Шура

Автор: Кобыла За окном забрехала собака. Шура остановила колесо швейной машинки, прислушалась. Оглядела рукоделье – из старой ситцевой юбки выйдет ещё рубаха для Катюши. Убавила огонь в керосинке, встала, с лёгким стоном разогнув спину.

В доме тихо, все спят. Пощёлкивают угольки в печи. Ивановы пацанята сопят на широкой лавке. Большие уже, так и не признали Шуру новой матерью, а вот Катюшка, младшая, ластится, ласки просит.
Иван спит на просторной, с железными шишечками кровати, широко раскинув руки. Чубатая голова запрокинута, верхняя губа под рыжими от табака усами вздрагивает, рот приоткрыт.

Шура подошла к печке, открыла дверцу – не перегорело ещё. Сдвинула чугунок с запаренной дертью, помешала забученное бельё. Разбуженная Сергевна приподнялась на локте:
- Что маешься? Керосину нажжёшь! Спи давай! – похлопала красными лысыми веками, рывком натянула веснушчатой рукой лоскутное одеяло и отвернулась к стене.
Хорошая она, Сергевна, ценит сноху, но ворчит. Нет-нет, да помянет нищенкой. А побираться Шуре пришлось.

- Пиньк-пиньк, - стайка вертлявых синичек копошиться в верхушке берёзы, роняя соринки и выискивая букашек. На стройных зеленоватых стволах осин продольные полоски свежесрезанной коры – кто-то драл щепу на крыши. Осень. Озябшими руками Шура надрала бересты, рассовала по карманам. В одном из них пальцы нащупали деревянную птичку-свистульку с отломанным клювиком. Шура положила игрушку на ладонь:
- Глянь, Славик, какую мамка чечку принесла!

Улыбнулась, сунула свистульку обратно в карман, с трудом взвалила на плечо охапку сучьев и нетвёрдыми шагами вышла на раскисшую грязью стёжку. Рыжая лохматая собачонка, увязавшаяся ещё в Бойтово, остановилась, постояла в раздумье с опущенным хвостом и затрусила обратно.
Вот и вросшая по пояс в землю почерневшая сторожка. Выбитое окно заткнуто картонкой. К стене приставлено погнутое колесо от конных грабель. Переплетённые пожухлым вьюнком ржавые зубья хищно щерятся в стороны. Когда-то здесь стояли барские скотные дворы, ревели холёные швицы, теперь что не пожгли - растащили на дрова. Над полем – сизая дымка. Чуть поодаль по выцветшей стерне неуклюже скачет заяц. Тихо. Слышно, как перешёптываются между собой сухие шишечки хмеля на старой груше.

Шура отдышалась, чувствуя, как холод цепкими пальцами пробирается к покрытому липкой испариной телу. Вошла в избу, свалила на припечку хворост. На кровати зашевелилась ветошь:
-Мамка пришла! Что поесть?
-Картохи, Васют. Совсем без вас не дают.
Второй сынишка, Славик, тихо лежит рядом с братом, поблёскивая глазёнками и хрипло дыша.
- Совсем Славка раскарчался, плохо дело. Эх, соколики мои квёлые!

Васюта тянется к котомке - всё утро ждали, голодные, а с собой не возьмёшь.
- Обожди, Васют, воды согрею.
Сквозь щели в кирпичах видно, как жёлтые язычки пламени скользят по сучьям, сочится едкий дымок, щиплет нос. Чужой угол, и на том спасибо. Шура достала из узелка хлеб, печёную картошку, бережно разломила напополам варёное яйцо.
- Mам, теперь это наш дом?
- Нет.
- А чей тогда?
- Не знаю, Вась, добрых людей.
- Мы здесь зазимуем?
- Не, Вась, гнилой он, замёрзнем. Славик выздоровеет - снова пойдём.
- А может подольше не выздоровеет?
- Да как ты… Типун тебе на язык!
Васюта широко улыбается беззубым ртом и болтает ногами.

К ночи вызвездило, похолодало. Новый месяц народился рожками вверх – к погоде сухой и стылой.
Через пару недель, на Покров, были на Митин Заводе. Голодными не оставались – еду по деревням подавали хорошо, но разжиться тёплой одеждой и обувью по-прежнему не удавалось. После первого зазимка Славка совсем сдал. Только бы не чахотка.

