для ракрака, любителя прозы

Автор: Григорий Перельман Самоокупающиеся уши

1
У профессора Панюшкина было странное выражение лица. Чуть озабоченное, с ноткой растерянности. Как будто он во что-то такое наступил ненароком. На редкого собеседника профессор смотрел поверх очков, постоянно вытирая ладони о халат. Последнее было скорее досадной привычкой, нежели необходимостью, но плохо знающие профессора люди инстинктивно избегали пожимать ему руку. Особенно этим грешили начальство и особы женского пола. И, если прожил он всю жизнь бобылём, то верно потому, что никому в голову не могла прийти мысль о том, чтобы обнять Панюшкина.
Между тем, профессор являлся светилом отечественной науки. Ну, почти светилом. В том, что за тридцать с лишним лет непрерывной работы, ему так и не удалось озарить светом научную вселенную, было какое-то противоестественное, нездоровое стечение обстоятельств. Свет никак не мог пробиться сквозь плотную туманность вульгарного непонимания и неприятия со стороны окружающих. Им казалось невероятным, что человек с грязными конечностями способен соблюсти должную чистоту эксперимента, а потому его смелые, но не подтверждённые опытами, теории, вызывали скепсис со стороны комиссий и учёных советов. «Неплохо, неплохо… Даже оригинально, бесспорно. Интересно, но… какой-то душок, запашок, знаете ли… Вы согласны?» Таковы, обычно, были реплики в кулуарах между совещающимися учёными боссами. Порою, вроде как и хотелось пойти навстречу, но, по возвращению на места в президиуме, первое, что бросалось им в глаза – был набычившийся поверх очков Панюшкин, нервно шаркающий ножкой и оглаживающий себя в разных местах. Комиссия брезгливо скисала и выносила неутешительный вердикт.
Как истинному гению, ему были глубоко противны эти надутые людишки, но приходилось мириться с постоянным безденежьем, ввиду чего теории оставались теориями, а блестящим опытам было не суждено состояться. Бунтовать смысла не было. В те времена мифический «душок» спокойнейшим образом мог трансформироваться в «тлетворный дух запада», а от подобной метаморфозы вполне ощутимо тянуло бескрайним и морозным севером…
Однако, несмотря на то, что на бескрайних просторах научной вселенной Панюшкин занимал место «скрытого» небесного тела, наподобие Плутона, тем не менее, как всякая уважающая себя планета, он имел в наличии кружащийся в его орбите зависимый объект. Сателлитом профессора был лаборант Жмудь Пабло Васильевич. Удивительное своё имя он получил в результате плотного наезда на горячих сердцем, но недалёких, родителей, со стороны председателя райкома. Социалистическая Беларусь в год его рождения всем сердцем поддерживала поэта-антифашиста Пабло Неруду. Стихов его никто не читал, за что и с кем он боролся, было неведомо, но это не помешало районному партократу надавить на парочку слаборазвитых селян со свинофермы под Гомелем, как раз ожидающих прибавления в семье. «Пабло – это Павлик по-нашему. А Неруда -- друг нашей родины, чилийский антифашист. Ты, Василь, его назови Паблой, чего тебе стоит? Разница-то в одну букву, а квартира в Черёмушках не помешает, а?» В те времена любая пятиэтажная постройка гордо носила название Черёмушек, делая своего обитателя привилегированным членом социалистического общества. Особенно это ощущалось на селе. «Да хоть Лумумбой! – быстро согласился Жмудь-старший. – Или Манделой» «Ну ты не очень-то язык распускай! – окоротил его Первый – Скажешь своей манделе, чтоб не кочевряжилась и рожала Паблу» Так появился на свет Пабло Жмудь.
