Щуры

Автор: дважды Гумберт Действие 1.

Комната размером со спортзал. Окно во всю стену. В окне всё время что-то красивое. Это могут быть подкрашенные заходящим солнцем облака. Или матово белая пустота с золотыми былинками. Стены тоже красивые на загляденье. На них - какие-то допотопные животные, растения, раковины, червячки, стилизованные под пещерную живопись. Каждый оттиск, рисунок неповторим. На потолке великое множество крохотных источников света в виде разных висюлек, бирюлек, спиралек, решеток, султанов, мандал, менор, морских звёзд и т.д. Еще в комнате есть встроенный в стену стеллаж с книгами, два плоских экрана, аквариум с рыбками, беговая дорожка, обложенный разноцветными камешками лазурный бассейн, много кадок с растениями и много-много чего еще, не вполне понятного. На полу разбросаны пёстрые подушки, игрушки, коврики и матрасы. Цвет пола радостный – иней на траве. Два серых фонтанчика, украшенные замшелыми ангелами (один расположен в кухонной зоне, другой, гротескный его близнец, - в зоне отдыха), вносят в пространство равновесие и покой. Разумеется, это ложное впечатление. По правде сказать, обстановка комнаты может быть охарактеризована выражением «всякая всячина»; это вроде кулинарной сенсации на основе того, что нашлось в холодильнике, когда нагрянули гости. Еще, пожалуй, стоит упомянуть о неприметной двери, откуда изредка (и надо сказать, весьма неохотно) появляются слуги. Слуги очень похожи на диких зверей. Их так и зовут: Лев, Медведь, Единорог и т.д.
В разных углах комнаты сидят Оптима и Примус. Это красивые, молодые, взъерошенные люди. На них – только обтягивающие бриджи телесного цвета. На Оптиме такого же цвета топ. Кажется, что прикрытые одеждой части их тел отлиты из розоватой гладкой пластмассы.
Примус сидит под комнатным деревом, уставившись в планшет. Оптима качается в кресле, закинув ноги на столешницу кухонного стола из нержавейки. На столе – фрукты, куски пиццы, шоколадные конфеты, бутылки с норвежской минеральной водой. Оптима курит, пуская дым в направлении Примуса. Дым расходится по всей комнате, поэтично клубится и, возможно, подражает облакам за окном. Алый луч, похожий на высококачественное фабричное изделие, разрубает пространство.
Примус (не отрывая взгляд от экрана): Йоу! Заебала курить! Вытяжку хоть бы включила!
Оптима: Тебя забыла спросить.
Примус: У меня ощущение, что сейчас этот появится. А ты куришь.
Оптима: Да и похуй! Во что играешь?
Примус: Ни во что.
Оптима: Ты глупый! Ты дубина!
Примус: Это еще почему?
Оптима: Потому что не смотришь на меня.
Примус (смотрит на Оптиму): Ну вот. Посмотрел.
Оптима: Ах! ( хрипло смеется и, потеряв равновесие, звучно падает на пол). Блядь!
Примус бросает планшет и тоже начинает смеяться.
Неожиданно из окна набегает густая тень, и в раме, как тропический цветок, распускается гигантское, доброе лицо с пышной, окладистой бородою. Это Иван Иваныч, хозяин жилья. Молодые люди как-то сразу нарочито глупеют и начинают подобострастно кланяться.
Примус и Оптима: Здравствуйте, Иван Иваныч! Как ваше здоровье, Иван Иваныч?
Иван Иваныч (смотрит на них добрыми, безмятежными, ясно голубыми глазами, крякает от удовольствия и трубно-мироточивым баском выпевает): А у меня всё в порядке, а у меня всё-всё ништяк, чистые дети мои! Чего и вам изволю. Оптима, ты курила, небось?
Оптима (с детской ужимкой): Только одну-единственную сигаретку, Иван Иваныч.
Иван Иваныч: А ты, верный мой Примус, всё играешься?
Примус: Да самому уже тошно, Иван Иваныч. Я вот лучше сейчас книжку какую-нибудь умную почитаю (наугад берет с полки книжку). Во! МильтОн!
