Заметки о романе

Автор: Шизоff Тем дуракам, кто задумал писать роман, я могу дать пару советов.
Первый таков: забудьте.
Второй: если первый не возымел, то меньше думайте, а больше пишите.
И ни в коем случае не посвящайте в свои замыслы никого. Особенно - близких.

1. Как всё начиналось

Ко мне решение осчастливить мир, таким вот извращённым способом, пришло поутру. Ещё ночью я почувствовал, что внутри бродят некие скрытые силы. Что назревает. Что рвётся наружу накопленное.

Я поделился открытием с женой, но она посоветовала думать, прежде чем кушать на ночь всякую дрянь. Сардонически засмеявшись в ночи, вложив в хохот всё возможное презрение и жгучую иронию, я начал излагать следующее:
-- Боже, как ты примитивна! - сказал я, - Неужели бы я стал будить тебя, тревожить сон любимой женщины, если бы не имел желания....

На этом месте жена сонно пробормотала, что у неё болит голова, и она не может.
Уязвлённый подобной душевной тупостью, я попытался продолжить свою мысль, но она со вздохом повернулась на спину, задрала рубаху и раздражённо процедила, что встречаются в жизни всякой женщины такие зануды, которым легче дать, чем отказать. Стоит ли объяснять, что я был глубоко разочарован, и воспользовался предоставленной возможностью без всякого удовольствия? И ещё долго не спал, водя пальцем по узору на ковре, и думая черт-те о чём, а особенно о том дураке, который выдумал белые ночи....

А утром – бац! Озарило.

-- Знаешь, дорогая, что я почувствовал ночью? - с самым загадочным видом спросил я жену, пока она, отчаянно зевая, готовила воскресный завтрак.
-- Не знаю, - ответила она, - Лично я ничего такого особенного не ощутила, только сон сбил, прелюбодей несчастный...Кофе наливать?
Не обращая внимание на эти закидоны, полный достоинства, я торжественно заявил:
-- Я беременный, Люда.

Кофе оказался горячим, а жена - не готовой. Беседу пришлось прервать, и срочно ехать в ожоговый центр.

Зато теперь мы могли вдоволь наговориться по ночам, не предаваясь глупостям и непотребству.

Чувствуя определённую вину, жена была ласкова и внимательна, вплоть до того что справившись «как у меня ТАМ, не жжёт-ли?», сама и завела оборванный было разговор на гинекологическую тему. Холодно ответив, что «не жжёт, но чешется», я перестал дуться, и пояснил дуре-бабе метафоричность своего странного заявления.

-- Я собираюсь написать роман, Люда, - сказал я, - Настоящий, крепкий, выношенный роман. Для писателя его первый роман – то же, что и первенец для матери. Желанный, сокровенный, рождённый в муках, но муках – сладостных и манящих...
-- Гм-м, - произнесла Людмила, явно вспомнив что-то своё, но развивать тему не стала.
-- Понимаешь, - продолжал я, обогретый редкой тактичностью, - это будет как бы тест на зрелость, тварь я дрожащая, или право имею?
-- Гм-м, - отметила Люда знакомый пассаж, но опять промолчала, заинтригованная уже не на шутку.
-- В конце-концов, наконец станет ясно, к чему я шёл все эти годы, смогу ли полноценно выразить накопленный опыт, придать форму пронзительным, но разрозненным мыслям...
-- Гм-м...?!
-- Объединить яркие, но человеческие прозрения, и озарения свыше....
Тут она вновь поинтересовалась, не жжёт ли, и услышав, что не жжёт, не чешется, не стоит и не чувствуется, подытожила:
-- Давно пора, а то пишешь всякую ерунду. Так хоть делом будешь занят.

Ну каково услышать такое от своей половины, наперсницы тайн, и в чём-то соратницы?!

-- Ты хочешь сказать, что я не написал ни одной достойной вещи? - очень сдержанно спросил я, - Что из семисот расcказов, двенадцати остросоциальных пьес и....
-- Нет, что ты! - опомнилась поддержка и опора, - Ты самый лучший из знакомых мне писателей. Самый-самый!
-- У тебя много знакомых писателей? - горько хмыкнул я.
-- Не придирайся к словам, - примирительно ответило самое близкое существо, - Ты такой гениальный, что спасу нет...дай-ка я тебя поцелую...а потом расскажешь, чего ты там напридумывал, мой козлик....

Стоит ли продолжать этот диалог? Конечно, не стоит. Если уж жена сама захотела поцеловать своего ослика, пупсика и мышонка, то, даже перевязанный в самых интимных местах, муженёк обречён на радость полового общения с обязательным удовлетворением. Эх...!

