записки провинциала

Автор: отважный адмирал Бен Боу Мемуары сродни эсгибиционизму. То есть, по-любому, извращение. Извращения я не приемлю, так как, в большинстве своём, они требуют значительных усилий, а я паталогически ленив. Это не мемуары. Это записки на полях. Графоманство в чистом виде.
Наверное, у каждого человека, неважно пришлого или коренного, впервые ступившего на московский асфальт, первое свидание со столицей произошло по-разному. Но я уверен, что у всех оно осталось в памяти навсегда. Можно забыть что угодно: день свадьбы, даты дней рождения родственников, свой первый секс, имена одноклассников (всё это я, кстати, о себе), но первое свидание с этой дамой не забудешь никогда. Оно намертво впечатается в твой мозжечок и если перед смертью действительно суждено увидеть «Home Video» о прожитой жизни, то, будьте уверены, одним их самых ярких слайдов будет этот. Почему? Не знаю, но Москва обладает чудовищным магнетизмом. Возможно, это от количества людей, решившихся однажды привезти сюда свои надежды и оставившие здесь свою душу.

Моя Москва началась с мелькающего в зелёной листве деревьев жгучего летнего солнца. С пластиково-дермантинового запаха сидений, смешавшегося в непередаваемый купаж с тамбурным запахом мазута, мочи и дешевых сигарет. С хрипа динамика: «Товарищи пассажиры! Мы подьезжаем к Киевскому вокзалу столицы нашей Родины, города-героя Москвы!...Май течё-о-от рекой нарядно-ой…». Под бравые звуки марша, весь вагон электрички выдыхал напряжение и усталость пути и шатко поднимался на ноги. Сотни рук оживлённо разбирали сумки, свёртки, чемоданы. С нетерпеливой тесноты в проходах, в очереди у дверей тамбуров. С дрожащего над асфальтом марева, плотного и жаркого как бабушкин кисель. По колено в этом киселе, забыв о матери, плетущейся сзади, с бешено колотящимся сердцем, вращаешь головой, жадно глотая не прожевав, слепящую голубизну неба, желтый кирпич «сталинок», изумрудную прозрачность вокзального свода, растерянные глаза людской массы, плывущей муравьиными шажками в стеклянную пасть подземки. «…Страна моя, Москва моя-а-а…». Ныряя, с видом знатока и снисходительно (как так получается, что каждый приезжий в Москву моментально начинает считать себя здесь своим в доску и с видом хозяина надменно смотрит на окружающих?) поглядывая на застывших у схемы метрополитена им.В.И.Ленина селян с сумками на тележках (я-то подготовился к своему свиданию, изучил схему ещё дома, выучил назубок, я и сейчас, наверное, могу воспроизвести её в красках), нетерпеливо ждешь мать у турникета, та опускает в щель монетки и… О, ужас! Взяв меня за руку, подходит к дежурной и, обьяснив ей, что боится идти через турникет, обходит его. Я чувствую себя посрамлённым и униженным. Будто все-все глядят на меня и понимают: этот мальчик не местный. Дальше только крупные плиты на полу и бегущие вниз ступени. И недавняя обида забыта и я, не мешкая, лихо делаю шаг и держусь за ускользающий поручень и стою справа, не мешая проходу, и разглядываю сквозь плывущие навстречу мягкие огни лица поднимающихся наверх людей. Мысль материальна. Отчаянно загадав тогда, я и представить себе не мог, что каждый вечер спускаться в метро и часами наблюдать за попутчиками станет моим излюбленным занятием всего через десять лет.

Зачем мы ездили в Москву? «Длинная, зелёная и пахнет колбасой…». Загадка из детства не одного поколения провинциалов. Да, раз в два-три месяца мать и бабушка, скопив невеликие денежки, направлялись в столицу за едой. В нашем городке еды было мало и невкусно, а почувствовать себя чуть-чуть «белыми людьми», как говорила бабушка, хотя бы изредка питаясь деликатесами, хотелось. Меня брали сначала так, за компанию, потом – по необходимости: в перестроечные годы каждые лишние руки в очереди позволяли получить на кило сосисок больше. С этой целью, мать как-то раз потащила с нами и моего младшего брата. Именно «потащила», поскольку его лишний вес и флегматичность (здесь можно поставить знак зависимости как прямой, так и обратной, и то и другое будет верно) в юные годы, вопиюще диссонировали с уже тогда бешено нараставшим ритмом московской жизни. Вследствие чего, в итоге, во время тактических перемещений между продуктовыми и промтоварными магазинами, мы его потеряли. Спохватившись в подошедшей очереди за очередным дефицитом, что «рук» не хватает, мать опрометью бросилась вдоль улицы и обнаружила моего пятилетнего братца в кольце сердобольных москвичей (тогда люди еще останавливались на улице, увидев ребёнка, оставленного без присмотра), выпытывавших у него имя и место жительства. Брат сидел на приступочке витрины трикотажного магазина, задумчиво ел мороженое из огромного картонного ведра и молчал как партизан. Он вообще плохо говорил в то время. То время. Москва того времени ассоциируется у меня с Киевским вокзалом, Ленинским проспектом с примыкающими улочками, богатыми вкусно пахнущими грудинкой магазинами и ларьками с эскимо в шоколаде и разливной «Фантой», ледяной и пузырящейся.

