Калька

Автор: сергей неупокоев Когда-то мой отец работал на лесопилке. Он был старшим смены и приходил домой поздно. Снимал покрытые древесной пылью ботинки, садился в кресло и звал меня – чтобы я помассировал его ноги. Весь день на ногах, говорил он, надо разогнать кровь. Я садился на ковер и мял его мозолистые пятки, от которых пахло как изо рта у собаки. Иногда я замечал, что у него стоит, но делал вид, что ничего не вижу. Я боялся, что если это хотя бы раз случится вот так – явно, при свете, отец перестанет стыдиться самого себя и будет делать это снова и снова.

Ночью – совсем другое дело. В первый раз я даже не понять ничего не успел. Это случилось, когда еще была жива мама. Я проснулся оттого, что кто-то гладил меня по голове. Это был отец. От него пахло водкой и куревом. Спи, сказал он, и я снова закрыл глаза. Отец гладил мои волосы и плечи, мял и щипал кожу и, наконец, беззвучно разбрызгал горячую сперму по моей спине. Он вытер меня краем простыни и ушел, и только тогда я решился открыть глаза. Не помню точно, но, кажется, я не плакал.

После маминой смерти отец стал приходить чаще, но всегда ночью – как дурной сон.

Я никому об этом не рассказывал, потому что ближе отца у меня никого не осталось.

Потом на лесопилке произошел несчастный случай, и отец лишился рук. Компенсации, которую он получил, хватило на два плохоньких протеза, которые болтались вдоль его туловища, как стремена. Они годились только на то, чтобы заполнять пустые рукава, когда отец выходил из дома.

Впрочем, отец почти никуда не ходил. Он сидел в кресле и смотрел телевизор. Он научился довольно ловко управляться с пультом при помощи ног. Еще он мог включать и выключать свет подбородком. Чего он не мог – так это курить, дрочить и вытирать себе задницу. Всем этим теперь занимался я. Я кормил его с ложечки, брил, стриг и мыл. В ванной, распаренный после душа, с короткими обрубками вместо рук, отец был похож на сырую курицу. Посолить, поперчить, поставить в духовку.

Кое-какие вещи не изменились. Отец по-прежнему заставлял меня массировать его пятки. Я слышал, что на человеческих пятках расположены особые точки, которые влияют на состояние разных органов. Я надеялся, что однажды – случайно – нажму на точку, которая остановит его сердце.

Отец заботился о своем сердце. Он говорил, что теперь, лишившись рук, он просто обязан прожить дольше, потому что сердечной мышце уже не надо качать кровь в далекие капилляры на пальцах. Вроде как компенсация за сломанную жизнь – сделать ее длиннее.

Один раз в год я надевал на отца протезы, и он отправлялся подтверждать свою инвалидность на специальной комиссии. Какие-то светлые головы считали – существует вероятность, что у отца отрастут новые руки. И были наготове, чтобы в этом случае лишить его пенсии.

Пенсия и так была маленькой, едва хватало на самое необходимое: хлеб, крупу, сигареты.

Прикуривая отцу, я и сам научился курить. Отец не возражал, если я делал это при нем. Он стал гораздо терпимее, лишившись кулаков. Без кулаков и крик не работает. Его новым оружием стали глаза – широко раскрытые, собачьи. Пожалуйста, говорил он глазами, и я подносил ему сигарету. Пожалуйста. И я переворачивал страницу в журнале. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста. И я садился рядом и дрочил ему.

Однажды, когда меня не было дома, загорелся телевизор. Отец зубами сорвал с карниза штору и накинул ее на дымящийся пластик, чтобы перекрыть огню кислород. Денег на новый телевизор у нас не было, и, чтобы хоть как-то себя занять, отец решил просить милостыню. С этого дня я каждое утро провожал его до подземного перехода и ставил там раскладной стульчик и коробку для мелочи. Теперь и летом, когда розовые отцовские культи блестели на солнце, и зимой, когда они были заправлены в трогательные шерстяные носки, отец за один день зарабатывал больше, чем раньше получал в месяц. Он любил заходить в магазины – в основном продуктовые и дорогой одежды. Там ему сразу давали денег, только бы он убрался поскорее.