От чилийского своего прототипа он унаследовал неспокойный творческий дух, охоту к перемене мест и странный для бульбаша латиноамериканский темперамент. С измальства имея стойкое предубеждение против свиней и свинского образа жизни, он по окончании школы отправился покорять столицу, благо имел по непонятному стечению обстоятельств удивительные, по сельским меркам, способности к наукам. Причём сразу ко всем, что нимало удивляло как его самого, так и учителей. Насколько глубоки были эти знания, выяснилось позже, но золотая медаль и рабоче-крестьянское происхождение, вкупе с вызывающим трепет именем, позволили юному дарованию на льготных условиях поступить в столичный Университет. Изначально Пабло прицелился в область иностранных языков, что было вполне понятно и разумно с точки зрения интернационально подкованной приёмной комиссии. Но уже к исходу первого семестра молодого уникума начало мотать, волочь и колбасить. Он вдруг обнаружил в себе странную прохладцу в отношении изучаемых тюркских наречий, одновременно почувствовав сильнейший позыв к физике атомного ядра. Уважая Неруду – его перевели. Невозможность стать физиком-ядерщиком проявилась в полной мере к концу следующего учебного года. Судя по успехам, ему светила перспектива вообще никем не стать, а вернуться к белорусским хрюшкам. Но и на сей раз выручили черты сходства с пламенным чилийцем. Пока решался вопрос о судьбе лжеоппенгеймера, он, на добровольных началах, отправился в составе студенческого отряда на арбузные бахчи Астрахани. Против этого его позыва никто не возражал. В том же отряде оказалась в качестве медсестры дочь одного уважаемого в Москве профессора медицины, отправленная папой на бахчи в силу целого ряда, как идеологических соображений, так и по причинам личного свойства. Девица была уже не сильно молода, страшна, как смертный грех, склонна к выпивке и неразборчива в связях. Короче говоря – они очень удачно наткнулись друг на друга. Была луна над Матушкой-Волгой, молдавский портвейн под чёрную икру, ко времени подоспевшая дизентерия, постельный режим в августе и ребёнок к майским. Папа скрипнул зубами, но смирился, здраво рассудив, что навряд ли дождётся для дочки чего-нибудь лучшего в земной своей юдоли. Побло стал медиком, москвичом и отцом семейства. К моменту, когда грянула перестройка, молодой специалист успел поменять несколько НИИ, упорно впихиваемый туда тестем. К сожалению, довольно условный профессионализм уживался в нём со склонностью к авантюризму и немалыми амбициями. Как известно, амбициозность присуща гениям, но большинство начальников Пабло в упор не замечали его способностей к науке, безусловно отмечая способность пристраиваться к замужним и незамужним женщинам. Учитывая, что те порою оказывались супругами и дочерьми…. В общем и целом – это мало кому нравилось. В итоге он стал персоной нон грата почти везде, и то, что удалось сосватать его Панюшкину – тесть посчитал одной из своих самых сложных и удачных операций.
Они сошлись – вода и камень… Это была прекрасная пара. Уникальный тандем. Неповторимый дуэт. Единство и борьба противоположностей. Подобно тому, как перестроечный ветер поднял и выдул всякую шелупень из годами насиженных кресел, так и появление в лаборатории Панюшкина искромётного беларусского мачо, закрутило негаданным смерчем окружающую профессора сонную действительность. В лаборатории несостоявшийся потомственный свинарь появился в разгар перестройки, когда в стране смешались в один безумный клубок и сухой закон, и приватизация и чёрт те что ещё. Забытый всем миром Панюшкин не особо и нуждался в коллегах. Да и в лаборантах, пожалуй, что тоже. В подборе персонала он руководствовался методой высоко почитаемого им старика Эдисона, который, как известно, выставлял за дверь только за одну единственную провинность – вопрос: «Ну и чем мне у вас заниматься?» Как у Эдисона, так и у Панюшкина люди не задерживались. Но Пабло был явно замешан из другого теста. В первое же своё появление он сам пожал руку Панюшкину, довольно неуважительно присвистнул, оглядывая нагромождение пыльных склянок, и, невзирая на недоумевающий взгляд, буравящий его динамичную спину, бодро проследовал к холодильному шкафу с реактивами и образцами.
-- Спирт? – с редкой непосредственностью вопросил он седовласого Панюшкина, тыча пальцем в трёхлитровую бутыль.
-- С2Н5ОН – растерянно поведал пожилой учёный и вытер руки.
-- Питьевой? – поинтересовался молодой коллега.
-- Этиловый ректификат. Медицинский. Очищенный, разумеется. – ядовито добавил Панюшкин, вновь нервно вытирая руки.