Иван Иваныч (встряхивает седой гривой): Ну-ну. Вы можете делать всё, всё, что душе угодно, дети мои. Да, всё, что хотите. Веселитесь, развлекайтесь. Только не теряйте спортивной формы, бодрости и оптимизма. Ну и конечно, самое главное. Ни в коем случае не пробуйте сливовое повидло из холодильника. Это совершенно недопустимо.
Оптима: Иван Иваныч! Дорогой вы наш! А мы и не знали, что у нас есть холодильник.
Примус: Да, Иван Иваныч. Мы все равно ни фига не готовим.
Оптима: А может быть, просто убрать его из нашей квартиры? То есть, я хотела сказать, из нашего жизненного пространства, а? Давайте, я скажу Лёве, и он его выкинет, этот ваш джем?
Примус: Вот именно. Вместе с холодильником. Мы больше по фастфуду, Иван Иваныч. Мишаня всё, что надо, приносит.
Иван Иваныч: А ведь оно, ребятки, такое вкусное, божественно вкусное!
Оптима (глядит в пол и чертит носком дугу): Ну и ладно. Пусть вкусное. А вот слово «повидло» - бяка, отстой.
Примус (подходит к стеллажу и ставит книжку назад): У меня вообще аллергия на сливы, Иван Иваныч. Спасибо, что предупредили.
Иван Иваныч (с довольным прищуром): А что вы хотите на день рождения, воробушки?
Примус: Я? Ничего. Нет! Я хочу пистолет.
Иван Иваныч: Будет тебе пистолет. А ты, Оптима?
Оптима: Я хочу солярий, видеокамеру и рубашку, как у вас. И еще ленту, чтобы волосы подвязывать.
Иван Иваныч: Лады. Только помните про сливовое повидло!
Оптима: Да что вы всё заладили – повидло, повидло. Лучше станцуйте нам, Иван Иваныч.
Примус: Да, Иван Иваныч, просим вас, доставьте нам такое удовольствие.
Иван Иваныча не надо долго упрашивать. Он бросается в пляску, как в омут, и пляшет добрые полчаса без перерыва. Пляшет он презабавно, лихо, самозабвенно. Полные телеса его колышутся, румяные щечки подпрыгивают. В самый разгар пляски, когда ноги его начинают мелькать из-под подола широкой рубахи, Иван Иваныч делится надвое. Потом – на четыре, на восемь, на шестнадцать, на тридцать два Ивана Иваныча. И, наконец, всё окно заполняется маленькими, синхронно выделывающими коленца Иван Иванычами. Молодёжь рукоплещет. Но что-то поганенькое в их душах уже отделяет их от благости танца Иван Иваныча, порождая иронию и скепсис, кисляйство и глупую, пустословную браваду. Эту внутреннюю трансформацию можно выразить, допустим, при помощи двух дрессированных мух, посадив одну на нос Оптиме, а другую заставив назойливо кружить у самого уха Примуса.
Оптима (тихо, отмахиваясь): Это чудовищно! Я щас ёбнусь.
Примус (так же тихо): Терпи, подруга, терпи.
Вот Иван Иваныч дробится и умаляется до такой степени, что его уже не разглядеть. Только гудят толстые стекла от битов.
Оптима (громко, испустив долгий выдох): Ох! Это пиздец!
Примус: Блин! Тише ты, неблагодарная. Думай, что говоришь.
Оптима: О!
Примус: Заткнись!
Оптима: В жопу!
Прекращается зловещая вибрация стекол. И снова в окне что-то пусто-потусторонне красивое.
Примус (меланхолично): А что ты хочешь? Хозяин – барин.
Оптима (целует Примуса в щёку): Ты не только дубина. Ты еще и трусишка!
В дверь стучат. Потом входит Медведь.
Примус: Наконец-то. Тебя, Мишаня, только за смертью посылать.
Медведь (с выражением): Ваша пицца и Будвайзер.

Действие 2.

В той же комнате - двойной кинозал. Примус и Оптима сидят в наушниках спина к спине и смотрят два разных плазменных телевизора. Оптима смотрит новинку кино, Примус – онлайн трансляцию футбольного матча. Роли в фильме исполняют собаки, кролики и обезьяны. В футбол играют маленькие, неповоротливые, уродливые чебурашки. Оптима смотрит молча, а Примус время от времени издает поросячьи фанатские визги.
