Пасха сорок второго

Автор: Марат Князов - Подымайся, Янька, пора! - ворчит отец в половину обычного своего баса, чтобы не потревожить детей постарше. Янька разлепляет глаза. За окнами темень. Мать копошится в сенцах. Отец лежит под образами, на широком окованном сундуке, и отражения от лампадки светлячками скачут на его бельмах. Он слепой. Мальчик встаёт, потягивается и громко шлёпает по земляному полу. Скрипит дверью, но за порог не выходит, а хитро прищурясь поворачивает назад, и неслышно ступая возвращается к лавке. Теперь главное лечь тихо. Спать хочется, спасу нет. Почитай что целый день он проваландался на Волге с удочкой, и урвал поспать часа три, не больше. Зато какой улов! Карасей большущих с десяток, и щука килограмма на три, с которой уж и намучился, а вынул. Да попадись она ему чуть пораньше, так ещё бы и сбыть успел. Деньги матери ой как нужны.

Янька осторожно устраивается на своём тюфячке.
- Ах, ты паразит! Ну, я тебя святым кулаком по окаянной шее! - вскрикивает отец и замахивается в сторону лавки самодельным посохом.
Вбегает мать и успевает перехватить карающее орудие.
- Ну что ты, Алёша, - говорит она, - прибьёшь ведь кормильца.
Потом подсаживается к сыну и шепчет, ласково оглаживая его вихры.
- Пора, Янёчек, пора миленький. Маша собралась уже, тебя только и дожидается.
Сын обливается водой из ковшика. Потом он надевает боты доставшиеся ему от сестры Маши, а ей в свою очередь от Анечки, а той от Ильи, которому они наверное покупались новые. Тем временем мать кладёт на середину широкого блюда, пол-сайки белого хлеба, и увязывает в платок. Это богатство Янька и Маша понесут в храм, чтобы освятить на Пасху. Раньше вместо хлеба на блюдо клался кулич в сахарной корочке и крашенные в луковой шелухе яйца, но почти год как идёт война - не до куличей.

Яньке десять, Маше четырнадцать. Выходят они поздно. Храм в пригороде, туда часа четыре ходу. До трёх утра следует управиться на всенощной, и назад. Поднявшись в горку останавливаются перевести дух у главных ворот завода "Красный Октябрь". Сталинградский гигант не прекращает греметь ни днём, ни ночью. Над домнами полыхает зарево. В ярких его отсветах, у самой воды, можно разглядеть их крохотную мазанку.

Узелок несёт Маша. Молча идти скучно, но сестра побаивается Яньку. Хоть он и младше, но серьёзен и добычлив не по возрасту. Любит его река. И рыбкой, и топлячком балует. Взрослые говорят, будь у пацана силёнок побольше, так давно бы брёвен на избу натягал. Да куда там, мелковат братик.

- Янь, а Янь!
- Ну?
- А чудеса точно бывают?
- Не знаю я.
- А мамаша говорит, бывают.
- У ней и грибы - чудеса.
- А то нет!?

В начале марта в хате потекла камышовая кровля. Натаскали солонца из балки, зачинили, замазали. А на страстную неделю приключились дожди, аж до самой пятницы. И вот чудо - прямо из поновлённой крыши полезли опята, да так, что только успевай собирать.

- Она их завтра с картошкой нажарит. А щуку на котлеты. Ох ты и щуку выловил!
- Купчиха, а не щука, - отвечает Янька.
- Пасха. Шоколаду хочется. - тараторит Маша.
- Чего расщебеталась! Не бывает никаких чудес. - строго говорит брат, недовольный, что щуку помянули вскользь.

На службу попадают уже порядком продрогшие. Снаружи, храм Архангела Михаила, тускло освещается нервно моргающей со столба лампочкой. Поспевают как раз к крестному ходу. Православные с иконами и фонарём, под непрерывный ликующий трезвон, высыпают на улицу и скрываются из глаз.