-- Тогда живём! -- улыбнулся большими зубами лаборант, и уловив движение рук профессора, подмигнул тому с самым что ни на есть простодушным пониманием.
-- Вы что себе полагаете… -- побагровел профессор, догадавшись о том, насколько превратно истолкован его невинный пунктик.
-- Надо вам заявку подписать ещё литров этак…. на тридцать. Для начала. Кто у вас на складе колдует? – не замечая изменений в лице непосредственного начальства, продолжил наглый допрос лаборант Жмудь.
-- Клара…э-э-э…как её….
-- Молодая? Не замужем?
-- Ну, знаете ли, молодой человек, это…. – Панюшкин был настолько возмущён, что обнаружил в себе давно позабытую способность гневаться. –Как вы можете…
-- Всё понятно -- замужем и немолодая. Да ладно вам, Анатолий Кириллович! – мирно и успокаивающе заговорил вдруг хам и ловелас. – Сами-то подумайте: ну сколько вы ещё будете работать в таком бардаке, а? Посмотрите на ваш микроскоп…
Профессор растерянно посмотрел, уже совсем ничего не понимая.
-- …им же ещё Дарвин пользовался! Его в комиссионку сдать – и то больше толку будет. У вас же ни компьютера, ни холодильника, ни… Чего вам ещё не хватает?
-- Томографа. – с трудом просипел профессор. – И барокамеры….
-- Вот! А кто этим всем добром будет заниматься? Я. Вам науку надо двигать, а не зрение портить, пялясь в поцарапанные линзы. Вы вот что, батенька: сядьте-ка поудобнее, и напишите заявочку на медицинский очищенный. А пока я Клару навещу, вы составьте списочек того, что вам для работы нужно. И не стесняйтесь. Мы потом вместе помозгуем, обсудим, и я с этим хозяйством разберусь. Дело надо делать! А чем мы, кстати, с вами здесь занимаемся?
-- Клонированием и стволовыми клетками. – убитым голосом прошелестел Панюшкин.
-- Вот я и слышал, что новое направление… Это хорошо, что новое. Чем непонятнее, тем круче. Мы с вами, профессор, под это дело не только всех Соросов выпотрошим, мы нобелевский комитет на уши поставим. Подписали?
-- Подписал. – сдавленно подтвердил Панюшкин, протягивая бумажку.
-- Ну, вот и ладушки! Я пошёл, а вы думайте, думайте… Я тут чай хороший принёс, цейлонский, чтоб лучше думалось. – с этими словами Пабло вынул из дипломата нарядную жестяную банку с голой женщиной на боку. Банку он поставил на стол, а вынутую шоколадку сунул в карман. -- На обратном пути в столовую заскочу. Вам чего к чаю?
-- Булочку с изюмом. – растроганно всхлипнул сдавшийся Панюшкин, никогда не сталкивавшийся с подобным участием в своей судьбе.
-- Значит, две. – кивнул Пабло. – Я мигом, ждите.

2
-- Это же просто враги Отечества! Оборотни! Монстры! Вы согласны, мой уважаемый коллега и друг?! – Анатолий Кириллович вещал, приняв самую, что ни на есть театральную позу. Воплощённая укоризна и мировая скорбь в одном лице. – В несчастной Англии клонируют овец, в забытой богом Канберре подбираются к сумчатому волку… с Тасмании… Да, да! С Тасмании, молодой человек, о которой большинство людей, подобно вам, не имеет никакого представления… Не обижайтесь, у меня и в мыслях не было оскорбить вас, поверьте! И впрямь – кому интересна эта несчастная Тасмания?! Никому, но волка они клонируют раньше нас, вот увидите!
Пабло смотрел на разгорячённого коллегу, и терпеливо ждал, пока тот спустит пар и наконец выскажет что-нибудь дельное. Порою ему приходила на ум мысль, что старикан порядком распоясался, особенно с тех пор, как очередь желающих пожать ему руку перевалила за государственную границу . Порою это бесило. Но Пабло с самого рождения был наделён свойственной мятежным поэтам сверхчувствительностью. Вкупе с белорусской терпеливостью, это качество не позволяло брать верх темпераменту и делать непоправимые ошибки. У него была масса удивительных качеств, но, к сожалению, в этой куче никак не удавалось обнаружить жемчужного зерна мало-мальски научной мысли. Интуиция была, а мысли не было. Зато ему удалось приоткрыть створки у раковины унылого профессорского отчуждения, и из них вывалился такой увесистый перламутр, что мама не горюй. «И тогда купец продаёт всё имение своё, и покупает эту жемчужину» Кирилыч как-то цитировал эту поговорку, вроде даже её бог придумал. Бог не бог, а запомнилось. Неплохая мысль.