Все свободное время я проводил с отцом. В школе я почти не бывал. Если и приходил, то только затем, чтобы отобрать карманные деньги у тех, кто послабее да потрусливее. Я делал это не от злобы, а по необходимости. Если удавалось насобирать денег на бутылку портвейна, можно было прожить один вечер и одну ночь спокойно. Учителя со мной не связывались – боялись, что отец заявится в школу, и их драгоценные медалисты получат психологическую травму при виде его ладоней из розового пластика. По этой же причине, а может из жалости, мне завышали оценки, и школу я закончил твердым троечником.

Я совершенно не знал, что делать дальше. Когда-то я мечтал пойти в армию – других способов избавиться от отца у меня не было. Но в армию меня не брали из-за отца. Такой вот замкнутый круг. Единственное, что я умел – это ухаживать за калекой. Я устроился санитаром в больницу. Я выносил судна, обтирал неподвижных больных, мыл длинные увешанные тоскливыми плакатами коридоры.

В больнице я потерял невинность с некрасивой медсестрой на много лет старше меня. Это случилось в тесной подсобке, где пахло хлоркой и резиновыми перчатками. Медсестра, не раздеваясь, оперлась руками на столик с колесиками, и я пристроился сзади. Я долго не мог кончить. Колесики елозили по полу, вложенные одна в другую металлические ванночки тихо позвякивали. Я вынул и стал дрочить. Я представлял себе, что у медсестры нет рук. Я гладил ее волосы и плечи, мял и щипал серую ткань халата и, наконец, беззвучно разбрызгал сперму по ее спине. Свинья, сказала она, и с этого дня со мной не разговаривала. Со мной почти никто не разговаривал. Кроме отца.

Отец говорил, что я не должен работать. Милостыни хватало на двоих раньше, хватило бы и сейчас. Но я работал не ради денег – я хотел приучить отца к своему отсутствию. Я любил оставаться в больнице в ночную смену. Я знал, что тогда отцу приходится стучаться к соседям и просить, чтобы они открыли ему дверь в нашу квартирку. Ключ он носил на шее – на шнурке, как ребенок. Попав домой, он обгрызал хлеб в хлебнице, пил воду из-под крана и допоздна смотрел телевизор. Новый телевизор был первой вещью, которую он купил на деньги «из коробки». Он ждал, когда я вернусь, чтобы он смог посмотреть на меня своими широко раскрытыми голодными глазами и ничего не сказать. Или выдавить сквозь зубы: поломойка. На меня это не больно-то действовало. Мне нравилось мыть полы, нравилась моя швабра. Судя по виду, она была сделана из обломка ковчега. Ее черенок был истерт ладонями моих предшественников и почернел от пота.

Я надеялся, что если стану приходить домой все реже и реже, то однажды смогу не вернуться вовсе, и отец ничего не заметит.

Свой шанс избавиться от отца я выследил и затравил. Была ночь, ночная смена. Я мыл полы в коридоре и заметил пятнышко на линолеуме. Это было пятнышко крови размером с монетку. Я стер его, но через пару шагов увидел еще одно, пожирнее. И еще, и еще. Кто-то закапал кровью весь коридор. Я прошел по следу, и след привел меня к двери женского туалета. Из туалета вышла женщина. Она закрывала нижнюю часть лица носовым платком.

Женщина посмотрела на меня, на швабру, на пятнышки на полу.

– У меня пошла кровь, – сказала она в платок. – Из носу.

– Я уберу.

Когда женщина ушла, я посмотрел ей вслед. Мне понравился ее платок – накрахмаленный, отглаженный так, что об края можно было порезаться. Еще мне понравились пятна ее крови – размером с монетку.

На следующий день я увидел ее снова. Она была в белом халате. Я узнал, что она тоже работает в больнице, только этажом выше. На этом этаже мыл полы другой санитар. Он долго не хотел меняться со мной местами, потому что привык именно к ТОМУ коридору и именно к ТЕМ тоскливым плакатам. Пришлось пообещать ему, что я буду мыть полы на двух этажах сразу, а он только будет делать вид, что работает, – и тогда он согласился.

На новом этаже я видел женщину почти каждый день. Про себя я называл ее Женщиной с Платком. Линолеум в коридоре блестел как ледяной каток, потому что я постоянно полировал его шваброй и ждал, что Женщина с Платком пройдет мимо и улыбнется мне. Когда она улыбалась, ее улыбка светила ярче флуоресцентных ламп под потолком.