Не знаю почему, но Красная Площадь, казалось бы мечта любого впервые попавшего в столицу человека, символ страны, центр Третьего Рима, и основной фетиш социалистической державы – мавзолей с мощами Кремлёвского мечтателя, не произвели на меня, 10-и летнего убеждённого пионера (в котором удивительным образом сочеталась светлая мечта стать комсомольцем и отправиться что-нибудь покорять или защищать и подаренный бабушкой нательный алюминиевый крестик, который почти не снимая носил под пионерским галстуком, а на экзамен шел с маленькой медной иконкой Николы – и не провалил ни одного в жизни), ровно никакого впечатления. Больше того, я был разочарован. Отстояв в длиннющей очереди и пройдя, довольно быстро, мимо гроба, подсвеченного таким образом, что Ильич казался как бы парящим над землей, подобно бесплотному духу, я, честно готовящийся испытать священный трепет от исторической встречи с телом человека, входящего в первую пятёрку самых известных личностей мировой истории, после Иисуса, Будды, Аллаха и Микки Мауса, не испытал ровным счётом ни-че-го. Больше заинтересовали меня могильный пантеон Кремлёвской стены и прекрасные точёные голубые ели, словно сошедшие с новогодних открыток, которые раз в год присылала нам малознакомая двоюродная бабушка из Электростали.

Справедливости ради надо отметить, что Москва интересовала нас не только с гастрономической точки зрения. В каждом научно-исследовательском институте, счастливой обладательницей пропуска одного из которых была моя мать, в то время существовала инициативная группа общественно загруженных сотрудниц. Помните «Служебный роман» Рязанова? Толстые тётки бальзаковского возраста с одинаковым комсомольским задором в глазах занимались сбором каких-то взносов и организовывали различного рода культурные гешефты. Закупались билеты на то или иное мероприятие, заказывался автобус. В назначенный час, предрассветные тени нарядно одетых людей стекались к проходной института, занимали места в красном «Икарусе» и, откинувшись в мягких креслах с подлокотниками и развернув «Литературную газету», катили в столицу на премьеру спектакля или музейной экспозиции. Предел мечтаний инженеров и техников-копировщиков (не считая 420-го «Москвича» и 4-х, да, да, 4-х соток у болота). В этот момент они ощущали себя частью просвещенной Европы.

По приезду на место, по традиции, давалось три часа на разграбление города. Обойдя ближайшие магазины и сложив приличный скарб в автобус, мы приступали непосредственно к культурной программе. Запомнилась мне поездка в цирк, то ли из-за фокусника и потрясающего номера акробатов, то ли из-за дождя под которым мы с мамой промокли до нитки. Купив в фойе мороженое, я всё представление затыкал рукой отверстие кондишина во впереди стоящем кресле, чтобы окончательно не околеть. В качестве закладки для книг мне служит до сих пор чудом уцелевшая программка оперы «Трубадур» в Кремлёвском Дворце Съездов. Содержание я помню смутно. В ариях не разобрал ни одного слова. Отложились в памяти замечательные кресла с выдвижными столиками и большой антракт, на который минут за двадцать до окончания первого действия из зала потянулась вереница знающих людей. Мы с матерью, как люди провинциальные, но воспитанные, досидели до занавеса, о чём потом искренне пожалели. Очереди в буфете были нереальными. Тяжело вздохнув и собравшись с силами, мать ринулась на штурм. Я же, подойдя к столику, где рядом с кофеваркой скучала буфетчица, приобрел два бутерброда с черной и красной икрой, чашку невероятно ароматного кофе и пристроился за столик к группе пожилых неброско одетых людей, тихо переговаривающихся между собой по-немецки. Старушка в очках, складывая свой бутерброд пополам, приветливо улыбнулась мне. Отпивая кофе мелкими глоточками, я почти считал себя аристократом. Впечатление, как обычно, подпортила мама. Возникнув неожиданно из-за спины, запыхавшаяся полная женщина с увесистой сумкой и растрепанной «химией», бесцеремонно оттяпав у меня половину бутерброда и отхлебнув из чашки, бросила: «Так, будь здесь, никуда не отходи, я за трюфелями заняла». Мама помчалась дальше, а я остался наедине с осколками своих фантазий и необыкновенно притягательными людьми из Восточной Германии. Под конец антракта, когда все конфетно-шоколадные запасы буфета осели в безразмерных сумках «пришельцев», мы с мамой, нерешительно потоптавшись перед жутко соблазнительным желтоватым блюдом в маленьком металлическом ковшике, в ожидании, что кто-нибудь закажет его и мы узнаем название, ведь позориться, тыкая в него пальцем «дайте вот это, как его… в ковшике», было неприемлемо, так и не узнав его благородного французского имени, поплелись в зал. Автобус летел по ночной Москве, тогда ещё совсем без пробок (трудно поверить в это сейчас, когда я больше четырёх часов тащился по Садовому до Курского вокзала, набив морду водителю «Волги» - грубияну и невежде и почти подружившись с девушкой в новенькой «Тойоте»). Уставшие пассажиры шелестели пакетами, рассматривая добычу, я же, прилипнув к стеклу, не мог оторвать мечтательного взгляда от плывущих за окном ночных огней засыпающего города, похожего на замершего на миг огромного медведя, с тяжелым дыханием припавшего на передние лапы и прикрывшего глаза.