Дети крестят лбы и ныряют внутрь. Быстро согреваются. Воздух спёртый, накурено ладаном, свечи чадят. В крестный ход отправились не все. Ближе к алтарю теснятся прихожане с куличами. Янька ввинчивается между двух тёток и тянет за собой сестру.
- Ишь ты какой бойкий, - говорит одна, а вторая поджимает губы, однако, двигается и даже подаёт в сторону здоровенную корзину, украшенную бумажными розами.

Крестный ход возвращается и начинают заутреню. Янька стоит опершись спиной на Машу и держит руки в карманах. Сестра крестится, осеняя знамением и его, как бы за двоих сразу. Видно икону главного ангела господнего Михаила. Тот вооружён сияющим мечом и закован в доспехи. Через плечо алый плащ. За спиной сложенные крылья. Янька прикидывает, что если эти крылья расправить, то станут они ничуть не меньше, чем у истребителя. На щите у архангела нарисован глаз в зелёном треугольнике. На что он там? Вымолить бы этот глаз для отца. И пусть что один. Вот уж точно чудо, не чета шоколаду.
- Эй! - шепчет Маша.
Янька уснул стоя. Служба кончилась. По рядам бродит священик и кропит съестное святой водой.

На обратном пути, их перевстревает Витька Проклятый с двумя дружками.
- Ну-ка. - говорит он Маше, показывая на узелок.
Маша бледнеет и прячет узелок за спину. Витька старше её всего на год, но страху на посёлок нагнал будь здоров.
- Не смей, Витька, братьёв позову! - почти кричит Янька.
- А доорёшься? - не поворачиваясь спрашивает тот.
Вон он дом родимый, внизу. Но прав Проклятый, не добежишь туда, не докричишься. Витькины подельнички обступают Машу. Янька пихает в бок самого здорового, за что тут же выхватывает по щам. От удара летит в пыль. Во рту появляется солёный привкус, в глазах искры из-за которых ничерта не видно. Он отплёвывается и жмурится, чтобы искры исчезли. Слышно как плачет Маша. Узелок уже отобрали.
- Во нищеброды церковные, - насмехается Витька, - вместо куличей корки жрут.
Янька открывает глаза и первым делом видит сандалии. Высокие, старинные, украшенные самоцветами. Перед ним стоит архангел Михаил. Как с иконы, только без крыльев и меч убран в ножны.
- Помоги, - шепчет мальчик главнокомандующему ангелами, но тот исчезает.
- Сухари сами рубайте, - продолжает тем временем Проклятый, - А ты меня Машутка лучше поздравь по-пасхальному, взасос.
Янька вскакивает и со звериным рыком таранит главного обидчика головой в живот. Тот рушится на землю вместе с блюдом и хлебом. Второй бандит зажимает отчаянного пацанёнка в локтевой захват. Маша прекращает орать и вцепляется ему в волосы. Третий хулиган от неожиданности так опешивает, что чуть не забывает крикнуть "Атас!", увидев двух, подбегающих со стороны завода, вооружённых рабочих.

О странном своём видении, Янька не вспоминает. К середине августа, один из братьев, работающий водителем у заводского начальника, успевает перевезти за Волгу отца и старшеньких. Мать с Машей и Янькой должны переправляться завтра, но на завтра люфтваффе принимается бомбить город. Дома перестают заслонять небо, и оно становится огромным и чёрным от дыма. Во время налёта на "Красный октябрь", обрушивается берег. Под ним остаётся мазанка с "грибной" крышей. Испуганных и потерянных, без угла и средств, их привечает дальняя родственница. Скоро в город входят немцы.

Бой начинается утром. Отовсюду слышатся стрельба и разрывы. Со стороны Сталинградского Тракторного доносится лязг танков. Его перекрывает недружный залп орудий. Их затыкают Юнкерсы. От немецкой взрывчатки в воздухе повисает нестерпимая вонь. Янька с семьёй и соседями прячутся в колодце канализации. Иногда бомбы разрываются так близко, что кажется будто земля едет вместе с притаившимися в ней людьми, словно трамвай набитый пассажирами. Мальчик приникает глазами к узкой щели оставленной для вентиляции. Взрослые внизу, многие по колено в нечистотах. Они так напуганы, что забывают шикать на детей.

