Отражения черного

Автор: Франкенштейн & Падаль Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь пыльные разводы на стекле, укладывают силуэты прохожих на полированную поверхность стола. Смотришь на игру света и тени на столе и кажется, что в подтеках оставленных сырой тряпкой, которой здесь протирают и столы и окна, чередой идут люди, растворенные в лужах. Если не побоятся затушить окурок о мебельный лак, можно сделать так, что тлеющий пепел прожжет голову или тело того, кто сейчас проходит мимо окна. Люди за окном наступают на стол, в тарелку с остывающим завтраком и в чашку кофе, даже не обращая на это внимания.

Кофе становится совсем черным, когда над столом нависает тень, закрывающая кусок неба шоколадного цвета, уместившегося в края чашки. Отражения прохожих стирает со стола в то же мгновение. Вместо них остается только пыль, как снег, выпавшая из образовавшейся над столом тучи.

- Вы готовы сделать заказ? – официантка довольно мила, ее портит только небольшой шрамик над бровью. На груди криво прицеплен бейджик с именем Ира – бумажный листок, втиснутый в прозрачный пластиковый конверт. Известная примета подобных дрянных заведений. Обслуживающий персонал меняется здесь настолько часто, что затраты на него нецелесообразны.
- Мы? Пожалуй… - ее вопрос выводит меня из кратковременного оцепенения – Мы с приятелем хотели бы выпить чего-нибудь покрепче. Может быть… джин? У вас есть джин? «Ландэн драй», а? Впрочем… Нет, лучше водки.
- Водки? Какой?
- Горькой.

Девушка улыбается и смотрит на меня, явно ожидая уточнения. Но я молчу, и пауза затягивается, настолько, что в нее, вероятно, может уместиться чья-нибудь далекая смерть, или даже две смерти.

- Горькой? – переспрашивает официантка Ира, когда молчать становится уже невыносимо, и улыбка приобретает резиновость.
- Как слезы – отвечаю я.

Где-то за спиной звонким восклицательным знаком падает на пол что-то стеклянное. Слышится мат.
Девушка уходит, так и не оставив записи в своем блокноте. Ее силуэт съедает табачный дым, и мы с малышом Никки остаемся тет-а-тет. Окурки один за другим съеживаются в пепельнице гадкими мокрицами, как в мертвое тело вгрызающимися в прозрачное стекло. Сигаретная пачка неотвратимо пустеет.

- В прошлый раз ты пил портвейн – говорит малыш Никки. Его голосок, бархатный и тихий, щекочет мне барабанные перепонки, так что я непроизвольно смеюсь и закрываю ладонями уши, - это нехороший знак, старик. Ты ведешь себя как неудачник.
- Я не хочу тебя слушать, не хочу! – мотаю я головой – дай мне спокойно напиться сегодня. Зачем ты все время цепляешься ко мне со своими дурацкими рассуждениями?

Малыш Никки ухмыляется. Мне теперь ни за что от него не отвязаться. Я слышу отчетливо каждое произнесенное им слово, каждая его фраза заползает мне в голову маленькой скользкой змеей.

Никки заглядывает в чашку с моим остывшим кофе, придвигая ее к себе своими длинными пальцами в мелких порезах. Кожа как чешуя. Он похож на ящерицу: та же ухмылка, та же бьющая по голове стремительность движений. Хитрый маленький дьявол Никки.

