Оля

Автор: МУБЫШЪ_ЖЫХЫШЪ (1)
- А потом еще и прапорщики ко мне приходили. Выстраивались в очередь за дверью. Я их только по одному пускала. Вот майоры не ходили, прапорщики только. Майоров я, может, и вообще не пускала. Такой мой творческий потенциал. Это еще до того было, как я королеве Елизавете письма писала с проектом новой отопительной системы. Ну, еще до отца-то, до того как отец у двери ночью стоял. Я одного прапорщика любила очень, он замуж звал-приглашал. Мы с ним за Волгу ездили, на песочек, в кустиках на пляже уж он так и ласкал меня, так уж целовал. И слепни кусали больно, а уж и не больно было. А Елизавете письма все писала, да только бумаги белой нормальной не могла найти – все на серой писала, так на почте мне письма эти и возвращали.
- Да заткнись ты, дура! – крикнул Казарцев, захлебываясь слюной, - Уууууу…., - он бурно кончил и резко встал.

Оля была мертва, безнадежно мертва уже пять часов. Ее внутренности переполнялись спермой – на грязном пятне под ее ягодицами деловито копошились лесные жучки. Он его члена разносилось благоухание давно не мытых половых органов и спермы. Он отдышался и закурил. Потом присел и облокотился о старую толстую сосну, посмотрел на небо – и тут же поморщился от резкого звука ее голоса:

- Они грибы в бочке солили, а он, когда убил ее, ее голову туда засунул. Бабка-то полезла в бочку – глядь – а там ее голова. И бабка говорит – вот вам возмездие за грехи-то ваши соленые. Это как космонавты летают – все ночью жужжат как пчелы, напропалую летят. Жуть-то какая. Мне тогда необходимо было сгенерировать новую систему энергоотдачи, вот я Сталину письмо и написала. Сталину и прапорщикам. А что есть прапорщик? Всецелое белое, как меловая есть субстанция, папоротником сшитое, ниткой разудалой пересыпанное, впопыхах приколоченное. Просыпаюсь я на кровати, а он, ангел белый, стоит у двери и говорит мне: «Замолчи», - говорит, - «Олька, - ох и наплачусь я с тобой». Ну вот и стал он меня мять-целовать, а я ему тихонько так – не надо, мол, папа, а он вдруг посерел весь, три раза через себя перевернулся и исчез - был таков. Вот как папочка-то ко мне и приходил. Папочка-то ко мне и приходил. Приходил ко мне папочка каждую ночку…

Она оскалила синие губы, напрягла шею с отчетливыми синеющими следами сильных отцовских пальцев, и запела:
- Лыжи по тряпочке ходят не спеша,
Пел бы, ангел белый, – жила б твоя душа!
Лыжами по тряпочке хомячка родил!
Гнилью да заплаканной лил пироксилин…

Ты ж моя невестушка – папочка говном
Перешлет мне весточку – прямо перед сном!
Соберет какашеньки в рученьки белы
И засунет кашкою в окошечки светлы!
Светятся окошечки у костяной избушки,
Папа с частью доченьки – ушки на макушке!

Казарцев отвернулся и стал расстегивать ширинку – у него чуть дрожали руки, из-за чего первая, пробная струйка мочи ударилась на в ствол сосны и не на рыжий ковер прошлогодних игл, а протекла обратно в рваные грязные джинсы. Он расправил член и долго наблюдал, как остальное, густо-желтое, резво стекало по стволу. Потом застегнул ширинку и повернулся к лежащей на земле Оле. Оля густо, слюняво выговаривала:
- Аааа… мнеее…мееее…мня…кака!
- Аааа… мнеее…мееее…мня…кака!
- Аааа… мнеее…мееее…мня…кака!

- Ах, тебе - кака, Оленька! А ты думаешь, я твой папка? Нет, не папка я твой. Ниже бери в иерархии. Я есть суть твой избавитель. Избавитель и повелитель. Бури небесные да окна захлябанные. Молчать будешь – кушать свет будешь. Молочная манна небесная, в детском саду по помойкам собранная. У нас в детском садике был Эдик такой Фельдкорен. Когда нас обедом кормили, то сначала кашу манную насыпали, а ложки только потом давали почему-то. Так все сидели и ждали ложки, а Эдик этот всегда еще до раздачи ложек все сам языком слизывал. И все смеялись и говорили: «А Эдик уже все съел!». Он теперь президент фонда «Национальное Возрождение». А ты говоришь – какие-то там прапорщики за Волгой. А в Сибири и волки и оборотни водятся, соль земли подноготная. У тебя голова-то на месте?

