Важное
Разделы
Поиск в креативах
Прочее
|
Конкурс:: - Лёня Космос. (на конкурс)Лёня Космос. (на конкурс)Автор: Адольфик ГариБросая ввысь свой аппарат послушный... Причина, по которой в рабской покорности я удовлетворяю ее прихоти по ночам, а сейчас лежу придавленный ее телесной массой, кроется не в какой либо духовности, но в ощущении частого головокружения. Это, нечто вроде терапии. Кровь с водкой в горизонтальном покое подобна воде, замедляя и убыстряя свой ток, она разрушает холестериновые бляшки, губит, так сказать агрегацию тромбоцитов, предотвращая закупорку сосудов. К тому же, ее уверенное владение мной только подтверждает тот факт, какой красавицей она была прежде. Ею увлекались все мужики в поселке. Я приходил домой, снимал свой американский ремень Филсон, и оставлял красные полосы на ее заднице. Ей нравилось. С тех пор воды в Северском Донце утекло уйма. Сейчас она еще молчит, да и всё кругом молчит, только скоро нервно и угрюмо загудит, и будет обидчивой до конца дня. Я освобождаю ее от сдержанности, и она рада-радешенька, сердито ерзает на стуле, распускает язык, но не изящно, а грубо, изящество представляю только я. Мой отец, когда шумел и прыгал, - говорю я, чтобы снять напряжение - рассказывал мне, что мою мать в 42-м зачал фашист. Пол жизни я был уверен, что похож на немца, когда же впервые увидел немцев, то оказалось, что похож на турка. Все лишь бы, только не на себя родного... - Моя мать была права, когда говорила, что твой отец настоящий придурок! - Я не хочу, что бы ты трогала моего отца. - Тогда поговорим про твою мать! Что она сделала, когда я вышла за тебя?!.. - Прошу тебя, не начинай. Беда в том, что моя жена Люда никогда не была беременной, а значит полностью была избавлена от той скрупулезной детализации жизни, состоянию, которому целиком подвержен я. Я познакомился с ней на майские за клубным сараем, где лежал в холодеющей траве и глядел на футбольное поле. Она склонилась надо мной в светлой кофточке и таком же берете, с немножко опухшим, но обогатившим меня новыми впечатлениями лицом, и наши глаза встретились. Поздним вечером, когда городок уже таинственно чернел, мы целовались густо и крепко, а затем я не мог одеревенелыми губами чувствовать водку во рту. Стопка за стопкой заливал я тогда свою радость, и был страшно горд пьяным звоном и гулом в голове. Мы бродили поселком, вышли к шахте. Она висела на мне в узком платье, и как казались страшны нам склоны дубового кустарника, где мог прятаться насильник бежавший из 21-й Запорожской зоны. Сквозь лозины и огород, мы влезли в незапертое, с цветными стеклами окошко бабушкиной летней кухни. Там я раздел ее, испытав первый проблеск самого непонятного из всех человеческих ощущений. Чуть выше левой груди был выколот младенческий лик Эммануила, длинные слегка полные ноги, глухой голос, чарующий и вместе с тем не приятый запах, с излишком вместился тогда в моей голове. И хотя она никак не была красива юношеской худобой и свежестью, именно такое впечатление она оставила мне на память. На белой бабушкиной миткалевой рубашке, мы соединились на лежанке. Казалось бы какой пустяк, однако правдоподобие, с каким она изображала девственность во время нашего первого свидания, до сих пор портит мне все то лучшее, что я испытываю к ней. Дождавшись полудня я выбрался из дому, и томимый солнечным припеком отправился к заброшенному котловану посидеть сверху на трубе и понаблюдать, как на вершине холма дрожит настурция. Шел створоженный запах цветов. Черная, тугая, с черным блеском и упоительным спиртным запахом тоска, охватила меня. Я бросил пить, и отчего-то, сложность моих умственных размышлений, все покрывала печалью и скукой. Вдруг, я увидел человека державшего