Тандыр

Автор: Ромка Кактус Карине

Жить мы станем в тандыре. В тандыре много дыр, тыр-пыр, готовить в нём нельзя, ни лепёшку хрустик, маленькую и лёгкую, ни лепёшку патыр, тяжёлую и очень плотную, похожую на сыр. Никаких тебе лепёшек, только мы там жить станем и готовиться, готовиться к смерти и вечной жизни после неё, и к вечной смерти после жизни, которой так и не началось, разве ж не цинизм звать жизнью форменное издевательство?

Большой уютный тандыр с дырами, сквозь которые отличный вид на окрестную помойку. Чтобы утром нас будили чайки, а вечером можно в прямом эфире смотреть ток-шоу про народ. Вечером из местной «Пятёрочки» в мусорные баки выбрасывают просроченные продукты, и в очередь к бакам выстраиваются господа дармоеды и тунеядцы, кто работать не желает несмотря на свой почтенный возраст, невзирая на рост экономических показателей и средней температуры по больнице. Интеллигентно у них всё, цивилизованно: кто последний в очередь? за мной будете, молодой человек, девушка отошла, сейчас придёт, вот за ней тогда, тогда хорошо, здравствуйте, спасибо, до новых встреч, и вам не хворать. И расходятся, как круги бензина по воде, без драки и сквернословия, а нам остаётся только сцедить бензин с лужи и повесить на стену, смотри, современное искусство, очень трогательно, почти как ковёр.

Потому что с каждым часом всё увлекательней. Всё значительней достижения науки и техники, и прогресс образования, и вот уже труд из обезьяны сделал лошадь, чтобы та могла умереть от рака лёгких от одной капли табака в современном жилом тандыре постройки тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого, когда у людей всё было: и зимний холодильник под окном, и Юрий Гагарин три года как не вернулся из космоса, остался там искать марсианок с третьей сиськой.

Мы встретимся с тобой в две тысячи двадцатом, когда жилью, в котором нам не жить, исполнится пятьдесят шесть лет, и нам самим немногим больше, если сложить нас вместе в одну кровать. Но кровати никакой не будет, потому что кровать – буржуазные предрассудки, а честному человеку достаточно, чтобы его укрыли газетой с новостями про Крым. А нечестному человеку достаточно укрыться опавшей листвой и уснуть без ужина, потому что ужин был для тех, кому дым Отечества и сладок, и приятен, и, главное, питателен так, что лучше не бывает; дым Отечества на ужин съели те, кто заслужил. А мы не заслуживаем даже быть упомянутыми рядом с ними в одном предложении.

Ты, лучшая женщина, подобна золотому ночному горшку. Всё, что ты видишь в своей жизни, становится говном. Два шоколадных глаза смотрят, моргая, на мир, и люди, которые тебя окружают, – говно, птички и зайчики – ещё большее говно, а особенно – червяки. Твой мир – твоё отражение в луже с бензином. И только говно не похоже на само себя, ты целый день можешь говорить о нём одном и ни разу не повториться. И питаешься ты понятно чем, чем питаются все те, кому дым Отечества попал не в то горло. И мясо не ешь, потому что говно, а не мясо, а я ем, потому что живу на два доллара в день, чтоб сэкономить и купить себе на новый год в подарок новые трусы. И пойти в новый год в новых трусах, а не как эти, у которых трусов отродясь не бывало, кто не сеет, не жнёт, а только целый день считает биткоины в чужих карманах.

У тебя плохая кожа и круги под глазами в форме чёрных квадратов Малевича, потому что плохо спишь и мечтаешь о смерти. Как будто смерть что-то изменит, как будто смерть победит любые невзгоды, и работу за гроши с ненавистными людьми в ненавистном месте, которое не дом и не может быть домом, и болезнь, уродство, глупость, безразличие, войну, самое себя. Смерть побеждает только жизнь, которая и состоит из всего, что в ней бывает, чтобы та могла снова восторжествовать и пышно расцвести по весне прыщами на лицах подростков, у которых начался гон и в карманах брюк набухли половые секреты. Круговорот говна и смерти, в котором, тебе кажется, ты вращаешься, ударяясь красивой умненькой головой о грязный пол, всего лишь оптическая иллюзия, когнитивное искажение, вызванное тем, что не надо смотреть на ночь европейский арт-хаус. Лучше смотреть народ в дыры тандыра и радоваться тому, что хоть у кого-то хуже, чем у тех, у кого будто бы хуже не бывает, и таких кого-то больше, чем всех остальных, кому нет дела до этих убогих всех нас. Мы, нищие и больные, отказываемся от всех немыслимых яств и богатств, которые нам на золотом блюдечке рекламы подносят живущие в телевизоре волшебные гномы, и от телевизора давно отказались, лишь бы лелеять своё порочное, злонравное и ядовитое высокомерное страдание, которое никогда не станет святостью или добродетелью для тех, кто отказался от мыслей в пользу комфорта и всего того, что можно приобрести в кредит со скидкой в чёрную пятницу.

Всю русскую грамматику можно сократить до одной фразы: наше отечество – смерть. Граждане смерти, поезд отправляется с любой платформы и идёт во всех направлениях, все дороги идут в никуда, то есть в Тутаев, Тутаев наша вторая Москва, третий Рим, а четвёртому не бывать! Четвёртый Рим мы сожжём, как первый сжёг Нерон, а позже он сжёг и Москву, чтоб войти наконец в историю, хотя бы как Герострат, и только Тутаев никто не сжёг до сих пор, потому что жалко на это огня.