-- Так давайте и мы…ну, волка…-- пора было направлять монолог в более перспективное русло. – Или медведя.
Последовал вполне ожидаемый всплеск отрицательного отношения к животному миру. Пабло терпеливо снёс пару уничижающих реплик, чувствуя, что воспламенившегося не на шутку учёного мужа сейчас пронесёт очередной гениальной идеей. Остальное – дело техники.
-- Мой юный друг…и коллега! – Панюшкин быстро поправился, виновато взглянув в мгновенно набрякшее от обиды лицо доцента Жмудя. Следует отметить, что выведший из грязи в князи профессора (ныне Академика) Панюшкина, бывший лаборант, а ныне полновесный учёный, Жмудь, ничего не требовал взамен, кроме уважения и равноправия. На людях, и в отсутствии оных. Он целиком отдал все свои ресурсы, включая гормональные, делу науки. Работал сутками, обивал пороги, лизал… В общем – сделал всё. Выпросил, выменял, выбил, выторговал, вырвал и выкрал. Взамен же он желал лишь соавторства. Пабло Васильевич Жмудь был тщеславен.
Заметив, что обиженно поджатые губы вновь обрели привычно обвислую конфигурацию, Панюшкин возбуждённо забубнил следующее:
– У нас с вами есть один козырёк… Можно попробовать мамонта. Да, можно: имеется достаточное количество замороженной биомассы…
-- Мяса?
-- Ну да, мяса… Это неважно, чего там…Но нет гарантий, возможны непредвиденные изменения ввиду временного фактора…
-- С душком?
-- Да, да! С душком, если вам так понятнее, но не в этом даже дело. Дело в огромных затратах энергии. Слишком масштабно, знаете ли… мамонт -- не хомяк. Опять же неизвестные и неучтённые побочные влияния: болезни, среда, мутации… Но самое главное – эти враги, там, -- Панюшкин злобно потряс кулаком в небо – никогда не дадут денег под мамонта. Что им честь отечественной науки?! Им важна самоокупаемость проекта. У-у, рабское отродье!
Пока вновь распалившийся Панюшкин клеймил смердов, холопов и вольноотпущенников, Пабло интенсивно ворочал мозгами. Его способ мыслить напоминал упражнение с кубиком Рубика. Внутрь мысль не проникала, но узоры на поверхности чередовались со страшной скоростью.
-- А если человека?
-- Вот, вот! Вы, дорогой коллега, как всегда попадаете прямо в точку! Клянусь своими стволовыми клетками, что такого проницательного диагноста, как вы, надо на руках носить. Учёность, слава создателю, не успела убить в вас дар провидца, раздробить способность целостного, я бы даже сказал – глобального восприятия проблемы, а это, дорогой мой… к чему это я…?…
-- Человека можно пустить в тираж. – терпеливо напомнил обогретый похвалой диагност и провидец.
Восемь лет назад Панюшкина хватил бы удар от столь вольно преподнесённой научной идеи, но сейчас он был уже закалённым и передовым членом демократического общества, а потому спокойно переносил убойные дозы тупости и хамства. Он и ухом не повёл, а напротив, с энтузиазмом продолжил:
-- Не можно, а нужно! Но! Это риск. Согласно международной конвенции, нельзя клонировать живого человека…
-- А жмурика?
-- Жмурика…Ишь ты! Век живи… Жмурика, как вы изволите его именовать, в принципе -- можно. Но под это опять же не дадут денег. Нужно разрешение родственников, нужна эта чёртова окупаемость. Нужна сенсация, да такая наглядная, чтобы не возникло сомнений в фальсификации… Ни у кого! Нельзя клонировать бомжей, неизвестных солдат или убитых бандитов. Булгакова читали? Помните у него…
-- Не читал. Я так понял, Анатолий Кириллович, что надо какой-нибудь сюрпризик организовать, чтобы этого…э-э-э…покойничка весь мир в лицо знал? Чтоб он интервью мог дать и сказать большое человеческое спасибо? Чтоб от него выход был?