путь на закатное солнце. На минуту на меня с удивлением и даже некоторым страхом поглядели светлые глаза, выдающиеся скулы, и ссохшееся, похожее на дерево лицо. - Лёня! - представился он протянув руку, и мы закурили. А затем он признался, что уже давно относится к людям с презрением и даже ненавистью. И мы, провалились в бездну воспоминаний о проведенных годах на земле. Он рассказал как сталкивался в жизни с негодяями. Пленив заглянуть в синеву неба, сквозящую жарким днем против солнца. Он открыл мне прелесть деревенской Сашки, жалким огарком прошлого богатства, забравшей у него остаток сил. Лёня достал бутылку водки, наполнил до краев пластиковый стакан, и грубая телесность его мира, прямо на моих глазах начала гибнуть, среди чего-то несомненно горящего. В этом состоянии он был необыкновенно умен, часом молчалив, о чем-то думал, едко усмехался глядя мне в лицо. Подводя итог он объяснил мне, что дала ему жизнь. А один из важнейших выводов был тот, что отец пил с утра до ночи, и допился. Надев свой синий картуз с серебряном значком ГТО на околышке, я попрощался. Ночью прошел благодатный, теплый дождь. Утром, от моего нового друга несло перегаром, и таким он был занимательным, что не проспавшееся его лицо, словно бы завело отсчет моих самых счастливых часов проведенных на земле. Совпало это с новым и действительно не легким процессом познания. Мы начали сооружать большую и очень черную птицу, которая боком, неловко, касалась левым крылом земли. Мудреные и тяжелые механизмы, Лёня сложил сам, создавая удивительную конструкцию, и как сам объяснял мне, «действуя параллельно с морфологией световых теофаний». Мне нравилось помогать ему: поддерживать деревянные брусья, подавать железные части. Затем я залез в носовой отсек. Было по чердачному тепло. Полевой ветер вольно шумел по крыше остроконечного фюзеляжа, и очень уж дивно звенела у меня голова, а в сердце было не только желание, но и чувство полной возможности подняться на воздух, и полететь куда угодно. Недоставало только деталей. Мы бродили по округе устав от бесплодных поисков. Шагая балкой Лёня последними словами крыл груды мусора. Обойдя кирпичный завод и шею трубы слева, я порылся в золе, то серой, то фиолетовой, в зависимости от места и освещения, а затем мы улеглись отдохнуть. Прибежал сторож неразборчиво матерясь. Лёня сказал ему пару-тройку поразительных по воображению и силе слов, но в чем заключалось их очарование, я так и не понял. Зато очень хорошо их понял сторож, который незамедлительно пригласил нас к себе, и мы пошли за ним, присели в тени на сено устланное простыней, где у старой груши лежала бледная старушка со сложенными на груди прозрачными руками. Стояла пластиковая бутылка самогона и кое-какая снедь. Я не пил, однако, что-то радовало меня. Сторож серьезно наливал, почти не закусывая, гудел с удовольствием, и с облегчением я думал, что в таком состоянии, и он может подняться ввысь. Тем не менее, в речи его появилась призрачность, словно бы он прощался, оставляя мне грусть разлуки. Глаза устремились в одну точку, в их желтовато-прозрачной глубине почувствовалась безмерная опустошенность. Исчезли первоначальные порывы. Осталась только вялость да дрожание рук. От его изношенного существа, пошел легкий запах говна. Бабушка, так и лежала забывшись, не открыв глаз даже тогда, когда уже невменяемый сторож, надрывным срывающимся голосом заголосил: - Кравинушка-а!!! ты мая-я-я-а-а!!! Словно погружаясь в звериное, уязвленное болью сознание. - Ша!!! – закричал ему Лёня. – Менты приедут! Сторож умолк, и тихо заплакал. Я и до Лёни знал, и в известной мере предполагал, что существуют пока еще не доступные мне горизонты. В тот приснопамятный вечер, когда