Мой план был прост. Я надеялся, что если буду достаточно часто попадаться ей на глаза, она рано или поздно мной заинтересуется.

План сработал. Как-то вечером она попросила меня помочь ей с сумками – донести их до дома; она жила недалеко от больницы. Я согласился. Когда она сменила халат на летнее платье, я увидел, что руки у нее все в царапинах, и спросил, откуда они. Она ответила, из-за кошки, и пожала плечами, как бы извиняясь за свое ребячество. Больше до самого ее дома мы не разговаривали.

Сумки были совсем не тяжелые, и я решил, что дело тут вовсе не в сумках. Поэтому когда она отпирала дверь в свою квартиру, я уронил сумки на пол, обнял ее сзади и стал слизывать соль с ее шеи. Ее тело напрягалось и расслаблялось в моих руках, как одна большая сердечная мышца.

Прежде чем проникнуть в заставленный обувью коридор, я спросил, есть ли кто-нибудь дома.

– Никого, – ответила она.

– А кошка?

– Какая кошка?

Она отвела меня в комнату. У стены стояла кровать, застеленная клетчатым пледом. Женщина села на кровать и стала снимать платье через голову. У нее были большие тяжелые груди, левая гораздо крупнее правой. Я подумал, это потому, что у нее доброе сердце.

Во время секса я почти ничего не чувствовал, так же как с той медсестрой.

Когда женщина кончила, я перевернул ее на живот, сел сверху и стал дрочить. Я смотрел на ее руки, покрытые красным пунктиром царапин, и представлял себе, что на самом деле у нее нет рук. Я гладил ее волосы и плечи, мял и щипал влажную после рабочего дня кожу и почти готов был разбрызгать сперму по ее спине, как вдруг услышал этот звук.

Стон? Крик?

Давным-давно, когда еще была жива мама, а у отца были руки, я пошел на пляж с соседскими мальчиками. Там, на пляже, мы нашли раненого дельфина, которого прибило к берегу волнами. Часть блестящей кожи на спине, рядом с плавником, срезало лопастью, виднелась розовая бескровная плоть. Вместе с другими детьми я пытался оттащить дельфина подальше в море. Я думал, что там он сможет найти других дельфинов, которые ему помогут. Но у нас ничего не вышло. Он совершенно перестал бороться, и его раз за разом прибивало обратно к берегу. В конце концов, нам это надоело.

Вот на что был похож этот писк. На крик дельфина.

Я обернулся и увидел лицо в дверном проеме. Это было лицо девочки, круглое, как луна. Стрижка ежиком, рот буквой «О». Девочка была одета в голубую пижаму с узором из желтых звезд. Она сложила губы, как будто собиралась выдуть кольцо дыма, и снова издала дельфиний крик. Лицо скользнуло в сторону и исчезло, послышался топот ног в коридоре. Я продолжал дрочить по инерции.

Женщина сбросила меня с себя, обернулась клетчатым пледом и вышла из комнаты. Я слышал, как она кричит на девочку шепотом. Именно шепотом, и именно кричит. Я услышал отчетливый, узнаваемый звук пощечины. Мой член обмяк и повис. В этот момент мне казалось, что он никогда больше не встанет.

Женщина вернулась. Она снова была голой – клетчатый плед потерялся по дороге. Рот был перепачкан кровью. Она сказала, что это кровь из носа – у нее всегда идет носом кровь, когда она нервничает. Еще она сказала, что эта девочка ее дочь, и что она не в себе. Она не любит мыться и не любит есть. Ее приходится заставлять силой. Вот откуда берутся царапины на руках.

Женщина сказала, что не обидится, если я решу уйти. А я сказал, что идти мне некуда. И она сказала: оставайся.

Той ночью я вернулся домой, чтобы забрать свои вещи. Отец не спал. Он сидел в кресле и смотрел на черно-белые помехи в телевизоре. Он сказал, что завтра у него важный день – он идет устраиваться на настоящую работу, поэтому я должен гладко выбрить его и подстричь. Я взял ножницы и выстриг у него на голове крест как у монахов. Он стал кричать и обзывать меня поломойкой. Я хотел ударить его, но вместо этого собрал свои вещи в чемодан с неудобной кожаной ручкой и ушел – я думал, что навсегда.

С этого дня я стал жить вместе с женщиной и ее сумасшедшей дочерью.