Примус: Ты куда даешь пас? Глаза разуй! Жопа вместо головы! Кривоножка! Ковылялки повыдергать! По ушам нахлопать! и т.п.
В серо-лиловом окне появляется и несколько мгновений дрожит гигантский заботливый влажный глаз Ивана Ивановича.
Примус (выключает экран, обиженно): Всё! Опять! Опять «Спартак» слил! Блин, я точно пожалуюсь Иван Иванычу. Слышишь? (толкает Оптиму).
Оптима: А? Да ну тебя, нафиг! Дай кино досмотреть (через какое-то время тоже выключает телевизор и сдергивает с головы наушники). Ох, что за гадость я посмотрела.
Примус: Что такое? Ты плачешь?
Оптима (трет глаза кулаками): Вот еще! Просто злая.
Примус (хватает Оптиму за плечи и валит на матрас): Про что фильм?
Оптима (крутится в его объятьях, бодается, громко дышит и в то же самое время сыплет словами): Про одного человека… ну, неудачника… даже психа… психа, который работал аниматором. Его с самого детства все шпыняли и пиздили, потому что он был не такой, как все. А тут еще явно ошибся с профессией. С такой рожей ему надо было работать в сфере ритуальных услуг. Или вообще не работать, сидеть на пособии. Но вот в том-то и дело. Он хотел быть крутым и нести людям радость. Да и с пособиями там было туго. Проклятые буржуи зарезали всю социалку. И вот однажды, когда ему было очень плохо… плохо – не то слово… хуёво ему было… он залез в холодильник и поменял там полюса… и реальность тоже. Был Пьеро – стал Арлекин. Был безобидный тихоня – стал чёрт блядь. Дальше он своим асоциальным поведением спровоцировал майдан. И всё потому, что ему вовремя не подогнали таблеток. Ах, вот оно что! Так значит, всё дело в таблетках? Вот значит цена вопроса? Да идите вы нахуй… со своей буржуйской мозгомойкой. Вот! Вот… что меня выбесило, Примус.
Примус (тоже смешно барахтается и шумно дышит): Что ты говоришь? Ничего не понимаю. Ты как будто бредишь, Оптима. Но мне нравится на тебя смотреть и чувствовать твой жар и твою горечь. А ты смеялась, когда его пиздили?
Оптима: Джокера, что ли? Ну, конечно. Это же очень смешно. Когда фриков ногами пиздят. Но еще смешнее, когда буржуев режут. Это вообще монтипайтон.
Примус: Монтипайтон – не смешно.
Оптима (пыхтит): Классовая борьба продолжается!
Примус (кряхтит): Ты классно борешься, Оптима. Но... я… сильнее.
Оптима: Ай! Сволочь! Пусти!
Вволю повозившись и потискав друг друга, Примус и Оптима вытягиваются рядом и хмуро смотрят на пустое окно.
Примус: Слушай, тебе не кажется, что с нами что-то не то?
Оптима: Да. Мне все время чего-то не хватает (вскакивает). Пойду поплещусь.
Примус: А я пробегу пару километров (устремляется к беговой дорожке).
Медленно разгораются светильники, и комната принимает уютный вид. Оптима, как аквариумная рыбка, мечется между стенками комнатного бассейна. Примус, сосредоточенно наклонив голову, бежит на одном месте.
Вдруг раздается визг, и Оптима выскакивает из бассейна.
Оптима: Там… Там… Это… (она мычит, словно не знает, как назвать то, что увидела).
Примус (подбегает и осторожно заглядывает в чашу бассейна): Что там?!
Оптима: Там… змея!
Примус (хватается за сердце и приседает): Ох, божечки! Гадость-то какая!
Оптима решительно хватает колокольчик и со всей мочи звонит. Проходит какое-то время, прежде чем появляется Лев.
Оптима: Лёва, спаситель мой, убери, блядь, эту гадость, пожалуйста!
Примус (хлопает Льва по плечу): Да, Лев, давай поживей.
Лев (подходит к бассейну и смотрит в него): Ну, и чего испугались? Это же просто уж.
Примус (топает на него): Просто уж?! Да ты смеешься над нами! Я вот тебе сейчас усы-то повыдергаю. Уж у него!