Ночная Москва навсегда покорит меня своей манящей, сверкающей, распутной, вальяжной, задумчивой, грустной, целомудренной, тихой красотой одиночества. Педантично перепрыгивая в жидких казённых ботинках снежное месиво мостовой, сворачиваю направо. Передвигаться арбатскими переулками ночью можно только на метле, иначе ноги переломаешь в потёмках. Практически на ощупь, шарахнувшись в сторону от неожиданно вывалившейся из грязного подъезда влюблённой парочки и изрядно черпанув ботинком, поднимаюсь по ступенькам и прохожу под арку. На свет. В тихо падающем невесомыми хлопьями снегу доносится неповторимо: «Э-се-тюн-эксис-тэ-па…». Музыкальный ларёк, прикорнувший на плече монстра – храма Меркурия – магазина «Новоарбатский», станет моим окном в мир иных ощущений: тонких и хрупких как лесная паутина гармоний. Отныне Москва для меня ещё и зазвучит. Зазвучит оживлённым шумом утренних улиц и какофонией сирен проносящихся мимо чёрных бронированных монстров. Стуком капель мерзкого осеннего дождя по моей «Сфере» и лязгом траков разворачивающегося на мосту танка. Мегафонной истерией под стук дубинок о металлические щиты и брезгливым шипением швейцара «Астории», в фойе которой мы с другом заскочили погреться в полной амуниции, во время восьмичасовой тромбовки подмёрзшего асфальта. Ударным ритмом бригады «ДДТ», заполняющей паузу после очередного падения Шевчука, на концерт которого мы проникли ценой неимоверных усилий через служебный вход, со сцены и тремя аккордами старины Шуфа на дискотеке в кинотеатре «Севастополь», где сквозь водочную пелену, заставляющую мой глаз подмигивать, если смотреть на меня сбоку, я вижу насмешливые зелёные глазки и отодвигаю её талию, испытывая дикий отрезвляющий стояк. Бульканьем бурой воды в тазике, где приятель – сосед по комнате в общежитии – замочил куртку: «Почти новая. Только дырочку в боку заштопаю, и буду носить». И металлическим позвякиванием тяжелой сумки, принесённой мне им на сохранение: «Пока шмон пройдёт. Ты же не будешь в неё заглядывать, правда?» - взгляд остывших за два московских года серых глаз, совсем как на его фото к статье Л.Кислинской. «Не буду». И нежным шелестом юной листвы, играющей с майским сиреневым ветром в ветвях деревьев на Патриарших. Мне не нужно было прививать Москву дозами. Я глотал её, как жадный окунь наживку – целиком и до желудка. Откровенно не понимая однокурсников, таких же провинциалов как и я, яростно ненавидевших москвичей и их город. Приехавшие со всей страны и, в подавляющем большинстве осевшие, они стали жертвами собственной алчности. Вдохнув полной грудью бриллиантового дыма, окружающего царственный лик, они выдохнули душу, и Москва без жалости и сомнения разметала их тела по безымянным холмикам, каменным мешкам и кожаным сиденьям наглухо тонированных иномарок, наградив страхом и бегающими глазами. Я отказался от предложенного мне места: «Для начала поработаешь в Подмосковье, через пару лет перетащим тебя. Специалисты здесь в цене». Испугался соблазниться? Устал от полуголодного состояния общажной жизни? Наверное. Сейчас трудно сказать, но я уехал. Уехал, чтобы периодически возвращаться короткими, на сутки и продолжительными – на месяц - другой – набегами. Подпитываясь новыми ощущениями: от дрожи в коленках рядом с Рублёвской «Троицей», до волнительного трепета при виде огромного зеркала на стене фойе служебного входа «Сатирикона», от мысли, что в него, проходя мимо, бросал взгляд великий Артист.

Я стоял на мосту, прижав её к себе и загородив спиной от пронзительного осеннего ветра. Мы, задрав головы, смотрели на рассыпающиеся в пасмурном небе гроздья праздничного салюта. День города по новомодной традиции отмечался у нас через неделю после московского. «Ты не любишь свой город», - неожиданно произнесла она. Я промолчал, а придя домой, сел за компьютер и безжалостно удалил первоначальный текст, вымученный и скверный. Я понял главное. Москва – приют великих творцов и последних ничтожеств. Москва, в которой сплелись в неразрывном клубке ужасающая низость и захватывающая дух высота. Москва, где сверкающие золотом резные купола воздушного храма глядят из-под облаков, на стекающую с Лобного места зловонную бурую жижу из глаз их создателя. Москва, тебе принадлежит моё сердце.