Воробьиная песня

Автор: Mr. Bushlat Желтыми улицами умирающего города бродил он, лишенный смысла существования, Егор Васильевич Горобцов, пекарь в отставке, и выл тихонько, загребая носками рыжих ботинок гниющие листья.
-Пропащий я человек!-визжал он мысленно,-Неумеха! Не сложилась у меня жизнь. Ведь и осталось то всего-ничего, а что я сделал? Что, спрашивается?
Он думал о тоннах белого хлеба, что выпек для жирных, личинкообразных жителей города, о миллионах сдобных булок, поглощенных жадными, жестокими детьми, о бубликах, в спелую мякоть которых так часто вгрызались черные зубы его жены.
-А ведь я мог бы стать художником! Я неплохо писал!
Мысли его от работы, метнулись к делам домашним. Привиделись ему гантели, что пылились вот уж четверть века в кладовке, порастая грибом, и страшная, неполноценная дочь его, которую к счастью жена так и не произвела на свет. При мысли о жене, голова Егора Васильевича и вовсе пошла кругом. На протяжении более, чем двадцати пяти лет, каждую ночь, ровно в три часа семнадцать минут, просыпался он, мучимый раздирающим душу желанием-выдернуть из под храпящей жены подушку, и сильно прижать ее к мягкому лицу. Желание это с годами превратилось в навязчивую мысль, мысль в свою очередь, стала мечтой.
-Господи!-крикнул он тихонько, боясь реакции окружающих его отвратительных людей,-Боже!
Он и не ждал ответа. В течение всей своей жизни, Егор Васильевич научился ценить в Боге молчание.
В поисках удивительного, мысль его зацепилась в отчаянии за светлый образ Варьюшки, бережно лелеемый, окутанный любовной дымкой.
-Одна ты у меня осталась!-всхлипнул он и наподдал ненавистно по скользкой листве.-Любовь моя! Моя греза!
Вспомнились ему дивные тихие вечера в Основске, проведенные с любимой Варьюшкой. Вспомнились и ласки под луной и тихие песни, что пела она, и полные медом губы ее, и груди ее, упругие, тяжелые, налитые женственностью, и кожа ее как бархат…
…С трудом, он признался себе, что никакой Варьюшки в его жизни и в помине не было.
Зачем тогда жить? Неистово топтаться на месте, терзать себя несбыточным, извергая из себя ежедневно кусочек бытия, вместе с экскрементами. Время не обманешь-время на исходе, и нет той панацеи, что может исцелить.
Громко икнув, старик бросился, было под машину, но смалодушничал и отпрянул от проезжей части. Боязнь того, что проезжающий мимо грузовик, не раздавит его, но покалечит, оставит лежать, жукоподобно, с внутренностями, разбросанными по асфальту, ужасала. Отчего-то стало заведомо стыдно и перед женой, что обязательно тотчас же появится из ниоткуда и распечет его за неосторожность.
Стеная, Егор Васильевич, решил отложить самоубийство на завтра, а то и на выходные. Мысль о самоубийстве придала ему, впрочем, неслыханной смелости. Обнаглев, он шагнул к обочине, и фамильярно принялся размахивать ручкой перед проезжавшими автомобилями, то ли прощаясь, то ли голосуя.
Не прошло и минуты, как перед его носом затормозила видавшая виды «Волга» Растерявшись на секунду от необходимости разговаривать с посторонним человеком, Егор Васильевич, все же собрался и приоткрыв пассажирскую дверь, брякнул:
-Свези ка меня домой за пятнашку!
Водителя, мужчину битого, странная эта фраза, отчего-то, нисколько не удивила. Кивнув, он жестом предложил старику сесть.
Егор Васильевич по-бабьи втиснулся в салон, звучно захлопнул за собой дверь и обратил взор на улицу. В тот же миг, его посетило осознание того, что на протяжении последних нескольких секунд, он ровным счетом ни о чем не думал, а, следовательно, ни о чем не переживал.
-Вот бы так вечно!-восхитился он,-Вечно бы тормозить «Волги» и приказывать им вести себя домой! Это и есть рай!
Машина тем временем бодро неслась по городу. Проносились мимо увитые гнилым плющем дома, и прохожие, необратимо жирные, медлительные люди, что глядели на свои животы. Худые, облезлые дворняги метались вдоль тротуара. Из подворотен за ними наблюдали откормленные мокрые коты, свирепо скалящие пасти. Вот голубь пролетел, держа в клюве крысу. Высоко в небе парили комары. Надвигалась вечность.
-Сумрачно мне!-басом заявил вдруг шофер, не отрывая взгляда от дороги.
