на Лёню, когда приблизился. Без лишних слов, он развернулся и молча пошел прочь. Я побежал за ним отчетливо махая руками, стараясь попасть в ритм с его спешными шагами. Казалось наши тени расту и сливаются, поднимая голову к звездам, точно жаждут почерпнуть у них новые силы. Так шагая друг за другом мы вышли в поле, и оказались возле уже знакомой мне штольни.
- Полезай.
- А ты?
- Я с тобой. - Лёня достал фонарь.
Мы спустились по отвесному склону и оказались в забое. Присмотревшись, я увидел как по закопченной стене, он рисует пальцем какие-то линии.
- Ищу выход из плана жизни. - спокойно, словно бы отвечая на мой вопрос, сказал Лёня.
- Туда... - он показал направление, и держась за него, я пошел следом.
В одной из стволовых шахт хмуро темнела ракета. Помню, я на минуту приостановился: было пусто, холодно, неприветливо. Дул сквозняк. По винтовой лестнице Лёня помог мне забраться в кабину. Ни о чем определенном, я уже не думал, и не мечтал.
- Держи направление к Северной Звезде! - крикнул он мне снизу.
- Позаботься о Люде, она такая ранимая!
- Пошел отсчет времени!
Глубоко боками задрожала земля.
- Что видишь? - услышал я в наушниках.
- По-моему, дерево вяз.
- Вяз? А по-моему, иная картина.
Вдруг два сука дерева, словно руки простерлись надо мной, и теми руками ищут меня. Страшно и трепетно стало мне. И тут я почувствовал, что тело мое стало сильным и легким, как титан.
- Поехали!!! - крикнул я.
И понеслось...