Шура идёт не спеша, подстраивается под шаткие шажки Славика. Старший сынишка плетётся позади, сшибая палкой сухие репьи на обочине. В низком хмуром небе – запоздалый гусиный клин. Шелестят необлетевшие листья на ветлах.
- Мамк, а у гусей дом есть? А у воробушков?
- Есть, Васют. И у воробушков. У их гнёздышки.
- А гуси высоко летят? До облаков долетят?
- Долетят.
- А до Бога?
- Нет, Васюта, до Бога не долетят.
- А папка долетел? А баб Зина?
- И папка, и баб Зина…
Васюта останавливается и колотит палкой по замёршей придорожной луже. От ударов молодой неокрепший лёд расходится белёсыми трещинками. Льдинки по самой кромке воды - как острые пики с зазубринками. Васюта тайком поглядывает на мать и грызёт хрумкие ледышки. Невдалеке на сухой бурьян садится стайка щеглов и, пересвистываясь, нервно следят за людьми.

Где-то за Андреевским их нагнал парень в телеге. Пристально поглядел на Шуру, осадив лошадь.
- Куда идём, красавица?
- А ты подвези, расскажу!
- Ай, красава! – парень сально усмехнулся:- А я в город еду, в Калугу.
- У город, у Калугу, - эхом отозвалась Шура. Внутри под наглым взглядом что-то ухнуло, потемнело.
Васюта вскарабкался в телегу. Обмотанный женским платком Славик полез следом, но слабые пальцы разжались и он шлёпнулся вниз.
- О-о, солдат! Да как же ты воевать будешь?
- Не видишь - больной он! – Шуру вдруг захлестнула злоба минутную слабость: - Помирает!

До Калуги ехали молча. У переправы распрощались.
- Ну, бывай, красава! – парень, присвистнул и тряхнул вожжами: - Орлов береги!
Шура, бесцельно пошла вверх. Угрюмые незнакомые лица, стены, заборы. Мальцы едва поспевают следом. В булочной размотала тряпицу с медяками, купила детям по прянику:
- Вот только до Казанской доживём, а там полегчает. Праздник большой. Подадут, Васют, обязательно подадут.

Под вечер одна из узких улочек привела к желтому двухэтажному зданию с осыпавшейся местами штукатуркой. За серым дощатым забором играли в песочнице дети. Пожилая воспитательница оживлённо спорила с кем-то невидимым в приоткрытой оконной форточке. Решившись, Шура медленно приоткрыла калитку, подтолкнула ребят:
- Идите, родные, идите. У их игрушки, покормют.
Славик доверчиво потопал к деревянной горке. Васюта сделал несколько шагов и удивлённо обернулся:
- Ты чё плачешь, мамк?
- Иди, сыночек, иди… У их игрушки, покормют, - и бросилась прочь, прикрывая руками лицо. Об коленку билась завалившаяся за подкладку Славкина чечка…

Эту историю потом Шура рассказывала часто, не таясь – то ли оправдывалась, то ли себя лишний раз терзала - кто ж её разберёт, бабью душу?
В Самарово, куда она в поисках работы забрела следующей весной, познакомилась с овдовевшим Иваном. Надя, иванова жена, померла от чахотки, оставив троих – мал, мала, меньше детей. Старенькая Сергеевна уже не справлялась с внуками. Шуру тогда наняли присматривать за детьми, а после, как присмотрелся хозяин, оставили насовсем. Обзаведясь своим углом, Шура дважды ходила пешком до Калуги, но сколько не искала, не расспрашивала людей, так и не нашла тот дом за дощатым забором. Временами ей начинало казаться, что не в Калуге это было, а в Козельске или ещё где – больная была, спутала.

Мурёна вертится под ногами, мурлычет и подрагивает вытянутым вверх хвостом. Говорят, что кошки льнут ко двору. Вот так и она привязалась.
Шура открыла печку, поворошила пепел кочергой и задвинула вьюшку. От чугунной плиты обдало жаром, всколыхнуло рубаху. От неловкого движения встрепенулась и по-рыбьи затрепыхала под сердцем новая жизнь. Шура отставила веник, подошла к столу и, счастливо улыбаясь, перекрестилась на прикрытые рушничком образа.

Самарово, 2006, по рассказам старожилов.