Лев (испуганно прикрываясь лапой): Ладно, ладно. Сейчас уберу (уходит, быстро возвращается с сачком и вылавливает ужа из воды). Ну вот, делов-то. А вы боялись.
Оптима: Лёва, постой. А где Единорог? Что-то давно я его не видела.
Лев (останавливается у двери и пронзительно смотрит на Оптиму): А его больше не будет. Он пожаловался на вас Иван Иванычу, и тот его уволил.
Оптима: А-а. Что ж. Очень жаль. А он обещал мне татуху набить.
Лев: Да. Очень жаль (уходит).
Оптима (толкает Примуса в грудь): Это ты заездил нашего Единорога до белого каления. И не стыдно тебе, мудило?
Примус: Стыдно? Как это? Что значит стыд? Нет, наверно.
Оптима: А мне вот, кажись, стыдно. Я вот что подумала. Больше не дергай Лёву за усы. А то тоже уволится. Срач твой кто станет убирать? Я, что ли?
Примус: Нет, ты не так поняла. Это Иван Иваныч его сократил.
Оптима (после паузы, задумчиво): А как ты считаешь, Иван Иваныч – он буржуй? Если ему надеть на башку цилиндр, то будет вылитый…
Примус (резко оглядывается на окно и шикает): Тсс! Тихо ты! Дура!
Оптима: Сам дурак! (хватает с пола подушку и бьет Примуса по голове).
Примус (ловко уходит от удара): Он артист!
Оптима (мечет другую подушку): Садист!
Примус: Художник!
Оптима: Скотоложник!
Примус: Творец!
Оптима: Подлец!
Они весело бегают друг за другом, бросаясь мягкими предметами. Наконец, Примус зажимает Оптиму и невольно кладет руки ей на грудь.
Примус и Оптима (одновременно): Ой!

Действие 3.

Комната стала как будто поменьше и неказистее.
С громкими воплями Примус носится за Львом и стреляет в него из игрушечного пистолета резиновыми шариками. Должно быть, пистолет не совсем игрушечный, потому что всякий раз, как шарик попадает в цель, Лев вскрикивает. По глухому, утробному рычанию, которое на бегу издает слуга человека, можно легко догадаться, что эта игра ему не по вкусу.
Оптимы нигде не видно. Она лежит в зоне отдыха, зарывшись в подушки и одеяла.
Наконец, после очередного попадания, Лев набрасывается на Примуса, сбивает с ног и, оскалив пасть, рычит прямо ему в лицо.
Примус (испуганно): Лёва, Лёва, что с тобой?!
Лев: Ты разве не понимаешь, маленький подонок, что мне больно?
Примус (растерянно): Я… я понимаю.
Лев: Не-ет, ты не понимаешь. Я вот тебе сейчас нос откушу, и тогда ты поймешь, что такое боль.
Примус (хнычет): Лёва, дружище, прости меня, пожалуйста. Я больше так не буду.
Лев: Как же! Так я тебе и поверил. В другой раз попадешься мне – и я тебя съем! (уходит, хлопнув дверью).
Оптима (высунув голову из-под одеяла): Дорогой, ну ты и долбоёб.
Примус (ерошит свои и без того торчком стоящие волосы): Я что – виноват, что мне скучно?
Оптима (глубоко вздохнув): Знаешь, Примус, мне кажется, я больная. Мне кажется, я умираю.
Примус: Не понял. Как это?
Оптима: А вот так. Умираю. Как в кино умирают. А когда я умру, ты останешься тут один. И будешь смотреть, как я разлагаюсь.
Примус (бросается перед ней на колени): Эй, подруга, ты чо, бля? Ты так не шути, да? (судорожным жестом даёт ей пощёчину).
Оптима (жадно целует руку Примуса и закатывает глаза): Это не шутки, Примус. У меня сердце как-то странно колотится. И вот здесь (гладит себя между ног) жар какой-то необъяснимый. Я думаю, это чума. А ты, конечно, можешь бить меня, сколько хочешь. Все равно, дни мои уже сочтены.
Примус: Ничего не понимаю. Ты гонишь.
Оптима (со злобой): Да! Гоню! Потому что я неправильная. Я плохая. И сумасшедшая.
