Последние комменты юзера Григорий Перельман

Григорий Перельман: лёша, жа перестань ты выёбыцца.это старые хохмы

Григорий Перельман: специально для Игоря Гудвина(для поржать)
Раздавленное июльским солнцем Подмосковье истекало жиром. Сальный налёт на мясистой зелени за высокими стенами, скрывающими уродливые, пышущие нездоровьем особняки; маслянистые отблески на габаритных служебных рожах, охраняющих раскисшие туши их обитателей… Туши интенсивно пользовались водными резервуарами. Туши мало чем отличались друг от друга по составу: жир и золото. Любой доходяга мигом пустил бы пузыри под весом массивных цепей, но в тушах преобладала ещё одна органическая субстанция, делающая их непотопляемыми. В огне они тоже не горели благодаря ей. И сколько не старалось неуёмное солнце, оно не могло сокрушить этой мощи. Можно было лишь позавидовать….
«Взорву!» - мрачно выдохнул Главный. Водитель мгновенно отреагировал взглядом в зеркало. Главный мрачно глядел на пузырящееся довольством великолепие сквозь затемнённое стекло. В выражении лица не проглядывалось ничего похожего на зависть. Скорее пропадало чувство зависти к тем, на кого этот взгляд был обращён. Главный редко произносил что-либо просто так. Обычно это бывал либо приказ, либо приговор. Убедившись, что приказа не было, водитель вновь перевёл глаза на трассу. Это был второй вариант, но к нему отношения не имел.
Тошнотворные замки стали попадаться всё реже, а вскоре и вовсе растворились в зыбком мареве. Крепко сбитая стайка из пяти чёрных джипов не сбавляя скорости неслась по вполне затрапезному просёлку. Редкие встречные автолюбители прижимались к обочине и сбавляли ход, не решаясь продолжать путь в непроглядной пыльной завесе, поднятой кортежем. Когда пыль оседала, их уже не было видно, не было слышно, да и вспоминать, почему-то не возникало особого желания….

Всё утро Семёна Борисовича беспокоило левое ухо. Оно чесалось. Но беспокойство таилось не в этом ничтожном недомогании, нет! Где только не чесалось у него за долгую жизнь? Да везде и всегда, и в молодости, и всю жизнь чесалось. А на седьмом десятке и вовсе странно было бы, если не почешется. Тут и задумаешься : жив ли, прости Господи? Да и обрадуешься: чешешься -- значит, жив. Но вот ухо его беспокоило не на шутку.
На то были причины, понятные в полной мере лишь настоящему учёному- материалисту, агностику и нигилисту. Цинику, если угодно. Как и подавляющее большинство крепких атеистов, Семён Борисович был болезненно суеверен. Впрочем, будучи приверженцем точных дисциплин, он нашёл в этом некую, вполне научную, закономерность. Это позволило ему на вполне твёрдом основании избегать столкновения с чёрными кошками, пустовёдрыми бабами и сочетаться законным браком в дождливый июньский день. В пятницу 13-го он просто работал дома. Имелся набор и своих собственных, личных примет. Плохих и очень плохих. Подлое ухо было очень, ну просто из ряда вон, ни к месту. Оно начинало внезапно саднить не более десятка раз на протяжении жизни, но вслед за невинной чесоткой приключалась такая головная боль, что раннюю седину он в значительной мере приписывал данному феномену. Но точность на то и точность, чтобы её проверять со всей тщательностью.
Проверка производилась методом тыка. Вполне научным методом, надо признать, учитывая зыбкость исходных данных. Учёный наугад выдёргивал с полки книгу, наобум раскрывал, тыкал пальцем в произвольно выбранную строчку, и почёсываясь читал. Предсказания порою оказывались на удивление точными, а порою и просто пугающими. Так обстояло дело с Библией. Почувствовав пару раз шевеление у корней волос, Семён Борисович, несмотря на весь свой здоровый скепсис в отношении религии предков, решительно перестал заигрывать с «Книгой книг», и перешёл к более безопасным методам научного прогнозирования. Иначе говоря, - к классике мировой литературы. «Сокрушу жезлом жестоковыйных»! И это -- накануне приезда комиссии из одного учреждения по поводу очень спорного и деликатного вопроса! Ну, куда это годится?! Впрочем, кто предупреждён, - тот вооружён. Сокрушили тогда не его. Но давняя дружба с Мишей ушла в небытие. Хорошая, полезная дружба. Нет, он помнил, как тогда глотал нитроглицерин, трясущимися пальцами путаясь в галстуке. Один раз, правда, и смешно получилось: «выйдя за стан закопай испражнение своё». Скрепя сердце он вышел из одного очень симпатичного проекта. Жалел потом, мучился, взирая по ящику на вручение премий…. Оказалось, что зря мучился: через пару лет всю компанию закопали вместе со всем этим.… проектом, если мягко выразиться. Но классика была всё же гораздо лояльнее к нервам. И давала больше пространства для манёвра напуганному сознанию. После двух часов нездорового зуда в среднем ухе, Семён Борисович озабоченно пожевал губами, тяжело повздыхал, и обречённо поплёлся к книжному шкафу. Постоял с минуту подле него, лелея смутную надежду на возобновление нормальной жизнедеятельности своего органа слуха, но не обретя желаемого облегчения, прикрыл тяжёлые веки и вытянул нечто из поэтического….
Сергей Есенин поднял настроение. Там у него всё больше про деревню, так он и так последние лет семь запакован на этой своей спецдаче не хуже, чем Меньшиков в Берёзове. Персидские мотивы тоже скорее располагали к востоку, к Хайфе, к дочке…. «К арабам!» -насмешливо шепнул кто-то в левое ухо, но неортодоксальный еврей Малкин только мудро улыбнулся. Хотел бы он, увидеть араба, осведомлённого о той области науки в которой он подвизался. Да и не понял бы никакой араб ничего, даже если попытаться растолковать ему, скотоводу, хотя бы основы. С арабов мысль перескочила на ненавистное кочевникам забубённое Есенинское пьянство. Может к пьянке просто всё идёт? Он уже давно не позволял себе, а может надо бы? Закис, старый хрен, в своей охраняемой глухомани. Эта мысль практически прекратила ушные неприятности. С книгой в руке он направился в гостиную, скрипнул дверкой поставца. Достал графинчик, рюмочку. Налил ароматного и армянского, ещё того, которого и тогда-то днём с огнём. Оставив Есенина в этом милом поэту антураже -- книга, рюмка, графин-- не торопясь нарезал лимончик. Вернулся и выпил полрюмочки. С давно забытым удовольствием прислушался к ощущениям, посасывая дольку. Налил ещё, и сожалея в глубине души о проклятом никотине, от которого отказался по настоянию медиков, спокойно развернул томик… Сердце съёжилось и рухнуло вниз, в желудок, из которого тут же началось поступление ввысь потреблённого дара солнечной Армении. «Чёрный человек». Чёрный, мать его, человек! Лоб покрыла предательская испарина, чрево пискнуло в предательском спазме и воздушное пространство приобрело более широкий диапазон оттенков. Как ни странно, но непроизвольный выпад со стороны органов пищеварения несколько приободрил старика. «Обосраться только не хватало, - пробурчал он, брезгливо ретируясь от собственных миазмов, - напердел, как конь в стойле». Он раздражённо бросил на стол предательский том, налил рюмку и резким движением выплеснул её содержимое в горло. Голова резко, по-птичьи дёрнулась, он закашлялся, чертыхнулся. Достал из кармана грязноватый платок, утёр проступившие слёзы и громко, злобно высморкался. По телу растекалось блаженное тепло, в голове проступало нечто бесшабашное. Сволочное ухо миролюбиво затихло. «Ну и что бы это всё значило?» - озвучил Семён Борисович метания разума. Звук собственного голоса успокаивал: создавалось впечатление присутствия, поддержки извне. «Да ничего это, собственно, - он кашлянул, сбивая гаденький фальцет на привычный тон, -- не доказывает. Я просто старый маразматик, охреневший от безделья, и....»
И бодрое начало очередной гипотезы утонуло в свисте тормозов.