слово «космос» полностью завоевало и преобразило мое сердце, явившись неким специфическим, почти религиозным интересом к структурам космической материи, Люда неожиданно выросла со стороны провала. Кроваво-красной помадой были накрашены ее губы, надето маленькое черное платьице, чулки в сеточку, черные шпильки, одна из бабушкиных шубок, бабушкина же шляпка-таблетка с вуалькой. Дрожащим поднялся я с корточек. Люда шла мерно, с достойной мне противоположностью, по-архиерейски властно размахивая руками, и как бы осеняя землю ставшей мне обетованной. Разлитая кислотой желчь на ее лице, и потребность ссоры, одиноко и тесно соединялись с нескрываемым любопытством. Ласково улыбнувшись, я тотчас же склонил голову. К ней подошел Лёня. - Хотите посмотреть? - спросил он ее указывая рукой на ракету. Они пошли куда-то в глухой овраг, к давно необитаемому полуразрушенному с трубами дому, где галки вили свои гнезда. - Вы любите Пелевина? - услышал я его голос, и вдруг увидел как она замялась, но все же ответила «да», а затем они скрылись. Ревность, о которой и помыслить было нельзя, странным и неожиданным образом завладела мной. Я двинулся за ними блатным выкрутасом и увидел, что мой скромный друг стоит возле стены, и кажется трогательной. Словно бы мокрой тряпкой, мазнул я Лёне по лицу. Скудные и невзрачные поля, кривыми буграми идущими мимо, проскакали предо мной, и неизвестно зачем я стал ожидать ответа. Лёня схватил меня за рукав и отвел в сторону. - Братюнь, ябывдул ей, да она небесная… - и решительно все вмиг отлегло, и чувство прежнего расположения к нему, вернулось. Наружностью и прямотой переменчивого характера, в душе я уже каялся за то, что ударил Лёню по лицу. И тут, нежданно-негаданно, обломный ливень с трескучим градом, свалился нам на головы. Мало было в моей жизни мгновений равных по впечатлительности. Хвост птицы рухнул, и в невыразимо сырой свежести, ракета предстала пред нами черной стеной густо обляпанной синей грязью. Очнулся я усталый, в чем-то мягком и теплом. В памяти зиял провал! Вероятнее всего, вчера я развязался и рыгал. В углу комнаты теплилась лампадка перед темной иконой доставшейся мне от деда. По пьяне, вещи и дела бывают тьмою, но иногда где-то глубоко в памяти остается грубая их одушевленность... «За пацанов! Ваня, ты говно, а я -красавчег!..выебу и высушу...» - эти крики вертевшиеся у меня в голове, только подтверждали раннюю мою гипотезу, что во время пьянки, не бывает чувства начала и конца. И очень жаль... Внезапно я услышал как в дверь позвонили. Люда открыла, и ко мне в комнату вошел местный следователь Иван. Сквозь очки, с матерным юморком глядели добрые пристальные глаза. - Садись. - распялилось в улыбке мое лицо, и я дернулся. - Не беспокойся...- ответил следователь оставаясь стоять, остро осматривая меня. - Одевайся! - сказал он приказным тоном, и вышел в коридор. Я полез к иконе. У каждого верующего есть водочка за образом. «Дядя, скоро зима». - сказал кто-то внутри меня знакомым голосом. Из коридора в первом этаже послышались голоса. Приложившись как следует к бутылке, я быстро оделся и мы вышли на улицу. Я никогда не был в тюрьме, и даже в обезьяннике. Эти странные места с детства томили меня желанным воображением увидеть действительно ли там сидит некий страшный род людей — могучий, грубый, и весь в наколках. На входе в отделение, нас встретил довольно плотный молодой человек в форме. За стеклянной дверью было возбуждающе светло от ярких ламп. - Неужели ты серьезно думаешь, что я на такое способен?! - с воодушевлением спрашивал я очкастого Ивана, после того, как он объяснил мне причину моего задержания. - Ты сидел в «Кактусе»? - спросил он. И действительно, без лишних слов я вспомнил, что