Он внезапно разозлился. «Эка невидаль, ангел белый-то. Отец я что ли или нет? Эка невидаль». Он сжал кулаки, его всего затрясло, он поднял голову и тяжко хрипло завыл. Выл он минут пять, потом достал из жеванного, цвета хаки, рюкзака саперную лопатку, примерился-прицелился и одним махом снес Оле ее надменную маленькую змеиную голову с густыми спутанными, цвета вороньего крыла, волосами. Голова откатилась метра на три, сверкнула на Казарцева желтыми глазами и пропела:

- Пальчики открыты, нечего сказать,
Будем в направленье в пальчики играть!
Кому перстом укажет прямо в медный лоб –
Будет удушенье – пальчиком да в гроб!

Казарцев посмотрел на впитавшуюся быстро лужу из обрубка шеи, нагнулся над подергивающимся телом и начал деловито и сноровисто отрезать острым как бритва немецким трофейным кинжалом. «Мертвая голова», - подумал он, - «дивизия была такая».

(2)

- Ну что ж, давайте посмотрим, что же они нам покажут. Только договорились – на раздевание! – и Миша энергично затряс коробкой, - на полное! – прибавил он.

Света с почти влюбилась в безукоризненно одетого в шикарный черный костюм молодого человека.

- Извините, девушка, а вы тоже едете в этом поезде, - сказал он и протянул руку, - давайте знакомиться! Михаил!
Свете было всего семнадцать лет, и ей очень польстило, что с ней в одном купе едет такой импозантный молодой человек.
- Вы тоже в столицу? – сказал он, - поступать небось в какое-то заведение?
- Ну, это как сказать, как получится. Не сглазить бы, вот и говорить пока не буду, - она густо покраснела и замолчала.
Через час они выпили первую бутылку неплохого грузинского коньяка, предложенного новым знакомым, и Свете стало хорошо. Еще через три часа, после второй бутылки, к ним почему-то никто не подсел.

Теперь она сидела в одной только футболке, без лифчика, с проглядывающими из-под нее розовыми сосками.
«Как крысиный хвост», - подумал Михаил и икнул.
- Ну, я выбрасываю, - сказал он.
На очищенный от закусок столик выпали десять изящных синих пальцев с аккуратно покрашенными ярко-красным лаком ногтями. «Пластмассовые, из магазина всяких приколов», - подумала Света.
Миша неторопливо их сосчитал. Хотя они все лежали под разными углами, семь так или иначе указывали на него, и только три на Свету.
- Ну вот, - сказал он, - уговор дороже денег!
За окнами между перестуком колес равномерно шуршала летняя ночь. Всхлипнул-надвинулся гудок встречного.
- Значит, ты проиграл, сказала Света в предвкушении. Раздевайся – раздевайся!
Она встала и заперла дверь купе. Потом щелкнула задним предохранителем.

«Интересно, какой у него», - подумала она и покраснела.
- Ну же, Мишка, давай! – она села и нетерпеливо забарабанила пальцами по столику.

Миша вздохнул и снял синюю рубашку. Его грудь была волосатой. Он еще раз вздохнул, покосился на дверь и вдруг крикнул громко:

- А ну-ка, мои пальчики, ко мне, родимые, накормите уж меня, да не задушите! Накормите уж меня, да не задушите…. да не задушите!

Света с вытаращенными в ужасе глазами, словно в кошмарном сне наблюдала, как пальцы, разбросанные по столу, медленно все повернулись в направлении ее попутчика, секунду подождали, потом медленно, постепенно наращивая скорость, поползли к нему. У края стола она резко взлетели и уже с большой скоростью один за одним набились в его открытый до предела большой рот. Он замычал и затрясь головой, словно пытаясь их выплюнуть, его лицо посинело, однако пальцы постепенно исчезали по рту, сначала мешая ему жевать, но после того, как большая их часть была с мучительными спазмами проглочена, он тщательно размолотил челюстями два последних, потом запил минеральной водой из бутылки.