Лицо Главного не было неприятным или пугающим. Это было вообще не лицо. И фигура была не совсем фигурой. Создавалось впечатление, что в маленькую гостиную сдуру впихнули идола с острова Пасхи. И что, скажите, делать с этим богатством бедному еврею? Семён Борисович впал в состояние анабиоза. Оцепенел и заиндевел. Его взгляд защемили надбровные дуги, криво нахлобученные на татарские скулы. В щели между ними, как в прорези пулемётного щитка, тускло отсвечивали свинцовые бляшки, непроницаемые даже для жёсткой радиации. В комнате нависло тяжёлое состояние затишья перед массированной артподготовкой. Тяжёлая челюсть оттянулась вниз, как затвор у безоткатного орудия, и по комнате рокотнуло: «Пьёшь, академик?» Подавленный этим заутробным гулом, Семён Борисович почувствовал, как его кости становятся мягкими, а сознание съёживается в математическую точку. Захотелось соврать, но тут же в голове пронеслось, что это глупо, а вот совсем не глупо было бы угостить этого монстра, усадить нескладную громадину в покойное кресло, окружить суетливым радушием…. Нужно выиграть время, собраться мыслями, уловить исходящие от грозного гостя тонкие волны. Ничего хорошего от подобного посетителя ждать не приходилось, но против рожна не попрёшь. Заранее зная, что отказать не удастся, надо было думать, что из ситуации можно вычудить. Типаж, конечно, жутковатый, но и возможности почти неограниченные. «Страшно впасть в руки Бога живого». Страшно, но интересно. Тут уж или пан, или…Семён Борисович решился:
--Что вы, что вы… Я уж своё отпил. Сердце балует у старика, засиделся без дела…. А нам, старикам, рюмочку коньяку и врачи рекомендуют, а коньячок хороший, брежневский ещё…. Ах, я дурак старый! Мелю языком, а гостю то и не предложил, ай-ай-ай! Вы, товарищ генерал, в кресло, в кресло располагайтесь, а я сейчас мигом… Прислуги не имею, так сам, как умею. Каламбур получился, вот ведь как бывает…
Всё это Семён Борисович выдавал мелкой скороговоркой, одновременно перемещаясь в пространстве. Стремясь миновать сектор обстрела, он совершил обходной манёвр. Одновременно делая приглашающий подобострастный жест, он ненароком подержался за тяжёлое кресло, не делая, впрочем, никаких реальных попыток двинуть его навстречу гостю. А сам бочком уже заходил куда-то вбок, к поставцу, тянулся рукой к подло задребезжавшим рюмкам. И дребезжал им в такт. – Не ждал, признаюсь, не мог и надеяться, что ко мне такой гость, знал бы, эх!
Но вся эта мимикрия была порушена бескомпромиссно и грубо, со здоровой солдатской прямотой и цинизмом.
--Ты, Семён Борисович, не мельтеши. Я к тебе не пить приехал, а с предложением. Сядь в своё кресло и слушай, потом хоть упейся. Повторять не буду, так что слушай внимательно. И не вздумай меня путать, академик, мои люди хоть и не профессора, но тоже не пальцем сделанные: всё про всё выяснили. Так что решай: или берёшься за работу и потом валишь с круглой суммой к дочке в Хайфу, или сгниёшь тут, если только не допьёшься вдруг до удара. Сегодня, например, ночью…Сердце то шалит, а? Ладно, не ссы по лыткам, садись.
Помертвевший Семён Борисович нащупал ослабевшими руками спинку стула и как-то неудобно опустился на край. К горлу подкатила дурнота, и в покойном кресле его могло бы стошнить. На суровой казённой морде промелькнуло какое-то чувство. То ли смешно ему стало, душегубу, то ли жалость проснулась к старику…. Во всяком случае, что-то вдруг в нём ожило. Коротким жестом он дал отмашку бессловесному охраннику за спиной, и тот беззвучно исчез. Сам же подошёл к столу, сгрёб громадной волосатой лапой лафитник, вынул пробку, и, понюхав, наполнил рюмки.
--Ладно, Академик, давай-ка выпьем, а то ты со страху и впрямь тут помрёшь. Никто тебя убивать не собирается, если только трепаться не вздумаешь. Но ты не вздумаешь, а то клянусь твоим еврейским богом, я эту Хайфу сраную перетащу сюда и зарою тебя в ней вместе со всей роднёй на три метра. Лучше молча сделать одно дельце, и… -- он выплеснул в себя рюмку, со стуком поставил её на стол, и уставился на обречённо скукожившегося учёного мужа. Семён Борисович автоматически выпил, не чувствуя вкуса, но спиртное, как ни странно, подействовало. Взгляд под тяжёлыми веками потерял бессмысленное, бестолковое выражение, стал ясен и упруг. Семён Борисович уселся поудобнее и уже чётким голосом произнёс:
--Я вас очень внимательно слушаю. Изложите, пожалуйста, суть предстоящей работы.