вчера вечером был там, где резко и приятно воняет всем тем, чем должно вонять в забегаловке. Косточки на кистях оказались надбиты, как после драки. Следователь испытующим взором смотрел на них. И сразу же хлопнула мысль, а вдруг вся эта ситуация совершено не касается пьянки, а есть лишь замаскированной потребностью выяснить отношение к себе этого хитрого и сурового человека. Глядя следователю в глаза, я чувствовал, что узнаю то удивительное, которое по привычке называют тяжелой болезнью, и что на самом деле есть ничто иное, как некие потусторонние пределы. Меня нельзя было обмануть. Поскольку этого никогда не понять человеку не пьющему, я увидел как его сила постепенно оскудевает. Перемена совершается именно в тот час, когда все пять чувств человеческих испытывают неожиданную потерю желания жить, есть, радоваться, и даже любить, без той единственной минуты вдохновения, когда перед тобой наливают полный стакан водки. А затем целые дни и ночи, как бы не существуешь. - Пойдем! - сказал следователь поднимаясь. - Куда? - поинтересовался я. - Следственный эксперимент покажет. Мы вышли за поселок, в знакомые мне с детства поля с их деревенской свободой. Путь наш лежал к старым терриконам. У входа в одну из штолен, с ленивой грубостью скрипела старая дощатая калитка. Остро-кисло, и непривлекательно воняло жомом. Черными стрелами непрестанно носились ласточки. - Порядок. - сказал следователь отряхивая штаны, после того как на карачках заглянул во внутрь. - Нужно будет спуститься в забой. Было что-то пугающе-зловещее в этом «спуститься в забой». - Но, зачем? - спросил я. Вдруг запел кто-то горластый про какой-то крест. Следователь достал мобильный телефон, выключил пение и крикнул. - Лезь козлюк! А то, глаз на жопу натяну! В каком-то охватившем меня лихом безумии, я хотел было потребовать латы и шлем со страусиными перьями. Однако страшный взгляд следователя, страшнее любого взгляда виденного мною до той поры, и вообще за всю мою жизнь, изобразил нечто такое сложное и тяжкое, чего я тоже с рождения не видел. Открыв дощатую калитку, я шагнул в неведомые мне палестины. Из бархатной темноты штольни жизнь на верху виделась в розовом сиянии. Я притаился и так просидел два часа. Когда вылез следователя на месте не оказалось. Прибежав домой, я крикнул Люде, но никто не отозвался. С той минуты, нервное ожидание парализовало мою волю. Силясь понять что происходит, я живо рисовал картину ее измены. Только эта неприятность, почему-то с излишком возмещалась приятной, хотя и греховной фантазией. Мне то и дело приходила в голову мысль об извращениях. Поздно вечером Лёня привел Люду домой. Покачиваясь, она прошла мимо, и пластом упала на кровать, затем перевернулась, и как бы готовая к любому истязанию, пьяными бельмами уставилась в потолок. - Сучка ты!.. - прошептал я люто, снимая свой американский ремень. - Бедная моя... С каким-то горестным восторгом Люда приподнялась на локти и крикнула: - И зачем только я связала с тобой свою... - она не договорила, скользнула и свалилась в угол под кровать. О чем скорбела она? Эта мысль внезапно проделала брешь в моем понимании источника ее скорби. Руки опустилась. Похмельная меланхолия заставила меня припоминать: как и когда соединилась во мне непостижимая высота и сила, в том непонятном для многих синем состоянии, безгранично далеком от простых житейских дел. Видел ли я этот день роковым, и что хуже всего с грустным говением на сердце... В тонком полусвете коридора горела одинокая лампочка. Я огляделся, Лёня пропал. Не тратя ни минуты, я затянул ремень, допил спрятанную за иконой бутылку и отправился в «Кактус». Зал был пуст. За стойкой стояли двое коротко остриженых. Столик у окна был занят