-- Именно. Чтоб он не просто мычал, как эта распроклятая дурная овечка Долли, а представлял собою личность. Способную к обучению, развитию, эволюции…Но! Кроме всего прочего, для ускорения процесса по нашей методе, заметьте – нигде в мире неизвестной (тут мы впереди планеты всей лет на сто, ха-ха!), нужны не сухие кости и кожные покровы, а мышечная ткань, хотя бы кусочек ткани! Где нам взять ткань? Где взять необходимые деньги? Где?! – профессор застонал, ломая руки в накатившем отчаянии.
-- Будем искать, Анатолий Кириллович, будем искать. Стартовый капитал мы под это дело выжмем, не сомневайтесь, а уж покойничек потом на рекламе всё отобьёт, ещё и нам с вами останется. А Нобелевской премией тут пахнет?
-- Пахнет, ха! Просто…э-э-э…прёт, как вы изволите выражаться. Разит, извините за грубость.
-- Прёт, значит… -- задумчиво повторил Пабло и решительно поглядел в глаза Панюшкину. – Гадом буду, но я вам такого чудака нарою!
Профессор мечтательно, но безнадёжно покачал головой. Он уже привык не удивляться своеобразным талантам своего коллеги, однако дело представлялось абсолютно несбыточным. Чудеса бывают только в сказках.
Но если профессор Панюшкин отвергал чудеса, то Пабло Жмудь отчётливо сознавал, в какой сказочной стране он живёт. В стране чудес необыкновенные вещи попадают в разряд банальной повседневности. Главное – знать, что и с какой целью искать. У любого Кащея имеется яйцо, до которого можно реально добраться, если только подмаслить нужную премудрую Василису. Жмудь пожелал профессору удачи в трудах праведных, а сам взял бессрочный творческий отпуск.
-- Вы надолго, Пабло Васильевич? Бросьте вы эту затею, пустое это всё, фантазии. Лучше отдохните, съездите с женою на море… -- Пабло посмотрел на профессора с таким выражением лица, что тот закашлялся и пошёл пятнами. – Ну не знаю, голубчик, какие у вас планы, поезжайте с богом, отдохните и возвращайтесь, а я за это время что-нибудь надумаю новенькое. Вы ведь вернётесь?!
Как не парадоксально, но он не только испытывал естественное чувство благодарности за произошедшие перемены в своей жизни. Панюшкин и впрямь привязался к Пабло. Так порою интеллигентный, культурный гражданин волею судеб влюбляется в вульгарную вокзальную шлюху.
-- Со щитом, или на щите. – пообещал Пабло, незаметно для самого себя поднахватавшийся у Панюшкина всякого разного. – Мы с вами, Анатолий Кирилыч, дадим угля этой вшивой Тасмании!
Он порывисто обнял профессора, а затем быстро вышел, устыдившись внезапного натиска чувств. Случается, что и вокзальные шлюхи отвечают взаимностью на чувства интеллигентных граждан.

3

-- Пляшите, профессор!
Перед носом Панюшкина возникло нечто в подарочной упаковке: завёрнутое в бумагу и перевязанное шёлковой ленточкой с кокетливым бантиком в верхней части. Панюшкин поверх очков посмотрел на дарителя. Вернувшийся, после двухмесячного почти отпуска, Пабло не просто улыбался, а, казалось, светился изнутри.
-- Что это? – Анатолий Кириллович растерянно повертел свёрток в руках, приложил к уху и даже понюхал. Ему так давно последний раз дарили подарки, что он совершенно разучился с ними обращаться и испытывал смущение.
-- Это? – лицо Пабло приняло бесстрастное, несколько даже рассеянное выражение. – Это пропуск в Стокгольм.
