О жизни Гурина

Автор: Crystal_abyss По утру Владимир Николаевич Гурин крепко задумался, да так поглотился развитием мысли, что бессвязно протошнился. Отерся от блевоты ладонью и заспешил к санузлу. Сидел на кромке чугунной ванны и вспоминал стремительные кадры прошлых лет.
Поначалу забеспокоился, почуяв нехорошую причину такого беспримерного всколыхновения душевных осадков, но очень быстро остыл и увлекся глазением плывущих из далекого детства картинок жизни. Было немного чудно и очень необычно.
Самым первым образом вспомнилось празднование его пятилетия. Маленький юбилей свел за столом много родни и каких-то краснолицых знакомых отца, Вова бегал между сидящих фигур и игрался со сморщенным воздушным шариком. Веселье выдалость раздольным и многошумным. В подарок Вове отец демонстративно сломал правую руку, возвысив отпрыска на расшатанной табуретке и резко ломанув тонкую конечность. Гости одобрительно заржали, кто-то даже затребовал сломать мальчишке вторую руку. Сам же Вова, опаленный огнем резкой боли, осознать торжество юбилея в тот день не сумел. Он сполз линялой рубашкой на холодный пол и тут же плюхнулся сознанием в океан беспамятства. Гости ликовали. Рука была изломана добротно. Нормальный рост и развитие ей не предстояло, так заключил вялый медик, проводивший осмотр малышей в детском саду. Как-то сразу преломилось и обычное развитие Вовы, став после празднования направленным в неясность, а не на здоровый детский рост. Гурин растер пролитую желудком жижу по высохшей и пустой как бамбук руке, нащупал место слома и снова поддался наплывшим картинкам.
Отец Вовы был очень склонен калечить ребенка и стремился устроить травму с навязчивой частотой, порой преуспевая. Мать была холодна к пристрастиям мужа и только любовалась образовавшимися нарушениями развития своего сына. Лишь однажды они совместо обварили шею и ухо заснувшему под диваном Вове, но может это были и не они. Вова успел разглядеть только похожие на отца и мать фигуры, укрытые белымии покрывалами, и бесшумно ступающие по паркету. Когда яркая боль обожгла кипятком крепко спящее мертвым сном сознание Вовы, фигуры заспешили расствориться и оставить его лицом к лицу с невыносимым острием, жалящим беспощадно и насквозь его худощавое тело. Кожа на шее так и осталась сморщенной и пурпурно-алой, а фигуры больше не приходили.
Опасаясь внезапной боли, Вова стал засыпать в большом чемодане, укладываясь в него также укромно, как когда-то лежал в лоне матери. Ему нравилось рождаться каждое утро, вылезая через узкую щелку железных зубьев молнии, пробираясь к свету с таким же необъяснимым влечением, как и тогда, толкаемый нутром матери в чьи-то покрытые черными волосами руки. Когда он стал слишком велик для помещения в полости чемодана, он переместился спать в платяной шкаф, изрезав свою малогабаритную колыбель, и поломав молнию. Так он определил для себя свою взрослость и окончательный отрыв от прилежания к материнскому лону. Мать же отругала сына за порчу чемодана и более никак не ощутила их разрыва. Впрочем, еще некоторое время Вове, дышащему сны через фанерные стенки шкафа, казалось, что он по-прежнему покидает скользкий лаз матьего тела, выпростаясь в неизменно волосатые черным мехом руки. И эти руки, витающие в пространстве, по локти объятые серой пеной тумана, оторванные от прочих частей тела, принимали Вову крепкими пальцами, вертели его, давили голову и неразличимую грудь, а потом клали в сторону, брали скрипку, и играли в лоне извивающейся матери страшный скрип, смызываемый покрытым слизью смычком. Тогда Вова просыпался и крался к порогу комнаты родительского сна. Там он останавливался, привыкал глазами ко тьме, и смотрел на застывшие куски родительских тел. Ему казалось, что они навечно недвижимы и как-то по-ночному, неуютно смешанны, будто приставлены были конечности отца к телу матери, а ее руки и ноги лежали между холмами их тел.
И все это колыхалось неведомой силой и пахло лощеной бумагой с повышенной степенью глянца. Вова невесомо пятился обратно в свой шкаф и забывался столярными снами до первых лучей восходящего солнца.