следователем. - Бойся Иван! Победитель, блять, пришел! - крикнул я ему как потерянный, схватившись руками за спинку стула на против. Следователь вскинул на меня острый взгляд. - Лёня, иди домой! Набухиваешся время от времени и заебсь. Я оглянулся. - Ты с кем говоришь? - Лёня, не нагнетай. Мир добрым выглядит только на первый взгляд. - Ты же следователь! - Я очень хороший следователь. - Отступись от нее! На вот, забирай... - я бросил на стол пару бумажек. - а то убью! Иван напряженно молчал. Схватить за горлышко графин, использовать эту удобную во всех отношениях особенность старых графинов, чтобы внезапно раскроить ему череп, я не смог. Я не мог поднять руку на представителя власти. Двое стриженных подошли, взяли меня под руки, проволокли по залу и выбросили вон. Цвела и пахла липа. Тепла и золотиста стояла луна. Желтые огни фонарей кивали, как падающие звезды. Чуть слышно и оттого очаровательно кто-то свистнул. За углом дома мерцала прикуренная сигаретка. Как передать те чувства, с которыми я уставился на Лёню, когда приблизился. Без лишних слов, он развернулся и молча пошел прочь. Я побежал за ним отчетливо махая руками, стараясь попасть в ритм с его спешными шагами. Казалось наши тени расту и сливаются, поднимая голову к звездам, точно жаждут почерпнуть у них новые силы. Так шагая друг за другом мы вышли в поле, и оказались возле уже знакомой мне штольни. - Полезай. - А ты? - Я с тобой. - Лёня достал фонарь. Мы спустились по отвесному склону и оказались в забое. Присмотревшись, я увидел как по закопченной стене, он рисует пальцем какие-то линии. - Ищу выход из плана жизни. - спокойно, словно бы отвечая на мой вопрос, сказал Лёня. - Туда... - он показал направление, и держась за него, я пошел следом. В одной из стволовых шахт хмуро темнела ракета. Помню, я на минуту приостановился: было пусто, холодно, неприветливо. Дул сквозняк. По винтовой лестнице Лёня помог мне забраться в кабину. Ни о чем определенном, я уже не думал, и не мечтал. - Держи направление к Северной Звезде! - крикнул он мне снизу. - Позаботься о Люде, она такая ранимая! - Пошел отсчет времени! Глубоко боками задрожала земля. - Что видишь? - услышал я в наушниках. - По-моему, дерево вяз. - Вяз? А по-моему, иная картина. Вдруг два сука дерева, словно руки простерлись надо мной, и теми руками ищут меня. Страшно и трепетно стало мне. И тут я почувствовал, что тело мое стало сильным и легким, как титан. - Поехали!!! - крикнул я. И понеслось... Теги:
1 Комментарии
#0 02:27 26-06-2017
Слог завораживающий, прям Буниным повеяло. Сюжет и прост и замысловат. Хорошо выстроил. Мне понравилось. иди ты вжопу... столько понапесал.. ктож это читать то будет...? ну кроме Алёны.. "слог завораживающий".. ишты.. гг Еше свежачок Теперича, значит, такое не то что бы, Но, как ни как, а всё же пишу, как слышу И вижу. По улице Мира везут гробы Не актуально. Ветер листву колышет Свежую, как никогда, и в последний раз. После - такие всходы, что ёлки палки.... Я на рельсы залез, и по поясу
Разделило меня и... меня Колесо проходящего поезда, Похотливо на стыках звеня. Квас не жрётся и баба не порется, Мимо хера вся жизнь, мимо рта. Ну и хуле теперь хорохориться, Кочевряжиться хуле, братан?... Саша заходил. Сказал, что конкурс.
Ну а хуле, мол, давай стехи! Мол, повестка, принцип, книжка. Нонсенс: Денех не предложено за хит! Ни рубля, ни драхмы, ни песета. Типа, бля, хуярим, и без бэ! Так себе, конечно, для поэта. И для непоэта так себе.... А от трусости, до предательства
Семь ступней, (можно и шаг). Так всегда семенят обстоятельства, проторяя тропинку под крах. Ну и хуле теперь? Сострадания? Нехуй в уши мне ссать про любовь. И какие твои оправдания после всех твоих косяков.... |