2.Тихий ангел

Зато уснул моментально. Нега разлилась и сладкие муки обессилили. Накрыло по совокупности.
Люда, знаете ли, когда с чувством за что-то берётся, то это караул. В известном роде. Хрупкая, вроде, женщина, а как в раж войдёт, и не разберёшь в потном сумраке – гейша или гений дзюдо. Звуки гортанные, заломы конкретные, удержание на все сто, и даже на удушение может пойти. Легко. Если не увернёшься. Вот и крутился с полночи ужом, хоть и мыслил себя в душе премудрым змием. Ну, а когда расплелись и отвалились бессильно всяк в свой угол, так и ухнул в астрал. Весь туда выпал. Как в омут. С полным погружением. И теперь рад, что выскочил, ибо...
Нет, эту тему надобно расковырять отдельно, стоит того. Хоть и не верю я в сны, приметы и прочую дурную мистику, но тут уж оченно в масть пришлось, до жуткой жути в цвет. До холодного пота и обморока.
Значится так: в диком сне ваш покорный слуга тусил на презентации....

...на презентации собственной книги, детища. Бодливого, недалёкого, неказистого, но - горячо любимого, выпестованного и выпущенного в свет. И сижу я во сне этаким корольком, щурясь сквозь залившие взгляд сентименты на стопочку книг в жизнерадостно-ярких обложечках, и шепчу нечто умильное, и тереблю корешок... Чёрт, двусмысслицей отдаёт, трудный был день, да и ночь не легче... Колупаю, короче, во сне ноготком глянец с известной теперь всему миру фамилией, тихо радуюсь и ушами пряду, как конь. Потому как в уши вливается сладкий яд и благостная отрава.

Сначала один деловой, тот что спец по талантам, во всеуслышанье заявил – этот, вот, вихрастый – талант.

Затем маститый собрат криво улыбаясь буркнул, что полку прибыло.

Локально известная поэтесса подвыла стихами о высокой цели. Сама низенькая, с большой грудью, булки такие, что в три дня не объедешь, но голос пронзительтный, достаёт.

И чувствуется, достало аудиторию.

Аудитория, хочу заметить, такая, что совсем недавно я бы краской залился, себя в подобной среде распознав. Колоритный типчик известного оттенка, второй не лучше из сферы кино, пара-тройка магнатов, судя по галстукам, антиквар Сеня Спельский, жучара в бомонде известная, и бабы. Много баб. Из породы тех, что таких не бывает. Небрежно сгруппировались по условным своим интересам, шампусик сосут, щёлкают меж собой, но нет-нет и взглянут в мою сторону. С вялым таким, но настойчивым любопытством. А я за конторкой притулился, промежь книг, как в амбразуре. Отслеживаю. И смущение, замечу, сменяется неподдельным увлечением по поводу ног, а их много. Вообще всего много, кроме ног. Это всё вибрирует, колышется, реагирует. Стало быть на меня, автора? С чего бы эти достоинства сюда прибыли, ведь не ради дармового крымского брюта? Нет, ради лихого росчерка гелевой ручкой. Ради хирургически острого, пусть и вскользь брошенного авторского взгляда. Ради скупого, но кокетливого афоризма, меткой литературной стрелы, пущенной в спонтанно выбранную цель...

Пока я в эмпиреях мозгом блуждал, главный устроитель дал отмашку, и вся движуха ко мне потянулась. “Очень приятно...а вот нельзя ли тут написать...надо же как..”. Расчехлённый такой народец, кроме нефтяников. Те, словно бетону нажрались, да и бог с ними, буржуями.
Через десять минут я уже так нафокстротился отвечать невпопад и с туманной улыбкой, так вошёл в роль, так разошёлся, что ввернуть бонмо стало раз плюнуть, подмигнуть – как два пальца обтрясти, взглянуть соколом - легко!

И так вокруг мило копошилось, волновалось и вибрировало это гламурное хозяйство, что даже скушно-душно-мелко вдруг показалось, банально, и вовсе не трепетно. Ручку загорелую поцеловал – не то. Мозолистую длань с гайкой потряс – вроде и от души, но с тоской. Визитку принял, пообещался что обязательно, что сразу как – ан нет. Шикарно, конечно, но теплохладно. Понты. Нету одной единственной пары восторженных глаз. Ищущих глаз нету. Проникновения ноль. Одна тушь и блёстки.