Старый учёный был поражён и испуган. Бредовые идеи облечённых властью уродов преследовали его на протяжении всей жизни. Их идиотские проблемы стояли во главе практически всех его научных изысканий. Вся область науки, в которой он подвизался, была создана на неуёмном желании жить, размножаться и заполонять собой окружающий мир. Все они представляли собой злокачественную опухоль. Расталкивая локтями, пиная, кусая друг друга, они пробивались «в свет», и подобно раковым клеткам начинали неуёмный, рост в ярком освящении. Это безобразие могла остановить только самая малость: смерть. Естественный предел любого, самого сильного и агрессивного животного. И именно предчувствие неминуемого конца, тоскливый ужас невежественных, мелких, ничтожных душонок перед неизвестностью, именно оно породило и его институт со всей фантастической, алхимической, напрочь лженаучной направленностью. Невежество толкало вперёд шарлатанство. Глупцы уповали на чудо, а Семён Борисович имел возможность вволю покопаться в поисках жемчуга, особенно не рискуя быть пойманным за руку. Уж очень отвлечённая и неконкретная это вещь – чудеса. Власть имущие один за другим отправлялись в последний путь, но на смену им приходили новые, всё так же озабоченные единственной проблемой, которую не могли решить ни деньги, ни власть. И он, академик Малкин, тоже не мог её решить. Но попутно решил много других интересных задачек. Всё было бы неплохо, но он не успел вовремя сменить родину. Прежних дебилов сместили новые, жадные до денег бандиты. Они не умели ждать и требовали реального результата. Свои проблемы предпочитали решать с помощью снайпера. Пришлось покинуть сцену. Жаль, безусловно жаль неограниченных возможностей, но лучше уж не пытаться старику начинать новую жизнь «по понятиям». Его, вроде как, и списали, но на всякий случай законсервировали. Эта властная сволочь понимала, что отпустить его на жадный до талантов Запад просто так нельзя. Но и приставить к делу как-то не сподобились, по уши погрязнув в своей грязной возне. Вот и оставили до лучших дней на запасных путях. Выторговав свободу для дочки, он смирился, и в душе надеялся, что о нём позабудут. В конце концов, не так уж и плохо закончить некогда бурную жизнь в тихом тупике. Забавно, но не веря ни в бога, ни в чёрта, на протяжении десятков лет наблюдая под микроскопом неотвратимость смерти, зная тщету всех попыток разума, он чувствовал в себе болезнь своих подопытных животных. Неистребимое желание жить. Плохо, скудно, бесполезно, но жить. И вот перед ним сидит нечто, заявляющее, что с этого момента это желание зависит от него, что его, Семёна, жизнь напрямую связана с жаждой жизни этого бесформенного упыря. Кошмар! Но самое кошмарное, что эта ошибка природы оказалась способна к мышлению! То, что он излагает – извращение, страшная галлюцинация, плод безумной фантазии. Чудовищно, невероятно, и…. вполне возможно. Очень, очень опасно…. Но выполнимо. Семён Борисович чувствовал себя Франкенштейном.

Суть излагаемых требований была совершенно понятна: боевая машина хотела подстраховаться от нежданных сюрпризов на минном поле, заграждающем подступы к верховной власти. Главный был главным по сути, но притязания его на законный статус пугали многих. Один его вид приводил в шок мировую демократическую общественность, а уж скупые, но очень ёмкие интервью, так и вовсе наводили на ностальгические воспоминания о холодной войне. Пол Пот с водородной бомбой. Обезьяна с гранатой. Его боялись все, кому было что терять, а потому страстно желали скорой смерти. Главный не боялся никого, но отлично сознавал, что любая брешь в его службе безопасности грозит неминуемой катастрофой. Он намеренно обжился в образе недалёкого кровопийцы, тупого солдафона, исполнителя, и без особого труда совершил марш-бросок во власть, зацепился за взятую высоту, и теперь готовился к штурму последних бастионов прогнившей верхушки. Он был хитёр, жесток и целенаправлен. На него работала целая армия преданных ему помощников: аналитиков, учёных, психологов. Все они были заряжены на победу, все они знали, что пути назад нет. А потому рыли землю в поисках любых, пусть даже самых безумных ходов в смертельно опасной партии. Таким образом нарыли Семёна Борисовича, и теперь ему предстояло решить ключевую проблему, а именно – жизни вечной. Здесь, в отдельно взятой стране.
--Вот и всё, что от тебя, Семён Борисович, требует ситуация в стране… и в мире. – уже совсем будничным голосом подвёл черту Главный. В обширном профессорском кресле он всё равно казался непомерно большим. Лицо отражало угрюмую отрешённость камикадзе. «В мире!» Во как замахнулся, ирод! Да впрочем, какая разница? Отказаться–то всё равно не удастся…. А если всё получится? Всё равно ведь зароют…. Тянуть, тянуть время… думать, думать, шевелить извилинами….страшен он, ох как страшен…. а что делать?! Только как в анекдоте о Насреддине и ишаке: ждать, кто первый сдохнет….» Семён Борисович первым помирать не собирался.
-- Отказа, как я понимаю, быть не может? – тихо произнёс он, заранее зная ответ.
-- Мне редко отказывают, -- движение лицевых мышц сложилось в некую неприятную конфигурацию, означавшую саркастическую усмешку, -- Обычно стараются пойти навстречу. Но лучше согласиться по-хорошему, а? В этой стране тебе по любому жизни не будет. А так хоть внуков и правнуков обеспечишь. Чего ломаешься? Боишься меня?
-- Боюсь, товарищ генерал. – голос предательски дрогнул.
--А ты не бойся, поздно уже бояться. Моё слово верное, как сказал, так и будет. Для работы у тебя будет всё: моим людям скажешь, они тебе силиконовую долину припрут. Помощников тебе доставим, кого назовёшь. Расходы тебя тоже не должны волновать. Чего ещё? Дочери предоплату зашлём, чтоб ты не нервничал. Всё чин-чином. Миллион, а? Детское пособие?
-- Миллион …чего? – страх страхом, а миллион – это уже интересный фактик. Цифры порою бывают очень поэтичны, а поэзия очень, очень стимулирует мышление.
--Того! Чего хочешь, хоть монгольских тугриков! – великий и ужасный вдруг развеселился, -- А дело сделаешь, -- сумма увеличится. Скажем…. раз в сто! Понял, наконец, что тебе предлагают? Сделал дело – и гуляй на все четыре стороны. Ещё жениться успеешь на какой-нибудь стерве голливудской, и всё забудешь, будто и не было ничего вовсе. Хочешь – оставайся здесь, послужишь ещё царю и отечеству.
Семён Борисович не испытывал желания оставаться, в чём и признался с полной откровенностью и возможным тактом. Большой человек воспринял отказ с пониманием и без обиды, но намекнул, что молчание профессора будет обеспечено в любой точке земного шара, и он, генерал, настоятельно советует очень хорошо подумать, буде возникнет у него, Семёна Борисовича, спонтанное желание поговорить вслух в каком-нибудь, пусть даже и совсем безлюдном месте. Профессор заверил, что к старости стал забывчив и молчалив, а обеспеченная старость на исторической родине позволит ему в самые минимальные сроки освободиться от багажа ненужных воспоминаний, и вплотную предаться размышлениям о грядущей вечности…. На том и порешили.
Разговор был закончен. Главный был доволен, и стал несколько даже податлив, благосклонно приняв из профессорских рук чарочку. Затем, повинуясь утробному рёву, взору Семёна Борисовича был явлен некий субтильный очкарик неопределённого возраста, оставшийся для составления плана необходимых мероприятий. Кортеж растворился в пыльном облаке, за исключением одной машины, затемнённые стёкла которой скрывали пару плотных парней с непроницаемыми лицами и с проводками за ухом. Из чисто спортивного интереса они фиксировали на плёнку обстоятельную, хотя и не очень понятную им беседу, ведущуюся в глубине академической дачи.