Примус: Не пизди. Ты нормальная баба.
Оптима: Блядь! (жёстко бьет его кулачком в скулу). За бабу.
Примус: Ну нихуя ты!
Оптима: Сделай же что-нибудь! Так и будешь смотреть, как я умираю?
Примус (морщит лоб, потом машет рукой): Окей! И я тогда умираю. Я что – хуже? (ложится перпендикулярно Оптиме, положив голову на ее живот). Ты, блин, пресс перекачала.
Они лежат и смотрят в потолок. Откуда-то издалека доносится фортепианная музыка.
Примус (вскакивает, трясет колокольчик): Вселенная мне подсказала. Я знаю, что делать!
Боком входит Медведь.
Примус: Мишка, блядь, а где Лёва?
Медведь (говорит с растяжкой, после паузы): Лев ушел. Совсем ушел.
Примус (обнимает его за плечо): Мишка, друг. Видишь, Оптима заболела? Нам нужен доктор.
Медведь долго сопит, топчется на одном месте.
Примус: Мишка, Мишутка, ты совсем дятел, да? Знаешь, кто такой доктор?
Медведь бросает на Примуса взгляд исподлобья, неодобрительно рыкает и уходит.
Примус (грустно): Ну и увалень. Ты была права, Оптима. Я долбоёб (подходит к стене и колотится об нее головой). Ссука! Почему здесь стены такие мягкие? И ножей здесь нет. И дубины нормальной не сыщешь (дурашливо поет). Красно-синий птичка сел на провода. Я ее кирпичиком ёбс по голова.
Ложится рядом с Оптимой и через пару минут начинает тихо, по-детски посапывать. Оптима отрывает голову от подушки и долго, придирчиво рассматривает тело Примуса. Потом встает и подходит к холодильнику. Открыв дверцу, не дыша и часто моргая, смотрит внутрь. Там рядами стоят одинаковые баночки со сливовым повидлом. Оптима дважды, шевеля губами, внимательно их пересчитывает.
Оптима: Ну точно! Еще одна появилась. Вот же сумасшедший дедок! Чего он добивается? (осторожно берет из холодильника одну баночку и пытается свинтить крышку). Нихуя! (берет другую, третью – результат тот же). Ох, это точно сон. Разводка какая-то. Просто ёбаный голливуд. Но что будет, когда мы проснемся? Страшно даже подумать…
Из ниоткуда появляется доктор Змеев. На нем пальто, шляпа, пенсне. Он похож на Чехова без чахотки, на морально просевшего Чехова. Голос тугой, мягкий, простуженный, а в глазах – что-то волчье, глаза, как наждак.
Доктор Змеев: Разрешите мне? (берет у замершей в испуге Оптимы баночку со сливовым повидлом). Надо вот крышечку немного поддеть. Чем-нибудь остреньким. Чтобы воздух попал. Оп! И готово. Прошу, угощайтесь. (Оптима в ступоре). Оптима!!!
Оптима: А? Чо?
Доктор Змеев: Хуй в очо не горячо?
Оптима: Ты еще кто?
Доктор Змеев (намазывает повидло на крекер и отправляет в рот): А вкусно, кстати! Да вы не волнуйтесь. Я друг. Я от Ивана Иваныча.
Оптима (с недоверием): От Иван Иваныча?
Доктор Змеев: Да. Я ваш дальний дядя, доктор Змеев.
Оптима: Змеев?!
Доктор Змеев: Кому тут не здоровится? Вам? Или ему вот? (показывает на спящего Примуса). Или вам обоим неможется?
Оптима (дрожит; видно, что она очень боится гостя): Нам… Нас… Всё у нас хорошо.
Доктор Змеев намазывает другой крекер повидлом и предлагает Оптиме. Оптима мычит от ужаса и прячет руки за спину. Доктор Змеев снова отправляет крекер в рот, быстро жует, потом берет баночку и начинает поедать повидло ложкой.
Доктор Змеев: Оу! Вкуснятина! Блаженство! Объеденье! Ничего вкуснее сроду не ел.
Оптима (принимает независимую позу): Приятного аппетита, дядя!
Доктор Змеев (ставит пустую баночку на стол): Зря отказались. Вкусно. И прибавляет ума.