И в момент, когда весьма развязно вёл под локоток на раздачу некую вальяжную дуру с Новой Риги, чтоб шампанским отвлечься, этот взгляд выстрелил из толпы, мотнул в сторону от дорогого животного и пригвоздил к стойке.

Не отрываясь от бездонных, влажных, ищущих глаз, я выпил три подряд гадкие “Маргариты”, и, не чувствуя вкуса, не ощущая ног, страдая полным отсутствием мыслей – послал ментальный посыл:”Иди, ну иди же ко мне, единственная!”.
Может, и не столь пафосным был посыл, но она подошла, вся стремительно-худенькая и пронзительная в своей скромной чепухе от Гальяни. Изящно подняла бокал, пригубила, и как-то очень буднично, с ленцой поинтересовалась: “Это настоящий успех, но, вам, наверное, смешна вся эта мишура? Ведь так?”
Я промычал, что сыт по горло успехом, а мишуры не терплю с детства
.
“А не могла бы я задать вам несколько вопросов по существу...где-нибудь в другом месте, желательно... наедине...если это удобно, конечно”.
Чувствуя острую нехватку кислорода, я выдавил из себя подтверждающий всхлип.

“К тому же, у меня есть предложение, которое несомненно вас заинтересует. Вот увидите”.
Произнося последнюю фразу, она небрежно прошлась ладонями по бокам, поймав отражение в зеркале. Я поймал то-же отражение, и отражение тонко улыбнулось ответу, широким мазком перечеркнувшему мою глупую физиономию....

Плохо помню такси, то самое, ночное, романтическое, тёмное. Плохо помню от волнения. Я, было дело, захотел стать настойчивым в такси, но она сморщила лобик в сторону водителя, и улыбнулась, даже вроде как прыснула в кулачок. Глаза у водителя были странные. И даже неодобрительные. Пришлось подтянуться и приосаниться, хоть внутри всё заныло.
Помню зато, как приобнял её в лифте, ликуя в душе, что Люда в Анталии. Дай бог здоровья туркам, глубокое человеческое спасибо потомкам янычаров за сервис и радушие. Пусть и показное всё, а неделя свободы обеспечена мужику, да.

Помню, как суетливо прятал по шкафам Людой ещё разбросанное, мною не убранное барахло – унылую дешёвку с претензией на вкус, -мама дорогая, как стыдно, чтож смерть нейдёт?!
В этом месте мои метания были прерваны хриплым смешком: “Да брось ты, песатель...Пустое!”
Не веря собственным ушам, я обернулся. Вот уж чего не ожидал, так подобного панибратства. Нет, такой фемине позволено быть циничной, спору нет, к лицу даже...

А вот лицо меня удивило. Опешил я от лица. Красивое, ангельской красотой светящееся лицо, да только вот неоном отсвечивает, свет неживой. И куда што делось – скулы в синеву, глаза слюдяные, губы - жесть. Цвет и изгиб. Архаическая такая улыбка, вечная, типа матрицы. Я растерянно потянулся было к языческим красотам, но был остановлен властным:
“Ну-ка сядь, да поудобней. Сядь, говорю, послушай. Вопросы к тебе есть, автор. И предложение, от которого, – тут дама невероятнейшим образом язвительно хрюкнула, - будет сложно отказаться.”
Кажется, я сел, хотя до сих пор не уверен.

“Ты, кажется, и впрямь решил, уважаемый, что творчеством занимаешься, да? Нетварный свет в мир несёшь? Нетленное в размен запускаешь?”
В этом саркастическом месте я судоржно дёрнулся, но промолчал. Слушаю.

“Что ж, бывает, - ободрила ночная гостья, - Чего в сорок лет не помстится. Кризис среднего возраста, да? А мы слаще морковки ничего не видели, и жизнь мимо, и в душе полный штиль, и в штанах осень?”
Тут я, кажется, засопел.

“И уж если как мужики мы, увы, не состоялись, - резал бархатный голосок по живому, - так нам хотя бы славы чутка, бренной такой, сиюминутной, но сладенькой, угу? Чтоб уренгойский браток нехотя пожал краба, и рублёвские девки пооблизывали? Со скуки, разумеется, нужен ты кому, убогонький...”
В этом месте я точно заёрзал.

“Нет, ты не обижайся, любезный, - сверлил оцинкованный голос, - всё в общем и целом понятно, тут ты недалеко от человечества остального ушёл, одним мирром мазаны, инвалиды гендерные, всё суррогата ищете, всё по Фрейду, сублимируете по шесть раз на дню от бессилия и пустоты...”
Вот блядь какая нехорошая, расстроился я, и даже кулаки сжал, и желваками сделал тик-так со скрипом.