За последние четыре года мистер S. B. Malkin менял континенты. Пьянящее чувство, овладевшее им при вступлении на землю, освящённую стопами псалмопевца Давида, потихоньку ушло в небытие. По ночам на святой земле постреливали, днём что-то взрывалось, а кроме всего прочего обнаружилось невероятное количество родственников и знакомых. И исключительно евреев, что оказалось совсем не так интересно, как могло бы показаться оттуда. Спустя короткое время Семён Борисович ощутил внутри совершенно неожиданное, противоестественное, быть может, чувство, а именно – злостный антисиметизм. Пухлые внуки оказались бездарны и неопрятны. Правоверный зятёк --двуличным жополизом. Славная волоокая Сонечка, свет его очей, превратилась в крикливое нечто, постоянно сводящее все темы разговора к номеру его банковского счёта. Вдобавок все изъяснялись на языке, которого Семён не понимал, но учить не собирался. Были и русские, но из тех, с кем можно было бы поговорить — почти никого. Они или быстро возвращались обратно в немытую, но перспективную русскую родину, или уезжали в Америку. Однажды Семён Борисович плюнул в Мёртвое море, и уехал в Нью-Кеннан.
Новый Ханаан был тихим пристанищем того самого Миши, ныне Майкла Лозинского, профессора, вполне резонно посчитавшего, что не стоит ворошить старое, а гораздо логичнее возобновить полезную дружбу. Из этого Семён сделал вывод, что субсидии на науку в Штатах не так уж и велики. Но старый друг, как известно, стоит новых двух, а особенно таких, как настырные паразиты, настойчиво подсовываемые ему дочерью и зятем. Нью-Кеннан ему понравился, и он обосновался на третьей по счёту родине.
--Нет, Семён, ты мне объясни, каким таким образом это животное осталось в живых? Рухнул в горящем вертолёте в сибирскую тайгу, а на следующий день давал пресс-конференцию в Москве! Ты видел рожи этих красавцев, которые его заказали? Сёма, это было нечто! – Миша горячился, подстёгиваемый очередной рюмкой «Столичной». Закусывали они квашеной капусткой, купленной в хохляцкой лавке. – Ты же понимаешь, Сёма, что это наши с тобой дела! Не один он,-- как пить дать парочка двойников у него есть…
«Не парочка, а ровным счётом четыре штуки, хотя – нет, теперь только трое» Семён Борисович испытывал жгучее желание поделиться со старым другом некой информацией, но диалог предпочитал вести про себя. А вслух возразил:
--Да, может, его просто и не было в том вертолёте? Обыкновенная комбинация…. Взял и воскрес, обыкновенное чудо…. И сразу стал фигурой номер один, Иван-царевичем, а все эти глупыши… --Семён Борисович пренебрежительно мотнул головой. – Любят в Расее чудеса, Миша, да, собственно, только в чудеса и верят. Этот народ-богоносец вечно ждёт Спасителя, только сам не знает какого. Знает лишь, что когда явится, начнутся чудеса, а чем эти чудеса кончатся -- не ведает. Вот и началось: дождались, вымолили, выстрадали. А теперь он их всех подровняет…. Вовремя, очень вовремя я оттуда уехал, Миша, уж поверь мне!
Сняв старомодные очки в толстой оправе, Миша задумчиво протирал стёкла, а на лице блуждала какая-то невысказанная потаённая мысль. Впервые за время пребывания, Семён Борисович вдруг ощутил некую странность в их спонтанно возродившихся тёплых отношениях. Миша-Михаил-Майкл всегда был горяч, мог рискнуть, мог ошибиться, подставиться -- но! Лозинский был прекрасным шахматистом, а шахматы допускают весьма серьёзные размены ради удачного завершения комбинации. Семён предпочитал покер. И был наблюдательным игроком. Покер, как и опиум, умеет ждать. Ждать пришлось недолго.
--Сёма, мы с тобой уже старые, больные люди… Да, к сожалению, но это -- факт. Но мы не глупые люди, совсем не глупые, и не совсем бесполезные… мы бы просто не оказались с тобой здесь, если бы не были нужны, – слова Михаил подбирал с видимым усилием, не решаясь перейти от банальностей к делу. Слушать надо было внимательно, так как нечто знакомое замаячило в сумрачном предисловии. – Нам ведь, Семён, в общем – то повезло, что нас выпустили…. Но ведь жизнь-то не закончилась, какие наши годы? Особенно для того, чем мы с тобой всю жизнь занимались. Согласен? Я вот чем больше думаю, наблюдаю за тем, что в России творится, да и вообще в мире, так всё больше прихожу к мысли, что есть нам ещё над чем поработать, а, Семён? И тут даже не деньги, деньги само собой, а…

Григорий Перельман: да, алло, давненько ггг

Григорий Перельман: -- Все эти сильные люди настолько сильны, что боятся признаться в слабости. Распоследний трус выше их, потому что честен. А это – плесень. Боятся плохо жить, опасаются смерти и приходят в ужас от возможного унижения. Называется это гордостью, хотя лучше бы назвать всё своими именами: они ничтожества, потому как проживают бесконечно вредную для других, и бессмысленную для себя самих жизнь.

-- Ты учишь меня логике? Ха-ха! Да будет тебе известно, родная, что во-первых – логики вообще нет, как демократии или гуманизма. Это искусственные построения, призванные завуалировать собственную бесчувственность и бездарность. Логика – это отсутствие творческого начала, вот и всё. А во-вторых, твоя псевдологика, имеющая в обиходе название «женской» - примитивный, тысячелетиями повторяемый бабами мотив, состоящий из диссонансов между эмоциональными всплесками и выплесками. Штамп, в чистом и незамутнённом виде. Тебе ли этого не знать, а? миф о миролюбии, сострадании… боже мой, да любая баба – эталон жестокости, расчетливого эгоизма, и физиологии, в зависимости от перемен в которой меняются акценты. Вся «материнская любовь» - любовь к тому «только своему», в потерю которого она окончательно не может поверить…по тем же глупым законам…

-- Ты и мать свою так-же ненавидишь?

-- Нет, мать я, пожалуй, люблю. Никогда не мог быть последовательным. Ни в чём. Кроме отдельных пороков.

-- Что ж так?!

-- Слабостей много. Да что мать? Я ведь и тебя люблю, как ни странно.

-- А что мне должно нравиться? Столпотворение балбесов, ритмично трущихся телами? Чему умиляться? В такт трясущимся жопам? Просто избыток гормонов на фоне дефицита серого вещества. Банально, увы.

Или меня способно заинтересовать обсуждение последнего корыта от Порше, или чего там? Подсчёт пресловутых лошадей? Достоинства тормозных колодок? Твою мать! Я и так с детства окружён идиотами, что родились с этими колодками в голове…. Мне скучно с рождения, а с подобными собеседниками становится просто невыносимо. До тошноты. Мне не нужны даже такие собутыльники. Никто не нужен. Доза и точка доступа. Всё.

-- Убого.

-- Что? Убого? Ну разумеется! Прямо в лузу, милая!

-- Чему ты радуешься?

-- Слову. Меткое слово. Стоит многого. Всё, абсолютно всё, убого в этом лучшем из миров, пропади он пропадом!

-- Мир тебе не угодил?

-- Знаешь, если бы я точно знал, что ахнет сраный коллайдер, - пешком бы ушёл в Альпы. Чтобы распылило, натурально, в первых рядах. Наверняка. Стопудово.

-- Взял бы да пильнулся, раз такой продуманный! Чего тянуть?! Вздёрнись!

-- Да уже пробовал. Не раз. И ещё: в чудо верю. Выносил меня зачем-то Бог…

-- А ты, значит, верующий? Ну да, ну да… Веришь в Бога?

-- Не знаю… надеюсь, скорее…что верю. Чуточку.

-- Как можно верить в то, чего нет? Может, ты его видел?

-- Нет, не довелось. Чёрта – да, видел. Не раз.

-- Во как! По пьяни глючило? Или правда? Расскажи, что ли.

