Странный роман (1-2)

Автор: Игорь Бекетов Странный роман

1

Со старым знакомым, с кем не знался много лет, можно столкнуться в самых неожиданных местах: в венерологическом диспансере, в лесу, собирая грибы, и даже на очной ставке.

Повстречаться с бывшим одноклассником Толиком Потеряйко мне пришлось в негромком московском издательстве, где я исполнял должность рерайтера – собачье ремесло с пёсьим наименованием.

С Потеряйко я проучился со второго по шестой класс. Друзьями мы не были, нас свела конкуренция. Предмет соперничества – школьная красавица Наташа Н.

В первом классе я владел Наташей единолично, а в ноябре следующего года завуч ввела в класс новичка: пригожего мальчика родом из Полтавы и подсадила за парту к моей голубке. В двадцать минут нарциссообразный хохленок умудрился так обаять соседку, что на перемене Наташа заявила мне: дружить будем втроем. Сложился любовный треугольник, просуществовавший без малого пятилетку, в течение которой Наташа крутила нами, как хотела.

Этот трио развалил я, незадолго до летних каникул и постыдным образом. Осрамиться привелось во время контрольной работы по математике. Сказано: сделал дело, гуляй смело. Вот и угораздило меня – отличника, расправившегося с неправильными дробями раньше всех, прогуляться пальцем в нос, поискать незатасканную рифму к слову слеза. “Наташа, друг, моя слеза…”

Такие рифмы как гроза, глаза и бирюза отдавали плесенью; фреза и тормоза – машинным маслом, словом, пока я с перстом в носу окучивал свой словарный запас, к пальцу прилипла коза, которую я нашарил в недрах жала. Коза потянула соплю – анакондовое чудо, свернувшееся под глазным яблоком. Зажмурившись, и позабыв о лирике, я по миллиметру вытягивал из носа блаженство, в сравнение с которым лизать эскимо – то же, что жевать гудрон.

Троечница Наташа и туповатый Толик сидели за партой в соседнем ряду и подглядели финал. Распахнувши ресницы, я обомлел: хлопец хихикал в кулак, а любовь моя, гадливо сморщившись, не отрывала очей от сопли, что болталась на моем пальце. С перепугу я упрятал добычу в рот.

А ведомо ли вам, что той хмельною весной я исчертил мелом стены Наташиного парадного, и всюду: НЯТЛ. А знаете ли вы, что тем черемуховым маем закидывал я мою душеньку стихами пусть и сомнительного качества, но добытыми из чистейшего двенадцатилетнего сердца? Вот то-то и оно.

Гостинцы из носа таскают все кому не лень, даже императоры, но влюбленный поэт не имеет на это права. Вообразите Есенина, работающего с пальцем в носу над посвящением Зинаиде Райх. Я еще не мнил себя вполне Есениным, но о петле задумался всерьез. Четыре дня решал я, хоронясь на укромной скамейке в парке Горького, где покончить с незадавшейся жизнью: в номере гостиницы Англетер, куда вряд ли мне добраться, или использовать аптечный фонарь напротив Наташиных окон. “Ночь, улица, фонарь, аптека”, тоже, знаете ли… И потом, рыдающая поутру в распахнутом окне Наташа... Словом, фонарь мне глянулся больше, но под ним ночами отирался сторож – бессонный дед с разбойничьей рожей, его страшные пимы на резиновом ходу из которых он не вылезал круглый год не шли высокому моменту.

Пока я, прогуливая школу, занимался опасным прожектёрством, волна расселения коммуналок снесла Наташу с окаянным хохлом на окраину Москвы, следом закончился учебный год, и моя драма тихо сошла на нет.

Довольно воспоминаний, но в заключение пожелаю каждому: да не свершится ваша первая любовь! Не целованными пусть останутся те уста. Обставьте соперника на дальнем вираже: он сорвет цвет, а вы сорвете банк; его удел – неизбежное пресыщение, ваш куш – ненасытная память.

Вот этот-то отыскавшийся Потеряйко – располневший, подурневший, но узнаваемый, спросил меня, первого случившегося в вестибюле издательства человека, где кабинет главного редактора.

“Толик? – насторожился я.

“Да”.

“Потеряйко?”

“Ну”.

Узнались, обменялись краткими экскурсами в нашу постную явь, и я спросил о Наташе.

“Я женился на ней”.

“Как она?”

“А черт ее знает, давно развелись”.

Сорван цвет, и память о нём стёрта.

Потеряйко пришел с рукописью. Он не сочиняет книг, и читать их не любит. Он обожает смотреть футбол в обнимку с пивом и служит электромонтером в Филатовской больнице. Рукописные листы, упакованные в ашановский пакет, найдены им в вентиляционной камере клиники, автор ему неизвестен. Монтер желал выручить за находку пять тысяч рублей. Пробежав вперемежку дюжину страниц, я выдал означенную сумму из личных средств. Воистину не переведутся земли горшечников.