Оптима (с жалкой полуулыбкой): У-ма?
Доктор Змеев: Впрочем, это уже не имеет никакого значения. Иван Иваныч всё уже с вами решил.
Оптима: Т-то есть как?
Доктор Змеев (бодро): В человеке всё должно быть прекрасно: и рога, и копыта, и хвост!
Оптима (охлопывает голову): Ой!
Доктор Змеев (подходит вплотную и берет Оптиму за руку): Вы часом не замечали, сколько пальцев у Иван Иваныча на руке? Шесть. А у вас сколько? Правильно. А у вас пять. Есть и другие небольшие различия в морфологии. А что касается внутреннего, так сказать, кровяного давления, тут уж, извините за откровенность, полный несовпаданс. Он – полон радости первозданной и наивного, творческого оптимизма. А вы… вы, ребята, пусты. Чем он заполнит вашу хищную пустоту? Неужто этим повидлом? Впрочем, это его проблемы. Будь я на его месте, я бы не был таким ксенофобом. Я бы наделил разумом – ну, к примеру, какую-нибудь ядовитую сороконожку. Или крысу. Или даже капустный листок. Впрочем, я размечтался. Это от вашего повидла, наверное. Хорошая штука.
Оптима: Я не понимаю!
Доктор Змеев: В общем, что я хочу сказать? Иван Иваныч все равно вас отсюда погонит. Да еще коленом поддаст. И это… да, это будет ваша большая удача. И не ваша вина.
Оптима (изумленно): Выгонит? Куда?!
Доктор Змеев (ласково): Сами скоро увидите.
Оптима: Но мы любим Ивана Иваныча.
Доктор Змеев: Да и он тоже вас любит. Не сомневайтесь. И я вас люблю. Все мы любим друг друга и будем любить до конца времен. А теперь разрешите исполнить свою профессиональную обязанность (приставляет к груди Оптимы стетоскоп). Дышите. А теперь не дышите. Ну вот. Вы, Оптима, совершенно здоровы. Ешьте печеньку. Или не ешьте. Свобода воли, ха-ха, это детская сказочка. Вот здоровье – это существенный фактор. Ну, честь имею откланяться. Надеюсь, снова увидеть вас, при других обстоятельствах, скажем, на Шабаше.
Оптима (осмелев, ловит доктора Змеева за полу пальто): Погоди ты. Ты какими-то всё загадками говоришь, дядька. Что за Шабаш?
Доктор Змеев: О! Это весело. Это весенний праздник.
Оптима: Постой! Расскажи, а что… там… ну, где мы скоро окажемся? Что там… в изгнании?
Доктор Змеев (легкомысленным тоном): Там ужасный бардак. Хаос и смерть. Я не поэт, к сожалению, чтобы это описать. Просто доктор.
Оптима: И ему нас не жалко?
Доктор Змеев (блеснув зубами): Жалко у пчёлки.
Оптима: Ну, дядька (умоляюще), не надо так глупо шутить.
Доктор Змеев: Ему не было жалко, когда он вас выкрал из волшебной страны Не-бы-ти-е. Ему не жалко держать вас в этой… гм… клеточке. Так почему ему должно быть жалко…
Оптима (нервно): И что же нам делать там? Как жить?
Доктор Змеев: Ну, что я могу ответить? Не вешайте нос, друзья мои! И не теряйте веры в Иван Иваныча. Вера города берет.
Оптима: Фу! Успокоил.
Доктор Змеев: Да вы знаете, кто вы вот? Вы – щуры! (смеется).
Оптима: Ко-го?
Доктор: Щуры. Птички такие с пестрыми перышками. Не жнете, не сеете. Мне бы так. Радуйтесь, чиликайте, пока кошка спит. А теперь прошу прощения. Много вызовов (приподымает шляпу и спецэффектно развеивается).
Оптима: Ну и катись! Тоже мне доктор (курит сигарету, тушит ее в пустой баночке от повидла, берет из холодильника другую, полную, снова безрезультатно пытается свернуть крышку) Ну же! Вот же гадство какое! Ладно! Не буду я это жрать. Мне-то и своего ума хватает. А вот Примусу бы не помешало… да… только пойдет ли ум ему на пользу? Вот это трудный вопрос (тщательно протирает поверхность баночки полотенцем и ставит на место). Ну вот. Для протокола. Я не нарушила странный запрет Ивана Иваныча. Что бы потом про меня ни говорили разные педерасты. Спокойной ночи!