-- Не очень-то интересно… страшновато, пожалуй. Той же обыденностью. В штаны наложить можно, а вот руки – нет.

-- Ну а руки тогда из-за чего? Если даже черти не страшны? Решение проблемы существует?

-- Существует, пожалуй. Вот в чудо разуверюсь – моментально решу. В три минуты.

-- Откуда ты знаешь, что такое чудо?!

-- Чудо – реализация невозможного. Я с тобой, например. Это и есть чудо.

-- Согласна. В жизни не жила с таким идиотом… Вот почему тебе плохо? Чем ты недоволен? Радовался бы, что так всё хорошо! О чём ты думаешь, ерунде какой-то?!

-- Думаю, что самое блаженное состояние перед смертью. Уже точно знаешь, что вот-вот – и всё кончится, к чертям…К чертям, ха-ха! Оговорочка по Фрейду, однако.

-- Знаешь, если ты не заткнёшься, то для тебя точно всё кончится! Надоел!

-- Не сердись. Первый муж – комом. Помру, и станешь весёлой вдовой.

-- Сволочь!


-- Знаешь, я не озвучиваю свой финал, потому как заметил, что выписываю дальнейшую жизнь, а финалы мне приходят в голову всё больше неприятные.

-- Почему?

-- В них, как не абсурдно звучит, жизни больше, надрыва и чувства, терпкости. Правды, короче. Правды лучше не знать. Уж нам с тобой это точно известно, ха-ха…

-- Так напиши что-нибудь хорошее!

-- И пусть сбудется? Так я не вижу ничего хорошего, сколько можно повторять?! Для меня лучшее – помереть во сне….чуть не сказал – с тобой рядом… Ха-ха! Извини, извини… Ладно, сдохну на выезде, не волнуйся.

-- Трое детей? Да ну! Достаточно иметь одного, чтобы понять, насколько они не нужны в принципе. Милы, конечно, когда на расстоянии. Или в проекте. Не, лучше на эту тему даже не думать. Я с большей симпатией отношусь к мёртвым – лежат, молчат. Знаешь, я их в чём-то понимаю…

Кладбище – реально театр абсурда. К ним приходят, выпивают, городят монументы, произносят речи. Оградки, венки… От чего их ограждать?! Им же всё похрен!

Вот фараоны там, демократы, всякая шелупонь депутатская: реализовали право на загробную ЖИЗНЬ, ха-ха! На посмертную спесь, если быть точными. Выстроил пирамиду какой Хеопс, чтобы вокруг бычьё на верблюдах каталось – вот и вся слава, пронесённая сквозь века. Скот на скоте сидит. Нет уж, лучше по Хлебникову: «степь отпоёт». Видел тут, как бабка померла. В Твери, на вокзале. Поутру, с первыми лучами солнца, в аккурат на духов день. Вот это истинно! Ещё лучше – в поезде. Нет, самолёте! Жаль, что нынче без документов никак, вся интрига коту под хвост, вся идиллия в жопе. –

- Знаешь в чём разница? У мужика, как у ребёнка, любовь – потребность. Как и всё остальное: творчество, склонность к уединению, желание выпить – раз! – и просто край… а бабы всю жизнь в стадии подростков. Одни немотивированные желания. Бабы изначально старше природно. Именно это их и бесит. В целях компенсации вечно ищут что постарше. Хотят оттянуть выход в тираж. Потом так же балуются сопляками, с той же целью. Такая вот глупость…

-- Какое право ты имеешь лезть в мою жизнь?!

-- Нету у тебя своей жизни. Я в неё уже влез по самое нехочу. И уж если вылезу – то с концами.

-- Угрожаешь?!!

-- Ставлю точки над И.

-- Ты вот всё ждёшь от любви доказательств. А ведь это, милая моя, комплекс. Недоверие и привычка к расчетам. Розы, брюлики, кабаки – отмазки от истины.

-- Что есть истина?

-- Истина суть любовь. Сама бездакозательна, и в доказательствах не нуждается. Совершается в тайне. Не напоказ.

Вот скажи: молился ли кто за тебя, когда ты болела, худо было тебе, до невозможности худо, потому что болела душа, а не то самое, теперь больное место? Просил кто-нибудь из твоих долбней насосанных неведомого бога, чтобы забрал твою боль, и перенёс на него, пусть ценой собственной жизни? Да никто! Не потому, что жестокие, нет. Просто в голову не пришло. Не знают они никакого бога, и живут, как скоты, без надежды. Разве что на таблетку, что можно купить. Лечит-то сопричастность, горе ты моё, сострадание лечит. Только чтобы это понять, надо очень, очень плохо пожить. И обезнадёжиться в корень.. А этого вам не дано. Потому как жить привыкли в узком мире, хотя шире, чем можете. И все надежды просчитаны по спекулятивному курсу.

-- Мы не зря встретились. Мы – зеркала. Каждый видит в другом то, что в нём самом есть, но не свойственно природе, а потому внутренне ненавистно. Именно оно же и манит. Я – женственный тип, ты – мужик по задаткам. Но вот предназначение у нас совсем иное. От этого мы мучаемся. Даже страдаем, злясь на это страдание. Из эгоизма и самолюбия злясь. Этого добра у нас, дорогая, в избытке. Лёгкое дело – ненавидеть в других собственные склонности и пороки.


-- Зубы, уши, ногти, подмышки – всё в порядке? Ну-ка покажи…

-- Блять, я уже два часа ебусь со своими подмышками! Какая хуй разница, какие у меня ногти на ногах?! Они придут считать мои зубы? Нюхать подмышки?!

-- Тебе наплевать на людей, которые рядом!

-- Да, мне наплевать на мнение этих прекрасных людей.

-- Я про себя! Что они потом скажут? Что у меня муж – пришелец? Снежный человек? Кроманьонец?

-- А тебе-то не всё равно? Кто все эти люди?! И, кстати, мы все кроманьонцы.

-- Похуй на всех! Это мои друзья!

-- Столько друзей? У тебя?!

-- Ну, знакомые… Какая разница?!

-- Меня вообще-то мало заботит мнение чужих знакомых, извини.

--?!?!?!?!!????!!!!!

-- Понял, понял, успокойся… не знаю только, как быть с прыщами…

-- Какими прыщами?!

-- Ну, у твоих знакомых…в силу возраста…

-- Ты не видел моих знакомых! И не увидишь! Потому что…..

-- Ну и чем это кончится?

-- Оба найдём себе по молодому мужику.

-- Чего ты взрываешься?!

-- Я? Да ни разу. Отлично помедитировал. Ваши специфические речи действовали усыпляющее…

-- Ну и спал бы!

-- …как шум далёкого водопада…

-- Идиот!

-- …шорох струй, журчанье ручейка, лепет туземки, незнакомая, но нежная речь…

-- Кто виноват, что ты ничего не смыслишь в бизнесе?! Какого хрена было хамить, издеваться?!

-- Я уже было заснул…Но! Проснулся. Вдруг. Знаешь, спросонья вечно брякнешь чего невпопад. Так-то я мирный. Мирный атом. В стадии полураспада.

-- В стадии полураспада моё терпение! Вот только попробуй хоть раз ещё повести так себя с моими друзьями, я…

-- Это были друзья?! Извини, дорогая, не знал. Мне показалась, что это очередная порция обажателей.