- Это молоко?
- Шутишь? Молоко не бывает черным.
- Еще как бывает – его лицо, как скорлупа трескается косым швом этой улыбки - Мир состоит из красок, и каждый волен добавлять их по своему усмотрению. На твоей картине, малыш, только краски черного цвета. И нет ничего удивительного в том, что твое молоко может вдруг оказаться черным.
- Ты ведь здесь не за этим? – я смотрю на Никки пристально, так, как он не любит, чтобы я на него смотрел – Не за тем, чтобы философствовать, верно? Скажи… что ты хочешь от меня услышать?
- Ты знаешь.
- Тебе необходимо знать мои ощущения?
- О, да – малыш Никки продолжает ухмыляться – да, черт подери. Мне необходимо. Я хочу, чтобы ты рассказал мне все с самого начала, ничего не упуская. С того момента, когда ты поставил перед собой посылочный ящик, развернул упаковку и аккуратно, по одному, стал из крышки вытаскивать гвоздики. Расскажи, как билось твое сердце, расскажи, как дрожали пальцы. Как потемнело в глазах от вида кровавого студня. Как липли ко всему перепачканные ладони…
- Заткнись! -толчки тошноты упираются мне коленями в горло – перестань, слышишь? Ты мразь, в тебе нет ничего человеческого! Я не…

Спазм. Мир в кофейной чашке становится с ног на голову.

- Эй, я просто хотел немного разукрасить твой мрачноватый мирок – малыш Никки примирительно поднимает ладони – Добавить побольше красного в беспросветную черноту души мистера «неженки». Черное с красным – у художников это называется резко-контрастное сочетание. Ты же не будешь спорить с тем, что я немного художник?
- Я не думаю об этом, когда нахожу в посылке чьи-то куски – водка бы сейчас сожгла эту тошнотворную горечь, ощетинившуюся в моем горле.
- Ты знаешь, основным компонентом черной краски является сажа. Углерод, продукт неполного сгорания или термического разложения углеводородов. Ты и я – мы состоим из углеводорода. Как и та девушка, которая пришла по почте. Твой любимый черный цвет – это всего лишь мой сгоревший красный. Ты же никогда до конца не можешь быть уверен в том, не скрывается ли в твоем черном прах заживо сожженных людей. Никогда – Никки произносит последнее слово нараспев, как будто, объясняя бестолковому школьнику.

- Никки, это послание – последнее, что ты сделал. Я больше не хочу с тобой видеться – медленно говорю я.
- Почему это?
- Ты знаешь, кто я, где я живу, чем занимаюсь – это становится опасным. Я все понял. Твоя посылка – это предупреждение. Ты решил поохотиться на меня?
- Это было бы неплохо.
- Ты заигрался, Никки-бой. У тебя нет шансов.
- Но ты же охотился на меня! Долго охотился. Следил за мной. Брось, это же просто, как обмен ударами. Теперь мой черед, так дай мне сыграть свою партию. Или ты испугался?
- Так не пойдет.
- А что же, по-твоему, будет дальше?
- Мне придется убить тебя.

Электрический взгляд Никки на мгновение приобретает осмысленность. Сумасшедшие зрачки останавливаются на мне, поджигая кожу вопросительными знаками.
- Мне придется убить тебя, Никки, слышишь?

Официантка, неожиданно появившись из дымовой завесы, на мгновение прерывает нашу беседу. Она ставит перед нами два граненых стакана и графин, меняет переполненную пепельницу.
- Еще что-нибудь?
- Да, я бы хотел попробовать ваш фирменный стейк – говорит Никки – надеюсь, он достаточно сочный?
- Очень вкусный – кивает Ира – какой желаете гарнир?
- Я хочу только мясо, гарнира не надо…

Я стараюсь разлить водку по стаканам как можно быстрее и резче, чтобы Никки не заметил предательского тремора, но от малыша, кажется, ничего не укроешь.

- Как ты будешь это делать, старик? Расскажи мне.
- Что именно ты хочешь услышать? - я глотаю водку быстро, чтобы не мучить себя измышлением тоста.
- Расскажи мне – Никки смачивает в алкоголе губы и язык – каким образом ты собираешься меня прикончить? Надеюсь, ты не желаешь мне быстрой смерти? Прагматичной кончины в духе гребанного постиндустриального общества. Я решительно этого не люблю. Я принадлежу к числу тех романтиков, которые хорошо знают цену долгой, сладостной пытке. Конечно, в наше время чайных пакетиков и синтетических чувств, когда даже смерть стала рутиной, смешно рассуждать о традициях. Все эти замечательные колья и шипы ушли в прошлое, палачи больше не дробят кости и не жгут воришек каленым железом, даже голов теперь не рубят, черт возьми! Только я не собираюсь умирать скучно и пресно, старик! Тебе придется изрядно помучить меня, на меньшее я не согласен.