Действие 4.

Утро. В окне перистые облака, черные свечки и кряжистые, рыжие свастики.
У Примуса отросла небольшая бородка. Оптима – в длинной, до пят, рубашке, подарке Иван Иваныча. Бледное лицо, круги под глазами. Примус стреляет из пистолета в окно. Шарики лупят в стекло и, разлетаясь, скачут по комнате. Оптима с задумчивым видом, прерываясь, что-то карябает на бумажке.
Оптима: Тебе что-нибудь снилось, любимый?
Примус: Ничего. Как обычно.
Оптима: А мне всю ночь снился какой-то лютый пиздец. Теперь, мне кажется, я точно умру.
Примус: Ну-ну. Не болтай ерунды. Как учит Иван Иваныч? Слово есть величайший дар. Не транжирь его по пустякам.
Примус умывается над фонтанчиком. Оптима садится на край чаши. Рассеянно гладит обсосанного временем ангела, его обломанный на конце рожок.
Оптима: Рассказать сон-то?
Примус: Ну чо. Валяй. Только не долго. У меня дела.
Оптима (щекочет Примуса): Какие у тебя могут быть дела, дурачок? Короче, слушай. Мне снилось, ох, мне снилось, что я березка, засыпанная снегом…
Примус: Ничего себе!
Оптима: Да это я пошутила. Мне снилось, что я тысячу раз рождалась и умирала заново. Я жила в унылых, убогих мирах, придуманных целым союзом отъявленных мракобесов и психопатов. Хорошо, что всякий раз память мою словно скоблили ножом. Но вот последний сон, точнее его окончание, я помню ясно. И там был ты. И наш слуга Мишка был там, но - человек, как и мы, человекоподобный. Я стояла в светлой, опрятной, еще не убитой квартире, которую там называют студия, на верхнем этаже дома-башни. Такие же башнедомы, с похожими квартирами, были видны из окна, и в них жили такие же люди, как мы. Мы только что арендовали эту квартиру за пятьсот баксов в месяц, не считая коммунальных. Договор аренды лежал тут же, на столе. Вы с Мишкой заносили в квартиру вещи – всякие баулы, тюки. На вас была такая красивая униформа. Вы оба работали в военизированной организации, которую там называют «Поллюция» или как-то так. Я не таскала вещи. Потому что была беременна. Из предыдущих снов я уже знала, что это такое. Поэтому мне было грустно и нехорошо. Вдобавок отцом ребенка, кроме тебя, могли быть еще двое. Во-первых, твой лучший друг Мишка. Во-вторых, начальник на моей работе. Да, я не объяснила, что такое работа. Там человек – это то, кем он работает. Еще работа приносит деньги. Деньги – это универсальный эквивалент. А еще работа – это особое, туннельное состояние души. Я вот, к примеру, работала менеджером в цветочном салоне, но училась заочно на бюрократку. Я мечтала, что буду работать в учреждении, которое выдает разные справки, сертификаты и разрешения. Или не выдает. На работе нужно соблюдать дресс-код, особым образом двигаться, говорить и делать такое лицо, чтобы без всякого грима, накладного носа и парика походить на Арлекина. Мой начальник был похож на Чарли Чаплина. Я возлегла с ним, потому что люблю Чарли Чаплина. Да, я же не объяснила, что такое секс! Ну, это потом как-нибудь объясню. Еще у меня было хобби – я собирала инфо об оружии массового уничтожения. Жизнь моя была бы полна и без ребенка. Но с ребенком она как бы переставала быть незаполненным бланком и приобретала печать. Так вот, неопределенность с отцовством совсем не смущала меня, ведь я знала, что ты меня любишь, была в тебе уверена на все сто. Меня удручала сама перспектива материнства. Я знала, что это изощренная, растянутая во времени пытка любовью и страхом. Ну и вот, вы с Мишкой занесли все вещи и уехали на свою работу. А я осталась в этой квартире одна со своим животом. За окном, кроме домов-башен, были и другие дома – супермаркет, церковь, больница, еще там была гладкая и шумная дорога