-- Креститься надо, если кажется. А хоть бы и так? Ревнуешь? Ну так мотай на ус – они хотя бы уважают меня, ведут, как положено с женщиной…

-- Надежда умирает последней. Хрен им всем на рыло!

-- Во-во! Очень культурно! А сам не умеешь даже есть палочками! Трудно научиться, да?

-- Ага. Поучи меня культуре, поучи. Сдались мне эти вонючие палочки. Я, между прочим, заказал только суп. Чтобы есть по-человечески. Ложкой. Как нормальные люди.

-- Нормальные люди не чавкают, как скоты.

-- У меня неправильный прикус. Дефицит зубов. Заячья губа и волчья пасть с детства. Нормально я могу только пить.

-- Не можешь! Ты тупо нажираешься, как свинья!

-- Всё дело в том, душа моя, что пока твои рафинированные засранцы учились кушать виноградных слизней зубочистками, я жрал просроченный тушняк. Штык-ножом.

-- Когда это было?!

-- Когда вас толком не было.

-- И этим, конечно, надо всем притыкать?

-- никого не надо ничем притыкать. В этом вся соль. Не стоит мешать фондю с перловкой. Не надо макать меня харей в гламур. И будет всем счастье.

-- Знаешь, я тут подумал: примирись я с твоим блядством – потеряю себя; не примирюсь – тебя.

-- И что ты решил?

-- Чёрт бы меня подрал, если я могу с уверенностью ответить, что лучше. В который раз уже разменял ложную свободу на ложный долг. С неизменно диким результатом.

-- Господи, да ведь маленькому человеку нужно совсем немного! Не надо, чтобы восхищались, уважали. Не надо даже, чтобы понимали. Только, чтобы любили. Ни за что, как в первый раз. Вы жестокое поколение. Привыкли знать с пелёнок, кто чего хочет, и это «чего» - брать. Любой ценой. Только с маленьким человеком этот трюк не прокатит. В лучшем случае приобретёте гальванизированный труп. Он и так, разумеется, помрёт, но можно было бы дать немного пожить, не считаешь? Есть такой сорт людишек, придавленных миром, которых бы в баночку, на вату, три раза кормить, и под лампу, вместо солнышка. Пустячок, но для души радостно. Не так, конечно гламурно, как по понедельникам мяса не жрать….

-- Ты вот не веришь, а я романтик!

-- Верю, если банкноты романтичны.

-- Фу-у-у! Ты всё выдумал, а я, дура, поверила. Зачем ты так делаешь?

-- Не знаю. Это привычка. Не люблю местечковую правду.

-- Ты это о чём?!

-- Да не в этом смысле… видишь ли, заяц, Земля – маленькое местечко, этакая космическая клумба, по недоразумению поросшая сорняком. Предполагался милый цветник, но тля заела, климат подкузьмил, садовник оказался ленивым чёртом. Хозяин махнул рукой, оставил из жалости. Проглянет в лебеде незабудка – тоже радость. Но по факту, всё это хозяйство живёт по законам лебеды и крапивы. Кто кого вытеснит. Так и будут выпираться, пока борщевик не нагрянет. Тогда всем труба. Такая вот правда.

-- И что делать?

-- Жить иллюзиями. Видеть сны. Писать сказки.

-- Ну так и писал бы!

-- Трудно. Сказки можно писать, если сам в них когда-нибудь верил.

-- Не верил?

-- Нет.

-- А во что верил?

-- Ни во что. Никогда. Никому.

-- Ну а как же Бог? Ты же верующий?

-- Бог просто есть. Это данность.

-- Это кому как.

-- Да всем одинаково. Просто признаться не хотят, потому что…

-- Скажи ещё – страшно!

-- Невыгодно. Выгода, она, сучка, сильнее страха.

-- Почему ты такой лентяй? Вот самому не стыдно просто так сидеть на жопе ровно?!

-- Стыдно.

-- Ну так?!

-- Стыдно признаться, что совсем не стыдно.

-- Тьфу! Софист хренов!

-- Я не софист. Я просто честный усталый лентяй.

-- От чего ты так устал-то?!

-- Сейчас – от тебя.

-- Да что ты! Надо же! И как, ничего внутри не поворачивается, такое мне заявить?

-- Поворачивается.

-- Ну?!

-- Какая-то хуйня, вроде кантовского императива. Да и то, кажется, в штанах…

-- Вот скот!

-- Иди сюда………

……………………

-- Ты хоть бы соврал. Или промолчал. Нельзя такое говорить женщине.

-- Я честный лентяй. Оттого и страдаю.

-- Страдалец, бля! Всем бы так страдать!

-- Всем? Нет, я против. Иди сюда.

……………………

-- О чём задумался. Страдалец?

-- Этимология слова «борозда». Отчётливо чувствую подтекст. Земля – это мать. Она родит. Если бросить семя. Куда?

-- В жопу!

-- Можно, конечно и в жопу, но лучше в борозду.

-- Нет, ты не филолог. Просто борозданутый.

-- Ну а что тогда чудо?

-- Обратимость.

-- Чего?

-- Да всего. Есть, мол, необратимые процессы. Нефига. Во времени любой процесс обратим.

-- Про время никто ничего не знает.

-- Тогда иначе: в этом времени. Мы, например, с тобою разводимся…

-- Не надейся.

-- Я в качестве примера.

-- Не надо таких примеров. Не хочу даже слышать.

-- Ладно, ладно… Так вот. Люди могут подойти друг к другу, позвонить, написать – неважно, и сказать: «давай начнём всё заново». Вот и чудо.

-- Не получится.

-- Почему?

-- Уже будет не то.

-- А вдруг лучше?

-- Не то – значит хуже.

-- Почему?

-- Потому, что вы, мужики, ничего не понимаете.

-- Думаешь?

-- Уверена. Все мужики – скоты.

-- Но ведь могут быть правы, хоть и скоты?

-- А это уже неважно.

-- Есть вообще чувство долга, ответственности?!

-- Подойди к зеркалу, посмотри, и подумай, стоит ли задавать такие вопросы.

-- Просто взяла бы и убила!

-- И не жалко?

-- Да ни разу!

-- Хм… Рискованное занятие…

-- Что?

-- Убивать. Быстро привыкаешь. Потом втягиваешься. Трудно в первый раз. Как и с наркотой, впрочем.

-- Ну что ты мелешь с таким умным видом, а? Тебе это не идёт, кстати… Ты всё знаешь, да? Откуда?

-- Пробовал.

-- Что? Наркотики?

-- Да почти всё.

-- Ты меня никогда не поймёшь.

-- А ты меня? Пробовал понять?

-- Я тебя слишком хорошо понимаю. Нас сближает только степень разочарования. По диаметрально противоположным поводам. С ребусом бы я смирился, а с дорожным указателем – скушно.

-- Каким указателем?!

-- «Осторожно! Просто баба». Чтоб не тормозил сдуру.

-- Так, значит?!

-- Чтоб даже скорость не сбавлял.

-- Это я – просто баба?

-- И в левый ряд перестроился. От греха.

-- За что ты меня ненавидишь?!

-- Если бы. Просто боюсь.

-- И чего ты боишься? Ответственности?

-- Ага. Перед Богом.