- Ну, ты и псих, – неожиданный дьявольский хохот вдруг рвется из меня наружу – я не могу в это поверить! Несколько посетителей кафе и официантка, торопящаяся на кухню, оглядываются на меня и моего собеседника.

- Придется поверить. Мои доказательства удручающе реальны – Никки старается заглянуть мне в глаза даже несмотря на то, что я уставился на тарелку только бы не встретится с его искрящимся на поворотах взглядом. Мой обед на тарелке под нажимом кромсающего взгляда превращается в кровавые ошметки от воспоминаний, взрывающих желудок рвотой – ты сам держал их руках. Скользкие и холодные доказательства.

- Послушай, герой, я в этом деле не первый год. Я знаю цену этим ухмылкам. Не ты первый, не ты последний. Знаешь, сколько таких как ты улыбались мне в лицо, а следующую минуту давились собственной кровью и плевали осколками зубов – я произношу слова с нажимом, так что даже челюсти сводит белыми пятнами на щеках – цеплялись за меня, умоляли дать бумагу и ручку. Написать все про себя, описать все зло, которое причинили. Они думали, что все кончится хорошо. Надеялись, что им простят.

- …И ты прощал?
- Я не умею прощать - фантасмагорический калейдоскоп начинает свое вращение в моей голове, яркими вспышками освещая тут и там, по углам, обрывки знакомых изображений и движение замерших от холода сцен – я всегда иду до конца!
- Точно, как в той пиратской песенке: «шестнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо и бутылка рома, и дьявол доведет до конца…»
Мы улыбаемся белозубыми улыбками онемевших костяшек. Мы – старые добрые друзья, встретившиеся в кафе. Только у нас под столом сундук с сокровищами, который достанется только одному из нас. С сокровищами или с мертвецом.

- Ты хорошо помнишь мою посылку?
- Достаточно хорошо, неужели ты думаешь, что мне нужны еще улики?
- Этого добра я тебе уже достаточно подарил. Ты знаешь кто она?
- Еще одна девочка, которая хотела счастья?
- Это было бы слишком просто… – Никки читает наш диалог задолго до того, как сказанные слова срываются с губ. Он насаживает каждое мое следующее слово на кончик вилки и отправляет себе в рот. Сейчас он улыбается, кажется, что каждая морщинка на его лице изгибается в прищуре.
- Ты хочешь сказать, что в твоей…эээ – сложно подобрать название для того, что делает Никки, так, чтобы кровавые брызги не залили стекло глаз изнутри – в твоей «работе» есть система…
- Почти точно, малыш, только эта «работа», как ты выразился, не моя, а твоя. Этот кусок мяса – Никки скалится и кажется, что за изломанной линией его зубов кровью сочится язык – то, что ты оставил за собой.

- Говори! – мне хочется с размаха врезать в его довольную рожу, чтобы колючая улыбка заиграла на моем сжатом до боли кулаке.
- Вспомни «мясника» - Никки смакует момент и вставляет долгие паузы между словами. Ты вряд ли его забудешь. Мясник – стал одним из твоих первых откровений. Столько жертв, столько слез – все на его руках. По локоть. Ты решил тогда не ждать суда. Наверное, я поступил бы также – как клоун, он изобразил на лице задумчивую мину. Ты не учел одного, тебя видели. И видели достаточно четко, чтобы сдать и превратить тебя из судьи в осужденного. Тебя видели этими глазами – он искусностью фокусника в несколько рубленных движений достал из нагрудного кармана и поднес к моему лицу сложенные как раковина ладони, раскрыв их перед самым моим носом.
- Тебя видели эти глаза – на его протянутой руке лежали два вырванных глаза на стеблях нервов. Он быстро скомкал их в салфетку и убрал также молниеносно, как и извлек. Меня снова затошнило. Слова, как будто затолкали в глотку, где они кипят горечью, забрызгивая рот ее бурлящим фаршем.