Чем больше я смотрел на женщину, тем более красивой она мне казалась. Я привык к асимметрии ее тела, привык и к тому, что она обращалась со мной как с ребенком. Физически она была сильнее меня, но я чувствовал, что она от меня зависит.

В больнице мы делали вид, что не знаем друг друга, и ходили туда порознь, хотя собирались на работу вместе. Вместе чистили зубы, сплевывали пасту в умывальник, полоскали рот водой из одного стаканчика. Сидя на унитазе, она часто напевала песенки, которые услышала по радио. В такие моменты мне казалось, что я люблю ее по-настоящему.

Странно, но ее дерьмо совсем не пахло и было таким невесомым, воздушным, что требовалось спустить воду два или три раза, чтобы его промыть.

Я никогда не видел, чтобы она ела что-нибудь, кроме крекеров. Крекеры царапали ей нёбо, и оно сочилось кровью – я чувствовал медный вкус, когда мы целовались. Казалось, что ее кровь живет своей собственной жизнью. Кровотечение из носа случалось не реже одного раза в день, в самые неподходящие моменты. А во время месячных она надевала безразмерные борцовские трусы и подкладывала в них старые футболки и старые газеты, но даже это не помогало. Следы крови были повсюду – на ковре, на обивке дивана, на стульчаке. Даже на ОБРАТНОЙ стороне стульчака – и то была засохшая кровь. Я понятия не имел, как она могла туда попасть. Разве что она передвигалась сама по себе, как ртуть.

Мы спали на разных кроватях, хотя занимались любовью почти каждый день. Женщина кончала очень эмоционально, часто теряя сознание. Я пользовался этими моментами слабости, чтобы уложить ее так, как мне нравилось. Я переворачивал ее на живот и прятал ее руки в складках простыни, чтобы выглядывали только плечи – как у той статуи.

Она никогда не спрашивала, почему я так делаю, а я не спрашивал у нее, почему она бьет свою дочь.

Если не считать дельфиньих криков, ее дочь была совершенно немой. Еще от нее пахло горячим утюгом. Женщина говорила, что это из-за ускоренного метаболизма.

Я редко видел, чтобы девочка вставала на ноги. Она предпочитала ползать или сидеть на ковре по-турецки. Иногда, когда я лежал и смотрел телевизор, она подползала и терлась о мои ноги. В этом не было ничего сексуального – скорее животная потребность в ласке. Но женщина почему-то злилась. Она часто злилась на девочку. Не проходило и дня, чтобы она не отвесила дочери плюху. Она хватала ее за лицо и трясла как котенка. Я не вмешивался. Их отношения казалось мне нормальными, почти ПРАВИЛЬНЫМИ. Я не видел в этом ничего общего с тем, как со мной обращался отец.

Я старался забыть об отце. Мне нравилось думать, что я появился на свет без его участия.

Но отец постоянно напоминал о себе. С тех пор, как я ушел из дома, он несколько раз приходил в больницу.

Впервые это случилось через несколько дней после моего ухода. Отец был небрит и выглядел очень плохо, как будто совсем не спал все это время. На голове – старая бейсболка, чтобы прикрыть изуродованную прическу. Он хотел, чтобы я вернулся домой, говорил, что нашел работу, с которой сможет справляться без рук – что-то на телефонной станции. Кажется, он всерьез думал, что я ушел только потому, что стесняюсь отца-попрошайки. Под конец он даже заплакал. Я решил, что если он способен самостоятельно надеть бейсболку, значит, сумеет и все остальное. Я вывел отца во двор и сказал охраннику, чтобы больше его никогда не впускали.

Но отец возвращался, снова и снова, каждый раз в этой дурацкой бейсболке. Он совсем опустился. От него воняло. Глаза тонули в голове, как изюмины в сыром тесте. В последний его визит дошло до того, что он встал передо мной на колени. По коридору ходили люди – некоторые отводили взгляд, другие откровенно глазели. Я не знал, которые из них нервируют меня больше. Я вспомнил, как едва лишившись рук, отец сказал, что стал невидимкой – прохожие боятся смотреть на него. Вот и теперь те люди, что отводили взгляд, отводили его из-за отца, а те, что смотрели, – смотрели на меня. Наверное, они считали меня чудовищем.

Я рывком поднял отца на ноги. Его ветхая рубашка затрещала по швам. Бейсболка свалилась на пол, и я увидел, что зигзаг, который я выстриг, все еще белеет на его голове, хотя прошло уже несколько месяцев.