Григорий Перельман: для примера могу дать диалог в бобином стиле

Григорий Перельман: это всё довольно сложно и муторно отписано, признаю.
но никакой бабанин даже близко не подойдёт к этому уровню)

Григорий Перельман: ксли боба будет настаивать - есть диалоги

Григорий Перельман: я внешне реабилитировался)))

Григорий Перельман: Пролог.

Минувший год случился клинически високосным. С предательской мутной зимой, повседневно сопливой, но вспыльчивой. По настроению -- так и просто злой. До разрывов труб, аорт, отношений.
Аварии последнего рода устранению не подлежали. Казалось, что они состоят из одних лишь последствий, абсурдных и бесконечных.
Народившись двуличной зимой, год мучительно долго копался в весне; с трудом выдрался в невнятное лето, ухнул парой обязательных августовских гроз, и опять размяк, то ли в осени, то ли чёрт его знает в чём, с натугой похожем на зиму.
В мире настырно присутствовала дурная бесконечность, вывернутая против себя, и закольцованная на манер ленты Мёбиуса.
***
Она вздрогнула, в третий раз услыхав своё имя, и сразу подобралась, посылая нейтральную улыбку в лицо напротив. Лицо представлялось совершенно чужим. Перспективный, на беглый взгляд, собеседник быстро терял привлекательность, обретая черты классического зануды. Лёгкий завтрак он сподобился превратить в грузный обед, с безрассудным изобилием всего, начиная с вина, и кончая цыганскими скрипками. Скрипки реально бесили, винные истины вызывали сомнения. Разве что кавалер выглядел именно тем, кем родился.Шестипудовым дураком, и, кажется, стопудовым быдлом.
-- Нет, спасибо, Виталик, я уже сыта. Просто во как! -- жест получился резче отшлифованных интонаций, но он не заметил, а протёк медоносной тирадой в ответ.
Пришлось поступательно отказаться от десерта, коньяка и приглашения в гости. Кофе, и отчаянное предложение подвезти были приняты. Чем конкретнее становился окружающий мир, тем больше хотелось остаться одной, и немного, но сильно поплакать. А потом уснуть. Первый раз за последние трое суток. Чтобы не сойти с ума от грязного снега, ватных ног и рыхлого обожателя.
Она была достаточно умна, чтобы прятаться от судьбы под одеялом. Но, к счастью, -- достаточно молода, чтобы суметь отказать мозгам под угрозою паранойи. Разум настаивал на общении, липкий страх так же гнал в люди. Но в последний момент в душе резко поворачивалось НЕЧТО. Исключительно слабое, однако жадное до таинственных истин. Своенравное и упрямое. НЕЧТО решительно било ножкой в предсердие, тугими вожжами натягивало фантомную пуповину, мистическую серебрянную нить, и в такие моменты она просто физически ощущала, как рвущие породистый рот удила прерывают отчаянный бег, и, заставив хрипеть, резко уводят вбок перед финишем, оставив в дураках жадных до ставок зрителей, и случайного, -- постоянно случайного, увы и ах, - седока.
-- Я что-то неважно себя чувствую, правда, -- поведала она сумрачному поклоннику, с которым не проронила всю дорогу ни слова.
-- Схожу с ума, -- констатировала факт зеркалу в тёмной прихожей.
-- Нет, уже сошла, -- подвела черту, внимательно изучив вручённую на прощанье визитку, -- Просто дура! Бывают на свете идиотки, а?!

***
Идиоток таких может и не бывает. А вот идиотов с избытком.
Например, в то же самое время с ума сходил ещё один человек.
В другом городе, и даже другой стране. Не суть где. Важно – как.
Сходил он с ума от привычной бессонницы.
От груды немытой посуды.
От продавленной тахты, стоящего колом пододеяльника, и серой, дырчатой простыни.
От непобедимой армады бутылок.
Ещё в мастерской было плотно накурено, холодно, и темно.
Темно так, что взорванный бессонницей мозг периодически затухал. Зыбкий мир сворачивался библейским свитком, и проваливался в бездонное никуда. Чёрное “никуда” пульсировало, и чем-то жило, но вовсе не жизнью, а сгустком формул, плотными рядами бездушных цифр. Прожорливая дыра существовала по законам таблицы Брадиса, не иначе. Упавший в неё потомственный гуманитарий видел изысканно-математические сны, при том, что математику ненавидел.
Стряхнув потное сновидение, человек зябко кутался в одеяло, вглядывался в тёмный оконный провал, проклиная треклятую зиму, что-то долго решал, но часто не мог решить, спутав день с ночью, и это было к лучшему.
Потому что решив, он уже не мог остановиться.
Человек носил редкое в наши времена имя, и пребывал в распространённом статусе творца. Иными словами, состоял аморальным и, естественно, безработным сукиным сыном, вот уже тридцать семь лет волочащим за собою шлейф из дурных склонностей и амбиций. При этом обладал завидным здоровьем, странным обаянием для слабого пола, и удивительной наглостью, граничащей с фатализмом.
Этот странный фрукт, цепкий до жизни, как плесень, свято верил в завтрашний день, в котором всё само собой утрясётся, а потому сегодня -- легко устаканится. Разумеется, он верил не в горний мир, но с поистине неофитским безрассудноством уповал на посланный свыше телефонный звонок. Такого рода благая весть настигала уже не раз, всегда к месту и вовремя.
Одному богу ведомо, как тасуют подобные звонки в небесной АТС, но в конце третьей недели запоя и логарифмических снов – телефон таки ожил.
***
Женщина пассивно провалилась в несносное утро, мужчина с трудом выдрался в него. Различные во всём, за исключением безумия, они не ведали, что гадкий февральский денёк стал отправной точкой на бесконечно перекрученной жизненной ленте, от которой их движение теперь пойдёт в унисон, с разных ли сторон, в противоположном ли направлении, но уже -- непременно навстречу.

