Евдоким

Автор: Dommay В открытое окно слышно, как жестяно кашляет ослик, потом долго, шершаво трется о деревянную загородку.
Половина четвертого. Евдоким набрасывает на плечи старенькую фуфайку, выходит на крыльцо.
По двору разлит ровный лунный свет. Сама луна глядит круглым желтым глазом из разрезанной пополам автомобильной покрышки, отражаясь в налитой с краями воде. В иссиня-черном небе - звезды: яркие, немигающие, выпуклые. Воздух свеж и густ.
Держась за тощие перильца, Евдоким медленно спускается по крутым порожкам. Спина сутула. Кривые ноги с трудом переступают со ступеньки на ступеньку. Шерстяные носки лежат толстой складкой на порванных калошах. Нога кажется совсем маленькой. Вздрагивают торчащие из носков тесемки темных широких галифе.
Где-то рядом залаяла собака: отрывисто, зло, задохнувшись, протяжно завыла.
Евдоким проковылял за крыльцо, помочился. Круглое, по-бабьи рыхлое лицо - бледно. Ткнувшийся в щеку воротник пахнет застарелым кислым запахом пота и овцой.
Еще ночь. Но уже видна светлая полоска на востоке, там, где от сплошной горной гряды отделилась кривым зубцом узкая скала, да пронзительнее сделался звук водопада, звук разбивающегося о камни потока, так и не нашедший себе места в ночном порядке - звук вечности.
Умывшись, Евдоким идет на веранду. Долго стоит в дверях, привыкая к резкому электрическому свету.
- Это. Утереться как? Ни одной тряпки нету на дворе.
На веранде сладковато-тепло от разогретой сковороды и чадного керогаза.
Маленькая, в теплой безрукавке старушка ловко мажет только что испеченные оладьи, опуская в растопленное масло связанные пучком гусиные перья. Услышав голос мужа, тотчас отзывается.
- Еще бы в соседском дворе полотенец искал. Отродясь, на улице не оставляла. Вон... На вешалке возьми! Да нет, с краю... Которое в полоску.
Старушка смотрит, как тщательно трет руки и лицо муж, недовольно выговаривает.
- Июнь кончается. И Глущенки вчерась остриглись. Фроленкова звали. Степку. Твой дружок, Тимошка, уж и шерсть успел в район свезть. И деньги выручил. Одни мы чтой-то ждем. Из всего хутора.
Под потолком на завязанном в узел шнуре горит засиженая мухами электрическая лампочка. По свежевыбеленой, немного пересиненной стене снует горбатая тень.
Евдоким усаживается за стол, зевает.
-Ну?!
- Чего ну? Язык присох напоминать. Неделю нукаешь. Несчастные пять овечек.
- Это. Я с Тимошкой уговорился. Седня придет с племянником. Обстригем. Да, вот, думаю, Витька Савченка позвать.
- А того пьянчугу еще к чему? Или только повод сыскать?
- С тобой, это, сыщешь.
Старуха сердито поджимает губы.
- А с тобой? Господи, прости душу грешную! Да хоть захлебнитесь! - Гремит сковородой. - "С тобой". Ишь! Кирпанька жалится. Сколько у ей доски лежать будут? Деньги когда еще уплочены.
Евдоким вздыхает.
- Как не знаешь?!. Спину Яшка потер. Не запречь...
- Не запречь. Небось не околеет. Жрать горазд. Не мешает. Походит и больной спиной.
Евдоким поднимается, наливает из чайника в стакан воду.
- Сахар где поставила? Или седня без сахара?
- В столе. Где ж...
Евдоким заглядывает в голубую чашку с вишневым вареньем, опускает ложку в кипяток, не мешая, шумно отхлебывает.
- Оно можно, это, и с Кирпанькой... Но седня никак... Я седня к Фросе собирался. - Толстые, в коричневых пятнышках пальцы крутят стакан. - Камешки убрать. Землицы привезть. Тимоша обещался на осень яблоньку выкопать. Местечко пока сготовлю. - Замолчал. Светло-карие глаза невидяще уставились в синий прямоугольник окна.
Худое старушечье лицо сморщилось. Восковой кулачок подпирает впалую щеку, подрагивает.
- Это сколько лет...
- Тридцать три... - Евдоким кашляет. - Тридцать три было бы уже Фросе. – Вытирает рукой губы. - А яблоньку надо посадить. Хоть и вода далеко. И ухода требует. - Нос тонкий, прямой. Ресниц и бровей нет. Из ушей торчат кустики рыжих волос. - Чудно. Это. Первые деревца уже и не родют. Состарились. А она все девочка. Прошлый раз крестик поправляю. Нахилился. А сам думаю. Хорошо ей на горке лежать. Сухонько. Могилки-то опустились совсем в низину. А там - вода. Да и дождь когда... Или человек чужой. Пройдет. Будет глядеть.
- Чего ж в том? - Старуха вытирает уголком платка глаза. - Дочка никому зла не сделала. Разве голосочком своим серебряным потревожила кого.
- Так. Это. А душа все болит.
- Эх, господи, твоя воля! Зачем-то еще живем?..
Старики долго молча сидят.
В небольшом загоне, напротив окна, рядом с низеньким каменным заборчиком задвигались, толкаясь, чем-то встревоженные овцы. Так же сразу успокоились, никак не отзываясь на спешный бег собаки и запоздалый грозный рык.
Евдоким поднимается.
- Пойду. Коровку выгоню пока в стадо.
На бельевой веревке висят забытые с вечера ватные штаны. Евдоким зачем-то трогает их, оглядывается на дом, вздрагивает - крупная лохматая собака ткнулась в колено, закрутилась, радостно повизгивая.
- Ну-ну! Это. Не егози, дурень!
В утреннем воздухе все отчетливее слышится шум падающего потока. Евдоким смотрит на отделившуюся одинокую скалу - позади темная каменная гряда. Луна высоко замерла над кривым зубцом. Полоска неба сделалась совсем светлой, смешавшись с багровыми утренними красками. Багровые краски дрожат, как-то сразу приобретают необыкновенную силу, но тут же бледнеют... И вот уже зубец светится розовым, излучая вокруг такое же розовое сияние... Вдруг вспыхивает ярким нестерпимым светом: блеснули красным стекла домика, повис, едва зацепившись за камни, алый куст барбариса... Первый луч, еще не видимого, но уже выказавшего себя солнца, разорвав нитку горизонта, ударил в самую верхушку скалы, и не в силах разбить каменную громаду, рассыпался бликами по крутым склонам.
Неожиданно громко, вытягивая длинную коричневую морду над висящей дверцей сарайчика, замычала корова.
- Ну! Чего?! - Евдоким поворачивается, машет рукой. - Сщас. Погляди. День, и тот терпит. Красной юшкой умывается, а ждет своей очереди. Сщас!
Откуда-то из-за маленьких беленьких домиков пронзительно закричал пастуший рожок. И на мгновение его хриплый голос вобрал в себя радость только что родившегося дня, шум падающей воды, мрачное дыхание гор, одинокую человеческую фигурку у каменной ограды. Звук взлетел до высшего своего предела и без следа растворился в бесконечном небе.