- Почему ты так расстроился, старик? – Никки изображает притворный интерес - Эти глаза могли бы многое рассказать о твоей службе и еще больше о твоем рвении, о том, как ты отдаешься работе. Эти милые свинцово-голубые озерца… Они так испуганно моргали… Что такое? Не нужно отводить взгляд. Ты же привык к этому. Это твоя жизнь.
- Зачем? – я пытаюсь найти опору, руками по столешнице, словами – по другой теме, взглядом – по тарелке и полупустой чашке. На черном маслянистом пятне кофе, в самой гуще сверкает улыбка Никки. Я бросаю окурок в чашку, он, шипя, ломает отражение, но не стирает с лица сверлящую улыбку.
Я думаю о бормашине, ее визге и вкусе зубной пыли на языке – все это Никки, хитрый маленький дьявол, делящий меня своим взглядом пополам.

- Она могла бы быть важным свидетелем. Она могла бы рассказать про тебя много интересного, товарищ оперуполномоченный. Да! Это было бы отличное шоу! Дрожащие руки, сигарета, стакан воды, с отпечатком помады, скрип шариковой ручки по бумажному листку - «С моих слов записано верно…»
Монолог малыша Никки прерывается официанткой и дымящимся куском мяса на тарелке. На мгновение Никки забывает обо мне и смотрит на стейк. Лицо его выражает растерянность.
- Я… я пробовал ее... совсем маленький кусочек… отрезал и зажарил на сковороде с маслом «Злата»… это… это волшебно, старик… ты должен хотя бы раз…
- Заткнись! – моя рука сжимается у него над воротником, когда я понимаю, что на нас смотрят одновременно все посетители кафе: кто-то, не отводя взгляда, тянется за кошельком, бармен что-то шепчет на ухо охраннику у входа. Ужин окончательно испорчен. Счет.

- Легче – Никки опускает мою руку на стол, разжав мои пальцы у себя на шее, как будто ослабив узел галстука. - Это наша с тобой игра и сейчас уже сложно понять, кто из нас ее затеял. У каждого из нас свое дело. Ты вершишь свое правосудие, я получаю удовольствие. Друг без друга нам придется тяжело.
- А все остальные? Они все тоже «хвосты», которые ты подчищал? – спрашиваю я.
- Все мои мертвецы – отражения твоих. Мясник, Душитель, Растлитель, Резатель, Падальщик, Потрошитель. Ты охотился за ними также, как сейчас охотишься за мной. Это замкнутый круг. Теперь у тебя нет выхода.
Он резко ударил вилкой серый обрубок мяса на тарелке, отсек ножом небольшой кусочек и отправил в рот.
- Черт подери, действительно отличный стейк!
- Для меня это работа, а для тебя, гребаный маньяк, это развлечение. У меня нет с тобой ничего общего.
- Ошибаешься. Ты – это я. Мы – один организм. Да ты представляешь, сколько мяса мы вместе натворили?!
- Таких как ты я выворачивал наизнанку, Никки. Без всякого сожаления. Скольких человек ты убил? Пять? Десять? Потрошитель Михновский убил четырнадцать несовершеннолетних девушек. И я пытал его четырнадцать часов. По часу за каждую. Этот выблядок видел свои кишки, разбросанные по полу.
Улыбка Никки умножается на сотню зеркальных поверхностей. Его стиснутые зубы как будто ползут ко мне, скользя по блеску на столе, стекая по граням расставленных между нами стаканов.

- Странно все – рука Никки тянется к внутреннему карману - где теперь мой красный, где твой черный?