Дрожащими пальцами Панюшкин развязал ленту, развернул бумагу, вскрыл коробочку и извлёк на свет божий вполне заурядную стеклянную колбочку с залитой сургучём пробкой. Колбочка была на две трети залита светло-желтой жидкостью, в которой плавало нечто бледное и безобразное. Анатолий Кириллович поднёс колбу к мощной лампе и после тщательного разглядывания на просвет неуверенно констатировал:
-- Несомненно, что это ухо… часть уха, если уж быть совсем…а зачем нам ухо?
-- Вопрос в том, чьё это ухо, профессор! А это – ухо Ван-Гога!
-- Кого?! – Панюшкин был ошарашен как никогда. Даже более, чем сами останки знаменитого голландца (к разного рода останкам профессор был равнодушен), его поразила непонятная причастность к ним доцента Жмудя.
-- Ван-Гога. Художник такой был, сильно знаменитый. Сам помер, а ухо осталось. Понимаете, что это значит?
-- Что? – упорно не понял Панюшкин.
-- Всё в наших руках. – пояснил несколько уязвлённый Пабло. – Прирастим к уху художника, и – вперёд на танки! Я узнавал: у этого Ван-Гога одних автопортретов было штук пятьдесят, его любая собака в мире -- на раз опознает, к доктору ходить не надо…
Панюшкин тупо смотрел на коллегу и пытался понять, кто из них двоих сходит с ума.
-- Да что вы, в самом деле?! – Нетерпеливый окрик выдернул будущего нобелевского лауреата из оцепенения. – Знаете, сколько здоровья мне это ухо стоило?! Вам ткани были нужны? Вот, пожалуйста! Это не мамонт сгнивший, тут как в аптеке. Я за этим ухом специально в Киев слетал, в отдел судебно-медицинской экспертизы тамошнего МВД. Через границу вёз. Бумажонок всяких понаписал, сала обожрался, бабок вломил немерено… Теперь дело за вами. Клонируйте с богом!
-- Да, да… -- пробормотал профессор и вдруг схватился за сердце.
-- Что такое? – встрепенулся Пабло – Вам плохо, профессор? Валидол, врача? Чего?!
-- Нет, всё … Всё хорошо…хорошо… Знаете, Пабло Васильевич, заболтайте-ка лучше спиртику… мы с вами выпьем… надо выпить… нам с вами….
Они выпили спиртику. Пабло с тревогой глядел в бледное лицо. Выпили ещё, и на лице проступил лёгкий румянец. Поднимая третью по счёту рюмку, Панюшкин наконец заговорил. Он сказал всего пять слов:
-- За вас, Пабло! Вы – гений!
В этот день напился не только склонный к умеренности Панюшкин, но и закалённый в питейных баталиях Жмудь.
-- Друг мой!… мой гениальный…друг!… вы даже сами не отдаёте себе отчёта…. – Панюшкин с трудом сдерживал выступившие на глазах слёзы восторга. – Это решение… оно – феноменально... Понимаете?! Что главное…А? Простота! ПРО-СТО-ТА! В ней – ключ к гениальности… почему я не гений, почему?!
-- Да вы гений, Анатолий Кирилыч, не надо мне тут! – протестовал Пабло, в свою очередь возбудившийся ввиду такого самоуничижения старшего коллеги. – Стал бы я с вами столько лет, если бы не гений…тоже мне не гений! Самый натуральный, ещё какой!
-- Вы знаете, Пабло Васильевич, дорогой вы мой человек, сколько стоит эта часть тела, а? Ответьте, я вас слушаю…Скажите мне: почём нынче такие уши?…. Я хочу слышать ваш ответ. Ну?!
-- Да ерунду стоит… Возни – да! Пока нашёл, пока договорился… Геморроя – да, много. А так, кому они нужны сейчас на Украине, эти уши? Только мне и понадобились.
-- Хорошо вы как выражаете мысли свои, коллега… Точно, остро… афористично мыслите…Именно: геморрой. Мне бы в голову никогда такое… талант… А уши эти – даже не золотые. Они бесценные. Вы это понимаете, Пабло…Ва-васильич, а?
-- Не понимаю. – честно признался тот.
-- Налейте, коллега.
Выпили, и немного посидели, глядя друг на друга. Обоих наполняла нежность и взаимопонимание.