- Ну вот и все, - он сытно рыгнул, -
- Это ж вот все моя Оленька, Оленька все моя. Зовут меня Миша Казарцев, родился я на реке Волге в тысяча девятьсот семьдесят пятом году, беспартийный, не состоял, не находился, не привлекался. Вот так-то Светлана. Ваше имя, имя твое символизирует свет, свет и звук вселенной. Ведь изжарил, да съел я тогда Оленьку, изжарил да съел. Сначала изжарил, да потом съел. И только пальчики ее драгоценные, в тряпицу завернутые, есть она не велела потом. Не велела и все тут. Найди, говорит, девчушку молодую симпатичную, да поиграйте с ней пальчиками моими. Выиграешь ты – пусть пальчики мои клитор ее девственный потреплют, да и я так потешусь. А выиграет она – пусть пальчики мои в твоем животике останутся, да хоть и пальчики, хоть и все остальное, когда какать захочешь, да я говнецом свежим из тебя повалюсь, ты потом это возьми да в избушку костяную засунь, чтоб все равно с тобой я осталась, Мишенька, чтоб прапорщики, да папа-крокодил ко мне не приходили.

Тут Свете стало очень хорошо и она громко засмеялась.

- Вот я еду, например, поступать в заведение, - возбужденно сказала она, - заведения ведь заводятся от завода механического, а крутящий момент заведения заводится от прирожденного песнопения. А песнопение боярышником, что через реку зелену рос, устранится со значением. Значение маятника старинного, в башне Андромеды купленного. Значимые миры встречаются, а ты, нелюдь старый, мне и отродясь не нужен. Нужна была мне только Оленька, глиста родная, белая, чтоб клитор трепала мне, гадине паскудной похотливой, да в жопу залезла пальцами, ибо я девственница, в скафандре защитном, радиацией гнедой, под спиной у лошади, куда лошадь Олю слепень за Волгу серым прапорщиком купал, да Емелькой Пугачевым калмыками его от срама-то отымел-отмыл. Казнь была в рубахе красной. Путешествия Синдбада, да вокруг стакана граненого по улице Заречной.

- Ну вот, Света, а теперь смотри! – сказал Михаил и встал с полки.

Он достал пару газет с кричащими цветными фотографиями и расстелил их по всему полу купе. Потом снял штаны и присел – Света увидела его синеватый, слегка искривленный детским онанизмом, член и большую мошонку с неодинаковыми яичками – и присел. Сначала он протяжно пукнул – купе наполнилось всепроникающим запахом жареной гусиной печенки – потом между его ягодиц показалась толстая и длинная какашка, которая послушной змейкой уютно свернулась на квадратиках газетных объявлений о знакомстве, частично перекрыв броский заголовок «…Девственница-американка пропагандирует анальный секс с животными в космосе!». Вторая змейка, покороче, удобно легла рядом с первой. Третья была совсем маленькой и довершила холмик.
Света зажала нос и открыла окно. Мимо снова проходил встречный – мелькнула желтая лента жизнерадостного света, пропитанная людскими лицами.

Михаил тем временем встал, подтерся полотенцем из комплекта постельного белья, натянул брюки, потом сел на полку, нагнулся и аккуратно собрал кучку в левую руку. Держа ее в левой вытянутой руке, он правой схватился за волосы с правой стороны головы и открыл за них маленькую прямоугольную дверцу. За дверцей Света увидела черноту и пустоту.

- Вот она, избушка-то моя, - пробормотал Миша и аккуратно, не пачкаясь, затолкал весь кал прямо в дверцу.
- Вот туда-то я Оленьку буду постепенно и перекладывать. Вот там-то она все время и останется. Вот так-то она будет всегда со мной. А не с прапорщиком на Волге в кустах.

Поезд замедлил ход и начал вливаться в освещенные товарняки на запасных путях большой станции. Он скомкал и швырнул в окно газетный комок. Некоторое время они молчали, потом Света сказала:
- Ну что, Мишка, пойдем что ли выйдем, покурим, да посмотрим – может фрукты какие продают – дето все-таки! А я так персиков давно не ела!