Вскоре звуки сражения сдвигаются в сторону центра, потом затихают. Становится слышно, как внизу громко молится мать. Потом появляются немцы. В доброй обувке и непривычного цвета форме, пыльные и грязные, они идут небольшими группами.
- Русиш, иа! - доносится сверху.
Люк сдвигается. Прятавшиеся люди зажмуриваются от внезапного света.
Их обнаруживают. Солдат помоложе направляет в люк автомат.
- Зольдатен, комиссар, зынд?
Рассматривает обитателей укрытия внимательнее и берёт автомат на плечо.
- Лас, лас! Ком шон!
Русских достают на свет божий и пожилой немец ведёт их к школе.

В октябре, длинной колонной, гражданских этапируют на запад. Они выходят из Сталинграда в направлении Дона: старики, молодые, дети. Орут младенцы. Самые слабые не доходят даже до переправы. Упавших добивают выстрелами.
"Хорошо, не штыками", - думает Янька. Он боится штыков. Ноги его в стареньких ботах стёрлись и распухли. У матери тоже. Маша идёт босиком.

Привал делают возле какого-то хутора. Янька разгоняется за водой, но немец окрикивает. На водопой их ведут организованно. Ужинают тем, что успели выменять дорогой. Ночью пробирает такой холод, что люди сбиваются в одну, плохо одетую и дурно пахнущую массу. Разводить огонь не разрешают из-за светомаскировки. Конвоиры по очереди ныряют в тёплые хаты.

Утром многие не поднимаются, и их волокут в сторону. Женщину в засаленном летнем пальто тащат за ноги, хотя она ещё жива. У неё тифозный жар. В бреду и ознобе, смотрит она на дочь, Верочку. Та заходится в плаче. Вчера на переходе Янька помогал им катить маленькую дощатую тележку с пожитками. Сегодня мать усаживает трёхлетнюю девочку на узлы.
- Ну-ка, Янёк! - говорит она сыну, и тот впрягается в повозку.
Они оставляют хутор позади, когда ветер доносит звук выстрела.

На следущей ночёвке немцы разрешают развести костёр - один на всех. Кто-то падает без сил, кто-то бродит в поисках дров, да много ли их найдёшь в степи. У немцев есть несколько вязанок на подводе, но спросить нельзя. Ещё вчера гер офицер пробовал объяснять, как ему казалось, на русском, что дать ничего не может, и не станет сажать на подводы ни детей, ни больных. Указывал на запад и советовал идти быстрее, там мол всё будет. Но русские его не понимали, голосили женщины, орали дети. Сегодня детей почти не слышно.

Гер офицер ополовинив фляжку шнапса, укладывается спать. Солдаты начинают кашеварить. Запах еды подманивает ребятишек, но палит карабин. Офицер вскакивает, вытаращив глаза. Выругивается и снова ложится. Стрелявший смеётся, ребятишки, разбегаются. Все, кроме одного. Блики костра скачут на его нелепой одежонке.
- Битте, брот. - говорит он и протягивает руку.
Немец сидящий с краю суёт ему галету, другой даёт немного горохового концентрата. Янька прижимает харчи к груди и несёт сокровище матери и девочкам. Те сидят накрывшись лоскутным одеялом возле костра, которому скормили деревянную Верочкину тележку. Продукты делят поровну.
- Ничего, ничего, дойдём. - шепчет мать, запускает руку в Янькины вихры и добавляет, - Кормилец.