Егор Васильевич вздрогнул, словно его ударили обухом, и повернулся к водителю.
«Какой удивительный человек!»-невольно восхитился он. Удивительным показалось ему выражение глаз пожилого водителя-коварное, в чем-то жестокое и в то же время прозрачно – пустое, наполненное водами лет.
Как бы заговорить с ним? Сама по себе мысль о том, чтобы завести разговор с незнакомцем, казалась абсурдной. Вот уже сколько лет, как Егор Васильевич говорил только с женой. Немногочисленные друзья его, с годами рассосались, семьями поглощенные, на работе же он привык обходиться короткими рубленными фразами: «Хлеб есть! Даешь муку! Печь номер пять!» В общественных местах, в основном выражал свои пожелания мычанием. Общество вообще не располагало к вербальности. Обезличивание, во имя благоденствия. Ментальная стерилизация во благо физиологического процветания.
-Обезличивание!-пискнул Егор Васильевич, сам удивляясь своей невиданной смелости.
-Совершенно верно!-буркнул шофер, ловко маневрируя посередине пустой совершенно дороги.-Стерилизация!
-То-то и оно,-согласился Егор Васильевич.
Помолчали.
-Я вот о чем думаю,-сказал шофер.-Ведь истинной целью существования любой цивилизации является не что иное как выращивание кладбищенских садов. К сожалению, социальная сублимация не позволяет индивидууму открыто признаться себе, что суть его, равно как ментальная, эзотерическая, так и сугубо материальная заключается лишь в том, чтобы удобрить своим гниющим мясом землю. Неплохо было бы землю эту отдавать под хвойные леса. Планета задыхается, воздуха скоро на всех не хватит, а человек все грезит Золотым Веком. Какая-то затянувшаяся пубертатность.
-Или под клубнику!-поддакнул Егор Васильевич. Шофер свирепо зыркнул на него белым глазом и Егор Васильевич устыдился.
-Можно и под клубнику,-заявил шофер, некоторое внемя спустя. Оно ведь без разницы-клубника тоже полезный куст.
Шофер зверски, с визгом затормозил на перекрестке. Голова Егора Васильевчиа мотнулась вперед и он чуть было не ударился лбом.
-Взять к примеру меня-миролюбиво продолжил шофер, делая пассы руками,-Всю жизнь за баранкой. Я в этой «Волге», чтоб ее, и сплю порой. Домой прийти не могу-жена гонит. Иди, говорит, обратно, в свой вонючий гараж, спи с собаками. А давеча совсем обнаглела. Прихожу домой, а она, в чем мать родила, на кухне….-он понизил голос,-на четвереньках…
-И сзади…пристроился… Я ей было…А он мне, здоровый, скажу вам, бугай… Иди говорит, дед, на хер, не зли меня…
Шофер воинственно плюнул на лобовое стекло.
-А что я? Что я? Растение, одним словом. Но без понимания. В растении хоть правда есть, а в человеке-лицемерие.
Слушая исповедь мудрого шофера, Егор Васильевич обнаружил в себе растущее сопротивление. Словно проволокой обмотали его душу и подключили к ней ток. Гудело все внутри живота, булькало в голове.
«Что-то должно произойти»-хаотично подумалось ему.
-Позвольте…-обратился он к шоферу. –Еще пять минут назад…я бы пожалуй и согласился…но, жизнь, порой, преподносит нам…немыслимые, я бы даже сказал, удивительные…несоответствия,.. приятного даже толка…
Шофер дико вильнул к бордюру, на ходу еще, с третьей передачи ударил по тормозам, отчего машину развернуло поперек дороги, и вперился в Егора Васильевича ненавидящим взглядом.
-Ты, блядь, послушай меня, послушай,-зашептал он, сопровождая каждое свое слово звериным придыханием,-Я тебе расскажу за жизнь, и вообще за всю эту хуйню. Я когда в третьем классе был, мы во дворе играли, в мушкетеров. Так мне, блядь, как раз выпало играть за гвардейцев, а это то же самое, что за фашистов, понимаешь? Это полная хуйня, и тебя все чморят. И вот, стою я, посреди двора, одетый в эти ебаные картонные коробки из под телевизоров, на которых мы рисовали кресты и типа, это были доспехи и жду, когда же на нашу холобуду начнется атака. Я малый был совсем, меня все время ставили в караул. А сами, суки, в этой холобуде, порнуху смотрели. Такие, знаешь, черно-белые карты порнушные.