Брошенный в кофе окурок всплывает в центре фарфоровой проруби, пропитанный шоколадным цветом, разбухший и трескающийся по швам склейки, фильтр оставляет за собой вьющийся маслянистый след. Язык аналогий очень нагляден. Так мы нашли тело Резателя, пролежавшее не меньше месяца подо льдом замерзшего озера. Холодная вода сохранила его почти целым, только края зияющих ран взлохматились и топорщились во все стороны бледной, размякшей плотью. Синюшная кожа была как намокшая папиросная бумага.
Спустя месяц из озера выловили еще пятерых уже неизвестных мне людей.
Так мы и познакомились с Никки.
На вскрывшемся льду замерзшего озера.
А расстаемся мы с ним на поверхности остывающего кофе, в котором плавает расползшийся окурок.

Никки протягивает мне удостоверение с приколотым к нему жетоном. С фотографии на меня смотрит все тот же маленький хитрый дьявол. Дьявол улыбается. В моих карманах только зажигалка и смятая пачка сигарет. Я знаю об этом. Никки закрывает удостоверение. Хлопок который при этом раздается у самого кончика моего носа, похож на клацанье замка капкана.

- Иначе и быть не могло. Там где так много черного, должен в определенный момент появится красный. У художников это называется – расставить акцент в композиции. Ты же не будешь отрицать, что я неплохой художник – он закладывает несколько купюр в папку, в которой нам принесли счет, жестом показывая мне, что угощает сегодня он. Лениво поднимаясь со своего места, он произносит «идем». Дьявол довел до конца. Сундук с сокровищами достается ему. С сокровищами или с мертвецом.

За окном кафе уже стемнело и солнечные лучи больше не прикладывают тени прохожих об полированную столешницу. Делать здесь больше нечего. Ира устало вздыхает, когда за нами закрывается дверь, и я успеваю подумать о том, как весело было бы вырвать у нее из живота эту усталость.

В первом неосвещенном переулке я бью Никки ножом в живот. Он падает. Кровь, которую выталкивает его сердце из раны, черного цвета. В темноте, даже красный кажется черным. Никаких акцентов. Я снова один. Меня тошнит и я, наконец, блюю. Во рту снова горечь, которую так хочется соскоблить новой порцией водки.

Вернувшись домой, я устало бросаю плащ на спинку кресла и иду на кухню ставить чай. Голова раскалывается от боли. Хочется залезть под одеяло и не высовываться никогда, спрятаться, чтобы тебя занесло снегом и желтыми листьями, сплести себе маленький кокон и зимовать, бесконечно долго спать под слоем льда…
Я ищу аспирин, хлопаю белыми дверцами, проклиная свою забывчивость. Куда же я его положил?
Маленькие белые таблетки…
Где?
Кровь.
Много крови.
Я замечаю, что перепачкал всю кухню.
Багряные мазки тут и там на светлых клеенчатых обоях, на мебели и газовой плите. Потеки на холодильнике.
Чашки и тарелки горят алыми отпечатками моей пятерни.
Я в смятении ощупываю себя. Я как будто бы не ранен.
Только…
Кровью сочатся мои руки.
Мои ладони!
Черт подери!
С трудом передвигая ноги, я иду в ванную комнату, открываю кран и лихорадочно тру ладони друг о дружку. Красная вода пенится и исчезает в водостоке. Кусок мыла вертится в руках, но даже щелок не в силах очистить мои кровоточащие конечности.
- Назад дороги нет, старик!

Голос малыша Никки отчетливо звучит у меня в голове. Он повторяет: Мясник, Душитель, Растлитель, Резатель, Падальщик, Потрошитель…

Я поднимаю глаза и вижу отражение в зеркале над раковиной. Хитрый маленький дьявол все еще улыбается мне в ответ. Его бледные руки в измазаны в крови. На холодный белый кафель под моими ногами падают алые капли. Из моей жизни внезапно совсем исчез черный цвет. Наверное, остался в том темном переулке. Это называется резко-контрастное сочетание.

По крайней мере, так это называют художники.