Ещё засветло колонна измученных переходом людей входит в Белую Калитву. Их останавливают на большом пустыре. Откуда-то появляются несколько военных в чистой форме. На рукавах белые повязки с красными крестами. Они придирчиво осматривают пленных коротко командуя автоматчикам. Из толпы вылущивают молодых и крепких, и ведут их к стоящим неподалёку грузовикам. Когда хватают Машу, та вскрикивает. Её волокут прочь. Янька хочет бросится следом, но мать не даёт. Она крепко прижимает его. Верочка плачет. Яньке видно как Машу сажают в грузовик с открытыми бортами. Он ещё различает её светлый платок, но в кабину запрыгивает офицер и машина трогается, исчезая в пыли.

Оставшиеся слушают объявление. Через переводчика немцы призывают соблюдать порядок и объясняют, что они отправятся в Германию завтра, а сегодня будут накормлены и выспятся. Потом их выводят за город и загоняют в огромные дурно пахнущие птичники. Кажется кормёжка отменяется. Никто не ропщет, на это нет сил. За маленькими редкими оконцами, устроенными под самой крышей, быстро темнеет.
- Хоть бы соломы постелили, гады. - бурчит Янька.
Свободное место удаётся отыскать только в дальнем углу сарая. Мальчик снимает бечёвку, которой хозяйственно увязано лоскутное одеяльце. Оно немного сыровато, но мать покорно садится. Верочка, словно котёнок, залезает ей на руки и жмётся к груди. Янька бы и сам спрятался так от войны и лиха. Спрятался и поплакал. Да нельзя, с ними он за старшего.

Вдруг, люди набившиеся в птичник оживляются. "Солома, солома... Несут, несут..." - слышится отовсюду. Ворота не отпирают, но шевеление оттуда. Яньке плевать на солому, устроились они сносно, другое дело если фрицы кормить надумают.
- Я мигом, - обещает он и лезет к выходу. Чем ближе подбирается, тем муторнее становится на душе. Впереди гомон и крики. И плач нехороший, кладбищенский.
- Да что ж вашу! - выругивается паренёк. Дальше не пролезть. Народишко впереди наддал и застопорился. Слышно как орут стиснутые старухи.
"Ну, к лешему. Впрямь раздавят." - думает Янька и кидается назад, к матери. Не тут-то было. Обезумевший вопль: "Подпалили! Заживо горим! Ломай!", - словно кнутом хлещет по толпе. Она рвётся к спасительным воротам. Натиск тел, со стоном, хрипом, треском рвущихся лохмотьев и ломающихся косточек утягивает Яньку за собой, так же неумолимо, как прошлой весной засасывал его на Волжской яме, водоворот. В тот раз Янька сплоховал. Когда ухватил его водяной и повёл, будто рыбу на леске, он испугался. Забарахтался, замолотил по воде, что винт пароходный. Да всё против тока, подальше от смерти чтобы. А нельзя так. Когда опамятовался, огляделся, а воронка-то вот она. Хватило ему тогда ума поддаться силе течения. Чуть раздохнуть, плывя по сужающемуся кругу и парой гребков взять в сторону, чтобы снова от центра подальше. Долго бы он так не продержался. Хорошо мимо рыбаки плыли, да за волосы из воды вынули, не то бы утоп.

