ХОЧУ-БОЮСЬ

Автор: elkart Всё, что мы сейчас испытываем -- вожделение и страх.
Вожделение: мы так долго ждали друг друга, стремились друг к другу, сказать просто -- хотели друг друга.
И страх: что мы нафантазировали себе эту встречу, что реальность может оказаться. нет, не суровей, а просто реальностью. И мы боимся.
И стук колес вторит нашим чувствам: хочу-боюсь, хочу-боюсь, хочу-боюсь.
Под этот стук колес я засыпаю в поезде «Москва-Ленинград».
Завтра я увижу её.

Мое место на верхней полке справа. Верхняя полка справа. Верхняя полка лучше. Когда ты дремлешь и видишь легкие придорожные видения, почти никто не задевает твоих ног, когда шагает по коридору в тамбур. Покурить, или в туалет, неважно. Но на нижней полке почему-то каждый считает своим долгом непременно задеть твои ноги и вырвать тебя из легкой поступи сна, словно молочный зуб.
Наверху этого нет. Зато есть опасения, что будет украден багаж. Поэтому его всегда прячут на третью полку, ближе к голове, так чтобы никто не мог достать, кроме тебя.
«Мое место -- слева и я должен там сесть».
Полка справа. Когда поезд замедляет ход, немножко потягивает и кажется, что можешь упасть вниз. Это настороженность и чуткость спящего в пещере зверя. Непреходящая чуткость.
«Мое место слева... В кабине нет шофера...» В голове трепещется воспоминание об давней-давней песенке погибшего от столкновения с автобусом молодежного кумира прошлых веков. Место водителя слева, почему ты не сел в кресло водителя автобуса, ведь оно было предназначено тебе?

Хочу-боюсь, Хочу-боюсь, Хочу-боюсь.

Когда-то давно я ехал в автобусе с одним мальчиком. Мальчик любил рэп, но был похож на Бутусова, соответственно, иначе его никто не звал. Хотя он не любил «Наутилус». Звали его Рома. Он любил рэп, у меня были длинные волосы, серьги в ушах, и хотя я отслужил в армии, но огрести по полной в те времена можно было запросто. Начало девяностых.
Мы ехали в пустом почти автобусе, длинном «Икарусе»-»гармошке». Уже не было кассовых аппаратов, деньги надо было платить водителю, он же отрывал билеты.
Ехать было далеко, в другой район, минут тридцать.
Мы делились опытом ухода от нехороших ситуаций, связанных с толпой хулиганья и тебя одного.
Он сказал, что самые опасные -- гопники. Я сказал, нет. Они ведут себя предсказуемо и если спеть им что-нибудь запредельное из «гражданки», то вероятность уйти целым и невредимым почти стопроцентная.
Опасность подстерегает не здесь. Опасно в электричке, но там можно попытаться прорваться другой вагон и вовремя уйти. Затеряться, сказал я тогда.
А опасней всего полупустые автобусы.
Они часто пропускают остановки и уйти гораздо сложнее. В электричке ты можешь уйти другой вагон, сделать вид, что ищешь кого-то. В автобусе твои хождения сразу вызовут подозрения и нездоровый интерес.
А одинокий гопник гораздо опасней.
В этом случае есть один ловкий выход, подсказал я ему.
Надвинь на глаза капюшон. И пойми. Осознай. Почувствуй. Что ты маньяк-убийца. Только всерьёз. Только по настоящему. И он не подойдет. Почует и уйдет.
Ромка смотрел на меня с недоверием. Как это? Ты можешь показать? Чтобы я почувствовал? И понял?
Сядь у передней двери (не у водительской передней, а у пассажирской передней, их три пассажирских, и одна водительская, если что).
Сиди там.
Он сел. Справа, как заходить в переднюю пассажирскую.
Я тоже сел поодаль. Слева. На то место, что сразу за водителем. Отделенное плексигласовым колпаком, с плакатом со Светланой Разиной из группы «Мираж», облаченную в некое подобие рыцарских доспехов. Старый плакат, восьмидесятых еще.
В переднюю дверь вошел пассажир, порылся в карманах, пошел оплачивать проезд.
Проходя мимо моего кресла, он вдруг резко шатнулся вправо, как будто автобус тряхнуло. Но автобус шел ровно. Может, подкосилась нога? Не знаю
Он оплатил проезд, недоуменно прошел назад, сел в кресло.
Ромка сел на кресло справа.
Видел? Спросил я его.
Класс, ответил он восхищением.
Интересно, подумал я сквозь сон, а вот если во сне себя представить маньяком-убийцей, то будут ли задевать твои ноги на нижней полке?

Хочу-боюсь, Хочу-боюсь, Хочу-боюсь.

Я приеду завтра. До сих пор мы общались лишь посредством «почтовых голубей»: по электронной почте и телефону. А вдруг какие-то мелкие черты лица нам не понравятся друг в друге? Или голос? Или запах?
И я вдруг понял, что всего этого я боюсь совершенно напрасно. Мы понравимся друг другу, и наши мелке недостатки ничего не будут значить. Мы будем гулять по городу, с каждым шагом приближаясь к первому заветному долгожданному поцелую. И за руки будем держаться, как дети. Вернее, один я, чтобы не потеряться от неё в чужом городе.
А потом, уже переступив порог её квартиры, уже совсем отбросив все приличия и сомнения, начнем расстегивать друг другу плащи и рубашки, пуговицы и ремни, замедляясь, как этот поезд, еще не падая, но, уже понимая, что вот-вот упадем.
Я попрошу показать, где ванная, всё-таки поезд есть поезд, да и долгая прогулка по дождливому городу. Я лишь немного согреюсь, (а ты решишь, что надо застелить постель (или расстелить, как точнее). Я буду смотреть на себя в запотевшее зеркало. Надо бы побриться, но твоей я не буду пользоваться, а моя в сумке, и надо бы вылезти из-под душа и пойти найти бритву, и с бритвою в руке вернуться под душ. «Ты чего там копаешься?» -- спросишь ты, «Да вот, бритву ищу» -- отвечу я, и вдруг пойму как двусмысленно звучат мои слова.
Ты будешь стоять спиной к окну, в окно на тебя будет любоваться закатное солнце, обливая твои плечи малиновой каймой, а я так и застыну с этой дурацкой бритвой руках. И вспомню тот сон, про кучу электробритв в замшевых мешочках.
Потом положу её на место и тотчас забуду про неё, чтобы подойти к тебе, обнять и коснуться солнца на твоих плечах.

И в этот миг эта бритва коснется моего сердца и мне станет нестерпимо больно. Потому, что место моё слева. И я уезжаю от тебя. Насовсем. Насовсем. Насовсем. Мне нечего хотеть и нечего бояться. Я был счастлив. Я испытал горечь разлуки. И больше я никуда не смогу упасть.
Всё, что мне останется -- это слушать стук колес. Которые уже ничего не хотят и ничего не боятся.
Им не упасть.