Поём что-то, стоя в очереди на перрон.

– Ты кто такая? – пою.
– Я, – поёшь, – шёпот, робкое дыханье, трели соловья.
– А я, – пою, – гроза в начале мая, я весенний, первый гром.
– Граждане, – поёт полицейский, – проходим, не задерживаемся, не грохочем тут в небе голубом.

Голубое под запретом. Цвет педерастов. И радуга для них же. И Тютчев вместе с Фетом, и вся школьная программа по литературе, начиная со «Сказки о попе». Потому что нарушает права верующих. Потому что у остальных никаких прав нет и быть не может. Остальным достаточно обязанностей и наказаний. Вот Пушкину чего в жизни не хватало? Женщины были. Дети были, и были не нужны. Признание было. А не хватало ему для полноты бытия только Дантеса. И это не Дантес убил Пушкина на дуэли, это Пушкин убил на дуэли ямбом всю прежнюю литературную традицию, всех этих пыльных допотопных ящеров Тредиаковских с мезозойской системой стихосложения, о которых никто с тех пор и не вспоминает. А самого Пушкина убила на дуэли школьная программа по литературе, где принято из вежливости спрашивать друг у друга, что хотел сказать автор, словно ему ещё при жизни рот набили жёваной бумагой и дохлыми мухами, что он слова сказать не мог, а только блеял. И когда уже дважды убитого Дантесом и школьной программой по литературе Пушкина окончательно уничтожил безымянный поп из его же детской сказки, введя на него цензурное ограничение, только тогда он обрёл всю полноту бытия поэта, невольника чести и пророка, вопиющего в пустыне. Паситесь, мирные народы.

Вот и пасёмся с тобой. По отдельности. У меня тандыр, у тебя мука, но лепёшками даже не пахнет. Говном пахнет, скажешь. У тебя всё им пахнет, и цветы, и мама, и любовь. О любви мы так не говорим, чтоб понятно было. Потому что любовь это слово, и какое в нём заложено действие? А если действия нет, то чему равна сила противодействия? Мы по отдельности проваливаемся в кошмар. У тебя свой кошмар с работой, учёбой и больной головой. У меня свой кошмар с отсутствием работы, учёбы и хотя бы больной головы. Вместо головы у меня ящик со смешными картинками. Называются мемы. Много разных полочек с картинками. Фотографии еды, на которые я смеюсь вместо ужина перед тем, как провалиться в ночной кошмар. В кошмаре ко мне придут все мои старые ужасы, обступят чёрными немыми сгустками вокруг, прижмут, чтоб не встал, не убежал от них, а я давно к ним навстречу бегу, как к родным, потому что с ними не так жутко и одиноко, как всегда, когда нет тебя рядом.

А потом мы будем с тобой рядом. Рядом с кем? Рядом с теми, кого давно нет рядом. И нас не будет, но будет один на двоих кошмар, запутавшийся в мокрой от нашего совместного пота простыне. Придётся придумать трёхэтажные конструкции из слов, чтоб ему было где лазать и играть, потому что вокруг ничего нет, кроме помойки и стоящих в очередь на поезд до Тутаева, где ничего нет с ещё большей силой отсутствия, это чёрная дыра, которая однажды втянет в себя весь глобус без остатка, так что пингвинам будет негде вить свои гнёзда и тогда они хором улетят на юг. А мы полетим в Казахстан, потому что казахи к тому времени станут трансгуманистами и совсем откажутся от тел. Души казахов, стартовав с Байконура, улетят колонизировать Марс вместе с американским миллиардером Илоном Маском, который не хочет жить на одной планете с людьми, и тут его трудно в чём-то упрекнуть.

Ты, лучшая женщина, будешь спокойно спать двадцать четыре часа в сутки. Вкусно и полезно обедать свежевыжатым из Солнца светом двадцать четыре часа в сутки. Вставать, писать и гулять в парке двадцать четыре часа в сутки. Вместо того чтобы изводить себя двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю, как ты это делаешь сейчас, пока мы не рядом ни с кем из нас.

А пока ты себя изводишь, я пишу. Рассказы, стихи, даже фантастику начал писать про гоблинов. Три главы написал, а четвёртая будет в четверг. Но бывает так, что четверга не бывает никогда. Живёшь-живёшь, а всё то среды, то понедельники. То лето, то зима, то новый год и пора дарить себе новые трусы. То ночь, и надо спать, то день, и надо пообедать. А сначала надо найти, чем пообедать. И на это уходит всё время с понедельника по воскресенье. И всё лето, и вся зима. А потом умираешь в своём тандыре в одиночестве в обнимку с недописанными книгами и непрочитанными стихами, и неблагодарные потомки, которых не успел оставить в вечной безуспешной погоне за обедом, напишут на твоём могильном камне всё то, что не успел написать. В общем, не бойся четверга: пока мы живы, он не наступит. А когда наступит, нас уже не будет, и будет всё, о чём мечтали, только у других будет, у тех, кто не мечтал, кому это всё совсем ни к чему и в тягость.