Сил на борьбу не остаётся. Янька решает поддаться человеческой массе. Та опрокидывает его, сдавливает грудь. Он пытается вдохнуть вольнее, не получается. Тесно, дымно. В глазах появляются круги и мальчик тонет в забытье. Но снова, как тогда на Волге, чья-то сильная рука ухватывает вихры и тащит вверх. Янька открывает глаза. Видно небо, закатное в багровых бликах. Вызволитель, держит его за шиворот. Глаза у него строгие, лицо холёное.
- Данке шон, - говорит парнишка.
- Ты что, Яков, умом тронулся? Или давно не видались?
Настаёт прозрение. Это же Михаил! Архангел господний. И крылья у него раскрыты, а меч снова в ножнах, потому что в одной руке щит с зелёным глазом, а в другой он, Янька. И висят они между землёй и небом. Сверху птичник как на ладони, с одного угла огнём охваченный. Вокруг немцы с автоматами наизготовку. Они выстроены в цепь, позади которой неспеша двигаются двое. Один в офицерской фуражке, другой с ёмкостями привешенными на спину в виде ранца. В руках у него трубка с тлеющим наконечником. Они останавливаются, офицер что-то настраивает, копаясь в ранце. Солдат выставляет заднюю ногу в качестве упора.
- Файер! - раздаётся команда и из огнемёта с шумом вырывается струя пламени. Огонь обрушивается на крышу, влетает в оконце, стекает по стене - всё вспыхивает. Чёрный дым и вопли запертых людей, устремляются в небо. Офицер снова крутит какие-то ручки и парочка меняет позицию.
- Поспешай Яков, - говорит архангел, и Янька выскальзывает у него из рук.

Падает он обратно на пол птичника. Приходит в себя и ящеркой ныряет под пузо многоногой толпе. Извивается, не даёт себя раздавить, перемахивает через тех, кто уже раздавлен. Поджигателям придётся раза три окатить строение огнём, прежде чем они окажутся возле матери и Верочки. Надо поспеть. Спроси его, зачем? Не скажет. Но лезет, цепляется, рвётся к своим. Страшный вой подгоняет его, от него одного можно кажется помереть. Пламя льётся сквозь крышу. Вспыхивают сгрудившиеся у выхода. Они кидаются, ломая друг друга, на ворота, и выносят их к едрене фене, едва не на голову немецкому оцеплению. Ища спасения, толпа, будто обречённое животное, не замечая кровавых ран и подпалин, выпирает наружу. Цокочут автоматы. Причём со всех сторон разом. Пули стегают по тонким стенам, крошат доски, прошивают фанерные щиты, срывают куски лошадиных попон прибитых чтобы законопатить щели. Янька слышит, как противно чавкает свинец застревая в людских телах, и те валятся, валятся, валятся, взывающие о помощи и замолчавшие навечно. Вот они! Большая половина одеяльца, сшитого из цветных лоскутов, черна от крови. Пуля пробила Верочке голову. Мать цела. Она сидит на коленях, прижимая девочку и покачивается.
"Отче наш, Отче наш, Отче наш..." - слышит мальчик.

Фронтальное оцепление не справляется. Офицеры поднимают крик, и большая половина войска с тыльной стороны птичника устремляется на подмогу. Стреляют от пояса. Вырвавшиеся русские бегут в чёрную степь. Обессилевшие и полузадохшиеся, они падают на сухую траву. Хорошо заметных в отсветах пожара, их находят, достреливают и волокут в огонь. Одного из новобранцев, оставшихся у задней стены тошнит от запаха горелого мяса. Сквозь щели сарая ему видны человеческие силуэты мечущиеся в пламене. С треском, от стены отходит фанерный щит. Удерживающие его планки посекло автоматной очередью. Изнутри отчаянно давят и бьют. "Помоги!", - раздаётся оттуда. Кричит ребёнок. Удар. "Помоги!". И новый удар, только тише. Из узкого просвета вырываются всполохи огня. Солдат милосердно поднимает автомат и лязгает затвором. "Архангел, Михаил, ну помоги же!". Немец замирает, но лишь на миг. Его зовут Михель. Услышав своё имя он бросается к сараю и занозя ладони выдирает проклятую деревяшку. Из получившегося лаза, спиной вперёд, выбирается тощий подросток. Задыхаясь он тянет за собой завёрнутую в окровавленное одеяло костлявую простоволосую женщину с мёртвой девочкой на руках. И никого больше. Остальных отрезало пламенем. Мальчик смотрит на автомат, женщина наклонила голову и что-то шепчет. Резко и горячо, словно спички зажигает. Михель прислушивается, и ему чудится что она повторяет два слова: "Данке шон, данке шон, данке шон...". Он поводит стволом и русские исчезают в темноте.