Гурин прервал душевным усилием полет картинок с событиями из детства и посмотрел на себя в зеркало. Стало немного смешно, ведь глянул на него с той стороны амальгамы несуразный лицом и телом мужик, нелепый сосуд для блевоты.
Дальшее продвижение напирающих образов прошлого Гурин удерживать не решался, и снова присел на бортик ванны.
Теперь впомнились годы школьные, унылые и невнятные. Запомнились они только тем, что все их протяжение составляла нескончаемая зима. У Вовы было пальто, в котором он выживал в кромешном холоде. К карманам были пришиты жгуты, а к ним серые варежки. Выходя в мороз, Вова вставлял в них руки и в один миг становился похожим на рака, у которого вместо пальцев две клешни. Он даже часто мнил себя раком, щелкая клешнями в пространстве и пытаясь схватить любой удобный предмет. Только в те уже годы он впервые потужил о нездоровье искалеченной руки. На уроке рисования он возил кисточкой по листу и получалось у него это до отвратного плохо. Левая же кисть, хоть и была здорова, но управлению упорно не поддавалась и всегда вытворяла кривь и устремление к беспорядку и хаосу. Вова подумал, что он мог бы рисовать, и неплохо, если бы в свой юбилей не был одарен переломом. Впрочем, рисовать ему не хотелось. Не хотелось слушать и выдумывать музыку, не хотелось петь и вникать в изгибы каменных скульптур. Ничего не хотелось, кроме любования искрящимися стружками, льющимися из-под фрезы токарного станка.
Так и проскользил Вова школьные годы в абсолютном нежелании ничего.
В связи с искалечнностью руки сына, матери выдавали какое-то пособие, она бились за степень инвалидности своего чада, попутно продолжая изощрять с бесноватым отцом какие-то новые способы ущербить его тело.
К годам своего повзросления Вова стал меньше зависим от мучений родни. Отец переключил свой садистский талант на бездомных зверей, а мать так и осталась ко всему не причастной. Лишь изредка они кололи Вову иглами или кусали в спину, наверное, становясь безвольными от воспоминаний безраздельных измучений ушедших лет. Вова относился к этому безразлично, как относятся к укусу комара. Где-то даже с сожалением.
Картинки детства сменились эпизодами юности, подбираясь к зрелости и маяча на самом никчемном и беспросветном этапе жизненного пути Гурина.
После окончания техникума Вова так нигде и не работал. Все мечтал снимать стружку с податливого металла, увлекаясь изгибами и узорами струящихся брызг. Бывало даже, что платил на заводе токарю, дабы тот позволял ему наблюдать за работой с металлом. А в целом жизнь покатилась куда-то в трясину, в спокойное забвение и безразличное безучастие. Отец был избит владельцем неосторожно искалеченной породистой собаки, и как-то не нашел в себе сил продолжать дальше жить. Лишь попросил Вову позволить ему укусить сына в бок. Что-то вроде прощального пожлания. Вова бок не подставил, сказал, что лучше завтра принесет кипятку и даст отцу пролить его на ногу. А ночью изверг умер, так и не причинив предсмертно сыну последнюю боль. Никто не грустил, матери было бесконечно спокойно.
Жили они вместе все зрелые годы, до той поры пока мать не споткнулась о бессмысленность своего существования и не усохла пожухлым лепестком. Гурин все смотрел на ее устонченное тело и мечтал вделать во впалый живот огромную молнию, протяженную от дряблой груди до острого паха. Он так сильно запутался в тумане собственного сознания, что думал сам для себя, что существование его этому миру явил чемодан. Тот старый чемодан, который баюкал его многие ночи и который он изрезал ножем. Мать свою он хотел видеть живым чемоданом. Самой яркой мечтой была идея вшить в желтое тело огромную молнию, а внутрь напихать серебро металлической стружки.
Он так и не решился на эту свою мечту. Мать завяла, он закопал ее в землю и в глубину своей необъятной души. Остальные годы жил в отчем доме, давясь крохами пособия и сгустками пустоты собственной жизни.
Закончив просмотр хроники своей жизни Гурин очнулся все так же, вися на бортике ванны. Блевота высохла, да и не мешала уже, в общем. Только странная ясность глаз напугала Вову с зеркального отражения. Неужели и жизнь-то прошла?
Впрочем, скоро пелена снова заволокла и поглотила мутностью взор. А еще через несколько минут Гурин опять перенесся мыслями в начало своей жизни. И снова бессвязно сблевнул.