Я снова вывел отца во двор и снова сказал охраннику, чтобы он больше никогда – НИКОГДА – не впускал этого человека в мою жизнь.

Вернувшись на этаж, я заперся в подсобке – в той самой, где когда-то потерял девственность. Я не стал включать свет и сидел на полу в темноте. Мне казалось, что прошло несколько дней. Я слышал голоса и не мог понять, доносятся ли они из коридора, или звучат у меня в голове. Я совсем одурел от запаха хлорки и резиновых перчаток. Мне стало казаться, что в подсобке пахнет отцовским одеколоном, пыльным ковром и женскими выделениями. В темноте отец гладил мои волосы и плечи, сумасшедшая девочка терлась о мои ноги, а женщина – она присутствовала где-то рядом и пела песенки, которые услышала по радио.

Наверное, я заснул, потому что мне приснился сон, в котором женщина душила свою дочь подушкой. Когда-то давно она сделала аборт и теперь пыталась избавиться от чувства вины. Она сидела на девочке верхом и прижимала ее руки коленями. Девочка почти не сопротивлялась. Пахло горячим утюгом. Из носа у женщины шла кровь. Кровь капала на подушку, оставляя на наволочке черные кляксы.

Потом девочка затихла. Я увидел, что в этот момент груди женщины стали одинакового размера, а кровотечение из носа прекратилось.

– Вот откуда у меня царапины на руках, – сказала она, вставая. – Это как насечки на прикладе.

Когда я вышел из больницы, было уже темно. Мир вокруг был как одна большая темная подсобка. Я вернулся домой – в свой новый дом.

Женщина не спала. Она сидела в кресле и смотрела на черно-белые помехи в телевизоре. Она спросила меня, что случилось. Я хотел сказать, что ничего не случилось, но вместо этого опустился на пыльный ковер у нее в ногах, положил голову к ней на колени и рассказал обо всем.

Я думал, это будет все равно, что пересказывать фильм, или что-то, произошедшее с другим человеком. Плохие воспоминания редко бывают отчетливыми. Об этом свойстве человеческой памяти я узнал после первой драки во дворе школы. Выплевывая розовую воду в умывальник школьного туалета, я уже не помнил лица своего обидчика. Знал только, что это мальчик из параллельного класса, и еще долго, проходя по школьным коридорам и вглядываясь в лица других детей, думал – так кто же из них?

Но, едва начав говорить, я обнаружил, что помню все до последней мелочи. Я помнил свежее постельное белье, помнил наволочку, накрахмаленную, отглаженную так, что об края можно было порезаться. Помнил, каким пугающе беззвучным был отец – казалось, он совсем не дышал. И как на следующее утро, за завтраком, я ловил взгляд матери и пытался понять, знает она или нет.

Я говорил и говорил.

Когда я закончил, женщина уже спала, уронив голову на грудь. Электрический шорох помех в телевизоре сменился монотонным писком. Такой писк издает кардиограф при полной остановке сердца.

Однажды по телевизору показывали передачу про человека, который живет с обломанным лезвием в животе. Если достать лезвие – он умрет. Я пытался выговориться, чтобы выдавить занозу из-под кожи, но все это время разговаривал с пустотой. То, что я считал занозой, на самом деле всегда было частью моего тела – дополнительным органом, который делает меня мной. И мне не нужно, чтобы меня выслушали и пожалели. Единственный человек, который мне нужен, ждет сейчас совсем один на другом конце города.

Я тихо собрал свои вещи в чемодан с неудобной кожаной ручкой и пошел домой.

Мир вокруг был как одна большая темная подсобка.

Отец не спал. Он сидел в кресле и смотрел на черно-белые помехи в телевизоре.

Давным-давно, когда еще была жива мама, а у отца были руки, я пошел на пляж с соседскими мальчиками. Там, на пляже, мы нашли раненого дельфина, которого прибило к берегу волнами. Часть блестящей кожи на спине, рядом с плавником, срезало лопастью, виднелась розовая бескровная плоть. Вместе с другими детьми я пытался оттащить дельфина подальше в море. Я думал, что там он сможет найти других дельфинов, которые ему помогут. Но у нас ничего не вышло. Он совершенно перестал бороться, и его раз за разом прибивало обратно к берегу.

В конце концов, нам это надоело.