Быль (на конкурс,)

Автор: Kopyto На дворе занялся шестой рассвет шестого мирного года. Воскресный. Морозный.

Бабка Алёна прочитала полушепотом утреннюю молитву, что-то еще пробормотала, почти про себя, в который раз трижды перекрестилась, поднялась с вытертого тканого коврика, еще чуть помедлила, глядя на икону, потом, надвинув край белого ситцевого платка почти до переносицы, перехватила им лоб, подвернула, обвязала белым узкое, мрачноватое лицо, замотала вокруг шеи и завязала. Поверх - точно таким же манером - намотала еще один, тонкий шерстяной, с красными цветами по краю. И, уже выходя, поверх плюшевого пальто, накинула и повязала еще один - пуховый, серый, чуть поржавевший - старый. Новый-то - завтра, в Рождество, вся понарядятся, а я что ж, не хуже ж,- рассуждала про себя. За эти "же ж" и "уж" над ней подсмеивались. Низкий зычный голос, неторопливая, скупая речь, тяжеловатый, исподлобья, взгляд, и вот эта особенность - к месту и не к месту припечатать неловким, нещадящим словом, всякий раз начиная с "Уж ты-то уж!", "Уж я-то уж..." или "Уж скока уж...". Меж собой бабы звали ее "Аленякой", по созвучию с "кобылякой" - за грубоватость и недюжинную силу, про которую хоть сказки сладывай, да не поверит никто: небольшого роста была бабка Алёна, сухая на вид, бабка и бабка - пока на руки не взглянешь - враз всплывет в голове про "пудовые кулаки". Свои - родня - звали её, то ли с иронией, то ли по какой-то детской привычке, Алёнушкой. А когда у брата Алёнушки внуки понародились, стала Алёнушка бабкой Алёной. Своих внуков у нее не было. Сперва замуж никто грубую да некрасивую девку не брал, потом вышла замуж, да муж рано умер, а единственный их, поздний, сын, без вести пропал на войне. В тридцать родила его. А в пятьдесят пять получила казённое извещение - нету, мол, вашего сына, и вестей о нем нет. Так и волокла свой крест. Работала на скотном дворе, как многие бабы, и хозяйство держала, как не каждый мужик потянет.
Проведав коз в котухе, гусей и кур в разделенном на две половины сарайчике, поставив талой воды и кинув каждому, что поесть - выпускать никого не стала, "уж дюжий мороз" - вернулась в хату, сняла с гвоздя коромысло, на крыльце взяла заиндевевшие узкие вёдра, нацепила на крюки, да пошла протоптанной в снегу тропинкой к колодцу.
- Иии, все пособрались уж, - досадливо пробормотала себе под нос, издали увидав у колодца трех-четырех баб.
Чуть погутарив в очереди, набрала воду, подцепила с ледяной скамейки вёдра: "Ну, бывайтя...", - и чуть не споткнулась об здорового черного кутька, крутился всё у колодца, приставал, заглядывал в глаза и норовил увязаться за каждым.
- Иииии, понавыкидвають! Чо не потопють, ироды. - бабка Алёна отпихнула настырный лохматый комок валенком, тот пискнул от обиды, но не отстал, так и пошел до самой калитки.
-Пошел! Прочь иди! - шумнула грозно, но прогнать собачонку не получилось, руки заняты коромыслом. Так и ушла в хату, размышляя: "Курей ить подушыть, гляди. Надо отогнать ирода, а там, может, и сам замерзнет к утру."
Выглянула через минуту с крыльца - ушел, нету.
День прошел, как день. Наколола дров, почистила снег у дома, зарубила курицу да сварила щи - сегодня конец поста, завтра можно скоромное, как раз настоятся. Сходила проведать родню, возвращалась с первой звездой, в руке – костыль, в другой - узелок с пирожками - гостинец. И опять кутёк. Опять крутится у ног, не отступает - чует запах вкусного в узелке. Погнала его костылем, подальше от двора, громыхая голосом. Постучала костылем по старому ведру у калитки – чтоб больше напугать. Щенок подорвался бежать и скрылся за ветхим плетнём соседского двора .
В хате была недолго. Поправила подушки на кроватях в той комнате, куда почти не заходила. Попила пустого чаю. Зажгла тоненькую свечку, потянулась к иконе, поставила свечу на деревянную полочку рядом с потемневшим ликом. Перекрестилась. С тоской поглядела на фотокарточки - три, в одной деревянной рамке под стеклом - да стала опять заматываться в пуховую шаль - проведывать да кормить хозяйство на ночь. Зажгла "малый фонарь" - так называла новую, послевоенной конструкции, керосиновую лампу с тонкой ручкой, смахивающую на миниатюрный старинный уличный фонарь. Пошла глядеть: две окотые козы вот-вот должны были принести приплод.
Открыла козий котух. Повесила лампу на гвоздик под низеньким потолком. Плотно притворила двери, чтоб не пускать холод. Сверкающие жёлтыми глазами рогатые требовательно заблеяли. Кинула соломы, добавила чуть сенца, полезла в карман за лакомством - сушеным хлебом. Протянула хлеб к яслям, и тут в руку снизу ткнулся мокрый нос, и сухарь выхватили из руки, как щипцами. Кутёк!
- Тудды ж твою душу совсем! - самым страшным своим ругательством вскрикнула от неожиданности бабка Алёна, отдернула руку и заглянула в ясли. Кутёк, вцепившись молочными зубами в кусок сухаря, уткнулся в угол и пытался грызть добытое съестное, да зубы не брали каменный хлеб, и он его мусолил и причмокивал, как будто хотел выпить, - Ты ж глянь, живой, сталбыть! А! Мороз какой. Думала, уж сгинул. А ты - вон, пригрелся тут, - она раздала козам остатки сухарей. Кутёк домусолил тот единственный кусок, что выхватил из ее руки, - подскочил, встал лапами на стенку яслей, виляя прутиком обмерзшего хвоста - с него еще не сошел налипший снег, - бабка Алёна сухо улыбнулась и, глядя в щенячьи глаза, повторила:
- Я, грю, ты чаво ж, не замерз, ишь? Нашел, где погреться? Живой?
- Мамк... Мамк, живой....- в стенах раздался сиплый, незнакомый голос. Свет лампы дрогнул, и бабка Алёна почуяла, как повеяло холодом. Колени затряслись. Руки пропали. И последняя мысль была про вилы, вилы далеко, чертей-то гонять - вилы надо, вилы!!!

Андрей, сбросив с плеча котомку, подхватил падающую мать на руки. Прижал. Растормошил. Ослабил платки, чтоб вдохнула, чтоб кровь отлила от головы. И держал на руках, не отпуская. Она открыла глаза и видела во тьме лишь очертания его лица над ней, прорисованные на звездном рождественском небе. Чуть проморгавшись, различила седой чуб под жалкой шапчонкой, русые усы с бородой – то ли инеем покрытые, то ли, как чуб, седые.
- Господи святый…
- Не, мамк… Это я! Я это, мамк, не бойся!.. – прижал ее голову к своей. Скульнул глухо в пуховый платок и зарыдал - горячо, по-человечьи.
- Сына....Сыночка моя. Ты? Живой?...
- Живой!