Помню еще, солнышко припекает, небо голубое, ни облачка. Засмотрелся я, блядь, на это небо, и так знаешь, спокойно мне было, хорошо.
А надо мной, на третьем этаже, соседка, старуха уже совсем, белье вешает…и вот, понимаешь, блядь, на моих глазах, бабка эта, перегнулась слишком сильно через перила и хлоп, прямо под ноги мне. На живот.
Шофера затрясло.
Она, …как взорвалась вся… изнутри. Все это…гадость вся эта из нее, как из жабы, что ногой раздавишь, выплеснулась. На меня. Знаешь, она ведь не умерла сразу-то. Лежала под моими ногами, как шарик спущенный и стонала. Громко. Упрямо.
И я… стою над ней, ногами пошевелить не могу, будто прибили меня к асфальту, а над головой слышу ..шепот отовсюду, как прибой морской. Поднял я голову… Со всех балконов люди смотрят. И в глазах такое,.. удовлетворение.
Минут пять она стонала, а я над нею стоял, как на часах. Потом уж, помню, меня оттаскивали, я орал что-то, сопротивлялся…
Шофер опустил глаза и тихо заскулил:
-Ничего никто не стоит. Я ничего не сделал, ты ничего не сделал, они вон, на улице, тоже ничего не сделали. Все сдохнуть должны.
Егор Васильевич посмотрел на шофера и внезапно все понял.
Зачем ему объяснять, этому тупому куску мяса, что есть жизнь и предназначение? К чему тратить священные секунды на Сизифов труд? Нет времени на слова! Он и так слишком долго спал!
-Коооо-коооо-коооо!-зарокотал он глухо.
Шофер изумленно уставился на него. Изумление, впрочем, уступило место ужасу, когда на его глазах, сквозь дряблую кожу лица старика пробились первые перья.
-Кооооо!-грохотал Егор Васильевич, обрастая перьями. Предначертание, управляя телом его, свело руки воедино, ломая кости, лепя из пластилина плоти новую совершенную скульптуру. С отчетливым треском, изменился и череп его, сужаясь посередине, вытягиваясь, в коническую форму. Хрящи носа затвердели, преобразуясь в острый клюв.
-Кооо!-ревел он, и руки его, уже не руки, но гигантские крылья, не находя больше места в тесном салоне, хаотично метались вверх-вниз, то и дело задевая визжащего шофера.
Ноги его укорачивались, кости плавились, пальцы на ногах, напротив, удлинялись, ногти, сталью наливаясь, обращались в когти.
-Коооо-коо!-гаркнул он молодецки и одним глазом, круглым, серым и мертвым, глянул на шофера. Теперь, когда преображение почти завершилось, он знал, что делать. Рванувшись могучим телом, отчего машина заходила ходуном, он извловчился и клюнул шофера прямо промеж глаз. От удара, тело шофера отбросило назад, хлынула алая кровь и он неловко завалился набок, содрогаясь, будто, сквозь него пропустили электрический ток.
-Я тебе покажу, тля, никчемность жизни!-проквакал Егор Васильевич, стремительно теряя связь с человечеством. Тело его продолжало увеличиваться. Металл скрипел мод напором той силы, что до поры таилась в нем.
Взмахнув гигантским крылом, он сокрушил двери и потолок, превращая сталь в мятый картон. Рванув свое тело вперед, клювом разбил он лобовое стекло. Теперь, его крылья торчали из дверных проемов, взмахами практически отрывая машину от земли
-Ах, как тесно!-мигнуло в голове . Тело его за секунду увеличилось вдвое и машина лопнула, взорвалась металлом и стеклом, с грохотом выпуская на свет новорожденного гигантского Воробья.
-Коооо!-заорал Егор Васильевич и от звука его голоса вылетели стекла в окнах соседних домов. Он взмыл над городом, распластав огромные крылья, тенью затмевая солнечный свет. Люди виделись теперь ему в истинном свете-червями, из которых они произошли, и пищей для которых, они в конечном итоге должны были стать. Розовые кольчатые их тела, предназначены были исключительно для поедания. Раскинувшееся перед ним море протоплазмы, заскорузлой в своей лености, достойно осядет в его желудке и переваренное низвергнется на себя же, песнью Нового Мира!

… Охота за Егором Васильевичем велась на протяжении трех дней. Город был оцеплен многочисленными отрядами милиции, ОМОНа и действующими частями армии. К вечеру третьего дня, изможденного кровопролитными боями Воробья, расстреляли из зениток.
Жители города, склонные доверять лишь своим животам, вскоре забыли об этом инциденте. Через два месяца наступила зима, и город погрузился в летаргический снежный сон.