-- Пабло Васильич, душа моя! Вы хоть представляете, сколько будут стоить картины этого Ван-Гога, когда мы его… Поняли? Они и сейчас-то…. А когда мы его воскресим, то… Мы с вами можем брать любые деньги, понимаете? ЛЮБЫЕ. В любом банке, в любой стране -- всё вернётся. Всё!
-- Да-а…-- протянул, по жизни далёкий от искусства, Пабло, которому и впрямь не приходила в голову эта простая мысль. – Интересно девки пляшут…
-- А какая к нам с вами выстроится очередь жаждущих бессмертия? Вы понимаете, что это уже стратегический проект. Это больше, чем водородная бомба, вот в чём дело! Что там Нобелевская премия, тьфу! Мы обессмертим наши имена, вот оно как! Нам памятник закатают побольше статуи Свободы. Колосса Родосского, да! Ван-Гог – это не овца. Это не сумчатый волк. Это — такой материал, что… даже страшно становится, коллега!
-- Справимся. – жёстко подытожил коллега, слегка одеревеневший от раскрывающихся перспектив. – Главное нАчать.
И они начали с большим энтузиазмом. Панюшкин чувствовал себя помолодевшим на добрые двадцать, доселе вхолостую прожитых, лет. В глазах поселилась сумасшедшинка, а двигался профессор теперь неровной, подпрыгивающей рысью. Вместо того, чтобы вытирать пальцы о халат, он научился ими щёлкать, чего отродясь за ним не наблюдалась. К тому же, находясь в непреходящем плотном контакте со своим продвинутым напарником, Анатолий Кириллович частично перенял присущую тому манеру компактного и ёмкого выражения своих мыслей. Теперь он с необыкновенной лёгкостью мог ввернуть что-нибудь передовое, от чего у приличных его возрасту коллег свело бы разом все челюсти. Пабло вообще переселился жить в институт.
То, чем они занимались изо дня в день целых полтора года, следовало бы описать в отдельной брошюре. Но описание это грешило бы огромным объёмом специфических терминов, обилием сугубо научных подробностей и невероятным количеством сухих отчётов, не способных воссоздать истинную картину удивительных событий, имевших место в стенах лаборатории Панюшкина. Не то удивительно, что Панюшкин овладел ненормативной лексикой, а то, что коллега Жмудь изрядно поумнел. Скованные режимом жесточайшей секретности, вынужденные отказаться от какой бы то ни было помощи извне, они образовали некий удивительный симбиоз, монолитное нечто, более сходное с тайным обществом, нежели с научным коллективом. Наподобие средневековых алхимиков, их связала некая мистическая цель, лишь им понятный язык, фантастическая запредельность замысла. Взаимное перетекание мыслей и чувств, сделало их не просто братьями по разуму, а сиамскими родственниками, чудом о двух головах и единым горящим сердцем. Сердце стучало, серое вещество кипело и пенилось, руки делали. И сделали.
Панюшкин перекрестился на радостно высунувшего язык Альберта, вытер по настоящему влажные руки, отщёлкал «три…два…один…поехали!», и вытянул из послушно раскрывшегося зёва инкубатора прозрачный ящик. В нём, опутанном сетью трубок и проводов, заполненном желеобразной, маслянистой субстанцией, пассивно колыхался голый рыжеволосый мужчина.
«Там в норе, во тьме печальной
Гроб качается хрустальный»
Сказка о спящей царевне. Да, но «мы рождены, чтоб сказку сделать былью»
Исподлобья наблюдающий за профессорскими манипуляциями Пабло, напряжённостью взгляда и пухлыми губами неуловимо напоминал поэта Пастернака.
-- Не передержали мы его в печке-то? – наконец нарушил он томительно затянувшееся молчание. Голос звучал вполне буднично, словно речь шла о заурядном пироге с капустой.
-- С учётом коэффициента ускорения – всё тик в тик. – так же бесцветно отозвался Панюшкин. – На таймере его возраст. Тридцать семь лет, два месяца и одиннадцать дней. Компьютер просчитал его с точностью до минут. Осталось только распаковать красавца. Пабло Васильевич, дорогой! Может, вы займётесь, а? У меня… Если честно, то у меня в животе что-то…не могу я, боюсь…Вот уже вроде и всё – а боюсь! Сделайте милость, пожалейте старика…Вы этого достойны, коллега!