Григорий Перельман: То, что у меня не совсем хорошо с головой, я знал с детства. Недаром я колол ею орехи, и падал с дерева. В неё много били. По-разному, всего не упомнишь. Результатом случился трижды сломанный нос, частичная слепота, мигрени, и склонность к обморокам. С течением времени обнаружилась ещё одна интересная физиологическая потребность: периодически я не чувствую запахов. Совсем. Бесформенная носовая перегородка служила бы вполне логичным объяснением данного феномена, кабы не одна деталь – временами я исключительно чуток к разного рода ароматам. А всякого рода вонь, -- так и просто преследует меня, приводя в исступление и коллапс. Любопытнее всего тот факт, что источники обонятельной истерии напрочь отсутствуют. Их просто нет. Приходят ниоткуда, сразу и вдруг. Мало того -- являются предвестниками очередной несуразицы . или даже беды. Обиднее всего происходит переход этих состояний. Режимы переключаются спонтанно, вне схем и графиков, наобум. Эти неконтролируемые процессы ведут к неприятным коллизиям и парадоксам. Иногда выливаются в очередную головную боль.
В частности, когда я волею судеб занимался тёмными делишками, то прекрасно чуял ментов. За версту. Ни разу не трогал вечный синусит, штормовой ветер, или вонь из ближайшей пельменной. Приближение блюстителей однозначно било силосом по ноздрям. Ближе ста метров переносить радикальный смрад не представлялось возможным, и я оперативно сворачивал трудовую деятельность. Постепенно деловой народ стал следовать моему примеру. После трёх-четырёх характерных случаев на производстве я обрёл несомненную уважуху. И в то-же время, - о, как двулична физиология! – проклятый нос не желал реагировать на бандосов! В результате подобной нелепицы на многострадальной голове появилась характерная вмятина, а сам я полгода щемил от долгов, скитаясь по друзьям и знакомым. Тогда ещё имели место друзья… Хотя не уверен.
Не могу быть уверенным до конца. Не помню деталей. Всё, что давно – в моём случае чаще всего неправда.
Чего там скромничать, тень на плетень наводить, и елозить: я нахожусь в совершенном и блаженном неведении о целых пластах и периодах своей многотрудной и насыщенной жизни. Сказал бы, что девственно чист, но это прозвучит беспардонным изыском….
Но вот взять, к примеру, обычную десятилетнюю среднюю школу, в которой меня так бескомпромиссно уродовали. Много я помню о школе? НИ-ЧЕ-ГО. Кроме ежегодных летних каникул, моментально щекочущих рецепторы запахом тёплых шпал, ароматом бабкиной браги, и отвратной вонью разбитого ПАЗа, увозящего меня, к чертям, из августовского рая в сентябрьский ад. Вот и всё, что я помню о школе. Многие подчас трындят о золотой поре юности, немеряном счастье, первом поцелуе, последнем звонке… Тьфу, пропасть!
Чтобы не показаться этаким снобом, Иваном, не помнящим родства, я слегка приоткроюсь. Как в известном анекдоте про тёщу. Попытки вспомнить были. Были.
Когда в моей жизни появился Интернет, чтобы испортить её окончательно, я совершил опрометчивый шаг: залез на известный всем дуракам сайт «Одноклассники». С некоторым трудом разобравшись в хитросплетениях тамошних правил, я честно зарегистрировался под своим именем…
Бог мой, какого потрясения стоил мне этот жест доброй воли! В почту написало сразу полтора десятка неизвестных с ничего не говорящими мне фамилиями. Будучи человеком сравнительно недалёким, а потому дотошным и скрупулезным, я потратил добрую половину короткой июньской ночи на ответные визиты немыслимым адресатам. Ни в коем разе не являясь фанатом сетевого минимализма, я тем не менее не нахожу подходящих слов, кроме относительно грибоедовского: кто все эти люди?
С монитора на меня взирали странно раздутые персонажи. Добрую половину этих людей явно снимали под водой. Остальные компенсировали недостаток телесных достоинств не менее извращённым способом – предлагали окунуться в свой донельзя насыщенный мир с помощью любовно подобранных фотосессий. «С мужем и старшеньким в Хургаде». «Мужички в аквапарке». «Сменил колёса!!!». Особенно прибили «Мои». За лаконичной формулировкой скрывались восемь разнополых рыл, включая собаку. Посмотрел бы ещё, но упал в обморок. От миазмов.
Очнувшись, автоматически щёлкнул почту. Последнее сообщение: «ты совсем не изменился. Такой же худой и лохматый. Будешь в Москве, набери». Номер прилагался.
С фотографии скучно взирала томная дама. Того самого возраста. Судя по выражению лица, её мало что радовало. Не радовал белокаменный донжон на заднем плане. Было параллельно семейство афганских борзых на переднем. Душил бассейн. Тошнотворен вечно отъехавший муж, придушенный строгим ошейником брачного договора…
Никакого аромата я не уловил. Ни малейшего. Отчаявшись продегустировать ферамоны первой любви, я воткнул сайт немецкой порнухи, и завис до утра - с высунутым языком, и зажимом для синхронного плавания на носу.

Пароль я, разумеется, забыл. Чего требовать от чудака, который не помнит номер своего телефона, способен забыть дату свадьбы, и возраст дочери? Плохо не то, что я ушёл с этого сайта. Плохо, что я на него сдуру вернулся. Полагаю, что в процесс вмешались циничные проказницы Мойры. Последствия оказались непредсказуемы и фатальны.

Григорий Перельман: Гемоф, прости, я просто пьян. И мне неудобно теперь

Григорий Перельман: я вам пришлю рассказ в смысле пени)

Григорий Перельман: братья редакторы! Христом Богом прошу, ебаните это завтра в никуда или в яму. мне несколько стыдно за свою акцию протеста гггг

Григорий Перельман: хорошо, бабанин, разберу.
касательно поэзии я не буду касаться, тут люди умные скажут.
я про твою прозу:
она плоха
1. изобилием диалогов(плохих). диалоги пишут от невозможности написать что-то живое. это эрзац.
2. ты пишешь о пизде. это плохо. не надо писать о пизде. о ней в принципе ничего нового написать невозможно. но твои собственные восторги вокруг пизды по крайней мере несуразны.
3. ты пошляк. это самое худшее, что в тебе есть. любое действие, реакцию, мысль - ты подаёшь в таком ракурск, что нормальному человек от неё хочется блевать. при том, что под нормальными людьми я подразумеваю большую часть русскоязычного населения планеты, исключая твоих возможных друзей.
4. ты бьёшь на откровенность, не понимая. что откровенность это та же пошлость в квадрате
5. ты не слушаешь критики, что свидетельствует об исключительно слабом уме на фоне раздутого самомнения.
6. ты порядочный мудила
7. достаточно наглый
8. беспринципный
9. исключительно жалкий
10. пидарас

Григорий Перельман: а в принципе можно и иначе:

она вышла навстречу мне из душного зёва метро как странное, до боли знакомое чудо. то, что я видел во сне, чем бредил в похмелье, отчего выживал в такой требухе, что дохнут и сильные кони. на лице у неё, около самой переносицы, изящной до мочи нет, от смеха топорщились складки.не морщины шарпея, не борозды покойного ильича, нет - там застряла неведомая большинству смешинка, от коорой становилось тепло, от которой самому хотелось по дурацки улыбнуться в ответ, да что там - хотелось обнять этот ворох смеющихся лучей, обнять и закрутить в свою дурную неизвестность, да просто обнять, блять, и сдавить, и умять в руках по-медвежьи, и сожрать потом нахуй с концами. не подумав напоследок, что это даже не чувство. а просто любовь.

Григорий Перельман: да я же могу, блять:

неведомо странное утро народилось в душе Николая. плох был, блять, Николай, поевши вчера того со сметаною. и пил Николай от души, не то что ущербные дети Василия, что пьют и бензин, и прочую шнягу.
Николай хотел встречи с неизбывным, тягущим таким, тоскливо несвойственным его пролетарской душе, ядрёным, блять, подорванным чудом.
Николай ходил как говно по посёлку. И л.ди попрятались от такого говна, ибо знали: грядёт Николай! без похмелья!

Григорий Перельман: ну и само собой потом ебаните эту красоту в отстойник для умалишённых ггг

Григорий Перельман: гггг. да я просто в говно, други. но есть повод страждущим идеала воткнуть, какое они хуйло

Григорий Перельман: бабанин, хочешь. пользуясь моментом я разберу твоё якобы творчество?

Григорий Перельман: Игорь, игнорируя всплески крымского идиота: после диалога возможного слей всё это в секретную хуету или нивелируй. сам понимаешь, что это лишь прецедент