Чуточку о произведении. Автор называет свой безымянный текст то повестью, то записками, тогда как это полноценный роман: влекущий и странный. Отсюда мое название “Необычный роман”. Такой текст я бы присвоил, но мешает врожденная щепетильность, мне претит сомнительное шолоховское признание; у меня тоже не достанет таланта последующими произведениями подтвердить авторство, развеять слухи, пусть даже гуляющие единственно среди моих знакомых. Словом, искушение я одолел и смущен лишь тем, что в настоящем предисловии невольно скопировал немудреный авторский стиль и только при вычитке осознал это, но принял как знак и менять уж ничего не стану.

Кто автор текста? Прочитав рукопись, я наведался в Филатовскую больницу, где разузнал, что этот пациент скончался. Он и его брат были рождены сиамскими близнецами на подобии сестер Дейзи и Виолетты Хилтон, и умерли в ноябре 2000 г., не перенесли операцию по разделению.

Вот, вкратце, то, что мне удалось выведать о нём. Жаль. Но осталась память о человеке – роман, который, намеренно не подвергнув редактированию, предлагаю читателю в первозданном виде.


2

Как я мечтал поступить в пионеры! Из несбывшихся прихотей детства – ярчайший образчик в моей копилке. Но в ней не так много желаний, как должно быть; окажись на моем месте другой человек, его кубышка наполнилась бы к отрочеству, я же, разменяв недавно возраст в четверть века, не богат в этом отношении, поскольку являюсь жизнелюбцем с невеликими запросами.

Но – к пионерии. Я знал, что в пионеры принимают, а поступают, к примеру, в клуб юных техников, однако мечтал непременно поступить: чтобы ступать, идти в ногу.

“Кто шагает дружно в ряд? Пионерский наш отряд!”

Если вы заподозрите во мне совка, то ошибетесь. Причина иная, она шаркнула по душе позже, после развала СССР, когда, увидев по телевидению хронику первомайского парада на Красной площади, я вдруг выхватил оттуда зыбкий мираж моей несбывшейся мечты, где под ритм барабанов я маршировал бок обок с голенастыми девочками в плиссированных юбочках прямиком, как мне мнилось, на танцплощадку Артека. Эти рафинированные девочки – вот первопричина.

Умоляю ревнителей нравственности: не плюйтесь. Из своего далека я не вынес беды подобно Гумберту Гумберту; оттуда я прихватил убеждение, неясно, каким космосом
сформированное, но с тех пор эталон нравственной чистоты, установленный мною, это медленный танец пионера и пионерочки в беседке Артека.

“Там, где прикоснулись девочка и мальчик,
Самый светлый танец на земле”.

Прибавлю, что в пионеры я не поступил, и в пионерских лагерях не бывал ни разу.

Придет время, и у кого-то, читающего эти записки, явится вопрос: каким образом я умудрился так развиться, зачерпнуть гущи, до которой не доберется более свободный в своих поступках человек. Что ж ответить? Не знаю. Но могу двинуть гипотезу. Вот вероятные истоки моей эволюции: во-первых – книги, чуть в меньшей степени – телевидение и, конечно же, воображение. Этим КТВ я настолько обеспечен, что свои умозрительные приключения, когда расходившаяся фантазия вышибает меня за пределы скорлупы, по гроб жизни мне уготованной, называю КТВавасией, ибо такие вылазки – воистину праздник души.

Я и Павел. Мы близнецы. Понятие старший-младший не про нас. Возразите, этого не может быть? В исключительных случаях может.

Два слова о родителях: родители неизвестны.

Фамилия нам Апостолы. Павел и Савл Апостолы. Думается, только в НИИ детской патологии могли так наречь младенцев. Руководство там на то время подобралось остроумное, начитанное, с примечательной записью в пятой графе паспорта; эти интеллектуалы знали, что Савл был обращен в Павла, и в подборку наших имен заложили наглядный смысл. Впрочем, прежнее мое имя забыто. Новый главврач, назначенный на место прежнего, спустя три года по нашему рождению, помимо типичной для племени главврачей картавости имел дополнительный дефект речи: вместо буквы “в” у него выходило “у” либо “е”, и если с именем Павел он поладил, маневрируя в диапазоне Паша – Паел, то Саула ошибочно счел абракадаброй и в неделю лаской приучил меня к имени Саша. Это поведала мне няня Марина Родионовна, столь сердечный человек, что я, как только пришло время узнать о добром ангеле Пушкина, тут же изъял букву “м” из ее имени – моя невинная шутка.

Фамилию няня носила еще более странную, чем наша – Пролевсестрас. Но тут о шутке нет и речи. Во времена оны не шутили, а рубили сплеча, скармливали кумачовой идее агнцев, октября их во Владленов, Революций и Баррикад. Батюшка няни взял выше: прооктябрил себя, поменяв обломовскую фамилию Пролежнев на непоседливую Пролевсестрас – “Пролетарии всех стран соединяйтесь”. Возможно, на этом Родион и погорел. То ли не в меру идейного путиловца подвело “соединяйтесь”, и мудрецы НКВД усмотрели в том призыв к рабочему классу заняться свальным грехом, то ли сама фамилия, приправленная чьим-то доносом, отдавала южноевропейским послевкусием, но в тридцать восьмом он отбыл на Колыму за связь с греческой разведкой. На Колыме он и сгинул.