Ромка Кактус

Я и действительно стал метафорой, но для чего?

Стая детей загнала старуху в подъезд. Старуха ступила в темноту, а стая осталась снаружи и выла, и кричала, беснуясь и швыряя стеклянные бутылки в распахнутый зев подъезда, откуда несло мочой, ужасом и карамелью....

От погоды погоды не ищут, не ждут,
не излечит сифилис гонорея,
и певец карнавальной репрессии любит хомут:
сквозь хомут ему видится Гиперборея.

На стальной колеснице летит, словно птица,
обнажив ягодицы, девица,
доставляет мне пиццу,
и если она не хочет этой работы лишиться,
то лучше б ей поторопиться....

У него в бороде свет идёт по воде
отраженьем далекого космоса.
Он всегда и везде, никогда и нигде,
и всё время проводит в борьбе.

Отовсюду бежал и повсюду проник,
он как плоть и кинжал, как Гоген и нужник,
а Гогена в сортире не жаль....

Выпил из фонтанчика Антонин шампанского,
как ему советовал сам Марсель Дюшан.
Вспомнив разом Гегеля, Паланика с Кустурицей,
он другу из провинции про Ротко рассказал,
мол были у Паланика и Гегеля с Кустурицей
такие гладиолусы, как Ротко написал....

Каждый день ест стекло
артист-сатанист,
с раздвоением жопы
прозябая в постели.

Он хотел бы летать
над родимым селом,
но ему нюхать клей
оказалось вкуснее.

Он играл бы как бог,
шизофреник и трус,
напустивший на рай
автозаки циклопов,

но бензином дышать
показалось умней,
и он пьёт дихлофос,
с каждым разом умнея....

И пусть бы на том всё закончилось, но там, где время и место слиты в одну кипящую кашу, души проходят финальную очистку.

На конечной станции они купно высыпали из вагона, и поезд вместе со всем составом, затянутый болотной жижей, пустил прощальные пузыри в небо, где каменные истуканы птиц застыли в хищных позах: глаза, клювы, когти, раскрытые, чтоб терзать....

Голодное капище смыслов, где пустые значения и тени слов поглощают сами себя, вывернутое наизнанку солнце, что сеет тьму всюду, куда обратит взор, чемодан, набитый деньгами.

Привязанный проволокой к светофору дистрофик моргнул третьим глазом, и поезд продолжил падать с обрушенного моста в преисподнюю....

Чахлые сосенки мало-помалу заигрались новыми красками. Мужичок залез на верхушку одной из них, держа топор пучками усов, дико прущих прямо из ноздрей крапыми от седин волнами. На вершине сосны мужичок учредил гнездо из зубочисток, выпрямленных скрепок, записочек с телефонами разных должностных лиц, из ниток и разноцветного мусора, что черпал из кармана широкой ладонью с грубыми заусенцами вместо пальцев....

Кашин сидел в холодке. Постепенно мёртвая кожа залепляла ему глаза, и он смаргивал её по мере надобности. Иногда он вынимал надфиль и принимался за работу. Он работал огромную глыбу — в три раза выше его, но что это было?

Мужики приходили из цехов смотреть, как Кашин работает....

Ада сидела на стуле, подвернув для удобства ногу под себя. В одной ночной рубашке с короткими рукавами она поднимала руки так, что голова её, остриженная коротко, танцевала между поднятых рук, пока она разминала затёкшие со сна суставы шеи. Позвонки её хрустели, вставая на место, она глубоко выдохнула, она улыбалась, тонкая ткань ночной рубашки скользила по груди, маленькой и упругой, с заострёнными кончиками сосков, направленных к потолку, пока она выгибалась, делая утреннюю разминку....