“И всё бы ничего, - заключила нехорошая блядь, - да ведь вы, суки, самим себе врёте, что , мол, от Бога. Другим-то ладно, бумага всё стерпит, но себе, а?! С совестью как, товарищ?! Зачем Творца приплетать к своему дерьмотворчеству?!”
“Да кто такая, дрянь, - вскричал я, окончательно разбешённый, - чтобы мне тут забранки пригинать?”
“По Гоголю?” - уточнила ехидная дрянь, и я осунулся, потому как и впрямь по Николай Васильичу. Со своим туго. Своего нет.
“Именно, - помягчал голос, в чём то даже сочуственно, - Разбазарил ты, братец, своё. Продал на корню. А жаль...Что-то было, было...”

Я недоверчиво всмотрелся в лицо изысканно-жестокого обличителя. Она сидела в кресле, задумчиво глядя в меня своими бездонного а какого ещё?- цвета глазами, и рассеянно теребя подбородок ухоженной, узкой дланью. Что-то знакомое мелькнуло в мозгу, картинка, образ...Врубель...”Муза”!

“Не совсем, - отзавалась она на моё узнавание, - но тепло, тепло... Из тех будем, из сущностей горнего мира, угадал. Ну что ж, не совсем деревянный, не без искры. Да и почитывал всякого, классику, Гёте..”.

Вот оно что, блин такой! Гёте! Да это же чёрт, чёрт как он есть, бесплотный дух-искуситель...
“Поспешно, поспешно, дорогой мой человек, - тут же отозвалось эфирное создание, - хотя много верного, я о бесплотности говорю. Как жы ты сразу не просёк, что ни одна шалава на твоём бенефисе на меня бокал не опрокинула, а? И ни один газовик не быканул? А уж водителя в такси ты просто вывел, поверь, ха-ха! Обнимать левой рукой пустоту, правой копаясь в мотне – это нечто! Он, бедняга, боялся что ты...Ну да ладно, не о том спич. Нет, я не искуситель. Чего вас, дурачков, искушать, когда вы по жизни недокормленные? Моя функция радикально иная, милый друг, я как дорожный знак, типа...”
Ангел-Хранитель, понял я. Тот, что за правым плечом. Тот, что бережёт и спасает, тот что подобно ограничителю скорости, тот, что как дорожный знак, типа...
“Типа кирпич” - закончило мою скорпостижную мысль существо. Жёстко так рубануло.
И будто тихий ангел пролетел среди нас. Всё застыло, всё смолкло и съёжилось. Пространство, время, быль и небыль. Сон и явь. И в какой-то всё серой измороси.

“Ты, это, браток, - низким, потусторонне-интимным голосом, забубнила сущность, - бросай дурковать с большой литературой, ага. Иди вон в сторожа на ночную парковку, всё толк будет от тебя, да и времени навалом, пиши там свою безвредную чепушину во славу божью, сколь разумения хватит, а дальше не лезь, не лезь...Слабый ты, на блудни падкий, до лести охочий, сгоришь как швед. Считай, что не писал ты, дурачок, никаких романов. Не по Сеньке шапка, не туда впрягаешься. Живи тихо, лютик мой ландышевый, не тревожь ноосферу, а не то...”
“Не то?” - побелев телом переспросил я.
“Враз подснежником станешь, - пообещал бесплотный дух, сгребая с журнального столика малахитовую пепельницу,- есть такой ангел, Аполлион, - Ангел Смерти...."

Тут я закричал и проснулся.

“Ты што голосишь в такую рань?! - возмутилась закутанная в одеяло тень чуть поодаль, - Скрянулся, штоле?”
“Извини, Людочка, - выдохнул я, - но я кажется нащупал основную канву своего...”
“Убить тебя мало, ирода,- процедила Людмила, принимая сидячее положение и слепо шаря ногами по полу,- Писюкал бы тихо, как все, гусиным там пером, при свечке...В Болдино, чёрт! Нет, орёт, как ишак, спать не даёт!”

Окончательно разбешённая, супруга буркнула совсем неприличное слово, и пошлёпала в ванну босиком. Стук пяток вошёл в привычный резонанс с биением захлебнувшегося было сердца, я вытер пот, и внезапно понял – напишу роман обязательно, будь что будет, просто назло Людочке.
Зато встречу ту, инфернальную, с пресс-папье.
А там пусть всё будет, как будет.