Пабло ощутил спазм в желудке и лёгкое помутнение взора. Это был момент истины, настоящего признания. Его Рубикон. Даже пресловутый Нобелевский комитет сейчас не имел значения. Он сделал это! Он тоже гений! Он необходим!
-- Жребий брошен. – прошептал Пабло Жмудь, уроженец села Бунькова, и нажал ту самую красную кнопку.

4

-- Odi profanum vulgus, Анатолий Кириллович. – посоветовал Пабло недобро молчащему академику Панюшкину. – Презирай непосвящённую чернь.
-- Им бы свиней пасти, а не заключения делать!…Козлы! – Панюшкин был взбешён и опасен на вид.
-- Полностью согласен с вами, коллега! – тонко улыбнулся сочными поэтическими губами, чудом избежавший свиноводства Пабло. – Но мы с вами их ещё усадим под яблоньку. Козлов – главное в огород не пускать. Это наша поляна, Анатолий Кириллыч, правильно?
-- Наша корова, и мы её доим. -- согласно кивнул, поутихший от грамотных речей коллеги, Панюшкин. Он уже знал, что в речах Пабло порою проскальзывает нечто такое, к чему не мешает прислушаться повнимательнее. Главное – свежая идея, а уж остальное… Чисто техническая ботва.
-- Ну кто же знал, что этот псих красок обожрётся?
-- Нельзя было его без наблюдения оставлять! -- досадливо стукнул по столу Панюшкин. – Да и я, старый дурак, не подумал о том, чтобы его на тридцати пяти затормозить…расцвет таланта, никакого алкоголизма, никаких наркотиков…в тридцать семь он уже ничего не шарил, света белого не видел, только уши резать и мог…душман проклятый!
Пабло налил ещё по полтинничку. Они чокнулись и выпили для успокоения нервов.
-- Жалко, конечно, что он ничего не успел намазать… Прищурил задницу, и – пишите письма. Конечно, эти гады никогда не признают, что это был Ван-Гог! Зато как быстро они его уволокли, а?! Экспертиза, эксгумация…Тьфу! Крохоборы…Но концы-то все у нас, мозги не пропьёшь, а, Анатолий Кириллович?
-- А деньги, Пабло Васильевич, деньги?! Да, у нас есть метода, есть опыт…Но где взять деньги? Как вы мыслите, дорогой мой друг…и коллега, конечно! Нам ещё за этого ушастика как-то надо расплачиваться. Всё бы ничего, да проклятые уши не окупились! Сейчас дикий капитализм: делай что хочешь, но только со спонсором договорись. А где теперь взять этого спонсора? Раньше деньги были у партии, а сейчас уж и не знаю, есть ли такая партия…
-- Есть такая партия, профессор. В основном состоящая из бабок.
-- Вы это, Пабло Васильевич, в каком смысле?
-- Во всех. Вы как к коммунистам относитесь?
-- Да не очень-то… -- скривился Панюшкин, вспомнив молодость. – А что?
-- А то, Анатолий Кириллыч, что эта партия никаких бабок не пожалеет для нашей с вами деятельности. И за уши расплатимся, и такой эксперимент можем закатить – у-у-у! Это не какой-то хрен с бугра безухий… Въезжаете?
-- Не въезжаю… – помотал головой начавший холодеть Панюшкин.
-- Шёл я тут, как-то, мимо мавзолея….— интригующе понизил голос Пабло – Что с вами, профессор?! Сердце? Воды?!

Панюшкина откачали, но в результате инсульта у него оказался парализован лицевой нерв, от чего странное выражение лица стало ещё более странным. Большую часть времени он пощёлкивает пальцами, что порядком раздражает и без того нервных соседей по палате, санитаров и даже лечащего врача.
Поначалу навещавший его доцент Жмудь не мог без душевной боли смотреть на искажённое лицо своего друга и учителя, затем в его взгляде появился интерес, затем заночевала внезапная мысль. На данном жизненном этапе Пабло Васильевич Жмудь завязал с генетикой и вплотную занялся пластической хирургией.