с машинами. Машин был столько, что они не могли протолкнуться и гудели отчаянно, создавая впечатление какой-то нескончаемой похоронной процессии. Небо было серое, всюду был снег, грязь, дым и вода. И всё это было отвратительно. Отвратителен был этот район, этот город, эта страна. Да и весь этот мир снова придумал какой-то психопат, злобный шутник, целая сборная свора психов, чтобы снова замучить меня. Хорошо, что за много жизней я уже научилась думать лишь о себе, считаться только с собою. И хотя на других мне было насрать, все равно было как-то хуёво. Точно не живот у меня вырос, а горб. И очень хотелось позвать Ивана Иваныча. Чтобы он, как маленькую девочку, взял на ручки и приласкал. Чтобы он станцевал мне свой разухабистый танец. Но его там не было. Точнее, он был там… да, был. Но… он как бы выдохся, переродился и сделался совершенно невыносим. Вот все те люди, что жили вокруг, что диктовали мне, как надо жить, где и сколько платить, с кем спать, общаться, как правильно выражаться, - все они, эти отвратительные люди, миллионы людей, населяющих этот ужасный Готэм, - они и были настоящим Иван Иванычем. И этот множественный, составной Иван Иваныч меня не любил. О, я больше не была его воробышком. Напротив, он желал мне мучительной смерти. Чтобы я споткнулась и убилась виском об урну, или попала под машину, или чтоб из меня вылез урод, или чтобы я спрыгнула с балкона. Воздух пел ненавистью. И мне захотелось куда-то бежать. Я повязала голову платком и поспешила в шагово доступную церковь. Я надеялась, там будет пусто, и мне удастся настроить себя на позитив. Но едва я взошла на паперть, из церкви хлынула толпа народу. И они погнались за мной, прижали к ограде, стали щипать, плевать мне в лицо, и называли «блудницей» и «ведьмой». И вместо лиц у них были корявые хари. И мне стало вдруг отчего-то их жалко. И тогда я стала фонтаном блевать на них. И я стала блевать на них сливовым повидлом…
Примус (с досадой): Ничего не понимаю, что ты говоришь. Ты слишком много смотришь кина, Оптима. Насмотришься всякого говна, а потом бредишь. Ну скажи, мне это приятно?
Оптима (не обращая на него внимания): Под впечатлением этого ужасного сна я написала стихотворение. Слушай, любимый (разворачивает свою бумажку, читает). «В степи грозой убило кошку. Она обуглена лежит. И истлевает понемножку. И по костям вода бежит. Уж никогда не возродится и никуда не перейдет…»
Примус: Уж?! Что там еще за уж? Я тебе покажу – уж! (срывается с места и начинает в бешенстве ходить туда-сюда, махая полотенцем). Да ты совсем охуела, Оптима! Еще стихи пишешь! Это Иван Иваныч тебя разбаловал. Задарил тебя! А ты могла бы быть и поскромнее. Не забывай, кто ты на самом деле. Я вот… ей-богу, я начну тебя воспитывать. А то разболталась совсем.
Оптима: И кто же я?
Примус: Ты – мой… мне подарок от Иван Иваныча. И не спорь! Да, не спорь.
Бумажка со стихотворением выпадает из руки Оптимы. Она улыбается, широко и глупо.
Примус: Чего лыбишься?
Оптима: Да. А потом я проснулась здесь, в безопасности. И поняла, что очень люблю тебя, люблю Иван Иваныча, Мишку, Лёву, люблю ничего не делать, люблю, люблю, люблю - всех, всех, всех. И хочу, чтоб это продолжалось вечно.
Примус (снисходительно): Знаешь, Оптима, что я в следующий раз попрошу у Иван Иваныча в подарок на день рождения? Я попрошу у него плётку. И вправлю тебе мозги.
Оптима: А я… я попрошу гардины… и шторы… из человеческой кожи…
Примус (беспокойно ходит по комнате и мнет бородку): Хм. Жопой чувствую приближение Иван Иваныча. Ты бы лицо сполоснула и причесалась. А то похожа на беженку.
Оптима: Я мигом, любимый!
Окно заливает мучительный свет.